Пленарный доклад на III Православной научной конференции. С.-Петербург, 19 мая 2006 г.
Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его.
Свыклись мы и сроднились, за многие годы впитали в плоть и кровь, что, дескать, был наш русский крестьянин искони сир, убог, беден, несчастлив и бесприютен. Воспринимая истину от Н.В.Гоголя, что у нас, мол, «писать правильно может только дворянин» («Записки сумасшедшего») и А.И.Солженицына, что «мужики – народ бессловесный, бесписьменный, ни жалоб не написали, ни мемуаров» («Архипелаг ГУЛАГ»), полагали мы невозможным набрести когда-нибудь на что-то, вышедшее из-под пера обездоленного, тёмного нашего мужичка, который только и знал себе, что страдать под игом, пахать, сеять, мотать онучи да жечь лучиною злого избяного клопа.
Не ждали, не чаяли набрести, но – набрели.
Старинный дневник ярославского крестьянина Вонифатия Ловкова, не столь давно обнаруженный в Санкт-Петербурге, рисует нам несколько иную, отличную от укоренившихся представлений панораму крестьянской жизни, во второй половине XIX столетия протекавшей на землях близ Череповца.
Действительно, не удивят никого записки императора, литератора, художника, священника и даже, на худой случай, чиновника – людей воспитанных, образованных и даже, быть может, просвещенных. Но дневник кузнеца, пахаря, хлебороба – явление поистине нерядовое даже по нынешним временам, и, пожалуй, встретится в нашей жизни не столь уж часто.
Мужицкий дневник… Малограмотные, тяжело вырубленные, незамысловато-корявые, часто архаичные, а иной раз в высшей степени поэтичные, яркие, образные записи крестьянина Вонифатия, в конечном счете, слагаются в нечто такое, где, словно в капле воды, отражается матушка наша Россия 1880-х – 1890-х годов, её беды и радости, бытие самых разных её сословий, и, прежде всего, разумеется, низших.
Однако так ли уж на самом деле низки, так ли обездолены эти сословия?
Описанное в вонифатиевой тетради удивляет не столько общей состоятельностью, обстоятельностью и зажиточностью русского крестьянства, не только высоким культурным уровнем его жизни, сколько общим ощущением свободы, вольности пореформенной деревни. Это странно. Эпоха Александра Третьего всегда считалась, а зачастую и по сей день считается мрачной, гнетущей.
Но что видим мы сами, без досужих толкователей?
Всяк сам себе хозяин, всяк господин. Никто не стоит у мужика над душой, не требует властно, не кричит, не командует, понуждая сеять или боронить то, что постановила партийная ячейка. И никто, конечно, не покушается силой изымать у хозяина урожай. Ни субботников, ни насильственных займов, ни палочек-трудодней. Хребтом и потом трудятся люди, честно зарабатывая и обеспечивая безбедное, зажиточное существование. Сами! – без расчёта на пособия, премии, грядущую пенсию или иное государственное вспомоществование.
А как иначе?
Мало того, что у каждого крестьянина солидный крепкий дом, хозяйственный двор и обширный пахотный надел, непременны пусть небольшое, но стадо коров, поголовье овец и свиней, обязательны конюшня, птичник, пасеки и покосы, не говоря уж о таких пустяках как сад и огород. По сути, каждая крестьянская семья – отдельное промышленно-аграрное производство, предприятие, поставляющее на российский рынок товарное зерно, овёс и лён. Помимо этого, у каждого мужика имеется своё личное ремесло, дело, промысел, или, как выразились бы сейчас, «бизнес». Один, глядишь, держит лодки, сдавая их в аренду («кортому»). Другой промышляет портновским ремеслом, третий – сапожник, тот – слесарь, а этот – маслодел. Что до нашего Вонифатия, то он потомственный кузнец, мастер-«железняк», изготовляет топоры, ушины, заслонки, «поткавывает» лошадей и делает много другого полезного по кузнецкой части. А ещё он сноровистый торговец. Не довольствуясь придомовой лавкой, возит Ловков свою продукцию – главным образом, топоры – по ближним и дальним сёлам да городам, вплоть до Москвы и Нижнего Новгорода, стараясь угадать на торговые и ярмарочные дни… Что-то, право, маловероятное вырисовывается. Едва не идиллическая картина вышла из-под рук нашего грамотея-мужика. Буквально русская народная сказка.
И, тем не менее, это так. Посмотреть хотя бы для примера, на что жаловались обитатели тогдашней деревни. Предмет сетований – повсеместная дешевизна. Да, это подлинная беда: всё, что ни возьми – дёшево! На все товары цены копеечные, за вычетом, пожалуй, лишь хлеба, цена на который тоже не Бог весть какова, колеблется от восьмидесяти копеек до рубля за пуд (!) Нам, сегодняшним жителям России, такие пени покажутся странными, если не смешными, однако в контексте тогдашней провинциальной жизни они понятны. Ведь все – именно все! – тогдашние крестьяне были ещё и торговцы своим товаром, а какому, спрашивается, купцу выгодна дешевизна?
Но о чём это мы? К чему, спросят нас, эти лубочные картинки, эти пасторальные примеры, по видимости не связанные с заявленной темой? Где и в чём здесь православие?
Но в том и дело, что прежняя деревенская жизнь целиком и без остатка являла собою материализованное православие, являлась сердцевиной, квинтэссенцией русской христианской веры. Не станем упускать из виду, что само понятие «крестьянин», в сущности, и означает – христианин. Сам род деятельности тогдашнего мужика, его живое общение с русской природой, с мягкой и щедрой родной землёй, с животными одухотворял и облагораживал сельский быт, воспитывал людей, формировал особые нравственные критерии труда, быта, семейной жизни и воспитания детей.
Чего действительно недоставало в прежней деревенской жизни – это так называемой «свободы совести».
Вот! – воскликнут обрадованные. Вот где проявляется оно, тяжкое ярмо самодержавия, его тупое, чуждо-враждебное всякой разумной демократии начало и его же мозжащий конец! Вот он, в неприкрытом виде звериный облик царизма, чёрная десница, подавлявшая всё живое, разумное и угнетавшая собственный народ.
Ничуть не бывало. Осмелимся заявить, что истинной Совести свобода не потребна вовсе. Свобода есть непременное условие, благотворная среда формирования и существования человеческой совести. В сущности, людская совесть и есть сама по себе концентрированная свобода, ей не нужны конституционные гарантии некой ещё одной, дополнительной «свободы». Таким образом, всякая декларируемая государственными установлениями «свобода» требуется не совести, и без того свободной, а как раз бессовестности, в бурых клубах которой благополучно гнездятся зависть, коварство, наушничество и корысть.
Примечательной особенностью связанной с Вонифатьевой летописью ситуации является то, что начало дневниковых записей Ловкова совпадает с основанием (1885 г.) Иоанно-Предтеченского женского монастыря в близком к Спас-Мяксе селе Леушине. Да и вообще описание провинциальной русской жизни тех давних лет не могло миновать вопросов церковных.
Прежде всего, любопытно отношение православных крестьян к священникам, служивших в Спасском (нынешней Мяксе). На ту пору в селе имелись две церкви – Преображенская и Рождественская, они же летняя и зимняя, которые автором дневника именуются также как «новая» и «старая»: «нёс сегодни Плащаницу из новой церквы» (запись 11 апреля 1886 года, Страстная Пятница). Служивший в то время священник о. Мирон по старческой немощи, мелочной капризности и брюзгливости – непреходящий объект насмешек паствы. На Богоявление 1887 года «попа (о. Мирона – В.К.) возили на лошаде на Ioрданъ, где он и не накланивался, а поднимали чашу святить воду. Поп был плох, наверно, в последний раз служил. Бранился, что на своей лошади ехал, приход 800 душ…».
Здесь имеет смысл отметить, что понятие «поп» в дневниковом контексте нисколько не является уничижительным, оскорбительным – так, похоже, называли тогда всех или почти всех служителей церкви. В параллель к этому заметим, что, например, в английском языке слово «роре» (поп) означает «священник», вплоть до высшего сана: точно так же, например, именуется и Римский Папа. Ровным счётом ничего обидного. Как бы то ни было, но новый мяксинский настоятель о. Василий Богородский, назначенный в Спас-Мяксинский приход из монастыря («монастырской поп будет к нам») называется именно и только так: «Сего дни приехал поп Василiй первой раз…» Похоже, о. Василий, священник молодой, образованный и прогрессивно мыслящий, являлся представителем духовенства, впитавшего в себя лучшие черты Александровской эпохи 1860-х – 1880-х годов. Во всяком случае, этот пастырь сразу завоевал симпатии и расположение прихожан («прихожатых»), а также, что особенно важно, их глубокое уважение, подчас переходящее в благоговейное почтение. То, как «новой поп» служит, тоже нравится мужикам: «… ходил к утрене и обедне в первой раз при попе отце Василiе. Служил хорошо и правильно» (одобрительная запись февраля 1887 г.).
Впрочем, эти православные народ такой, что им пальца-то в рот лишний раз не клади, едва расслабишься с подобной паствой – немедля угодишь на востро-перо: «Говорят, что сегодни вечерню служили пьяные, и о. Василiй отцу Дiакону сто поклонов положил» (рождественская запись 26.12.1889 г.). Пользуясь случаем, отметим, что в течение долгих лет в спас-мяксинских храмах служил диакон Евгений Фаетов, или Фаветов, – фигура во многом примечательная, замечательная. В 1887 году он торжественно отметил пятидесятилетний юбилей службы в диаконском сане (+ 4 февраля 1889 года, похоронен в Спас-Мяксе; в советское время церковное кладбище разорено и срыто).
Вероятно, особо пристальному и подчас скептическому отношению к себе и своим представителям на местах Русская церковь была обязана своему тогдашнему государственному статусу. Сельский поп являлся не просто духовником, исповедником и законоучителем (в школе), но и неким представителем власти, работником административного аппарата, начальником, и сам, вероятно, понимал и осознавал себя так. Во всяком случае, священник считал себя вправе давать категорические указания – по сути, приказы – сельскому старосте (всё тому же Ловкову) «пригнать» (а словцо-то!) побольше народу на благодарственный молебен в ознаменование второй годовщины (октябрь 1890 г.) чудесного спасения царской семьи на станции Борки. О нерадивом исполнении старостой означенного распоряжения о. Василий немедленно доносит в соответствующие инстанции.
И вот ещё что странно. При несомненной набожности и искренней преданности крестьян своей вере, чрезвычайно популярны были средь них всякого рода вещуны, мистики, гадалки, странники и пророки. Их толкования и предсказания Вонифатий Ловков старательно и скрупулёзно записывал, заносил в свою тетрадку. Встречаются ему на путях-дорогах и такие проповедники, что распространяют среди крестьян нравственные нормы из «книги Фёдора Басолмана» или Стоглавника (1551 г.): «Аще кто от православных христиан дерзнет питии чаю, то отчается сам Самаго Господа и Бога, да будет троекратно Анафима проклят…» Правда, подобные нравоучения ничуть не мешают мужикам продолжать употреблять чай ведёрными самоварами, а уж тёплых душистых калачей к чаепитию брать – на небольшую компанию добрый пуд!
Ещё популярно было в среде тогдашних крестьян толкование сновидений. Ловкову, например, снится, как он сошёл с ума и с громким смехом убежал под гору, или как он сидит и ведёт беседу то с великим князем Владимиром Александровичем, то – шутка сказать! – с самим Государем. Причём, в последних случаях толкование сновидца однозначное: быть беде, жди неприятностей. Да и немудрено – все знают, что от начальства одна докука.
Хотя дела монастырские, Леушинские напрямую в Вонифатьевом дневнике и не описываются, но они постоянно присутствуют как фон, как некое эхо. Иоанно-Предтеченский монастырь, его расположение вблизи Мяксы – словно нить, вшитая в общую ткань дневникового летописания. В 1885 году монастырь в Леушине только что создан и признан, начато храмовое и общежительное строительство. Монахини ходят по соседним сёлам, по полям-дорогам и собирают («оберают») камни («каменье»), необходимые для монастырского строительства и дорожного мощения. Инокини заходят в крестьянские дома, отдыхают там. Наконец, игуменья – определённо, матушка Таисия (Солопова) – подряжает соседских мужиков возить камень за плату: 25 рублей за «кубик» (то ли кубический аршин, то ли, скорее, сажень) кондиционного материала. С этого момента сбор камней и доставка их в Леушино становятся среди крестьян подлинным промыслом. К примеру, наш Вонифатий ездит туда с тяжким грузом десятки раз, в результате чего помечает в дневнике, что леушинская казначея задолжала ему четыре рубля (запись 27.11.1888 г.).
Имеются в Вонифатьевой тетради упоминания о пастырских поездках св. прав. Иоанна Кронштадтского на волжских пароходах.
Но ещё о Леушинском монастыре. В 1880-е годы в Спас-Мяксе и ближних к ней сёлах то и дело поднимали и совершали освящение («Свещенье») новых колоколов, причём, за некоторыми из них ездили в Ярославль, прямиком к знаменитому колокольному мастеру Оловянишникову. В начале осени 1890 года на главном, Похвальском, храме монастыря поднимали и освящали крест. Вот как описывается это подлинно историческое событие в старинном дневнике: «Сентябрь 8, в полдень подковал лошадь, и поехали с учителем (П.А. Невским – В.К.) в Леушино. Стали в номер… Сегодни было освящение дома (или долга), а 9 Сентября поднимали крест на собор. Было 13 попов, Архимандрит, диаконов. Дорога была сухая, день был тот и другой вёдреный. В Леушине на соборе крест, я слышал, 4 пуда, заплачено 450 р., отлит, медный, и вызолочен чрез огонь. Много было народу».
Примечательно, что упоминание хорошей погоды вносит определённые коррективы в бытовавшее доселе представление о том, что сразу вслед за поднятием креста на купол небеса разверзлись и пролились дождём. Нет, погода, как видим, стояла в те дни сухая и. наверное, тёплая, как нередко это бывает у нас, на святой Руси, в сентябре.
Жизнь православная, церковная, духовная – один из важнейших компонентов крестьянской жизни тех давних времён. Но много и других, интересных и характерных черт скрывшейся за многими десятилетиями эпохи отражено в записях мяксинского крестьянина Вонифатия Ловкова. Поблагодарим же его за это.
И поклонимся его памяти.
Май 2006 г., СПб.