Консул. Правда? Вы могли бы ему написать? Я был бы вам крайне признателен.
Герцен садится писать. Подают вино.
У вас праздник?
Герцен. Да, мы встречаем мою мать. Она ездила в Париж с одним из моих детей. Они возвращаются сегодняшним пароходом из Марселя.
Консул. Ваш мальчик, который глухой?
Герцен. А я все думал, зачем Орлов здесь держит генерального консула!
Консул. Нет, нет… каков эгоист! Я часто вижу ваших детей, когда они играют на пляже со своей няней.
Натали входит на веранду вместе с Сазоновым.
Натали. Посмотри, кто к нам пожаловал из Женевы!
Герцен (консулу). Позвольте вам представить мою жену. Это господин…
Консул. Баев, русский консул.
Натали испугана.
Натали. Что?… (Герцену.) Что случилось?
Герцен. Ничего не случилось. Все в совершенном порядке. (Консулу.) А это…
Сазонов становится обходительным.
Сазонов. Хм, я впечатлен. Я, кажется, никому не говорил, что приезжаю.
Консул. У меня было дело к господину Герцену.
Сазонов скептически смеется.
Сазонов. Конечно. Передайте графу Орлову мои комплименты… Он отлично осведомлен.
Консул. Вы знаете графа Орлова?
Сазонов. Нет. Но я смею думать, что он знает меня. Когда я жил в Париже, я был источником его постоянного раздражения.
Герцен. Садись, налить тебе чего-нибудь?…
Сазонов (не обращая внимания на Герцена). Вы, наверное, много слышали о моей… деятельности в Женеве. Передайте Орлову, что мы с ним однажды обязательно встретимся.
Консул. Непременно. Как ему о вас доложить?
Сазонов. Просто скажите… голубой соловей продолжает полет… Он поймет.
Герцен расписывается и заклеивает письмо.
Герцен. Ну вот и готово.
Консул принимает письмо и раскланивается с Натали и Сазоновым. Герцен провожает его. Смена времени. Вечер. Натали и Рокко, может быть еще и служанка, делают последние приготовления к встрече. Китайские фонарики, флажки, игрушки на столе и плакат «Добро пожаловать, Коля». (В идеале Саша принимал бы участие в приготовлениях, но ему уже 11 лет. Его сестре, Тате, которую зрители так и не видели, было бы семь.)
Сазонов тоже делает вид, что помогает, но скоро бросает и продолжает говорить и пить. Натали его почти не слушает.
Сазонов. Я получил письмо от Боткина…
Натали. Почему их до сих пор нет? Надо было мне поехать с Александром встречать пароход…
Сазонов. Москва была вся украшена к открытию железной дороги. Николай был в восторге. Он лично осмотрел каждый мост и каждый туннель. Аппетит его немецких родственников произвел сенсацию в вокзальном буфете.
Натали (рассеянна). Что ж они так опаздывают. Это все, наверное, из-за бабушкиных сундуков. Она путешествует, словно эрцгерцогиня…
Сазонов. Их кто-то сопровождает?
Натали. Только ее служанка и Шпильман – Колин учитель. (Рокко.) Per favore, vai a andate a vendere se vengono.[69]
Рокко. Si, senora.
Рокко встречает Герцена на краю сцены. Герцен проходит мимо него. Натали его заме чает.
Натали. Александр?… Где они?
Герцен. Они не приедут. Пароход из Марселя… не придет. (Обнимает ее и начинает плакать.)
Натали (в недоумении). Как, они совсем не приедут?
Герцен. Нет. Случилось несчастье… В море… О Натали!
Hатали. Когда приедет Коля?
Герцен. Он никогда не приедет… Прости.
Натали вырывается из его объятий и начинает его колотить.
Натали. Не смей так говорить! (Убегает внутрь дома.)
Герцен (Рокко). Убери это все. (Указывает на украшения.)
Сазонов. Господи… что случилось?
Герцен. Они столкнулись с другим кораблем. Сто человек утонуло. (Рокко.) Sbarazzatevi tutto questo.[70]
Герцен следует за Натали внутрь дома. Она начинает выть от горя. Рокко нерешительно начинает задувать свечи.
Август 1852 г
Ночь. Герцен стоит у поручней на палубе пересекающего Ла-Манш парохода. Через некоторое время он осознает, что рядом стоит Бакунин.
Бакунин. Куда мы плывем? У кого есть карта?
Герцен. Бакунин? Ты умер?
Бакунин. Нет.
Герцен. Это хорошо. Я только что о тебе думал, и вдруг ты… как ни странно… и выглядишь совершенно так же, как в тот дождливый вечер, когда я провожал тебя в Кронштадт, где тебя ждал пароход. Помнишь?
Бакунин. Ты был единственным, кто пришел проститься.
Герцен. А теперь ты единственный, кто пришел проводить меня!
Бакунин. Куда теперь?
Герцен. В Англию.
Бакунин. Один?
Герцен. Натали умерла, три месяца назад… Мы потеряли Колю. Он погиб в море, вместе с ним моя мать и молодой человек, который учил его говорить. Никого из них не нашли. Натали этого не вынесла. Она ждала еще одного ребенка, и после родов у нее уже не было сил жить. Младенец тоже умер.
Бакунин. Мой бедный друг.
Герцен. Ах, Михаил, если бы ты слышал, как Коля говорил! Это было так забавно и трогательно… Он понимал все, что ему говорили, и, готов поклясться, он тебя слушал! Хуже всего то… (Он почти срывается.) Если бы только это случилось не ночью… Он не слышал в темноте – не видел губ.
Бакунин. Маленький Коля – его жизнь оборвалась так рано! Кто этот Молох?
Герцен. Нет, не то, совсем не то. Его жизнь была такой, какой была. Оттого что дети взрослеют, мы думаем, что их предназначение – взрослеть. Но предназначение ребенка в том, чтобы быть ребенком. Природа не пренебрегает тем, что живет всего лишь день. Жизнь вливает себя целиком в каждое мгновение. Разве мы меньше ценим лилию от того, что она сделана не из кварца и не на века. Где песня, когда ее спели, или танец, когда его станцевали? Только люди хотят быть хозяевами своего будущего. Мы твердим себе, что у мироздания нет других забот, кроме наших судеб. Каждый день, каждый час, каждую минуту мы видим непредсказуемый хаос истории, но думаем, что художник что-то перепутал. Где единство, где смысл величайшего творения природы? Ведь должна же непредсказуемость течения миллионов ручейков случайности и своеволия быть уравновешена прямым как стрела подземным потоком, который всех нас несет туда, где нам назначено быть. Но такого места на Земле нет, потому оно и зовется Утопией. В гибели ребенка не больше смысла, чем в гибели армий или наций. Был ли ребенок счастлив, пока он жил? Вот должный вопрос, единственный вопрос. Если мы не можем устроить даже собственного счастья, то каким же надо обладать запредельным самомнением, чтобы думать, что мы можем устроить счастье тех, кто идет за нами. (Пауза.) Что с тобой случилось, Бакунин? Тебя предали?
Бакунин. Нет, просто революции кончились. Когда солдаты схватили меня, мне было уже все равно. Я просто хотел спать. Спасибо за деньги! Мне разрешали покупать сигары и книги. Я выучил английский! (Сакцентом.) «Mary and George go to the seaside».[71] Как поживает Георг? Поблагодари его от меня. И Эмма прислала мне сто франков. Небольшие деньги приходили от демократов со всего мира, от незнакомых людей. Братство обездоленных – не только метафизика.
Герцен. Я слышал, светские дамы собрали деньги, чтобы устроить твой побег, когда тебя переправляли в Россию.
Бакунин. Вероятно, граф Орлов тоже об этом слышал – на границе меня ждали двадцать казаков, чтобы препроводить в Петропавловскую крепость. Нет, теперь дело за революцией.
Герцен. Какой революцией?
Бакунин. За русской революцией. Немцы и французы подложили нам свинью – они были готовы избавиться от привилегий аристократии, но грудью встали на защиту частной собственности.
Герцен. А чего же ты ждал?
Бакунин. Что ж ты мне этого раньше не сказал?
Герцен. Ты не слушал.
Бакунин. А почему я должен был слушать?
Бакунин. У бедных было больше голосов, чем у богатых. Кто бы мог подумать, что все так выйдет.
Герцен. Еще Прудон говорил, что всеобщее голосование – контрреволюционно.
Бакунин. Он продолжал настаивать на своем, Пьер Жозеф. Я объяснял ему Гегеля. Его жена накрывала ужин у камина, шла спать, вставала, накрывала завтрак, а мы все сидели у остывшего очага и говорили о категориях… Хорошее было время, Герцен.
Герцен. Эх, Бакунин.
Бакунин. Мы были там, когда рождалась Вторая республика. Это было самое счастливое время моей жизни.
Герцен. Революция приказала долго жить, а теперь и Республика вместе с ней. Несколько тысяч арестов – и президент Луи Наполеон Бонапарт становится императором Наполеоном. Людям оказалось все равно. Это был выход для Республики, которая устыдилась сама себя. Вторая империя стала хорошим завершением парижского сезона. Ожидаются серьезные изменения в мебели и женской моде. Ты прав, с русским западничеством покончено. Цивилизация прошла нас стороной, мы проходили по ведомству географии, а не истории, так что нас все это почти не задело. Теперь мы можем, не отвлекаясь, заняться делом.
Бакунин. Я не мог дождаться, когда окажусь на Западе. Но ответ все это время был у нас за спиной. Крестьянская революция, Герцен! Маркс надул нас. Он просто городской сноб, для него крестьяне – это не люди, это сельское хозяйство, как коровы или репа. Но он не знает русских крестьян! За ними история бунтов, и мы забыли об этом.
Герцен. Остановись-остановись.
Бакунин. Я не имею в виду набожных седобородых старцев – оставим их славянофилам. Я имею в виду мужчин и женщин, готовых спалить все вокруг, вздернуть на суку помещика и насадить на вилы головы жандармов!
Герцен. Остановись! – «Разрушение – это творческая сила!» Ты такой ребенок! Мы должны сами идти к людям, вести их за собой шаг за шагом. У России есть шанс. Деревенская община может стать основой настоящего народничества – не аксаковский сентиментальный патернализм и не бесчувственный бюрократизм социалистической элиты, а самоуправление снизу. Русский социализм! После французского фарса я был в отчаянии… Россия спасла меня… Ты здесь, Михаил?!
Бакунин. О да. Если ты прав, я здесь надолго. (Уходит.)
Герцен. Ни у кого нет карты. Карты вообще нет. На Западе в следующий раз может победить социализм, но это не конечная точка истории. Социализм тоже дойдет до крайностей, до нелепостей, и Европа снова затрещит по швам. Границы изменятся, нации расколются, города заполыхают… рухнет закон, образование, промышленность, загниют поля, к власти придут военные, а капиталы вывезут в Англию и Америку… Снова начнется война между босяками и обутыми. Она будет кровавой, скорой и несправедливой, и Европа после нее станет похожа на Чехию после Гуситских войн. Тебе жаль цивилизации? Мне тоже жаль.
Слышен голос Натали – из прошлого, – зовущий снова и снова Колю.
Натали (за сценой). Коля!
Вдалеке раскат грома.
Герцен. Он не слышит тебя.
Натали (за сценой). Коля!
Герцен. Прости меня, Натали. Прости.
Лето 1846 г
Соколово, как раньше. Продолжение. Вдалеке слышен раскат грома.
Голос Натали по-прежнему зовет Колю. Саша останавливается, чтобы посмотреть и прислушаться. Мужские голоса доносятся издалека. Это Герцен и его друзья перекликаются во время поисков. Входит Огарев и окликает Натали.
Огарев. Коля здесь! Он со мной.
Натали (входит). О слава тебе, Господи… слава Богу.
Огарев. Без паники, без паники… Он шел вдоль канавы и весь перепачкался.
Натали перебегает через сцену.
Натали (за сценой). Мама боялась, что потеряла тебя! Пойдем, будем тебя отмывать в ручье. (Удаляясь.) Александр!.. Мы здесь!..
Огарев по-прежнему держит Сашину удочку и стеклянную банку из-под варенья. Вдалеке слышны мужские голоса. Они кричат друг другу, что Коля нашелся. Последний раскат грома.
Огарев. Жизнь, жизнь… (Саше.) Тебе папа когда-нибудь рассказывал, как мы с ним познакомились и стали лучшими друзьями?
Саша. Неправда, я вас не знаю.
Огарев. Правда! Твоего отца я знал еще до твоего рождения! Это был самый счастливый день в моей жизни – тот день. Мы взялись за руки и все вместе встали на колени, – твои мать и отец, и моя жена и я, и… Но ты прав, потом я надолго уехал. (Пауза.) Нет, самый счастливый день в моей жизни был задолго до того, на Воробьевых горах, и мы с твоим отцом… взбежали на самый верх. Солнце садилось над распростертой перед нами Москвой, и мы поклялись… стать революционерами. Мне было тринадцать лет. (У него вырывается легкий смешок, он смотрит в небо.) Гроза прошла стороной.
Герцен (за сценой). Ник!.. (Входит с письмом от Орлова.)
Огарев. Скажи Саше, кто я.
Герцен. Смотри… от графа Орлова. (Передает письмо Огареву, который начинает его читать.) (Саше.) Ник? Ник – мой лучший друг.
Огарев возвращает письмо Герцену.
Огарев (Саше). Видишь? (Радостно обнимает Герцена, поздравляет его.
Входит Натали с Колей на руках.
Входят Грановский, Кетчер и Тургенев. Медленное затемнение, когда они все собираются у места для пикника.
Конец
Выброшенные на берег
Действующие лица
Александр Герцен, русский в изгнании
Саша Герцен, его сын
Тата Герцен, дочь Герцена
Ольга Герцен, дочь Герцена и Наташи
Мария Фромм, няня, немка
Готфрид Кинкель, немец в изгнании
Иоанна Кинкель, его жена
Мальвида фон Майзенбуг, немка в изгнании
Арнольд Руге, немец в изгнании
Карл Маркс, немецкий коммунист в изгнании
Эрнст Джонс, английский радикал
Александр Ледрю-Роллен, французский социалист в изгнании
Луи Блан, французский социалист в изгнании
Станислав Ворцель, польский националист в изгнании
Джузеппе Мадзини, итальянский националист
Лайош Кошут, лидер венгерских националистов в изгнании
Капитан Пекс, «адъютант» Кошута
Альфонс де Билль, адъютант Ледрю-Роллена
Горничная
Леон Зенкович, польский эмигрант
Эмилия Джонс, жена Джонса
Людвиг Чернецкий, поляк, владелец типографии
Станислав Тхожевский, хозяин книжного магазина
Михаил Бакунин, русский анархист в изгнании
Николай Огарев, поэт и соредактор «Колокола»
Натали Огарева, его жена
Миссис Блэйни, няня у Герценов
Польский эмигрант
Иван Тургенев, русский писатель
Мэри Сетерленд, любовница Огарева
Генри Сетерленд, сын Мэри
Николай Чернышевский, русский редактор, радикал
Доктор, нигилист
Пероткин, гость из России
Семлов, гость из России
Корф, русский офицер
Павел Ветошников, гость из России
Александр Слепцов, русский революционер
Лиза, дочь Александра и Натали
Терезина, жена Саши
Действие происходит между 1853-м и 1865 гг. в Лондоне и Женеве.
Действие первое
Февраль 1853 г
Лондон. Дом Герценов в Хэмпстеде. Александр Герцен (40 лет) спит в кресле. Он окружен сновидениями. Комната вначале кажется безграничной. Пространство остается малоопределенным. Оно используется как череда различных помещений, адресов и иногда (сейчас, например) – как улица.
Шумит ветер. Поют птицы.
Саша Герцен (13 лет) бежит, пятясь, через сцену и тянет за собой воздушного змея на бечевке. Рядом с ним молодая няня, Мария Фромм. Она занята Татой Герцен (8 лет), и двухлетней Ольгой, которая спит в детской коляске. Герцен говорит, не вставая с кресла.
Мария. Спускай его, пора идти домой!
Саша. Нет, не пора!
Мария (вслед убегающему Саше). Я скажу твоему отцу!
Герцен. Ты видишь, Тата?… Собор Святого Павла… Здание парламента…
Тата. Папа, я знаю, почему его называют парламентом… Это потому, что его видно с Парламентского холма.
Возвращается Саша. Он громко негодует, сматывая оторвавшуюся бечевку.
Саша. Порвалась!
Мария. Не буди Ольгу…
Тата. Смотрите! Вон он летит! Выше всех!
Саша. Ну конечно, выше всех, если веревка оборвалась!
Мария (ищет в коляске). Она обронила перчатку, придется вернуться и отыскать.
Герцен. Она у тебя в кармане.
Мария. Да вот же она, у меня в кармане!
Герцен. Знаете, если мы здесь останемся, нам придется выучить айсейский язык.
Саша. «I say, I say!»[72]
Герцен (поправляет, растягивая гласные). «I say, I say!»
Саша уходит вслед за Марией, Татой и Ольгой.
Саша (передразнивает, уходя). «I say, I say!»
Герцену снится, что на Парламентском холме многолюдно. Эмигранты, политические беженцы, из Германии, Франции, Польши, Италии и Венгрии – все пришли подышать свежим воздухом.
Немцы: Готфрид Кинкель (37 лет) – высокий седеющий поэт с головой Иова, нелепо сидящей на туловище аккуратного профессора. Он преданный поклонник своего собственного таланта, хотя его приятная жена Иоанна (32 лет) не слишком ему в этом уступает. Мальвида фон Майзенбуг (36 лет), их друг – она некрасива, умна, не замужем и романтична. Арнольд Руге (50 лет) – неудавшийся журналист-радикал, озлобившийся и исполненный ощущением собственной важности. Карл Маркс (34 лет). Его спутник – в виде исключения англичанин – Эрнст Джонс, известный чартист из среднего класса.
Французы: Александр Ледрю-Роллен (45 лет), большого роста, лидер фракции «официальных» (буржуазных) республиканцев в изгнании, в сопровождении адъютанта – де Билля; Луи Блан (41 года), маленького роста, лидер социалистической фракции республиканцев в изгнании.
Поляк – граф Ворцель (53 лет), революционер-аристократ, тонкая душа, страдает астмой. Итальянец – знаменитый революционер Джузеппе Мадзини (47 лет). Венгры: Лайош Кошут (51 года), герой венгерской революции, импозантный вождь в изгнании. Его адъютант, Пекс, одет в полувоенный костюм.
Первыми появляются супруги Кинкели и Мальвида.
Иоанна. Сердце мое, мы надели сегодня наш специальный жилет? Мне делается страшно от одной мысли, что ты можешь простудиться!
Кинкель. Свет моей жизни, простуда бежит в смятении при одном виде нашего специального жилета.
Иоанна. Я подарила Готфриду жизненно необходимый предмет.
Мальвида. Фланелевый? Сама я свято верю во фланель.
Иоанна. Любимый мой, разреши Мальвиде посмотреть. Только не кричи, когда он его вытащит.
Между тем Кошут и Ледрю-Роллен вошли порознь, каждый со своим адъютантом. Иоанна помогает Кинкелю расстегнуть пальто. Мальвида слегка взвизгивает.
Мальвида. О! Можно подержать?
Мадзини, входя, тепло приветствует Кошута. Одновременно входит Джонс, сопровождающий Маркса, и видит Ледрю-Роллена.
Мадзини. Кошут! Carissimo![73]
Джонс. I say! Ледрю-Роллен! И верховный правитель Кошут! I say!
Мадзини (замечая Ледрю-Роллена). Ministre! Bravissimo![74] (Представляя.)Вы знакомы с Кошутом…
Джонс (одновременно обращаясь к Кошуту). Вы знакомы с Ледрю-Ролленом?
Кошут и Ледрю-Роллен узнают друг друга с удивлением и восторгом.
Ледрю-Роллен. Позвольте обнять вас! Франция приветствует героя великой Венгрии!
Кошут. Ваше благородство, вашу отвагу, вашу жертву будут помнить повсюду, где горит факел свободы!
Кинкель (Иоанне и Мальвиде). Не смотрите. Там этот мерзавец Маркс.
Маркс (Джонсу). Так вы по-прежнему знаетесь с этим поганым мешком с гнойными потрохами, с этим Ледрю-Ролленом?
Джонс. О! I say!
Маркс. Кошут и не заметил, как история стерла его со своих подметок. Что до Мадзини, то от прыща на моей заднице больше пользы, чем от итальянского националиста.
Кинкель (Иоанне и Мальвиде). Каков мошенник!
Все оскорбления произносятся таким образом, чтобы они не были слышны оскорбляемым. Маркс встречается глазами с Кинкелем.
Маркс. Кинкель!.. Слащавый болван.
Входит Руге.
А, вот и еще один наглый пустозвон.
Руге (приветствуя Ледрю-Роллена и Кошута). Я вижу, что и мой соотечественник тоже здесь, это жулик Маркс. А, и Готфрид Кинкель – ну этот-то просто длинная струя мочи, больше ничего. Итак, когда же революция?
Ледрю-Роллен. Да если бы у меня была жалкая сотня тысяч франков, я мог бы завтра же дать сигнал к началу революции в Париже. Самое позднее – во вторник.
Мадзини. Освобождение Парижа, да и всего человечества, если на то пошло, придет из Милана!
Входят Ворцель и Блан.
Ворцель (с астматическим кашлем). Польша приветствует Венгрию, Италию и Францию.
Блaн. Социалистическая Франция приветствует Венгрию, Италию и буржуазную республику в изгнании… И Германию, Германию и еще раз Германию. По одиночке мы ничто, все вместе мы дерьмо.
Руге и Кинкель демонстративно игнорируют друг друга. Руге «не замечает» Маркса.
Маркс (Джонсу). Будьте поосторожнее с этой марионеткой Луи Бланом. Уклонист по самую свою вонючую задницу.
Ворцель (пожимая руки). Герцен! Польша прощает Россию!
Джонс. I say! Это же Герцен!
Маркс. Россия к делу не относится. Я предлагаю исключить Герцена из Комитета.
Джонс. О, I say. Так нельзя.
Маркс. Я подаю в отставку! (Уходит.)
Эмигранты открыто освистывают его уход.
Руге. Детоубийца!
Кинкель. Паразит! Приживал!
Ледрю-Роллен. Онанист!
Мадзини. Экономист! (Не обращаясь ни к кому в отдельности) Arrivederci![75] Сегодня Милан – завтра весь мир. (Уходит.)
Блан. Прожектер.
Ворцель (Джонсу). Может быть, начнем? В пять часов я даю урок математики в Мазвел-Хилл.
Джонс. Господа! Тише, тише! Заседание международного братства демократов в изгнании объявляю открытым.
Тем временем драматическая сцена с участием Кинкелей и Мальвиды достигает апогея. Никто не обращает на них внимания. Иоанна размахивает пистолетом в направлении Кинкеля и Мальвиды.
Иоанна. Аспид! Застегни свои пуговицы! Я была слепа, слепа!
Кинкель. Нет, нет! Не стреляй! Подумай о Германии!
Иоанна стреляет из пистолета.
Звук выстрела, похожий на звук хлопнувшей двери, резко будит Герцена.
С этого момента «интерьер у Герценов» включает в себя (постоянно, или временно, или по мере надобности) столы, стулья, кресла, стол, диван и так далее, так же как и обозначенные двери и замкнутые помещения.
Мальвида только что вошла в комнату, где спал Герцен.
Прочие персонажи его сна остаются невдалеке. Они светски болтают, держа бокалы с вином, курят, накладывают себе закуски, которые время от времени приносит горничная. Слышится раскат добродушного смеха эмигрантов в ответ на чьи-то слова.
Герцен (просыпается). О!.. У вас все в порядке?
Мальвида. Простите ради бога, сквозняком захлопнуло дверь… Я стучала.
Герцен (поднимаясь). Нет, нет, простите меня! Я вдруг устал… а после этого будто сразу…
Мальвида. Вам что-то снилось?
Герцен. Господи, надеюсь, что да.
Мальвида. Я получила ваше письмо.
Герцен. Да, конечно. Мое письмо.
Мальвида. Вы ищете учительницу для ваших детей.
Герцен. Только для Таты. У Саши свои учителя, а Ольга еще слишком мала. После смерти моей жены девочки жили у друзей в Париже. Пришло время нам быть всем вместе. Тате будут нужны математика, история, география и… Вы ведь говорите по-английски?
Мальвида. Я могла бы преподавать начинающим. На каком языке мне вести остальные уроки? По-французски или по-немецки?
Герцен. Без сомнения! Мы говорим по-русски en famille.[76]
Мальвида. Я бы хотела выучить русский. Я читала «С того берега», но, конечно, только по-немецки.
Герцен. Вы знаете мою книгу? Хотел бы я увидеть ее на русском! Да где уж…
Мальвида. Да, об этом можно было только мечтать. У меня в Германии был близкий человек, который принимал участие в революции. Он умер в прошлом году. Умер молодым. Кто-то обронил перчатку. Детская…
Герцен. Это мое.
Мальвида поднимает маленькую перчатку с пола рядом с креслом Герцена. Она отдает перчатку Герцену. Он кладет перчатку в карман.
Герцен. Ну что ж, сколько я вам буду платить?
Мальвида. Я бы предложила два шиллинга в час.
Герцен. Я бы предложил три. Пожмем руки, как англичане? (Пожимают руки. Он собирается проводить ее в другую комнату.) Дома мы называем англичан «айсейками». «I-say-ки!»
Мальвида присоединяется к Кинкелям. Иоанна застегивает Кинкелю пальто. Кошут, прощаясь, пожимает всем руки. Вечер подходит к концу, как полагается, с помощью горничной, которая подает пальто и шляпы.
Иоанна. На улице туман? Мой легкомысленный кавалер явно решил себя уморить.
Венгерский адъютант Пекс (Герцену). Monsieur le gouverneur[77] просит позволения откланяться, чтобы не задерживать ваших гостей.
Руге (Джонсу). Mr Jones – Marx tells me you Chartists will be in the government in two years – and private property abolished in three![78]
Джонс. О, I say. По-моему, это преждевременно.
Ледрю-Роллен. Солнце революции может взойти только во Франции! Франция – это значит Европа! (Жалуется своему адъютанту.) Полюбуйтесь! Кошут уходит раньше меня!
Кошут (Ворцелю). К сожалению, этот достойный восхищения господин – Ледрю-Роллен – витает в облаках.
Ворцель. Вы слышали? Мадзини жив, но скрывается.
Кошут. Отважный патриот, но, увы, романтик.
Кошут и Ворцель пожимают руки. Кошут жмет руку Герцену и уходит. Кинкель прощается с Джонсом.
Ледрю-Роллен (своему адъютанту). А теперь еще и немцы уходят! Вы бы поискали экипаж, а то я останусь вообще последним.
Адъютант уходит выполнять указание.
Кинкель (Герцену). Мальвида показала мне ваше письмо. Должен признаться, я пришел в ужас. Письма в Англии складывают втрое, но ни в коем случае не вчетверо! Особенно когда пишут к даме!
Герцен (Мальвиде). Дети с няней скоро вернутся. Она немка, так что вы поладите.
Иоанна. Нам пора, нам пора! Если Готфрид потеряет голос, что будет с Германией?
Кинкель, Иоанна и Мальвида уходят.
Джонс (Герцену). Я обещал Эмилии, что с самого утра займусь стрижкой газонов.
Герцен (вежливо недоумевая). Safe journey![79]
Джонс уходит. Герцен возвращается к оставшимся гостям – к Блану, Ледрю-Роллену, Руге и Ворцелю, который уснул.
Ледрю-Роллен (обращаясь к Блану). А вы знаете, что Кошут, когда он триумфатором явился в Марселе, проповедовал рабочим социализм, а в Англии превозносит парламентскую демократию.
Герцен. Он был бы дураком, если бы делал наоборот.
Ледрю-Роллен. Но ведь это лицемерие.
Герцен. Где здесь лицемерие? В признании, что тут – это не там? Попытка подогнать всех под единый шаблон – это прямо по Марксу.
Блан. В чем дело?
Герцен. Все в порядке… Мне приснились эмигранты. Настоящее змеиное гнездо, и ни одного ядовитого зуба. Но они говорили по-русски! Невероятно. Вы ведь не знаете русский, не так ли?
Блан (сайт с толку). А что? Я разве там тоже?…
Герцен. Это был сон. Вам бы не понравилось, если бы вас там не было. И в любом случае это правда. Единственное, что объединяет эмигрантов, – это неприязнь к англичанам.
Ледрю-Роллен. Англичанам есть над чем поработать. Это рабство закрытых по воскресеньям ресторанов. Что это? Особая ресторанная теология? А уж как откроются, так лучше бы уж закрылись поскорее…
Блaн. Англичане считают себя самой просвещенной нацией на свете, но при этом до сих пор не знают, что такое порядок. Ни в чем нет никакой системы. Ни в обществе, ни в праве, ни в литературной жизни. Все растет и переплетается само по себе. Тут есть такое слово «shroobbery», не слышали? Я видел указатель в ботаническом саду – «Shroobbery» – «Дикие заросли», и никакого сада! Вся Англия – это сплошное «shroobberry».
Герцен. Вы правы… Англичане бросаются на нас с возгласами радости и любопытства, как на новое развлечение. Вроде акробата или певца. Но весь этот шум, вся эта энергия только прикрывают их врожденное неприятие иностранцев. Мы кажемся им забавными, когда надеваем шляпу, привезенную с собой, и смешными, когда меняем ее на ту, что купили в Сент-Джеймсе. От этого никуда не деться. Но за их грубоватостью кроется какая-то жесткая уверенность в себе, благодаря которой Англия становится прибежищем для политических изгнанников всех мастей. Англичане предоставляют убежище вовсе не из-за уважения к нам, а из-за уважения к самим себе. Они изобрели понятие личной свободы и знают об этом, и сделали они это без всяких теорий по данному поводу. Они ценят свободу просто потому, что это свобода. Так что король Луи Филипп бежит прямиком через Ла-Манш, под оригинальным псевдонимом – «мистер Смит»… А когда Республика в три приема сдает вправо, вслед за ним отправляются коммунист Барбес, социалист Блан и буржуазный республиканец Ледрю-Роллен.