Черты, общие для всех приведенных примеров

Нападения на связь

Год издания и номер журнала:

2008, №1

Автор:

Бион У.Р.

В предыдущих докладах (Bion 1957) мне предоставлялась возможность, говоря о психотической части личности, упоминать деструктивные атаки, которые пациент направляет на то, в чем ощущается функция связи одного объекта с другим. В настоящем докладе я намерен продемонстрировать значимость деструктивного нападения такого типа в образовании некоторых симптомов, которые мы наблюдаем в пограничном психозе.

Прототипом всех связей, о которых я буду говорить, является примитивная грудь или пенис. Я предполагаю, что вам знакомы данные Мелани Кляйн описания фантазий младенца о садистических атаках на грудь (Klein 1934), расщепления младенцем его объектов, проективной идентификации (так Кляйн называет механизм, посредством которого части личности отщепляются и проецируются во внешние объекты), а также ее воззрения на ранние стадии Эдипова комплекса (Klein 1928). Моей темой будут фантазийные нападения на грудь как прототип всех атак на объекты, что служат связью, а также проективная идентификация как механизм, который использует психика, чтобы избавиться от фрагментов Эго, появившихся под воздействием его деструктивности.

Вначале я опишу клинические манифестации в порядке, продиктованном не хронологией их возникновения в кабинете аналитика, но необходимостью раскрыть свой тезис наиболее внятно. После этого я изложу материал, отобранный для демонстрации того порядка, которому следуют данные механизмы, когда их отношение друг к другу определяется динамикой аналитической ситуации. Завершат доклад теоретические замечания относительно представленного материала. Примеры почерпнуты из анализа двух пациентов на той стадии, когда он продвинулся достаточно далеко. Чтобы сохранить анонимность, я не буду указывать, о каком из пациентов идет речь, и прибегну к искажению фактов, что, надеюсь, не нарушит точности аналитического описания.

Наблюдение склонности пациента атаковать связь между двумя объектами упрощено, поскольку аналитик должен установить связь с пациентом. и он достигает этого путем вербальной коммуникации и благодаря своему психоаналитическому опыту. На этом основывается созидательное отношение, и потому нам предоставляется возможность наблюдать предпринимаемые на него атаки.

Мое внимание направлено не на типичное сопротивление интерпретациям, но на разъяснение деструктивных нападений на вербальное мышление как таковое, что были упомянуты в докладе «Отличие психотических личностей от не-психотических» (Bion 1957).

Клинические примеры

Здесь я опишу те случаи, что позволили мне предоставить пациенту интерпретацию, которую он в тот момент оказался в состоянии понять, — интерпретацию поведения, нацеленного на разрушение того, что связывало вместе два объекта.

Вот эти примеры:

(i) По определенной причине я дал пациенту интерпретацию, прояснявшую его чувства привязанности к своей матери за ее способность справляться с упрямым ребенком и выражение им этих чувств. Пациент попытался выразить свое согласие со мной, но, хотя ему нужно было сказать лишь несколько слов, их произнесение было затруднено весьма отчетливым заиканием, так что высказывание этого замечания растянулось не менее чем на полторы минуты. При этом казалось, что он задыхается: хватая ртом воздух, он производил булькающие звуки, словно его опустили под воду. Я обратил его внимание на эти звуки, и он согласился, что они довольно странные, и сам предложил ту их характеристику, которую я дал выше.

(ii) Пациент жаловался, что не может спать. Выказывая признаки страха, он говорил: «Я так больше не могу». Разрозненные замечания создавали впечатление, что он поверхностно ощущал, что произойдет некая катастрофа, возможно, нечто вроде безумия, если он не сможет спать больше. Опираясь на материал предыдущего сеанса, я предположил, что он боится, что увидит сон, если заснет. Он отрицал это и сказал, что не может думать, потому что мокрый. Я напомнил ему, что он использовал слово «мокрый», выражая презрение к человеку, которого считал слабохарактерным и сентиментальным. Он не согласился и отметил, что состояние, о котором он говорит, — прямая противоположность тому состоянию. Исходя из того, что я знал об этом пациенте, я ощутил, что его поправка справедлива, и каким-то образом мокрота отсылает к выражению ненависти и зависти, которые он ассоциировал с уринальными атаками на объект. Поэтому я сказал, что в придачу к выраженному им поверхностному страху, он боится спать потому, что для него это то же самое, что испускать свою душу. Дальнейшие ассоциации показали, что он чувствует, что исходящие от меня хорошие интерпретации расщеплялись им столь всецело и мелко, что превращались в ментальную урину, которая затем неконтролируемо истекала наружу. Поэтому сон оказывался неотделимым от бессознательного, что совпадало с состоянием обездушенности, исправить которое было невозможно. «Теперь я сухой», — сказал пациент. Я ответил, что он чувствует себя бодрствующим и способным мыслить, но это хорошее состояние поддерживается весьма ненадежно.

(iii) На этом сеансе пациент давал материал, спровоцированный предшествующим перерывом на выходные. То, что он знает о подобных внешних стимулах, стало доступным для демонстрации на сравнительно недавней стадии анализа. Ранее приходилось только догадываться, насколько он способен воспринимать реальность. Я знал, что у него был контакт с реальностью, поскольку он обратился к анализу самостоятельно, но это практически невозможно было заключить исходя из его поведения на сеансах. Когда я проинтерпретировал некоторые его ассоциации как свидетельство того, что он был и остается свидетелем полового сношения между двумя людьми, он отреагировал так, словно испытал сильный удар. Я не мог сказать наверняка, где ощущалось это нападение, и даже сейчас у меня нет соответствующего четкого впечатления. Логично было бы предположить, что этому потрясению способствовала моя интерпретация, и потому удар был направлен извне, но мне казалось, он почувствовал, что удар нанесен изнутри; пациент часто переживал то, что он описывал как колющую атаку изнутри. Он сел и пристально вгляделся в пустоту. Я сказал, что, похоже, он что-то видит. Он ответил, что не может видеть то, что видит. Опираясь на предшествующий опыт, я дал интерпретацию, что он чувствует, что «видит» невидимый объект, и последующий опыт убедил меня, что эти два пациента, из анализа которых я почерпнул материал для данного доклада, случалось, испытывали невидимо-видимые галлюцинации. Далее я изложу причины, побуждающие меня предположить, что в этом и предыдущем примере действовали подобные механизмы.

(iv) В первые двадцать минут сеанса пациент сделал три разрозненные замечания, которые мне ничего не сказали. Затем он отметил, что девушка, с которой он встречался, его понимает. За этим тут же последовало сильное, конвульсивное движение, которое он якобы не заметил. Похоже, мы имели дело с такой же колющей атакой, о которой я упоминал в последнем примере. Я попытался обратить его внимание на это движение, но он проигнорировал мое вмешательство, так же, как и саму атаку. Затем он сказал, что комната наполнена голубой дымкой. Чуть позже он отметил, что дымка рассеялась, но сказал, что чувствует подавленность (hewasdepressed). Я проинтерпретировал это так, что он почувствовал, что я его понимаю. Это было отрадное ощущение, но приятное чувство понимания со стороны немедленно было разрушено и выброшено. Я напомнил ему, что недавно мы наблюдали, как он использовал слово «голубой» для краткого описания оскорбительной половой близости. Если моя интерпретация была правильной, а дальнейшие события это как будто подтверждали, выходило, что ощущение понимания со стороны подвергалось расщеплению, превращалось в частицы сексуального насилия и выбрасывалось. Вплоть до этого момента я чувствовал, что интерпретация вплотную приближается к ощущению пациента. Дальнейшие интерпретации относительно того, что дымка рассеялась вследствие реинтроекции и превращения в депрессию, похоже, обладали для пациента меньшей реальностью, хотя дальнейшие события скорее указывали на их справедливость.

(v) Сеанс, подобно тому, что фигурирует в моем предыдущем примере, начался с трех-четырех фактических замечаний вроде того, что жарко, поезд был переполнен и что сегодня среда; это заняло тридцать минут. Впечатление, что пациент пытается удержать контакт с реальностью, было вскоре подкреплено, когда он сказал, что боится срыва. Немного позже он сказал, что я его не понимаю. Я проинтерпретировал это так, что он чувствует, что я плохой и не принимаю то, что он хочет в меня поместить. Я намеренно сформулировал интерпретацию таким образом, поскольку на предыдущем сеансе он продемонстрировал, что чувствует, что мои интерпретации — это попытка выбросить (eject) чувства, которые он хочет во мне разместить. На мою интерпретацию он ответил, что чувствует, что в комнате два облака вероятности. Я проинтерпретировал это так, что он пытается избавиться от чувства, что моя «плохость» реальна. Я сказал, что это значит, что ему необходимо знать, действительно ли плох я, или же я — это нечто плохое, что возникло изнутри его. Хотя в тот момент это не имело центрального значения, я полагаю, что пациент стремился решить, галлюцинирует он или нет. Эта тревога, вновь и вновь возникавшая в его анализе, ассоциировалась с тем страхом, что зависть и ненависть к способности понимать приводит его к тому, что он принимает хороший и понимающий объект, а затем разрушает и извергает (eject) его — процедура, которая часто приводила к преследованию таким разрушенным и извергнутым объектом. Был мой отказ понимать реальностью или галлюцинацией — имело значение только потому, что от этого зависело, каких болезненных переживаний следовало ожидать далее.

(vi) Половина сеанса прошла в молчании; затем пациент объявил, что на пол упал кусок железа. Потом он в молчании совершил ряд конвульсивных движений, словно ощущал физическое нападение изнутри. Я сказал, что он не может установить со мной контакт, потому что боится того, что происходит внутри него. Он подтвердил это, сказав, что чувствует, что его убивают. Он не знает, что бы он делал без анализа, от которого ему лучше. Я сказал, что он чувствует такую зависть к себе и ко мне (поскольку мы способны вместе работать, улучшая его самочувствие), что принимает в себя нашу пару как мертвый кусок железа и мертвый пол, которые объединились не для того, чтобы дать ему жизнь, но чтобы убить его. Его охватила сильная тревога, и он сказал, что больше так не может. Я сказал, что он чувствует, что больше так не может, поскольку он или мертв, или жив и так завидует, что вынужден остановить хороший анализ. Это вызвало заметное ослабление тревоги, но остаток сеанса заняли разрозненные фактические замечания, которые снова выглядели попыткой сохранить контакт с внешней реальностью — для того, чтобы отрицать фантазии.

Черты, общие для всех приведенных примеров

Я выбрал эти эпизоды, поскольку в каждом из них главной темой было деструктивное нападение на связь. В первом атака выражалась в заикании, что должно было помешать пациенту использовать язык как узы между собой и мною. Во втором — сон ощущался пациентом идентичным проективной идентификации, что осуществлялась совершенно незатронутой любыми его попытками ее контролировать. Для него это значило, что его психика, мелко фрагментированная, истекала наружу в атакующем потоке частиц.

Приведенные мною примеры проливают свет на шизофреническое сновидение. Пациенты-психотики как будто бы не видят снов, или по крайней мере не сообщают о них вплоть до сравнительно поздних стадий анализа. У меня же сложилось впечатление, что этот период мнимого отсутствия сновидений аналогичен невидимо-видимым галлюцинациям. То есть сны состоят из материала столь мелко фрагментированного, что они лишены всякой визуальной составляющей. Когда переживаются сны, о которых пациент может сообщать, поскольку он в ходе сновидения переживает видимые объекты, пациент, вероятно, расценивает эти объекты как имеющие почти такое же отношение к невидимым объектам предшествующей фазы, какое, на его взгляд, фекалии имеют к урине. Объекты, появляющиеся в переживаниях, которые мы называем сновидениями, пациент считает твердыми, и в этом качестве они противоположны содержанию сновидений, представляющих собою сплошной поток мельчайших невидимых фрагментов.

В ходе этого сеанса основной темой было не нападение на связь, но последствия подобной атаки, предпринятой ранее, что лишила пациента душевного состояния, необходимого для установления удовлетворительных отношений между ним и его постелью. Хотя это и не проявилось в описанном мною сеансе, не подвластная контролю проективная идентификация, каковой для него являлся сон, представлялась ему деструктивным нападением на душевное состояние совокупляющихся родителей. Поэтому появлялась двойная тревога; одна возникала вследствие того страха, что его лишают души, а другая — вследствие страха того, что он неспособен контролировать свои враждебные атаки (подпитываемые его душою) на душевное состояние, которое служило родительской паре связующим звеном. Сон и бессонница оказывались равно неприемлемыми.

В третьем примере, где я описал визуальные галлюцинации невидимого объекта, мы наблюдаем одну из форм, в которой осуществляется актуальное нападение на сексуальную пару. Моя интерпретация, насколько я могу судить, ощущалась пациентом так, словно она была его собственным визуальным впечатлением от родительского сношения; это визуальное ощущение мелко фрагментировалось и тут же извергалось, раздробленное на частицы столь мелкие, что они оказывались невидимыми составляющими непрерывного потока. Вся процедура в целом служила тому, чтобы предотвратить переживание чувств зависти к родительскому душевному состоянию путем мгновенного выражения зависти в деструктивном акте. Далее я остановлюсь более подробно на этой имлицитной ненависти к эмоции и необходимости избегать ее осознания.

В моем четвертом примере, сообщении о понимающей пациента девушке и дымке, мое понимание и его отрадное душевное состояние ощущалось как связь между нами, которая могла породить созидательный акт. Связь вызвала ненависть и была превращена во враждебную и деструктивную сексуальность, что выхолащивала пару пациент-аналитик.

В пятом примере, где фигурировали два облака вероятности, способность к пониманию является связью, что подвергается атаке, но интересно то, что объект, осуществляющий деструктивные атаки, чужд пациенту. Более того, разрушитель нападает на проективную идентификацию, которая ощущается пациентом как способ коммуникации. Покуда моя предполагаемая атака на его способы коммуникации ощущалась как скорее всего производная от его завистливых атак на меня, он не отделял себя от чувств вины и ответственности. Следующим моментом стало появление суждения, которое Фрейд считал неотъемлемой чертой преобладания принципа реальности, среди извергнутых частей личности пациента. Существование двух облаков вероятности не получило тогда объяснения, но на последующих сеансах у меня появился материал, позволяющий предположить, что то, что исходно представляло собой попытку отделить хорошее от плохого, выжило в форме двух объектов, но теперь они оказались похожими, будучи каждый смесью хорошего и плохого.

Принимая во внимание материал дальнейших сеансов, я прихожу к выводам, которые ранее сделать не мог: способность пациента к суждениям, что была расщеплена и разрушена вместе с остальным его Эго, а затем извергнута, ощущалась им похожей на эти причудливые объекты того типа, что я описал в своем докладе «Различие психотических и не-психотических частей личности». Он истолковывал эти исторгнутые частицы так, что они вызывали у него страх. Он ощущал, что отчужденное суждение — облака вероятности — указывало на то, что я, вероятно, плохой. То подозрение, что облака вероятности — враждебные преследователи, заставляло его сомневаться в ценности осуществляемого ими руководства. Они могли предоставлять ему справедливую оценку [происходящего] или же намеренно ложную, например, что реальность — это галлюцинация, или наоборот; они могли вызывать то, что с психиатрической точки зрения мы бы назвали бредом. Облака вероятности сами по себе обладали некоторыми качествами примитивной груди и ощущались загадочными и пугающими.

В моем шестом примере, сообщении о куске железа, упавшем на пол, у меня не было случая проинтерпретировать тот аспект материала, с которым пациент к тому времени был бы знаком. (Стоит, наверное, сказать, что на собственном опыте я убедился — иногда предполагаешь, что пациенту знаком определенный аспект ситуации, с которой мы имеем дело, однако обнаруживаешь, что, несмотря на всю проделанную работу, он о нем забыл.) Знакомым моментом, который я не проинтерпретировал (но он был значим для понимания данного эпизода), заключался в том, что пациент избегал зависти к родительской паре, замещая родителей собой и мной. Эта попытка не удавалась, поскольку зависть и ненависть теперь были направлены на него и меня. Вовлеченная в созидательный акт пара ощущалась как обладающая общим вызывающим зависть эмоциональным опытом; пациент, идентифицируясь также с исключенной частью, в свою очередь обладал болезненным эмоциональным опытом. Во многих случаях пациент (частично в переживаниях того типа, который я описал в данном эпизоде, а частично по причинам, на которых я остановлюсь в дальнейшем) испытывал ненависть к эмоции, и поэтому, по логике, к самой жизни. Эта ненависть вливалась в смертоносную атаку на то, что связывало пару, на саму пару и на объект, парой порожденный. В описываемом мною эпизоде пациент страдает от последствий его ранних нападений на душевное состояние, образующее связь между созидающей парой и его идентификацией с душевными состояниями как ненависти, так и созидания.

В этом и предшествующем примере есть элементы, указывающие на формирование враждебного преследующего объекта (или скопления объектов), особое выражение враждебности которого играет чрезвычайно важную роль в том, что у пациента начинают главенствовать психотические механизмы; характеристики, которыми я уже наделил скопление преследующих объектов, несут черты примитивного и даже смертоносного Супер-Эго.