Беседа 10. Покой кристаллов




 

 

Вечер. У камина. Кресло Профессора помещается в самом уютном уголке.

 

Профессор (замечая приготовленные скамеечку для ног, подушку, экран). Да-да, все это прекрасно, но мне, по-видимому, придется просидеть здесь до самого ужина, выслушивая бесконечные вопросы, не так ли?

Дора. Едва ли вам вообще удастся поужинать сегодня – нам так много надо спросить у вас.

Лили. О мисс Дора, мы отлично можем принести профессору ужин сюда!

Профессор. Да, это будет очень приятно при конкурсном экзамене – соревнование будет, конечно, со стороны экзаменаторов. Действительно, узнав теперь, как вы, девочки, несносны, я уже не так сильно удивляюсь тому, что люди снисходительно относились иногда к драконам, поедавшим их на ужин. Но я, кажется, бессилен как помочь себе, так и прибегнуть к помощи святого Георгия. Итак, спрашивайте, дети, а я буду отвечать вам с изысканной вежливостью.

Дора. Мы хлопочем не столько о вежливых ответах, сколько о том, чтобы не превратиться в допрашиваемых.

Профессор. «Aye seulement la patience que je le parle[26]». И не ждите никакого вознаграждения!

Дора. Хорошо, значит прежде всего… но о чем мы спросим прежде всего, Мэри?

Мэри. Это неважно. Я думаю, что все вопросы сведутся в конце концов к одному.

Дора. Знаете, вы все время так говорили, как будто кристаллы – живые существа, а мы никак не могли понять, какова доля шутки в этой шутке. Это во-первых.

Профессор. Да я и сам, друг мой, не понимаю, насколько я говорю серьезно. Камни ставят меня в тупик не меньше, чем я вас. Их видимая жизненность заставляет меня говорить о них как о живых, но, в сущности, я не знаю, насколько можно довериться их внешнему виду. Я не намерен возвращаться сегодня к тому, о чем мы уже говорили, но все подобные вопросы ведут к одному главному, который мы с вами – тщетно – обсуждали раньше: «Что значит быть живым?».

Дора. Да, но нам хотелось бы вернуться к нему, потому что мы читали научные книги относительно закона сохранения сил, и все там представляется таким грандиозным и удивительным, а опыты такими прекрасными! Мне кажется, что все сказанное в научных книгах верно. Но они ничего не говорят о такой вещи, как жизнь.

Профессор. Они, конечно, большею частью упускают из виду эту сторону предмета, Дора, вы вполне правы: жизнь – такой элемент, о котором не совсем удобно говорить. В последнее время ученые, по-видимому, добыли частичку ее в своих колбах и вне их, в виде «озона» и «антизона», но все же они еще очень мало знают о ней, а я и того меньше.

Дора. Вы обещали не дразнить нас сегодня.

Профессор. Погодите минутку. Хотя тайны жизни, несомненно, известны мне менее, чем философам, но я знаю, на какой площадке мы, художники, можем защищаться от нападок ученых так же стойко, как солдаты при Инкермане. И вы можете встать в ряды нашей лейб-гвардии, если научитесь хорошо рисовать.

Дора. Я уверена, что все мы постараемся научиться! Но скажите, на какой почве мы можем стоять твердо?

Профессор. Вы всегда можете противопоставить Форму Силе. Для живописца главный отличительный признак всякого предмета заключается в его форме, и ученые не могут на это нападать. Они являются и говорят вам, например, что в чайнике столько же теплоты, движения, или тепловой энергии (как бы они это назвали), сколько и в орле. Прекрасно, это верно и крайне интересно. Чтобы подняться в свое гнездо, орлу требуется такое же количество теплоты, какое нужно для того, чтобы вскипятить чайник, и гораздо большее, чем для того, чтобы ему спуститься и наброситься на зайца или на куропатку. Но мы, живописцы, признавая равенство и однородность чайника и птицы во всех научных отношениях, придаем, со своей стороны, особое значение различию их форм. Для нас прежде всего важно, что у чайника есть носик, а у орла клюв; что у чайника сбоку ручка, а у орла пара крыльев; не говоря уже о разнице в воле, которую ученые могут просто назвать известною формой или видом силы, но для художника-то в форме и есть вся суть дела. Чайнику свойственно стоять спокойно на плите, а орлу – парить в воздухе. В факте воли, а не в одинаковой температуре заключается для нас самое интересное обстоятельство, хотя и факт степени теплоты тоже очень интересен, чрезвычайно интересен. Не смейтесь, дети! Недавно ученые совершили величайший прорыв в своей области: превращение силы в свет есть превосходный образец системного открытия. А гипотеза, по которой Солнце получает свое пламя от непрерывного метеорического града, выбивающего из него огонь, – очень величественна и кажется весьма правдоподобной.

Конечно, это все тот же старый ружейный замóк – кремень и сталь – в больших размерах, но порядок и стройность его величественны. Однако нас, скульпторов и живописцев, это мало интересует. «Бесспорно, – говорим мы, – прекрасно и очень полезно это выбивание света из Солнца или вбивание планет в него вечным водопадом. Но вы можете совершать это бесконечно и все-таки не выбьете того, что можем выбить мы. Вот кусок серебра величиной с полкроны, на котором ударом молота один из нас две тысячи лет назад удачно выбил голову Аполлона. Тут только форма, но если кто-нибудь из вас, господа ученые, со всей вашей Солнечной системой, может изобразить на куске серебра что-нибудь подобное, то мы снимем перед ним шляпы. Пока же мы останемся при шляпах».

Мэри. Да, понимаю, и это прекрасно. Но не думаю, чтобы кому-нибудь из нас нравилось зависеть только от формы.

Профессор. При сотворении Евы формой не пренебрегали, дорогая моя.

Мэри. Но не в этом заключается наше отличие от праха, а нам бы хотелось постичь дыхание жизни.

Профессор. Вы и постигните его, но тверже держитесь формы и отстаивайте ее прежде всего, в отличие от простого превращения сил. Отличайте творческую руку гончара, управляющего глиной, от простого движения его ноги при верчении колеса. Если вы найдете впоследствии в этом сосуде миро – хорошо. Но интересно, насколько простая форма поставит вас впереди людей науки. Возьмем, например, самый интересный из всех видов силы – свет. Ученые никогда не рассматривают, насколько существование его зависит от известной стекловидной влаги и нервной субстанции в системе того, что мы называем глазом. Немецкие ученые, с одной стороны, давно начали атаку, возвещая нам, что такого предмета, как свет, совсем не существует, а существует только наша способность видеть его. Теперь немецкие и английские ученые, в противоположность прежней теории, утверждают, что свет существует именно таким, каков он есть, пусть его и не видно. Предполагается, значит, что сила сама по себе, а глаза сами по себе, и что свет есть воздействие силы на глаз (Платон, насколько мне известно, заглядывал глубже в эту тайну, чем кто-либо после него) или на нечто, находящееся внутри глаза. Но мы можем спокойно стоять позади сетчатки и бросать вызов людям науки.

Сивилла. Я не собираюсь бросать вызов людям науки, – я мечтаю лишь составить для самой себя ясное представление о жизни или о душе.

Профессор. Вы, Сивилла, имели возможность больше узнать о них в ваших пещерах, чем кто-либо из нас. Я собирался спросить вас о вдохновении, о золотых ветвях и тому подобном, но вспомнил, что сегодня я не имею права задавать вопросов. Не можете ли вы, однако, сказать нам: нельзя ли просто упорядочить противоположность между идеей о жизни как о силе, соединяющей предметы, или создающей их, с идеей о смерти как о силе, разъединяющей предметы, или разрушающей их?

Сивилла. Нет, я сегодня не в своей пещере и ничего не могу сказать.

Профессор. А я думаю, что можете. Современная наука – величайший разъединитель. Она несколько более расширяет смысл мольеровской сентенции: «Il s'ensuit de la, que tout ce qu'il y a de beau est dans les dictionnaires; il ny'a que les mots, que sont transposes»[27]. Но когда вы бывали в вашей пещере, Сивилла, и предавались вдохновению, то помимо творческой и поддерживающей силы была еще (остающаяся отчасти и теперь) одна, которую мы, живописцы, называем «страстью», – не знаю, как зовут ее ученые мужи. Мы знаем, что она заставляет людей краснеть и бледнеть и, следовательно, должна что-то представлять из себя. Может быть, она и есть истинная, поэтическая, творческая сила, созидающая свой собственный мир из взгляда или вздоха, а отсутствие страсти и есть, может быть, самая настоящая смерть или разрушение всего, даже камней. Кстати, вы все читали на днях о восхождении на Айгуль-Верт?

Сивилла. Да, так как вы нам сказали, что это было очень трудно.

Профессор. Я надеялся, что Айгуль-Верт, Зеленая Игла, постоит за себя. А помните, что вскликнул один из восходивших, когда убедился, что достигнет вершины?

Сивилла. Он воскликнул: «Oh, Aiguille Verte, vous etes morte, vous etes morte!»[28]

Профессор. Да, в этом выразился верный инстинкт, действительная философская радость. Теперь можете ли вы понять разницу между чувством торжества от смерти горы и восторгом вашего любимого поэта при чувстве жизни в себе?

Quantus Athos, aut quantus Eryx, aut ipse coruscis, Quum fremit ilicibus quantus, gaudetque nivali, Vertice, se attoelens pater Apenninus ad auras[29].

Дора. Вы должны перевести эти стихи нам, простым хозяйкам, хотя бы мы, жительницы пещер, кое-что и знали о них.

Мэри. Не поможет ли нам Драйден[30]?

Профессор. Нет. Драйден не вполне передаст значение этих стихов, да и никто этого не сделает. Это непереводимо. Вам нужно только знать, что эти строки дышат страстной сыновней любовью к Апеннинскому хребту, как к отцу и защитнику Италии, любовью, изливающейся из души, которая разделяет радость, сияющую в снежной мощи вершин, что возносятся к небесам, и трепещущую в листьях горных бесконечных лесов.

Мэри. Да, тут есть, конечно, разница, но все это только фантазия. Очень заманчиво воображать горы живыми, но живы ли они на самом деле?

Профессор. Мне кажется, Мэри, что именно самые чистые и страстные человеческие души способны познать истину, не тогда, конечно, когда они не желают ее познать или видеть, предаваясь своему эгоизму, так как в этих случаях они перестают быть чистыми. Но если страстные души, неустанно ища и воспринимая истину, насколько она доступна нам, доверяют чистоте инстинктов, дарованных им Богом, и обретая мир в чаянии высшей истины, которой они не в силах еще доказать, то их-то слова и есть самые истинные.

Дора и Джесси (аплодируя). Итак, мы в самом деле можем верить, что горы живут?

Профессор. Вы можете, по крайней мере, верить, что присутствие духа, управляющего вашей собственной жизнью, проявляется едва брезжащей зарей, и в то, что прах земной начинает принимать стройный и правильный порядок. Вы сочтете невозможным отделить идею последовательного проявления порядка от идеи о жизненной силе. Являются предметы как бы не вполне живые и не вполне мертвые, а более или менее живые. Возьмите наиболее удобный для исследования пример – жизнь цветка. Заметьте, сколь разная роль отведена природой чашечке и венчику. Чашечка – лишь пелены цветка; цветок – только ребенок, завернутый в нее с руками и ногами; он сохраняется в ней, сдерживается ею, пока не приходит время явиться на свет.

Скорлупа едва ли более подчинена зародышу в яйце, чем чашечка цветку. Она наконец лопается, но никогда не живет, как венчик. Чашечка, выполнив свою задачу, или отпадает (тотчас же, как у мака, или постепенно, как у лютика); или продолжает пребывать в одеревеневшей апатии после смерти цветка, как, например, у розы; она может, наконец, быть настолько гармоничной, что получает вид настоящего цветка, как у лилии, но она никогда не принимает участия в блестящей, страстной жизни венчика. И последовательность эта, существующая между различными органами живых существ, наблюдается также и между различными родами организмов. Мы не знаем более возвышенной и энергичной жизни, чем наша, но, мне кажется, в том и благо идеи последовательности в жизни, что она допускает идею жизни других существ, настолько же выше и благороднее нашей, насколько наша благороднее жизни пыли.

Мэри. Я рада, что вы сказали это, поскольку знаю, что Виолетта, Люцилла и Мэй хотели задать вам один вопрос, который интересует и всех нас, только вы так запугали Виолетту муравейником, что она боится теперь слово сказать, а Мэй опасается, что вы будете дразнить ее. Но я знаю, что их всегда удивляет, когда вы говорите о языческих богах и богинях, как бы наполовину веря в них. Вы изображаете их добрыми, и мы видим, что в ваших рассказах есть доля правды. Но мы всегда бываем смущены, и сами не можем разобраться в том, что нас смущает. Если бы мы спросили вас обо всем, о чем нам хочется знать, то получился бы очень длинный ряд запутанных вопросов.

Профессор. И это неудивительно, Мэри, так как предлагаемый вами вопрос действительно самый древний и запутанный из всех, в которых разуму приходилось когда-либо разбираться. Но я постараюсь дать вам о языческих богах несколько ясных понятий, которые могут послужить вам руководством впоследствии, когда запас ваших знаний увеличится.

У любого языческого понятия о божестве, которым вы интересуетесь, есть три аспекта.

I. Оно имеет физическую сторону и представляет некоторые великие силы или предметы природы – солнце или месяц, небо, ветер или море. Фабулы, передаваемые о каждом божестве, изображают иносказательно действие известной естественной силы, как то: восход или заход солнца, прилив или отлив моря и так далее.

II. Оно имеет этический характер и представляет в своем развитии формы нравственного общения божества с человеком. Таким образом, Аполлон является прежде всего физическим светом, борющимся с тьмой, а затем нравственной силой божественной жизни, борющейся с развращенностью. Афина служит физическим олицетворением воздуха, а нравственным – дыхания божественной мудрости; Нептун – физическим олицетворением моря, а нравственным – возвышенной силы бушующей страсти и так далее.

III. Оно имеет, наконец, личный характер и реализуется в представлении его поклонников как живой дух, с которым люди могут говорить как с другом.

Пойдем дальше. Трудно и даже невозможно точно определить, насколько в определенный период развития национальной религии эти три идеи перемешаны, или насколько одна берет верх над другими. Каждое исследование сообразуется обычно с одной из этих идей и преследует ее до того, что исключает все остальные: по-видимому, не было проведено беспристрастных исследований для определения истинного состояния языческого воображения на разных стадиях его последовательного развития. Вопрос не в том, какое значение изначально имела та или иная мифологическая личность, а в том, во что она обратилась при последовательном умственном развитии нации, унаследовавшей представление о ней. В соответствии с умственным и нравственным развитием расы увеличивается для нее значение мифологических образов, которые становятся все реальнее. Первобытная, дикая раса подразумевала под Аполлоном только солнце (потому что ничего больше подразумевать не могла), тогда как у цивилизованных греков он олицетворял различные проявления божественного разума и справедливости. Египетская Нейт физически означала немногим больше, чем просто синеву воздуха; но греки при их климате, где тишина сменялась бурями, изображали зловещие края грозовых облаков змеями Эгиды, а молнию и холод высочайших грозовых туч – Горгоной на ее щите. Между тем, по все видимости, эти же самые типы олицетворяли для них тайну и изменчивый ужас знания, а пика и шлем – его укрощающую и оборонительную силу. И никакое отдельное изучение не может быть более интересным и полезным для вас, чем изучение различных значений, придаваемых великими нациями и великими поэтами мифологическим образам, являвшимся первоначально в самой первобытной простоте. Но лишь только мы коснемся их третьего, или личного, характера (самого значимого по своему влиянию на народный дух), как тотчас же столкнемся с вопросами, которые заставят всех призадуматься. Ошибочно ли воображали язычники своих богов реальными существами и таким образом незаконно ставили на место истинного Бога? Или эти божества и в самом деле были реальными существами – злыми духами, – удалявшими людей от истинного Бога? Может возникнуть, наконец, и третье предположение: что они были реальными существами, добрыми вестниками, ниспосылаемыми истинным Богом для исполнения Его воли? Эти вопросы, Люцилла, вы хотели мне задать?

Люцилла. Да, эти.

Профессор. Итак, Люцилла, ответ будет во многом зависеть от ясности вашей веры в реальное существование тех духов, которые описаны в книге вашей религии, в реальное существование, заметьте, как отличное от простых символических видений. Например, когда Иеремия видел кипящий котел с отверстием, обращенным к северу, вы знаете, что это был не реальный предмет, а только вещий сон. Точно так же, когда Захария видел красных коней в чаще среди миртовых деревьев, то и это видение символическое, и вы не примете его за реальное, как и Пегаса.

Но когда вы читаете о четырех всадниках Апокалипсиса, то невольно начинаете отчетливо представлять реальное существо. И хотя в мрачном расположении духа вы можете подумать, например, что четвертый всадник на коне бледном есть символ могущества смерти, однако, по более ясном и серьезном размышлении, он представится вам скорее реальным, живым существом. Если же вы от видений в Апокалипсисе обратитесь к рассказу об истреблении первенцев в Египте, к войску Сеннахериба и к видению Давида на гумне Аарона, то идея о реальной личности этого ангела смерти настолько же становится определенна, как и явление ангелов Аврааму, Маноаху или Марии. И лишь только вы признали идею личного духа, как тотчас же возникает вопрос: оказывает ли этот дух воздействие на одно только племя людей или на все? Существовал ли этот ангел смерти только для иудеев или и для язычников тоже? Вы читаете об известном божественном послании, когда перед израильским царем явился ангел с мечом, творящий возмездие, целью которого было смягчить царскую гордость. Вы читаете о другом (а может быть, и о том же самом) посланнике, явившемся христианскому пророку в виде ангела, стоящего на солнце и призывавшего птиц, летавших под небом, клевать трупы царей.

Есть ли что-нибудь нечестивое в мысли, что подобный же вестник мог явиться в видении и греческому царю или греческому пророку? Что этот ангел, стоящий на солнце и вооруженный мечом или луком (стрелы которого были пропитаны кровью) и являвшийся главным образом для смягчения гордости, мог вначале называться только разрушителем, а потом, когда свет или солнце правды было признано благом, его стали называть «исцелителем» или «искупителем»? Если вы не готовы признать возможность подобного воздействия, то мне кажется, что это происходит отчасти по очень простой причине: все дело в различном воздействии на ваш слух греческой и английской терминологии, а главным образом – в неопределенности вашего собственного суждения относительно свойств и действительности видений, о которых рассказывает Библия. Разбирал ли кто-нибудь из вас внимательно свою веру в них? Вы, например, Люцилла, так много и серьезно думающая о подобных вещах?

Люцилла. Нет, я не отдаю себе в них ясного отчета. Я знаю, что тут точно есть доля правды, и люблю об этом читать.

Профессор. Да, и я люблю читать Библию, Люцилла, как всякое другое поэтическое произведение. Но, несомненно, обоим нам нужно нечто большее, чем любовь к такому чтению. Неужели вы думаете, что Бог будет нами доволен, если мы будем читать его слова ради пустого поэтического наслаждения?

Люцилла. Но разве люди, увидевшие смысл в подобных вещах, не приходили к странным и нелепым выводам?

Профессор. Более того, Люцилла, они часто доходили до сумасшествия. Я как раз против созерцания и усиленного обдумывания религиозных теорий. Я никогда не советовал вам посвящать себя раскрытию их значения. Но вы обязаны стараться понять их настолько, насколько они ясны, и точно определить ваше духовное отношение к ним. Мне бы не хотелось, чтобы вы читали библейские тексты ради того, чтобы наслаждаться их поэтичностью, или, того хуже, по формальной религиозной обязанности (ради этого лучше уж повторяйте «Отче наш», потому что гораздо разумнее повторять что-нибудь одно, понятное нам, чем читать тысячу вещей, понять которые мы не в состоянии). Поэтому или признайте, что эти места Святого Писания вам пока непонятны, или ясно определите, в каком смысле вы их понимаете. И во всяком случае выделите те значения, между которыми следует выбирать. Определите ясно ваши верования или уясните свои сомнения, но не допускайте, чтобы в продолжение всей жизни вы могли сознательно ни во что не верить, и не думайте, что, прочитав слова Божественной книги, вы имеете право презирать всякую чуждую вам религию. Уверяю вас, как это ни покажется странно, что ваше презрение к греческим преданиям зависит не от веры, а от неверия в ваши собственные предания. Пока у нас нет надлежащего ключа для разъяснения их значения, но вы убедитесь, что, по мере того как упрочится ваше серьезное отношение к вашей вере, будет усиливаться и ваша наклонность допускать существование личного духа, и что самая жизненная и прекрасная сторона христианства радостно признает служение живых ангелов, бесконечно разных по чину и силе. Вам всем известно выражение чистейшей и удачнейшей формы подобной веры нашего времени в прекрасных иллюстрациях Рихтера к Молитве Господней. Действительно, ангел смерти, опоясанный как странник, с цветочным венком на голове, стоит у двери умирающей матери; ангелы детей сидят лицом к лицу со смертными детьми среди цветов – поддерживают их за рубашонки, чтобы они не упали с лестницы, нашептывают им райские грезы, склоняясь к их изголовью, доносят к ним издалека звуки церковных колоколов и даже снисходят до более земных услуг, наполняя медом ячейки для утомленных пчел. Кстати, Лили, рассказывали вы другим детям ту историю про вашу сестричку, Алису и море?

Лили. Я рассказывала мисс Доре, а другим нет. Я думала, что не стоит рассказывать.

Профессор. Мы этого не подумаем, Лили, если вы нам ее расскажете теперь. Сколько лет Дотти? Я позабыл.

Лили. Ей около трех, но у нее бывают иногда уморительные ужимки взрослой…

Профессор. И она очень любила Алису?

Лили. Да, Алиса всегда была очень добра к ней.

Профессор. Итак, когда Алиса ушла?

Лили. Да ничего тут не было особенно интересного. Только тогда мне это показалось удивительным.

Профессор. Но все-таки расскажите.

Лили. На следующий день после ухода Алисы Дотти была очень печальна и встревожена. Она ходила, заглядывая во все углы, будто надеясь найти там Алису, наконец пришла ко мне и спросила: «Разве Алиса ушла за широкое море?» – «Да, – отвечала я, – она ушла за широкое, глубокое море, но она когда-нибудь вернется». Тогда Дотти обвела глазами комнату, а я как раз наливала воду в таз. Увидев это, она забралась на стул и, поплескивая ручонками воду, закричала: «О глубокое, глубокое море, верни мне маленькую Алису!»

Профессор. Ну не прелестно ли это, дети? Перед вами очаровательная маленькая язычница. В этом вся суть греческой мифологии, здесь выражена мысль об олицетворении стихийных сил, о том, что они служат проявлением личных существ, внемлющих мольбе, об их присутствии всюду, вследствие чего и каждое отдельное проявление стихийной силы получает священное значение.

Помните же, что возможность для нас допустить в мыслях об этом желанном и обожаемом воплощении духа из греческой или какой-то другой мифологии тень постижимой истины зависит от того, до какой степени мы считаем греков или какие-либо другие великие нации равными либо уступающими по исключительному праву и роли в истории иудеям или нам самим. Если мы верим, что видения вдохновляли иудеев, воодушевляя их и руководя ими, а видения греков имели целью только унижать и сбивать их с истинного пути; если мы можем допустить предположение, что действительные ангелы посылались, чтобы помогать иудеям и карать их, и что не ангелы, а только смешное подобие их или даже дьяволы в обличье ангелов предназначались для служения Ликургу и Леониду от безотрадной колыбели до безнадежной могилы; если мы можем допустить, что только под влиянием призраков и под руководством демонов являлись такие матери, как Корнелия, и такие сыновья, как Клеобис и Битон, – то можем, конечно, с презрением снобов отвергать языческую мифологию. Но, по крайней мере, мы обязаны внимательно исследовать, из-за каких собственных наших ошибок произошло то, что помощь настоящих ангелов для нас обыкновенно является до такой степени ненастоящей, что мы видим Корнелий, вверяющих охрану своих дорогих детей Шарлоттам Виндзор, и сыновей, подобных тому, который недавно во Франции забил свою мать до смерти и был признан виновным, но заслуживающим снисхождения.

Мэй. Возможно ли это?

Профессор. Да, моя дорогая, я не могу рассказать вам всех подробностей, так как это случилось не на днях, а год или два тому назад. Но это реальный факт, и если бы я захотел, то мог бы привести вам несколько подобных примеров. Совсем недавно в России было совершено убийство путешественника. Маленькая дочь убийцы каким-то образом оказалась свидетельницей и помехой. Мать убила ее и спрятала в печь. Тут весь ужас в отношениях между родителями и детьми, которые порождены в Европе разными унизительными формами белого рабства. В моих заметках я нахожу одну ссылку на историю Клеобиса и Битона, хотя, мне кажется, я сделал ее главным образом благодаря ее оригинальности и красоте христианских имен сыновей; но она может служить хорошим доказательством власти, которую имеет над нами царь Долины алмазов.

В Galignani[31]от 21–22 июля 1862 года был помещен отчет о процессе сына фермера в департаменте Сены.

Отец за два года перед тем отдал все свое состояние двум сыновьям при условии, что они будут содержать его. Симон выполнил обязательство, а Петр нет. Сенский суд обязал его выплачивать отцу по восемьдесят франков ежегодно. Петр возразил, что он скорее умрет, чем станет платить. И действительно, вернувшись домой, он бросился в реку, и тело его не найдено до сих пор.

Мэри. Но… но… я не знаю, что и подумать. Неужели вы серьезно считаете, что греки были лучше нас и что их боги были настоящими ангелами?

Профессор. Нет, друг мой. Я думаю только, что мы, в сущности, ничего не знаем о промысле нашего Создателя относительно наших собратьев – людей, принадлежащих к другим народностям, и можем правильно рассуждать и делать здравые предположения относительно них, только когда искренне имеем самое скромное мнение о самих себе и о своих верованиях.

Мы всецело обязаны грекам благородной дисциплиной в литературе, радикальными принципами в искусстве и всеми возможными формами истинно прекрасного в нашем домашнем обиходе и в наших повседневных занятиях. Сами мы неспособны рационально использовать и половину того, что унаследовали от них; самостоятельны же у нас только научные изобретения и ловкие механические приспособления. С другой стороны, пороки, которыми заражены известные классы, как богатые, так и бедные, в Лондоне, Париже и Вене, были бы признаны спартанцами или римлянами героической эпохи как возможные только в аду, где в обязанности злых духов входило бы обучать преступлениям, а не карать за них. Нам едва ли подобает отзываться презрительно о религии народов, с которыми мы находимся в столь тесной связи. И я не думаю, чтобы человек скромный и мыслящий когда-нибудь отзывался так о религии, в которой умер с верой хоть бы один достойный человек.

Чем легче мы признаем элемент заблуждения в наших собственных дорогих убеждениях, тем жизненнее и полезнее становится все истинное в них. Нет более рокового заблуждения, чем предполагать, что Бог не допускает нас заблуждаться, хотя и допустил всех остальных людей. Можно сомневаться в значении остальных видений, но относительно видения святого Петра сомнений быть не может. Вы можете доверять истинности объяснений того камня, на котором зиждется церковь, когда Петр, поучая, говорит, что «во всяком народе боящийся Бога и поступающий по правде приятен Ему». Постарайтесь понять, что такое справедливость, и тогда вы будете смиренно оценивать веру других в соответствии с истинными плодами вашей собственной. Не думайте, что вы сделаете что-нибудь дурное, стараясь вникнуть в веру других и мысленно сочувствуя принципам, определяющим их жизнь. Только так вы можете честно любить и ценить их или сожалеть о них. Любовью вы можете удвоить, утроить – даже до бесконечности умножить удовольствие, благоговение перед тем, что вы читаете, и осмысление прочитанного. Верьте мне, что гораздо мудрее и святее огнем собственной веры воспламенять едва тлеющую искру потухающих религий, чем блуждать душой среди их могил, содрогаясь и спотыкаясь в сгущающемся здесь мраке и пронизывающем холоде.

Мэри (после паузы). После этого мы куда охотнее будем читать историю Греции! Но у нас вылетело из головы все остальное, о чем мы хотели спросить вас.

Профессор. Я могу напомнить вам только об одном, и в данном случае вы можете вполне доверять моему великодушию. Так как этот вопрос отчасти лично касается меня. Я говорю о стихах Люциллы относительно творения.

Дора. О, да… да… «И его стенания поныне»[32].

Профессор. Я возвращаюсь к этому вопросу, потому что должен предостеречь вас от моего собственного былого заблуждения. Где-то в четвертом томе «Современных живописцев» я сказал, что Земля миновала эпоху своего высшего состояния и что, пройдя серию восходящих видоизменений, она, достигнув высшего предела удобства для жизни человека, по-видимому, опять постепенно становится менее для этого приспособленной.

Мэри. Да, помню.

Профессор. Я писал эти строки под очень горьким впечатлением постепенного исчезновения красоты самых чудных местностей, известных мне на земле, – это было для меня бесспорно. И случившееся я мог приписать не потере во мне способности воспринимать эти красоты, а влиянию резких и определенных физических воздействий. Таково было переполнение Лакхедского озера из-за обвалов снежных гор, сужение Люцернского озера из-за разрастания дельты реки Муота, которая со временем перережет озеро надвое, подобно тому как Бриенцское озеро отделено теперь от Тунского; постоянное уменьшение альпийских северных глетчеров и снежных покровов на южном склоне гор, питающих прохладные реки Ломбардии; увеличение губительных болот в окрестностях Пизы и Венеции и другие подобные явления, вполне заметные даже в пределах короткой человеческой жизни и не искупаемые, по-видимому, равноценными влияниями. Я нахожусь и теперь под тем же впечатлением от этих явлений. Но я с каждым днем понимаю все отчетливее, что нет неоспоримых данных, которые указывали бы на такое направление геологических перемен, что и великие непогрешимые законы, которым подчинены все перемены, служат для достижения постепенного приближения к лучшему порядку, к более тихому, но и более глубокому одухотворенному покою. И никогда это убеждение не укреплялось во мне так сильно, как во время моих попыток очертить законы, управляющие смиренным формированием праха, потому что во всех фазах его перерождения и разложения видно усилие подняться на высшую ступень и путем резких изломов и медленного возобновления земной оболочки постепенно служить красоте, порядку и устойчивости.

Мягкие белые осадки моря собираются с течением времени в гладкие, симметрично округленные глыбы; сплоченные и стиснутые под увеличивающимся давлением, они переходят в зарождающийся мрамор; опаленные сильным теплом, они блестят и белеют в снежных скалах Пароса и Каррары. Темные наносы рек или стоячий ил внутренних прудов и озер, высыхая, разлагаются на свои составные элементы и медленно очищаются, терпеливо освобождаясь от анархии массы, с которой они были смешаны. Сжимаясь от увеличивающейся сухости до необходимости разбиться на частицы, они пропитывают постоянно открытые расщелины жил более тонким веществом и находят в своей слабости первые зачатки совершенной силы. Рассеченные наконец на отдельные камни, даже атомы, и прошедшие через медленный огонь, они сплавляются на вечные времена в волокна и в течение многих и многих последующих столетий опускаются или, лучше сказать, возвышаются до сохранения в совершенстве несокрушимого блеска своей кристаллической красоты под охраной гармонии закона, всегда благодетельного в своей неумолимости.

 

Дети, по-видимому, довольны, но более склонны размышлять над услышанным, чем разговаривать.

 

Профессор (дав им время несколько одуматься). Я редко прошу вас читать что-нибудь из моих книг, но там есть кое-что о законе содействия, и мне хотелось бы, чтобы вы это прочитали сейчас вслух, потому что не стоит излагать его другими словами. Вы, наверное, знаете то место, о котором я говорю, не правда ли?

Мэри. Да (быстро находя его). Откуда же начинать?

Профессор. Вот отсюда. Но старшим следует впоследствии прочитать и все предыдущее.

Мэри (читает). «Чистое и святое состояние чего бы то ни было есть то, в котором все части полезны или солидарны. Высочайший и первый закон мира и синоним жизни есть, следовательно, Помощь! Синоним же смерти есть Разъединение. Порядок и кооперация – вот вечный для всего закон жизни. Анархия и соперничество – вечный закон смерти.

Пожалуй, самым лучшим, хотя и самым простым примером, иллюстрирующим свойства и могущество солидарности, будет возможность изменений в пыли, которую мы попираем ногами. Исключая животное гниение, мы едва ли можем найти более совершенный тип нечистоты, чем грязь и тина затоптанных тропинок на окраинах городов. Я не говорю о грязи на проезжих дорогах, потому что она смешана с животными отбросами; но возьмите немного черного ила в дождливый день на протоптанных тропинках вблизи промышленного города. Этот ил состоит, как правило, из глины (или кирпичной пыли – обожженной глины), с примесью сажи, небольшого количества песка и воды. Все эти элементы не только не помогают один другому, но разрушают свойства и силу друг друга, соперничая и борясь за место при каждом вашем шаге. Песок вытесняет глину, глина вытесняет воду, а сажа, проникая всюду, чернит все. Предположим теперь, что эта толика грязи предоставлена абсолютному покою и что ее элементы соединены вместе, подобные с подобными, так что их атомы могут находиться в самых близких отношениях.

Пусть начинает глина. Освободившись от посторонней материи, она становится белой землей, очень красивой и способной при помощи огня превратиться в превосходный фарфор, который может быть разрисован и находиться в царских дворцах. Но это искусственное состояние еще не лучшая ее доля. Предоставьте ей возможность следовать своему собственному инстинкту солидарности, и она сделается не только белой, но и прозрачной; не только прозрачной, но и твердой; не только твердой и прозрачной, но и пропускающей свет, от которого она заимствует лишь чудные синие лучи, отказываясь от остальных. Тогда мы называем ее сапфиром.

Покончив с глиной, предоставим такой же покой песку. Он также становится прежде всего белой землей, потом твердеет и делается прозрачным и, наконец, располагается чудодейственными, бесконечно тонкими параллельными линиями, обладающими свойством отражать не только синие лучи, но и голубые, зеленые, пурпурные и красные. Тогда мы называем его опалом.

Точно так же принимается за работу и сажа. Сначала она не может сделаться белой, но, не теряя присутствия духа, она все с большей и большей энергией старается достигнуть этого и становится наконец светлым и самым твердым веществом на свете; а вместо прежней черноты получает способность разом отражать все солнечные лучи с чрезвычайно ярким блеском. Это то, что мы называем алмазом.



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-06-16 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: