Я кивнул.
– А с другой стороны, ВЕСЬ СМЫСЛ КОЛЛЕКЦИОНИРОВАТЬ АР БРЮТ В ТОМ, как я понимаю… МЭРИЛИН ДАВАЛА МНЕ ОТЛИЧНЫЕ, просто отличные книги почитать. Вы читали… – Тут он назвал несколько никому не известных монографий. Из авторов я знал только Роджера Кардинала, английского критика, который перевел французский термин «ар брют», придуманный Дюбюффе, на английский язык, назвав его «искусством аутсайдеров». – Так вот, весь смысл в том, чтобы РАСШИРИТЬ УСТОЯВШИЕСЯ ГРАНИЦЫЗАПАДНОГО ИСКУССТВА И ПОКАЗАТЬ миру людей талантливых, но не ограниченных социумом. СОГЛАСНЫ?
Крейк был особенно дорог Холлистеру тем, что это была первая его самостоятельная покупка и выбор он делал не под влиянием Мэрилин. Поэтому так важно было правильно разместить панно. Оффенбах внес несколько предложений, но все они были отклонены. «Оно там потеряется», «Оно будет выделяться на общем фоне», «Нет, там все какое‑то стерильное», «Там неправильное окружение». Казалось, одна‑единственная работа разом выявила все недочеты схемы расположения картин.
В конце концов мы вернулись в холл. Я предложил попросить рабочих подержать панно на стене слева от дверей. Первым, что видел тогда входящий, были херувимы.
– Идеально, – сказал Холлистер.
Идеально‑то идеально, но еще минут тридцать мы выясняли, на какой именно высоте вешать, на каком расстоянии от двери, какое должно быть освещение. Точно по центру стены разместить панно было невозможно, поскольку это не сочеталось с ощущением «непохожести» картины. Если же сместить его влево, справа оставалось пустое пространство, а это неприятно. Если вправо, – полотно загибалось за угол.
Рабочие сделали свое дело, и мы постояли, любуясь нашим творением.
– Что это? – спросил Оффенбах, подойдя поближе к панно. – На звезду похоже.
– Полагаю, это и есть звезда, – ответил я.
– И что она означает?
– А вы как думаете?
– Я думаю… – начал Оффенбах и вдруг сказал: – Я думаю, что картина прекрасна. И это самое главное.
За последние три десятилетия количество ярмарок современного искусства резко возросло. Это полностью преобразило весь рынок. Большая часть сделок заключается в течение двух‑трех недель. Жизнь бьет ключом. «Арсенальная» выставка современного искусства в Нью‑Йорке. Европейская ярмарка искусства TEFAF в Маастрихте. Выставка искусств в Базеле. И вокруг всех этих мероприятий разрастается собственная инфраструктура. Треть моих продаж составляли сделки на ярмарках. Продажи менее посещаемых галерей иногда доходили до 50–60 процентов годового дохода.
Коллекционерам покупать на ярмарках удобнее. Если ты полтора часа тащился в Челси, сил на то, чтобы внимательно осмотреть экспозицию, уже не остается. А тут каждая галерея выставляет двадцать своих лучших работ. Сотни картин выстраиваются в одну линию. Кондиционеры поддерживают необходимую температуру и влажность. Можно отдохнуть в буфете, выпить кофе с булочкой или съесть утиную ногу. И тогда вам просто придется осмотреть все, что есть. Отмазки не принимаются.
Во вторник я летел на выставку в Майами – продолжение европейской ярмарки. За последние несколько лет цены на предметы искусства взлетели до потолка, и захолустное мероприятие разрослось до национальных масштабов. Ковровые дорожки, «хаммеры» у входа. Звезды хип‑хопа, с ног до головы обвешанные дорогими побрякушками. Суховатые англичане, приторно‑приветливые шведы, японцы в огромных солнечных очках, законодательницы мод, богатые наследницы, а еще тусовки, банкеты по случаю открытия и закрытия, возможность пообщаться со знаменитостями, вспышки фотоаппаратов, сногсшибательные прически. Воздух потрескивает от электрических разрядов между парочками, предвкушающими секс.
Ну и конечно, то, ради чего мы и собирались, – искусство. И большую часть искусством назвать довольно трудно. Персидский ковер с вышитыми на нем сценами пыток в «Абу‑Грейб». Фотографии посуды, разлетающейся вдребезги под шквалом пуль. Вполне пристойные портреты Бритни Спирс. Заламинированные мухи, любезно предоставленные для ярмарки английским художником Дэмиеном Хёрстом. Посередине главного шатра выставили инсталляцию известного гипнотизера Рори Зи под названием «Господи боже! Или секреты профессионального кондиционера для увеличения объема волос с экстрактом гибискуса?» – и название говорит само за себя: ряды коробок с наклеенными на прозрачные крышки цветными фотографиями обычных предметов, карандаша, например, или игрушки «Элмо‑хохотун». Все снимки залиты какой‑то перламутровой жидкостью – то ли из семенных желез самого Рори Зи, то ли из заводской бутылки с аналогичным содержанием. Зрители имели возможность насладиться этими фотографиями и порассуждать о происхождении жидкости. А потом открыть коробку и прочесть ответ на золоченой карточке.
Еще я немного посмотрел видеоинсталляцию Сергио Антонелли. Он заснял сам себя: вот он входит в кофейню «Старбакс» в Нью‑Йорке, заказывает тройной эспрессо, выпивает его, снова встает в очередь, круг замыкается (в туалет он почему‑то не ходил, а может, это вырезали). В конце концов Антонелли поглотил необходимое для сердечного приступа количество кофеина. Или для имитации сердечного приступа. Я ухихикался, глядя, как Антонелли дергается на полу, а вокруг все угрюмые и спешат на работу. Один покупатель даже переступил через тело больного, чтобы взять себе сахар и сливки. На последних кадрах Антонелли находился уже в приемном отделении больницы и его реанимировал врач в зеленом фартуке. Фильм назывался «Смертьбакс».
И все же большую часть времени я не смотрел по сторонам. Такие, как я, приезжают сюда для того, чтобы пообщаться с коллегами, с которыми не виделись с предыдущей ярмарки. Мэрилин неустанно подливала масла в огонь, сплетни распространяются быстро, и потому у нашей секции постоянно толпились зеваки. Они тыкались носами в картины и спрашивали, правда ли все, что рассказывают. Неужели он правда… О том, что я продал Холлистеру центральную панель, они уже знали – спасибо Мэрилин, наверняка это ее работа. К концу недели мы продали все, что было. Руби начала называть наш «загончик» домом Крейка, а нас – его гаремом. Убивал Виктор кого или нет, он стал для нас золотой жилой.
Нэт сосчитал, что если я распродам по частям все панно за такую цену, то заработаю около 300 миллионов. Разумеется, нам бы не удалось провернуть такой фокус. Мы продали картины Виктора за эту цену только потому, что большая часть все еще лежала в коробках нераспакованной. После закрытия выставки я перевез все коробки на охраняемый склад в Восточном Манхэттене и собирался складывать новые фрагменты. Немного, просто чтобы подогревать интерес рынка.
Успех Крейка повлиял и на продажи других моих художников. Мы продали работы Ардафа Каплана, Элисон Альварес и оставшиеся картины Джоко Стейнбергера. Мне также пришла заявка на просмотр всех новых поступлений Ошимы. Даже старую инсталляцию Кристианы удалось кому‑то втюхать, а я уж думал, что обречен любоваться этим шедевром до конца своих дней. На мои звонки Кристиана не отвечала и потому не узнала об этом радостном событии.
Я вернулся в Нью‑Йорк уставший и изрядно запыленный. Одежда нуждалась в чистке. Я решил, что галерея денек подождет, и просто валялся дома, пытаясь привести мысли в порядок. А потом позвонил Макгрету – вдруг он что‑нибудь нарыл за это время.
Он не ответил ни в тот день, ни в два последующих. К среде я уже начал волноваться, но тут трубку сняли.
Незнакомый женский голос:
– Я слушаю вас. Кто это?
– Итан Мюллер.
Она прикрыла трубку рукой и с кем‑то поговорила.
– Подождите, – попросила женщина.
Еще один голос, сухой, надтреснутый. Я даже не сразу узнал Саманту.
– Он умер.
Я сказал, что сейчас поймаю такси.
– Стойте, подождите! Пожалуйста, не надо приезжать. Тут все вверх дном. – Кто‑то позвал ее. – Похороны в пятницу. Простите, я сейчас не могу говорить.
– Что случилось? – спросил я, но она уже повесила трубку.
Глава одиннадцатая
Слава богу, Саманта не слышала моего глупого вопроса. Я и так знал на него ответ. Последние полтора месяца я наблюдал, как надвигается неотвратимое.
Саманта не сказала мне, где состоятся похороны, поэтому остаток дня я звонил малознакомым людям, неловко представлялся и пытался выяснить подробности. Наконец я додумался позвонить в церковь в Мэспете. И нанял машину на всю пятницу.
Я много слышал о похоронах полицейских. О том, что туда приходят толпы людей, что это грандиозные и помпезные мероприятия. Наверное, все это так и есть. Когда умирает молодой полицейский. На похороны Макгрета пришли несколько человек в форме, никакого начальства и уж точно никаких представителей мэрии.
Началась служба. Мы читали молитвы, пели псалмы. Я не очень знал, что когда делать, – Мюллеры вообще народ нерелигиозный, – а потому стоял сзади, сцепив руки за спиной, и старался разглядеть в первом ряду Саманту. Она положила голову на плечо какой‑то женщине, наверное ее матери.
«Хвалите Господа,
Ибо благо петь Богу нашему».
Брат Макгрета произнес прощальную речь, за ним старшая сестра Саманты – я никак не мог вспомнить ее имени. Называл мне его Макгрет или нет? Бог его знает. Мы проводили вместе много времени, но обстоятельства, объединившие нас, были столь странными, что я почти ничего не знал о старике. Нет, я знал его, привык к его резким шуточкам, знал, как он боролся за торжество справедливости. Но о его жизни… Что я мог о ней знать? Я пытался угадать, кто здесь кто. Вон тот – может, это его бывший напарник? Тот самый Ричард Сото? Я заметил Энни Ландли и так обрадовался знакомому лицу, что чуть не помахал.
– Конечно, мы все привыкли думать о нем как об офицере полиции. Он и был им, был всегда, при любых обстоятельствах. И делал свою работу замечательно. Когда я была маленькой, он брал меня с собой покататься на машине. Включал сирену на пару секунд, и люди оборачивались, чтобы на нас посмотреть. Я помню, как думала: «Это мой папа! Это они на папу смотрят». Я так гордилась им. Папа, я так тобой горжусь. Мы все гордимся. Мы знаем, какой тяжелой была твоя жизнь. Как ты выкладывался, как переживал за тех, кто обратился к тебе за помощью. Ты никогда не переставал быть тем человеком, которым я так гордилась.
Псалмы, вино, облатки.
«Тебе, о Господи, поручаем мы душу раба Твоего Леланда Томаса Макгрета».
Шесть плечистых мужиков несут гроб.
Процессия двинулась следом. Идти было недалеко, около километра. Я шел один, рядом ехала череда автомобилей и катафалк. День был ясный, солнце палило, как будто тоже решило попрощаться с покойником.
У могилы я все смотрел на Саманту. Она стояла одна и больше не опиралась на руку матери. Мать теперь поддерживала какого‑то человека с усами, точно у моржа. Его голубой свитер очень выделялся на черном фоне. Саманте этот человек явно не нравился. Старшая сестра к нему, видимо, относилась лучше и даже один раз сжала его руку.
Я пытался понять, кто это, перебрал несколько вариантов и остановился на одном, самом вероятном: это второй муж их матери. Похоже, Саманта переживала развод родителей тяжелее, чем старшая дочь. Может, сестра уже выпорхнула из гнезда к тому времени и Саманта одна наблюдала, как разваливается ее семья.
«Боже всемилостивейший Отче, приими слезы и услыши мольбы наши».
Служба закончилась, народ стал расходиться по двое‑трое. Я двинулся было к Саманте, чтобы выразить ей свои соболезнования, но остановился: она вполголоса спорила с матерью. Женщины бурно жестикулировали и почти упирались друг в дружку лбами. Одинаково упрямые рты, одинаково полные икры. Лицо бывшей миссис Макгрет украшал нездоровый загар, такой обычно получается, если долго ходить в солярий. По контрасту казалось, будто Саманта нарочно такая бледная, исключительно для того, чтобы не походить на мать.
– Может, вместе такси поймаем? – Позади меня стояла Энни. – Нас на поминки зовут.
Я ответил, что нанял на день машину, и пригласил ее.
– Вполне бесплатно.
– Надеюсь, все‑таки не вполне.
По пути к дому Макгрета я пытался разжиться информацией о семье. Большинство заключений, к которым я пришел, оказались правильными. Загорелая женщина – действительно бывшая жена Макгрета. А человек с моржовыми усами – ее второй муж. Оказалось, правда, что все несколько сложнее. Этот же самый второй муж был одновременно и напарником Макгрета.
Я порылся в памяти, вспомнил фамилию на стенограмме допроса и спросил:
– Гордан?
– По‑моему, его зовут Джерри.
– Ну да, правильно. Дж. Гордан. Джерри.
– Как скажешь.
– Неловко ему, наверное, тут находиться.
– Думаешь?
– А я‑то переживал, что никого не знаю.
– В общем, да, ему еще хуже.
– А что случилось?
– Да все как обычно. Макгрет на работе. Жене одиноко. Денег мало. Хотя она, конечно, по самому больному месту вмазала.
Я вспомнил речь Самантиной сестры. «Мы все привыкли думать о нем как об офицере полиции». Я‑то сначала подумал, что это комплимент такой. Нет, это больше похоже на обвинение. Возможно, Саманта пошла в прокуроры, желая продемонстрировать, на чьей она стороне. Тогда почему же она не говорила прощальных слов, слов в его защиту?
– Мне показалось, вы с ней подруги, – сказал я Энни.
– Еще какие.
Она поведала мне, что они с Самантой познакомились на конференции судмедэкспертов. Она училась на эксперта, Саманта собиралась стать офицером полиции.
– Мы как‑то сразу спелись. Стали как сестры.
– Кстати, как зовут ее сестру?
– Джульетта. Она в Северной Каролине живет.
– А, ну да. Спасибо, без тебя я бы про них столько не узнал.
– Что, запал?
– Запал?
– Влюбился в нее?
Я засмеялся.
– У меня есть подруга.
– Хреново. Ей как раз такой, как ты, нужен.
– Это какой?
– Богатенький, – ответила она и тоже засмеялась.
– Чего это я сразу богатенький?
– Ты на ботинки свои посмотри.
– А что ботинки?
Она пожала плечами и снова засмеялась.
– И потом, по‑моему, у нее уже есть кто‑то, – сказал я.
Энни посмотрела на меня как‑то странно.
– Они что, разошлись?
Она ответила:
– Он был пожарным.
– Ох, – сказал я.
На этом темы для обсуждения у нас закончились. Мы оба вспомнили, откуда едем и куда направляемся. Энни подвинулась ближе к окну и выглянула наружу. Я выглянул с другой стороны. Ехали мы как‑то уж очень долго.
Вместо пузырьков с лекарствами на обеденном столе были подносы с нарезанными фруктами и подмокшими бутербродами. Саманты нигде не было видно, как и ее сестры и матери. Народ клубился вокруг бутылок. Мы с Энни разбрелись по разным углам. Я перекинулся несколькими словами с каким‑то кудрявым толстяком, он пожал мне руку, и оказалось, это и есть Ричард Сото. Я назвался, и он сказал:
– А вы тот парень, о котором Ли говорил.
– Да.
– С меня причитается. – Он повел меня к столику, заставленному бутылками.
– А что я сделал?
– Вы отцепили от меня этого поганца. До того, как появились вы, он звонил мне каждые пять минут, падла. Виски, прошу. – Он подал мне стаканчик, я из вежливости не стал отказываться. – Вы для него очень много сделали. Хороший вы человек. Давайте. До дна.
Он выпил залпом, а я потихоньку вылил спиртное на ковер. Потом поднял стаканчик к губам и поморщился.
– Вторая лучше пойдет. – Он снова отвинтил крышечку бутылки.
– А что теперь будет?
– В смысле?
– С тем делом. Спасибо.
Он снова выпил, я снова вылил виски на ковер.
– Отличная штука.
– Вы будете продолжать им заниматься?
Сото тупо посмотрел на меня:
– Чем?
– Делом.
– А чем там заниматься?
– Там еще много чего надо сделать. Я обещал Энни составить список тех, кто побывал в квартире, но мне пока не удалось связаться с комендантом дома, он, наверное, в отпуске. Я хотел сам туда наведаться на этой неделе. Еще нам с ней надо съездить на склад, потому что, когда придут результаты из лаборатории…
Я говорил, а Сото смотрел в сторону, поверх моего плеча. Компания полицейских за моей спиной шумно выпивала, звучали тосты. Сото угрожающе сказал:
– Извините, я сейчас…
Я пошел с ним и присоединился к веселой компании. Джерри Гордан разошелся не на шутку. Приглядевшись, я понял, почему он решил отрастить такие пышные усы: на верхней губе у него было большое родимое пятно. Щеки Джерри зарумянились, он вспотел и с энтузиазмом рассказывал всем вокруг про их с Макгретом веселые деньки. Остальные ухмылялись.
– Скажи‑ка, Джерри, вы ведь с Ли были не разлей вода?
– Это точно.
– Один за всех, все за одного?
Фараоны захихикали. Гордан, похоже, ничего не замечал.
– Отличный он был парень, этот засранец.
– Джерри, как думаешь, а честный он был? – спросил Сото.
– А то. Сам знаешь.
– Я хочу, чтобы ты это сказал: Ли Макгрет был честным человеком.
– Самый честный человек в Квинсе, вот он какой был, Ли Макгрет.
– Честное слово?
– Богом клянусь.
– Честный за двоих, за вас обоих, а, Джерри?
– Ну да.
– Конечно, честный. И щедрый, правда? Всегда всем делился.
Гордан глупо захихикал.
– Вот‑вот, Джерри, он отдал тебе все. Только и делал, что отдавал, а, Джерри?
Смешки становились все громче.
Общий настрой мне не понравился, и я отошел в сторону. Хотелось взглянуть на коробку с доказательствами, убедиться в том, что я не напрасно приехал в этот дом.
Дверь в заднюю комнату была заперта. Я не стучался, просто подергал за ручку, и мне открыла заплаканная Саманта.
– Извините, – сказала она и потерла глаза. – Я не знала, что вы здесь.
Она заслоняла от меня комнату, но я все же разглядел ее сестру в качалке с влажным полотенцем на лбу.
– Я приехал с Энни. – Как будто это что‑то объясняло. Саманта поняла меня так, что ей пора выбираться из укрытия.
– Вы молодцы, просто молодцы. Я скоро выйду.
– Вам совсем необязательно выходить.
– Я хочу побыть с гостями. Не уезжайте. Подождите немного, я скоро приду.
– Хорошо.
– Вы обещаете, что не уедете?
– Обещаю.
– Договорились. Я быстро. – И она закрыла дверь.
Я устроился ждать в углу, жевал сельдерей и раскланивался с незнакомцами. Собственно, мне ничего не нужно было, только выразить Саманте свои соболезнования и отчалить. Прошло сорок минут. Она все не выходила. Я подошел к компании копов – все они раскраснелись, всем хотелось поговорить. Они и не заметили, как я уходил, снова втянули меня в свой круг, обращались ко мне, будто я так тут все время и стоял, кто‑то передал мне рюмку, содержимое которой я незамедлительно вылил в ближайший горшок с цветком. Вскоре пришлось перемещаться, потому что несчастному растению грозила смерть от алкогольного отравления. Я отправился на кухню, там несколько женщин в резиновых перчатках пытались перемыть растущую батарею грязных стаканов.
И тут я плюнул. Вышел из дома и направился к пляжу.
У памятника жертвам 11 сентября стояла Саманта. Босиком. Туфли валялись на бетонной дорожке, там, где начинался песок. Я остановился в сторонке и стал смотреть, как ветер развевает ее волосы. Очень хотелось подойти и прижать ее к себе. Она стояла, чуть больше опираясь на одну ногу, и казалась такой хрупкой. Почти как Макгрет в самом конце. Я вдруг испугался, что она тоже умирает. Ветер пробирал до костей. Она поежилась.
Я собрался уходить, и тут Саманта меня заметила. Помахала, я сделал вид, что снимаю ботинки, – она кивнула. Мы стояли рядом и смотрели на памятник.
– Вы простите, что я сбежала, – сказала она. – Я собиралась к вам подойти, правда собиралась.
– Ничего страшного.
– Давайте я прямо сейчас туда вернусь.
– Незачем.
Снова налетел порыв ветра. Саманту трясло от холода. Я отдал ей свое пальто.
– Спасибо.
Я кивнул.
– Вы с кем‑нибудь там познакомились? – спросила она.
– Мы все собираемся вместе куда‑нибудь пойти, когда закончится эта траурная тягомотина.
Она слабо улыбнулась.
Мы помолчали.
– Я так устала! – Саманта посмотрела на меня. – Понимаете?
– После маминых похорон я проспал целую неделю. Все решили, что я заболел. Даже в больницу возили.
– Я не знала, что у вас мама умерла.
Я кивнул.
– А сколько вам было?
– Пять.
– Ничего, если я спрошу, почему она умерла?
– Рак груди.
– Вам, наверное, тяжело пришлось.
Я улыбнулся:
– Вам легче от этого разговора?
– Если честно, да.
– Ладно.
– Вы не сердитесь?
– Нет, за что?
– Ну, что… – начала Саманта и замолчала.
Я сказал:
– Может, у вас нарколепсия?
Она улыбнулась. Мы еще помолчали. Повсюду играли блики от волн.
Саманта сказала:
– Они с ним всю ночь сидели. Сослуживцы. Устроили праздник, типа, у него день рождения. Я знаю, они хотели как лучше. Только они‑то завтра на работу пойдут, а я останусь разгребать.
Я кивнул.
Она показала на памятник:
– Мы дружили.
– Я знаю.
Саманта посмотрела на меня.
– Мне Энни сказала.
– Правда? Зачем?
– Извините.
– Вы тут ни при чем.
– И все равно извините.
– Жизнь такова, какова она есть.
Я не ответил.
– Это он.
– Йен. – Саманта кивнула, вытерла слезы и засмеялась. – Нет, правда, ведь это же смешно. Только‑только я начала привыкать, что его… И тут опять. Бред какой‑то. – Она снова засмеялась. – Это шутка такая, что ли?
Я обнял ее за плечи, она прижалась ко мне. Мы так и стояли, пока ветер совсем не разбушевался и у нее не замерзли ноги.
Когда мы вернулись, те немногие, что остались, уже надевали куртки. Джерри Гордан ушел, и сестра Саманты тоже. Саманта попросила меня подняться наверх и подождать ее там, но не успел я двинуться с места, как из кухни вышла ее мать, комкая мокрое полотенце.
– Ты куда ходила? – спросила она Саманту.
– Мне нужно было пройтись.
– А мне нужна была ты. Джули пришлось забрать Джерри… – Она посмотрела на меня, потом на Саманту, потом снова на меня. Улыбнулась жутковатой вежливой улыбкой. – Здрасьте. А вы кто?
– Итан Мюллер. Мы дружили с мистером Макгретом.
Она фыркнула:
– Мистером?
– Мама.
– По‑моему, его никто так никогда не звал.
– Мама.
– Что, солнышко? В чем дело?
Саманта смотрела в пол, сжав кулаки.
– Ему, наверное, нравилось, когда вы его так называли. И очень. У‑В‑А‑Ж‑Е‑Н‑И‑Е.
Сначала я думал, она просто сердится, но в тот момент стало ясно, что она пьяна. Полотенце потихоньку сползало на пол, она подхватила его в последний момент.
– Что с Джерри? – спросила Саманта.
– Твоей сестре пришлось везти его в больницу. Не смотри на меня так, с ним все нормально. Пара швов всего.
– Что случилось?
– Один из приятелей твоего отца, ублюдок… – Она замолчала, посмотрела на меня, видимо оценивая, насколько ее слова заденут мою нежную душу, и продолжила: – Да что там, мы же все тут друзья.
Я вежливо кивнул.
– Ричард его ударил. Вмазал ему, когда Джерри говорил тост.
– О господи.
– Я их всех вышвырнула. Макаки недоделанные. Они ему губу раскроили. Где ты была?
– Я же сказала, пошла пройтись.
Мать смотрела на нее, заводясь все больше и больше. Вдруг она повернулась ко мне и улыбнулась:
– А вы чем занимаетесь?
– Я продаю картины.
– Ничего себе! Вот не знала, что Ли увлекся искусством. Ой, простите, не Ли, а мистер Макгрет.
– Я помогал ему разобраться со старым делом.
Мать Саманты прямо зашлась от смеха.
– Да что вы? Это с каким же?
– Мама.
– Я просто спросила.
– Подождете наверху, ладно? – сказала мне Саманта.
– Я, наверное, лучше домой.
– Эх, Ли. Так до самой смерти и не изменился. О господи, я сейчас лопну.
– Мама, можно тебя на минуточку? – Саманта утянула мать на кухню.
Поколебавшись, я тихонько пошел наверх.
Я не был здесь ни разу. В желто‑коричневой спальне все еще напоминало о болезни хозяина: палка для ходьбы, тазик у кровати. На двери второй комнаты висела деревянная табличка: «Владения Джулии и Сэм».
Здесь стояла двухъярусная кровать, на ней два стеганых одеяла, стареньких и пропахших пылью. На стенах – обычные девчоночьи плакаты. На полу – большая сумка с надписью «Прокуратура, Квинс, Нью‑Йорк». Молния наполовину расстегнута, внутри кое‑как напиханные вещи, дезодорант, кроссовки.
Внизу уже орали.
Я просмотрел книги на столе. Мадлен Л’Энгл, «Морщина времени». Сэлинджер, «Над пропастью во ржи». Джуди Блум, «Ты здесь, Бог? Это я, Маргарет». У Джули в школе были «друзья навсигда», если судить по надписи на рамке фотографии. На стене висел листок с номером – это Саманта участвовала в нью‑йоркском марафоне в 1998 году.
Внизу орали все громче. Хлопнула дверь.
Через несколько минут вошла Саманта.
– Вот стерва!
Она закрыла лицо руками. Потом успокоилась и подняла голову. Отстраненно глядя на стену у меня за спиной, Саманта начала расстегивать пуговицы на блузке. Кофточка упала на пол.
– Помоги, пожалуйста. – Саманта повернулась ко мне спиной.
– Хочешь, я буду спать на верхней кровати?
– Не надо.
– По‑моему, она тебе коротка будет.
– Ну… Наверное.
– Ты какого роста?
– Метр восемьдесят шесть.
– Да, это неудобно. Давай я туда полезу.
– Не надо.
– Точно?
– Точно.
– Ну и ладно. Если честно, мне не очень хотелось там спать. Это кровать Джули. – Мы помолчали. Я услышал, как она улыбается. – Ну и как оно, здорово, воспользоваться женской слабостью?
– Обалденно.
– Я вообще‑то так не делаю.
– Несчастье заставляет нас совершать странные поступки.
– В койке.
– Ага.
– Да нет! «В койке». Ты что, никогда в эту игру не играл?
– В какую игру?
– Игру с печеньем. В которое бумажки про будущее кладут.
– Первый раз слышу.
– Читаешь предсказание и добавляешь: «В койке». Что, никогда так не делал?
– Я, значит, похож на бумажку с предсказанием?
– Был похож, когда это сказал.
– Что?
– Ну, это: «Несчастье заставляет нас совершать странные поступки».
– Это правда.
– Ладно. Но говорить так все равно глупо.
Я хотел обидеться, но тут увидел, что она улыбается, и улыбнулся сам. Сколько лет Мэрилин твердила мне: нельзя быть таким серьезным. Она бы от злости лопнула, если бы увидела, как я развеселился от одной глупой ухмылки.
Я сказал:
– Твои счастливые числа пять, девять, пятнадцать, двадцать два и тридцать.
– В койке.
– В койке. Я бог знает когда такое печенье ел.
– Мы в конторе китайскую еду дважды в неделю заказываем. Вот они их и привозят. Дрянь, конечно, но лучше, чем крекеры с арахисовым маслом.
– Хочешь, я тебя как‑нибудь в ресторан свожу?
– А что, давай.
– Ладно.
– Договорились.
Тишина.
Она сказала:
– Нет, правда, я так не привыкла делать.
– Ты это уже говорила.
– Непонятно, что это такое? – Она привстала на локте. – Как ты думаешь? Чего это мы?
– Не знаю.
Она рассмеялась.
– Чего?
– Жалко, ты себя в зеркале не видишь.
– А что такое?
– У тебя на роже написано: «Вот черт, теперь она решит, что это я всерьез». – Она упала на спину, хохоча во все горло. – «Что я наделал!»
– Я ничего такого не думал.
– Как скажешь.
– Не думал!
– Все, поверила. Просто у тебя вид был смешной.
Я улыбнулся:
– Как скажешь.
Она затихла и вытерла глаза.
– Вот теперь мне полегче.
– Я рад.
Она кивнула и серьезно посмотрела на меня:
– Мне как‑то не хочется сейчас это все осмысливать. Хочется просто перестать плакать.
Я кивнул.
– Ну и отлично! – сказала она. – Хорошо, что мы договорились.
Я снова кивнул, хотя и не понял, о чем мы договорились.
– Вы с папой вроде поладили.
– Он мне нравился. Похож на моего отца, только не такая свинья.
– Он и свиньей бывал тоже.
– Наверняка.
– А что не так с твоим отцом?
– Все не так.
– Не хочешь рассказывать?
– Не‑а.
– Ну и ладно. – Она помолчала и добавила: – А я знаю, кто он.
Я посмотрел на нее.
– Я тебя в Гугле нашла. Ты же с моим папой тусовался, надо ж мне было убедиться, что ты не мошенник и стариков не грабишь.
– По‑моему, Ли Макгрета надуть было непросто.
– Лучше перебдеть.
– Ну хорошо, ты выяснила, кто я…
– Я совсем чуть‑чуть узнала. Главное, за папиной пенсией ты не охотился, а остальное неважно.
Я засмеялся.
– Если ты думаешь, что я такой же богатенький, как папочка, то очень ошибаешься.
– Вот черт.
– Что такое?