Рэмси Кэмпбелл
БУКСИРОВКА
I
Когда Ингельс проснулся, он сразу понял, что опять видел сон. На краю его сознания возник образ, воспоминание, слабое, но настойчивое; Ингельс пытался ухватиться за него, но оно исчезло. Он выпрыгнул из помятой постели. Хилари, должно быть, ушла в библиотеку несколько часов назад, оставив ему остывший завтрак. За окном Ингельс увидел холодное, глянцево-голубое небо, на стекле таял иней.
Сон продолжал мучить его. Он позволил образам теребить свой мозг, надеясь, что мучения сами по себе превратятся в воспоминания. Он медленно одевался и медленно ел, чтобы память наверстала упущенное. Но его настойчивость ничего не дала, с таким же успехом можно было вспоминать о выдернутом зубе. Сквозь стену он слышал голос радиодиктора в соседней квартире, его интонации резко менялись, как будто диктор преодолевал барьеры, полностью блокирующие его слова. Они неуклюже жужжали в голове Ингельса. Он быстро, раздражённо умылся и поспешил на улицу.
И обнаружил, что не может смотреть на небо. Его шею словно охватила сильная судорога, заставляя его голову опуститься. Вокруг него женщины катили коляски, в которых дети и продукты сражались за своё место; в переулках играли собаки, автобусы дрожали на остановках, испуская клубы дыма. Но Ингельса прижимало к земле прозрачным, довольно водянистым, синим пространством, на которое он даже не мог поднять глаза, ощущая невыносимое напряжение. Как будто спокойное небо растягивалось и готовилось расколоться на части, чтобы Ингельс осознал, наконец, свой страх.
Автобус затормозил, издав долгий, мучительный, скребущий визг. Когда Ингельс пришёл в себя от охватившего его ужаса, он уже не боялся. Он побежал к автобусу, когда в него забирался последний пассажир. «Действительно, я боюсь неба, – подумал Ингельс, – мне нужно ещё поспать. Если понадобится, приму снотворное». Его глаза словно плавали в негашёной извести.
Он сидел среди кашляющих людей, едущих домой с покупками. Через проход, фыркая, как лошадь, какой-то мужчина качал головой, глядя на табачный дым. Женщина с тремя сумками бросилась на сиденье, успокаивающе похлопала по ним и закрыла окно, что оставила открытым предыдущая пассажирка. Ингельс порылся в своём портфеле. Он обнаружил, что оставил дома одну из записных книжек. Он пролистал заметки для своей колонки, держа их на портфеле. «Интересно, понимает ли парень, с которым я сражаюсь, мой стиль? Чемпион мира по эгоизму» – упрекнул Ингельс сам себя, прикрывая рукой записи. «Не волнуйся, он не украдёт авторские права» – усмехнулся он, отдёргивая руку. Ингельс убрал записи обратно в портфель. Они выглядели такими же мутными, как и он сам.
Он обвёл взглядом автобус, низко стелющийся табачный дым, ряды голов, похожих на парики, и остановился на заголовке в газете, которую читал мужчина, сидящий перед ним.
СОЛНЕЧНАЯ СИСТЕМА НА БУКСИРЕ?
Шесть месяцев назад астроном-любитель написал нам предупреждение, что некая планета может опасно приблизиться к Земле.
КОММЕНТАРИЙ КОРОЛЕВСКОГО АСТРОНОМА: «ЧРЕЗВЫЧАЙНО ПУСТАЯ БОЛТОВНЯ».
Теперь ведущие астрономы мира согласились предоставить нам факты.
СЕГОДНЯ МЫРАССКАЖЕМ ВСЁ в эксклюзивном интервью.
Пассажир перевернул страницу и перешёл к тексту, напечатанному мелким шрифтом. Ингельс снова откинулся на спинку сиденья, вспоминая, как полгода назад «Вестник» получил копию этого письма. Они не опубликовали его, и редактор, отвечающий за корреспонденцию, с сожалением посмотрел на Ингельса, когда тот предложил им, по крайней мере, следить за этой историей.
– Полагаю, вы, люди искусства, нуждаетесь в воображении, – сказал он.
Ингельс криво усмехнулся, гадая, как его начальство отнесётся к этой статье в сегодняшнем выпуске. Он наклонился вперёд, но мужчина уже добрался до комментария редакции: «Даже если его целью было предотвращение паники, разве мы платим Королевскому Астроному за то, чтобы он говорил нам вещи, которые многие считают ложью?»
Ингельс выглянул в окно. Мимо мелькали офисы, столы с мерцающими дисплеями и сидящими возле них людьми, затем перспектива резко изменилась – автобус мчался вниз по переулкам, вызывая у Ингельса ощущение падения как во сне; затем он увидел ещё больше дисплеев. По мере того как автобус набирал скорость, приближаясь к окраине Брайчестера, офисов становилось всё меньше и меньше. «Почти добрался», – подумал Ингельс, но тут же сообразил, что проехал мимо здания «Вестника» три остановки назад, и быстро вскочил с сиденья. На секунду ему показалось, что он знает, куда направляется. «Что с того?» – лихорадочно думал он, выходя из автобуса, и круги вокруг его глаз горели ржавчиной. Но, оказавшись на улице, он тут же всё позабыл: теперь он не мог представить, что ему понадобилось в этом районе.
«ВЕСТНИК БРАЙЧЕСТЕРА. ВЕЧЕРНИЙ ГОЛОС БРАЙЧЕСТЕРА» – стальные буквы (две трети от хайку, думал Ингельс, пока не привык к этой вывеске) цеплялись за кирпичи над его головой. В фойе было тихо. Интересно, сколько времени пройдёт, прежде чем типографские прессы начнут громко стучать, сводя на нет звукоизоляцию? Недолго, а ведь Ингельсу нужно было написать свою колонку.
Его разум стал плоским и пустым, как лифт. Он оцепенело брёл по стометровому офису с открытой планировкой, мимо мелькающих за стеклом голов, персонифицированных в пластмассе.
Одни головы быстро отворачивались, другие смотрели, третьи улыбались. «Боже мой, я даже не знаю их имён», – подумал Ингельс о некоторых.
– Привет, Мойра, – сказал он. – Как дела, Берт?
Зазвонили телефоны, люди брали трубки и что-то отвечали, их голоса шаловливо запрыгали по полу. Репортёры расхаживали по проходам. Запахи дезодоранта, пота и чернил, потрёпанная бумага, суета пишущих машинок, поспешные беспокойные конференции.
Берт шел за Ингельсом к его столу.
– Не жди своего личного бюллетеня, – сказал Берт, бросая на стол листок из телефакса. – Последний отчёт о твоей блуждающей планете.
– Только не говори, что я тебя, наконец, убедил.
– Никаких шансов, – ответил Берт, отступая. – Просто чтобы ты не начал переворачивать всё вверх дном.
Ингельс читал лист, размышляя: «Я мог бы сказать им это полгода назад». «Американцы признали, что беспилотный зонд уже в пути, чтобы сфотографировать странника». Ингельс опёрся локтем о стол и закрыл глаза. На фоне беспокойных пятен света он почти увидел то, что ему снилось. Он вздрогнул в замешательстве; шум газет излился на него. «Хватит», подумал Ингельс, разбирая свои записи.
Он напечатал телевизионную рецензию – о хорошей пьесе из Бирмингема, о том, когда мы увидим студию в Брайчестере – и передал её Берту. Затем он рассеянно порылся в бумагах, скопившихся за день на столе. «На этой неделе мне надо навестить родителей. Это может немного снять моё напряжение». Ингельс перевернул коричневый конверт. Билет для прессы, продуманные красивые надписи: выставка ассоциативной живописи – новый примитивизм и сюрреализм. «Тьфу, – подумал он, – о чём можно говорить с сюрреалистами?» Частная выставка сегодня днём. Что означает сейчас.
– Завтра у тебя будет обзор местных художеств, – сказал он Берту, показывая билет, и вышел.
Как только Ингельс покинул здание редакции, его разум закачался, как сломанный компас. Небо снова показалось ему хрупким стеклом, готовым треснуть, и когда он попытался стряхнуть с себя наваждение, то обнаружил, что приближается к окраине Брайчестера. Некая женщина отпрянула от журналиста, когда он резко остановился.
– Извините, – крикнул он ей вслед. «Что бы ни находилось в том направлении, это не шоу, на которое меня пригласили. Но что-то там должно быть. Может быть, я ходил туда, когда был молод. Посмотрю, когда смогу. До того, как буду ходить там во сне».
Хотя Ингельс мог бы доехать до Нижнего Брайчестера, где проходила выставка, на автобусе, он отправился пешком. «Проветрить голову, может быть, если я не под кайфом от бензина». Небо было тонким и голубым, больше ничего особенного, пока. Ингельс помахал портфелем. «Никогда не слышал об этих художниках раньше. Кто знает, может, они и хороши».
Он не был в Нижнем Брайчестере уже несколько месяцев и его ошеломила заброшенность этого района. Собаки громко скреблись в выбитых витринах магазинов, вырванный с корнем фонарь лежал поперёк дороги, вспученная земля была усеяна выпотрошенными матрасами, их внутренности слабо трепетали. Ингельс миновал дома, где одно окно было заделано кирпичами, а другое всё еще открыто и занавешено шторой. Он проверил свой билет. «Хотите верьте, хотите нет, но я на правильном пути».
Вскоре он достиг полностью заброшенных улиц. Здесь не было ничего, кроме Ингельса, зияющих домов и неровных тротуаров, небосвода, его одиноких шагов; город выглядел подавленным и тихим. Дома стояли плечом к плечу, рёбра открывались в небо, фасады из красного кирпича обнажали клочки разбитых стен и лестниц. Ингельс испытывал скрытое сочувствие к этой заброшенной местности, её безразличию ко времени. Он замедлил шаг. «Прогуляюсь немного. Частная выставка будет открыта ещё несколько часов. Расслабься». Он сделал это и почувствовал, как какой-то иррациональный импульс умоляет его.
«А почему бы и нет», – подумал он. Ингельс огляделся вокруг: никого. Тогда он побежал по пустынным улицам, опустив руки, почти касаясь пальцами земли. «Унга бунга, – подумал он. – Полагаю, это один из способов подготовиться к встрече с дикарями».
Он обнаружил, что его поведение коснулось памяти; возможно, память была его источником. Фигура, бегущая через руины, где-то рядом. Своего рода доказательство мужественности. «Но руины не являлись пустынными улицами города, – думал Ингельс, пока бежал вприпрыжку. – Просто плоские блоки из чёрного камня, в которых зияли квадратные окна. Заброшенные задолго до этого, но вряд ли пострадавшие от времени. Фигура, что бежала по узкой тропинке мимо каменных строений, не глядя на окна».
Облака ползли по небу, темнота заполняла улицы вокруг Ингельса. Он бежал, стараясь не смотреть на дома, позволяя им слиться с воспоминаниями, которых они касались. Всё становилось яснее.
«Тебе пришлось бежать всю дорогу по одной из каменных дорожек. По любой из них, потому что перекрёстков не было, только прямой непрерывный путь. Ты должен был бежать быстро, прежде чем что-то в окнах заметит тебя, подобно тому, как плотоядное растение замечает муху. Последняя часть забега была хуже всего, потому что ты знал, что в любой момент что-то появится во всех окнах сразу: существа, которые, хоть и имели рты, но не имели лиц». Ингельс неожиданно споткнулся и замер, разглядывая пустые окна домов. «Что это было? – рассеянно думал он. – Как один из тех снов, что я видел, которые казались такими яркими. Конечно, так оно и должно быть. Эти улицы напомнили мне одну из тех, что я видел во сне». Но Ингельсу почему-то казалось, что это воспоминание гораздо старше его сна. «Из утробы, без сомнения», – сердито крикнул он, обращаясь к своему колотящемуся сердцу.
Дойдя до выставки, он прошёл мимо неё. Вернувшись, он взглянул на адрес в билете. «Боже мой, вот она». Две улицы с грязными террасными домами, что сдавались в наём, располагались рядом; на входной двери одного из них Ингельс увидел надпись, которую он сперва принял за граффити. Она гласила: «Лаборатория искусств Нижнего Брайчестера». Ингельс вспомнил, как и когда происходило открытие этого заведения в прошлом году, приглашения на данное мероприятие прибыли через два дня. Проект, который он описал после торопливого телефонного интервью, выглядел совсем не так. «Ну что ж», – подумал Ингельс и вошёл в дверь.
В холле у стойки регистрации ползали два клоуна с детьми на своих спинах. Одна из девочек подбежала к стойке и посмотрела на Ингельса снизу вверх.
– Ты знаешь, где тут выставка? – спросил он.
– В заднице, – хихикнула она.
– Второй этаж, – сказал один из клоунов, который, как понял Ингельс, был местным загримированным поэтом, что гонял детей в отдельную комнату, полную надувных игрушек.
Второй этаж представлял собой лабиринт из фанерных перегородок в металлических рамах. На перегородках висели картины и эскизы. Когда Ингельс вошёл, его окружило с полдюжины человек, все художники, кроме одного, который пытался разжечь ладан в огнеупорном конусе. Чувствуя себя в меньшинстве, Ингельс пожалел, что не добрался до лабиринта.
– Вы только что разминулись с парнем из «Радио Брайчестера», – сказал один из художников.
– Вы собираетесь говорить со всеми нами, как он? – спросил другой.
– Вам нравится современное искусство?
– Хотите кофе?
– Оставьте его в покое, – вмешалась Аннабель Прингл; Ингельс узнал её по фотографии на обложке каталога. – Видите ли, они новички на выставках, и вы не можете их винить. Я имею в виду, что всё это шоу – моя идея, но их энтузиазм. Теперь, если хотите, я могу объяснить вам наши принципы, или вы можете прочитать о них в каталоге.
– Выбираю последнее, спасибо, – Ингельс поспешил в лабиринт, открывая печатный каталог. 1. Ребёнок с ушной трубой. Картина под номером 2: Без названия. 3: Человек, сующий свой нос в мусорную корзину – без названия. 4: Без названия. 5, 6, 7… «Ну, их картины, конечно, лучше, чем их проза», – подумал Ингельс. Благовония расплывались перед ним. Играющий ребёнок, наполовину погрузившийся в озеро. Почерневший, с зеленоватым оттенком город поднимался из моря. Крылатый цилиндр, скользящий над джунглями. Внезапно Ингельс резко остановился и повернулся к предыдущей картине. Он был уверен, что видел её раньше.
22: Атлантида. Но это была не та Атлантида, которую он видел на картинах. Техника рисования выглядела грубой и довольно банальной, очевидно, одной из примитивных, но Ингельс обнаружил, что она затрагивает образы, похороненные где-то в его подсознании. Покосившиеся каменные плиты казались огромными, море лилось с их поверхности, как будто оно только что триумфально ворвалось в поле зрения. Подойдя ближе, Ингельс вгляделся в темноту внутри каменной плиты, пытаясь разглядеть что-то находящееся за открытой дверью. Если из-за скалы виднелись очертания бледного лица, его владелец должен был выглядеть огромным. «Если бы он был», – подумал Ингельс, отстраняясь, – но почему он чувствует, что кто-то должен находиться за дверью?
Обойдя всю выставку, он попытался спросить о картине, но Аннабель Прингл остановила его.
– Вы понимаете, что мы подразумеваем под ассоциативной живописью? – спросила она. – Позвольте мне объяснить. Мы выбираем первоначальную идею случайными средствами.
– А? – спросил Ингельс, рисуя каракули в своем блокноте.
– На основе случайности. Мы используем И-Цзин, как Джон Кейдж. Американский композитор, он изобрёл этот метод. Как только у нас появляется идея, мы, молча, ассоциируемся с ней, пока у каждого из нас не возникнут свои мысли, которыми, по их ощущению, надо поделиться с другими. Эта выставка основана на шести первоначальных идеях. Вы можете увидеть разнообразие.
– Действительно, – прокомментировал Ингельс. – Когда я сказал «а...», я сделал это за обычных читателей нашей газеты, понимаете? Слушайте, меня особенно заинтересовал номер 22. Я хотел бы знать, как возникла эта картина.
– Это моя, – заявил один молодой человек, вскакивая, как будто он был самим Хаусом.
– Суть нашего метода, – продолжала Аннабель Прингл, глядя на художника, – состоит в том, чтобы стереть из памяти все ассоциативные цепочки, оставив только нарисованный образ. Конечно, Гив не помнит, что заставило его написать эту картину.
– Нет, конечно, – тупо повторил Ингельс. – Это не имеет значения. Спасибо. Спасибо всем большое.
Он поспешил вниз, мимо взмокшего клоуна, на улицу. На самом деле это не имело значения. Воспоминание прорвалось сквозь его бессонницу. Во второй раз за день он понял, почему что-то показалось ему знакомым, но на этот раз более тревожным. Десятилетия назад ему самому снился тот город на картине.
II
Ингельс выключил телевизор. Когда точка света исчезла во тьме, в его голове возник образ сияния, улетающего в космос. Затем он увидел, что сияние исчезло не в темноте, а в отражении Хилари, которая наклонилась вперед из плетёного кресла-качалки рядом с ним, собираясь о чём-то заговорить.
– Дай мне пятнадцать минут, – сказал он, делая заметки для своей статьи.
В телевизионной программе показывали возмущения, вызванные блуждающей планетой на орбитах Плутона, Нептуна и Урана, и закончили указанием на то, что планета теперь отклоняется от Солнечной системы; её влияние на орбиту Земли будет незначительным. Фотографии с космического зонда обещали показать общественности в течение нескольких дней. Несмотря на свою холодную научную ясность (писал Ингельс) и, возможно, не намереваясь этого делать, программа сумела передать ощущения предчувствия, вторжения и вмешательства в движение привычного для нас неба.
– Мне они ничего не передали, – сказала Хилари, заглядывая через плечо Ингельса в его записи.
– Это печально, – ответил он. – Я собирался рассказать тебе о своих снах.
– Не надо, если я их тоже не понимаю. Разве мне нельзя критиковать тебя сейчас?
– Прости. Давайте начнём сначала. Просто позвольте мне рассказать несколько вещей, что произошли со мной. Я думал о них весь день. Некоторые из них даже тебе придётся признать странными. Выпьем кофе, и я расскажу тебе о них.
Когда Хилари принесла кофе, Ингельс подождал, пока она не подалась вперёд, готовая погрузиться в свои мысли; длинные мягкие, чёрные пряди волос коснулись её подбородка.
– В детстве я видел много снов, – начал Ингельс. – Это не обычные детские сны, если таковые существуют как отдельный вид. Я запомнил один сон, об огромных облаках материи, плавающих в космическом пространстве и очень медленно формирующихся во что-то. Я имею в виду очень медленно... Я проснулся задолго до того, как они достигли своей цели, но во сне я знал, что у этого существа будет лицо, и мне очень хотелось проснуться. Затем был ещё один сон, где меня несли через какую-то сеть из света, всё дальше и дальше через перекрёстки. И это, казалось, длилось много дней, пока я не оказался на краю этой гигантской паутины из световых дорожек. И я боролся за то, чтобы остановить своё движение, потому что знал, что за светом скрывалось что-то старое, тёмное и бесформенное, что-то высохшее и злое, но я не мог выяснить, что. Я слышал, что оно шуршит, как старый сушёный паук. Знаешь, как я понял, что это была за паутина? Она оказалась моим мозгом, я гнался вдоль своей нервной системы к мозгу. Ладно, оставим это для психологов. Но в этих снах случались странные вещи – я имею в виду, помимо всего этого. Они всегда начинались одинаково и всегда примерно в одно и то же время месяца.
– В ночь полнолуния?– спросила Хилари, прихлёбывая кофе.
– Как ни странно, да. Не волнуйся, я не вырастил полуночную тень или что-то в этом роде. Но некоторые люди чувствительны к полнолуниям, это достаточно хорошо задокументировано. И я всегда начинал с того, что видел во сне полную луну над водой, далеко посреди океана. Я мог видеть отражение, лежащее на воде, и через некоторое время я всегда приходил к выводу, что это вовсе не луна, а огромное бледное лицо, выглядывающее из-за океана, и меня охватывала паника. Затем я терял способность двигаться и знал, что полная луна вытягивает что-то из глубин океана, пробуждая его. Я чувствовал, как во мне нарастает паника, и когда она достигала предела, – я оказывался в следующем сне. Так происходило каждый раз.
– А твои родители не знали? Разве они не пытались выяснить, что случилось?
– Не понимаю, что ты имеешь в виду под случившимся. Но да, в конце концов, они узнали, когда я им рассказал. Это было после того, как мне пришло в голову, что мой отец мог бы объяснить мои сны. Мне тогда было одиннадцать, и у меня иногда возникали странные ощущения, вспышки интуиции, предчувствия и так далее, а иногда я обнаруживал, что и отец чувствует то же самое.
– Я знаю всё о чувствах твоего отца, – сказала Хилари. – Больше, чем он знает о моих.
Вскоре после того, как они встретились, Ингельс отвёл её к своим родителям. Она чувствовала, что его отец был слишком чопорно вежлив с ней, и когда она перекрестно допрашивала Ингельса, он, в конце концов, признал, что его отец чувствовал, что она не подходит ему, не сочувствует ему.
– Ты хотела, чтобы я поведал тебе о своих снах, – продолжил он. – Я рассказал отцу о «морском сне» и понял, что он чего-то недоговаривает. Моя мать заставила его рассказать мне. Её отношение ко всему этому было таким же, как и у тебя, но она сказала моему отцу, чтобы он покончил с этим, он должен будет когда-нибудь всё рассказать мне. Поэтому он объяснил, что иногда он видел те же сны, что и его собственный отец, не зная почему. В детстве ему приснилось несколько таких же снов, что и мне, это продолжалось до одной ночи в середине двадцатых, кажется, он говорил о начале 1925 года. Потом ему приснился город, поднявшийся из моря. После этого он больше никогда не видел снов. Что ж, может быть, услышав это, я почувствовал облегчение, потому что в следующий раз мне тоже приснился город.
– Тебе снился город, – сказала Хилари.
– Тот самый. Я рассказал отцу об этом сне на следующее утро, подробности, о которых он мне не говорил, были одинаковыми в обоих наших снах. Я смотрел на океан, на то же место, что и всегда. Не спрашивай меня, откуда я знаю, что оно всегда одно и то же. Я знал. Некоторое время я наблюдал за отражением Луны на воде, потом увидел, что она дрожит. В следующее мгновение из океана поднялся остров с шумом, как у водопада, даже громче, громче всего, что я когда-либо слышал во время бодрствования; я действительно чувствовал боль в ушах. На острове находился город из огромных, зеленоватых блоков, покрытых водорослями, и вода стекала с них. А грязь кипела от выброшенных на берег существ, что задыхались и лопались. Прямо передо мной, надо мной и подо мной была дверь. Из неё сочилась грязь, и я знал, что огромное бледное лицо, которого я боялся, находится за этой дверью, готовясь выйти, открывая глаза в темноте. Я проснулся, и это был конец сна. Скажи, что это были всего лишь сны, если хочешь. Тебе будет легче поверить, что мы с отцом делились ими телепатически.
– Ты прекрасно знаешь, – сказала Хилари, – что я ничего такого не думаю.
– Нет? Тогда как тебе это? – резко заявил Ингельс. – На выставке, которую я сегодня посетил, имелась картина о нашем сновидении. И её нарисовал не я и не мой отец.
– И что это значит? – воскликнула Хилари. – Что ты имеешь в виду?
– Ну, сон, который я так живо помню после стольких лет, стоит того, чтобы о нём подумать. И эта картина предполагает, что она гораздо более объективно реальна.
– Значит, твой отец читал об этом острове в каком-то рассказе, – сказала Хилари. – Как и ты, как и художник. Что ещё ты можешь предложить?
– Ничего, – сказал Ингельс, наконец.
– Так что за странные вещи ты собирался мне рассказать?
– Это всё, – ответил он. – Только картина. Больше ничего. Действительно.
Хилари выглядела несчастной, немного пристыженной.
– Ты мне не веришь? – спросил он. – Иди сюда.
Когда коврик из овчины присоединился к их ласкам, она сказала:
– Мне действительно не нужно быть твоим экстрасенсом, не так ли?
– Нет, – ответил он, ощупывая её ухо языком, заставляя её приготовиться. Выключив на ходу стальные лампы на изогнутых ножках, Хилари повела Ингельса через квартиру, словно катая за собой магазинную тележку; они засмеялись, когда автомобильные фары осветили Мерси-Хилл и на мгновение – их руки. Они добрались до хрустящей постели и вдруг не смогли продолжить игру. Она обнимала его, пытаясь втянуть его глубже и глубже, мягко притираясь, Ингельс же пытался грубо оттолкнуть Хилари, чтобы заставить её вернуться с удвоенной силой. Они возвышались надо всем, кроме друг друга, задыхаясь. Он почувствовал, что поднимается в воздух, и закрыл глаза.
И стал падать в водоворот плоти, в огромную, почти неосвещённую пещеру, потолок которой, казалось, находился так же высоко над ним, как и небо. Ему предстояло ещё долгое падение, и он мог различить под собой движения огромных пузырей и верёвок из плоти, глаз, что раздувались и расщеплялись, гигантских тёмно-зеленых форм, лениво карабкающихся одна на другую.
– Нет, Господи, нет! – беспомощно воскликнул Ингельс. Он тяжело опустился на Хилари.
– О Боже, – сказала она. – Что ещё случилось?
Ингельс лежал рядом с ней. Потолок над ними дрожал от отражённого света. Всё выглядело соответственно его ощущениям. Он закрыл глаза и почувствовал тёмное спокойствие, но не мог долго удерживать глаза закрытыми.
– Всё в порядке, – сказал он. – Есть ещё кое-что, чего я тебе не сказал. Я знаю, ты беспокоишься о том, как я выгляжу в последнее время. Я говорил тебе, что это недостаток сна, и так оно и есть, но это потому, что я снова начал видеть сны. Это началось около девяти месяцев назад, как раз перед тем, как я встретил тебя, и я вижу их всё чаще, один или два раза в неделю. Только на этот раз я никогда не могу вспомнить, что мне снилось, возможно, потому, что я так долго не видел снов. Я думаю, это как-то связано с небом, может быть, с планетой, о которой мы слышали. Последний раз это произошло сегодня утром, после того, как ты ушла в библиотеку. По какой-то причине у меня нет снов, когда я рядом с тобой.
– Конечно, если ты хочешь вернуться к себе, иди, – сказала Хилари, глядя в потолок.
– С одной стороны, не хочу, – ответил он. – Это просто беда. Всякий раз, когда я пытаюсь увидеть сон, оказывается, что я не хочу спать, как будто борюсь со сном. Но сегодня я достаточно устал, чтобы просто задремать и всё-таки увидел сон. Весь день у меня были галлюцинации, которые, я думаю, исходят из него. И почему-то это кажется мне более срочным. Я должен был досмотреть сон. Я знал, что это важно, но картина убедила меня в том, что это нечто большее, чем сон. Хотел бы я, чтобы ты это поняла. Для меня это нелегко.
– А если я тебе поверю? – спросила она. – Что ты тогда сделаешь? Встанешь на улице и будешь предупреждать людей? Или попытаешься продать это своей газете? Я не хочу просто верить тебе. Как ты можешь думать, что другие поверят?
– Именно это мне и не нужно слышать, – сказал Ингельс. – Я хочу поговорить об этом с отцом. Думаю, он сможет помочь. Надеюсь, ты не будешь возражать, если я пойду без тебя.
– Не буду, – ответила Хилари. – Если хочешь, можешь идти смотреть свои сны и поболтать с отцом. Но для меня это означает, что ты меня не хочешь.
Ингельс направился к своей квартире, расположенной дальше на Мерси-Хилл. Газеты цеплялись за кусты, хлопая как птицы крыльями; машины с шипением неслись по близлежащим улицам, создавая волны из света. Ингельса и небо разделяли только дома, их стены казались низкими и тонкими. Даже в свете ламп он чувствовал, как над головой зияет ночь.
В доме, где он жил, стояла тишина. Радио, которое обычно тарахтело, как электронное сердце, сейчас молчало. Ингельс поднялся на третий этаж, его шаги по деревянной лестнице отзывались эхом в тишине, заставляя его проснуться. Он пошарил в прихожей в поисках вешалки. В доме Хилари она располагалась в другом месте. Под окном в гостиной он увидел её стол, заваленный комиксами; правда, когда он включил свет, это оказался его собственный стол, и на нём лежали газеты с телепрограммами. Ингельс устало посмотрел на свою смятую постель. Он ощущал, что комната вокруг него движется, как мутная вода. Он рухнул на кровать и тут же заснул.
Темнота тянула его вперёд, мягко проплывая сквозь его глаза. Его окружала безмолвная тьма. Он проплыл сквозь неё, спящий и в то же время бодрствующий. Он чувствовал, как далеко в темноте расцветает энергия, огромные беззвучные взрывы, которые охлаждаются и застывают. Ингельс вслепую ощущал, как что огромное и тяжёлое катится куда-то.
Затем у него появилась способность видеть, хотя темнота оставалась почти неизменной. Где-то в дальней дали, словно крошечные трещинки, светились несколько точек. Ингельс начал быстро плыть к ним. Когда он приблизился, точки расступились и скрылись из виду. Он мчался между ними, навстречу другим, которые теперь мельком выныривали из бескрайней ночи, неся более прохладные зерна застывшей пыли вокруг себя.
Они множились, поле зрения Ингельса наполнялось рассеянным светом и сопутствующими ему эффектами. Он поворачивался, запечатлевая в своем сознании каждую безмолвно пылающую перспективу. Его разум казался огромным. Он чувствовал, что с лёгкостью запоминает каждый узор из света, готовый увидеть следующий.
Прошло так много времени, прежде чем он пришел в себя, и поэтому он не помнил, как всё началось. Каким-то образом путь, по которому он двигался, вернул его к исходной точке. Теперь Ингельс плыл в равновесии со всей системой света и пыли, что окружала его. Его мысли сосредоточились на всём, что он видел.
Он обнаружил, что часть его разума словно телескоп сосредоточилась на деталях тех миров, мимо которых он пролетал: городов из сфер, усеянных чёрными крылатыми насекомыми; гор, которым каким-то образом придали форму огромных голов; в их глазницах извивались идолопоклонники. Ингельс видел море, из его глубин поднималась суставчатая рука, протянувшаяся на многие мили вглубь материка, и тонкую паутину из кожи, что пыталась найти себе пропитание. Один крошечный мир, казалось, кишел жизнью, которая знала об Ингельсе.
Глубоко в одном из морей этого мира спал город, и Ингельс видел те же сны, что и его жители: о младенчестве, проведённом в огромной, почти лишённой света пещере, за которой ухаживала худая шуршащая фигура, такая высокая, что её голова терялась из виду; о полёте к этой маленькой, но плодородной планете; о неуклюжих танцах под светом осколка, который они вырвали из этого мира и выбросили в космос; о спячке в подводных базальтовых гробницах. Дремлющие ждали и разделяли свои жизни с другими подобными существами, активными на поверхности; на мгновение Ингельс оказался жителем чёрного города, покинутого строителями. Он насторожился и стал продвигаться медленнее, когда бледная личинка пробежала по дорожке между зданиями.
Позже, когда активным жителям на поверхности пришлось прятаться от размножающихся личинок, те, кто находился в подводном городе, замерли в ожидании. Ингельс чувствовал, как их мысли сонно обшаривают поверхность, касаются разума личинок и проверяют его, чрезвычайно терпеливо и целеустремлённо. Он ощущал, как чрево моря омывает его келью. Его огромная плоть дрожала, предвкушая возрождение.
Без предупреждения Ингельс оказался в комнате, глядя через телескоп на небо. Казалось, он смотрит уже несколько часов; глаза его горели. Он сверялся с таблицей, настраивая телескоп. Лужица света от керосиновой лампы блуждала по комнате, захватывая книги в шкафах возле стен, рассыпаясь по картам у его ног. Затем Ингельс вышел из комнаты и поспешил через затемнённый театр; из лож выглядывали тёмные капюшоны. Выйдя из театра, Ингельс взглянул на испещрённое пятнами небо, на крышу, где, как он знал, одна шиферная плита скрывала поднятый кверху телескоп. Он поспешил прочь по освещённым газом улицам из своего сна.
Проснувшись, он сразу понял, где находится тот театр: на окраине Брайчестера, куда его весь день тянуло.
III
Ингельс встал на рассвете, чувствуя себя очистившимся и обновлённым. Он умылся, побрился, оделся, приготовил себе завтрак. В его облегченном состоянии преамбула сна, казалось, не имела значения: ему объяснили его стремление оказаться на окраине Брайчестера, остальное казалось ему внешним, возможно, продуманно символичным. Он знал, что Хилари считает его сны симптомами расстройства, и, возможно, она права. «Может быть, – подумал он, – всё это означает, что театр пытается проникнуть в моё сознание? Много суеты, но таковы сны. Без сомнения, особенно когда им приходится пробивать себе путь в сознание. Мне не терпится увидеть, что этот театр значит для меня».
Когда Ингельс вышел из дома, рассвет охватил его, как будто он ещё не стряхнул с себя сновидения. Тусклый приглушённый свет оседал вокруг него, неясные фигуры торопливо проходили мимо. Воздух казался удушливым от неминуемой опасности, не таким острым, каким должен быть во время холодов. «Это научит меня вставать с криком петухов, – подумал Ингельс. Похоже на бессонницу. Не представляю, о чём они там кукарекают». Очереди к коммутаторам двигались вперёд, как тиканье судьбы.
Кто-то оставил на столе Ингельса листок из телефакса. Фотографии с космического зонда ожидались с минуты на минуту. Он торопливо писал рецензии, поднимая глаза, чтобы избавиться от ощущения, что пол кишит бледными личинками, ползающими в проходах между столов. «Должно быть, мне нужно было больше сна, чем я думал. Может, вздремну попозже».
Хотя в его сне улицы выглядели по-другому – электрические лампы превратились в газовые, – он точно знал, где должен находиться театр. Ингельс поспешил вдоль границы Нижнего Брайчестера, мимо чавкающих паровых экскаваторов и ревущих скелетов горящих домов. Ингельс шагнул прямо на улицу из своего сна.
Одна её сторона была стёрта с лица земли, неровная полоса коричневой почвы протянулась трещинами через тротуар и в поля за ним. Но театр находился на другой стороне. Ингельс поспешил мимо домов из красного кирпича, мимо продуваемых ветром садов и сломанных цветов к выбоине на дороге, залепленной заплаткой, где, как он знал, газовый фонарь охранял театр. Ингельс остановился возле фонаря. Машины проносились мимо, а он смотрел на дома перед собой, внешняя одинаковость защищала их от взгляда человека. Театра не было.
Гудок приближающегося автомобиля вырвал Ингельса из оцепенения. Он побрёл дальше, чувствуя себя глупо и нелепо. Он смутно помнил, как однажды шёл с родителями по этой дороге на пикник. Тогда здесь стояла газовая лампа; он смотрел на неё и на театр, который к тому времени превратился в кинотеатр, пока родители не уговорили его идти дальше. Это объясняло сон, бессонницу, всё. «И меня никогда не убеждал Гражданин Кейн. Дайте мне тоже бутон розы». На самом деле он просто ошибся в местоположении лампы; вот она, в сотне ярдов перед ним. Внезапно Ингельс побежал. Он уже видел театр, теперь переименованный в мебельный склад.
Он почти миновал двойные двери и оказался в первом проходе, когда понял, что не знает, что сказать.
– Извините, я хотел бы заглянуть под ваши стропила. Простите, что беспокою, но, кажется, у вас здесь есть потайная комната. Ради Бога, – сказал он, краснея, и поспешил вниз по ступенькам, когда продавец вышел вперёд, чтобы открыть ему двери. «Теперь я знаю, что это был за сон. Я позаботился о том, чтобы он не повторился. Забудь об остальном».
Ингельс навалился на свой стол. «А теперь сиди здесь и веди себя прилично. Какая ничтожная причина для ссоры с Хилари. По крайней мере, я могу признаться ей в этом. Позвони ей сейчас». Он потянулся к телефону, когда подошёл Берт, размахивая рецензией Ингельса на астрономическую телепрограмму.
– Я знаю, что ты хочешь всё переписать, – заявил он.
– Сожалею об этом.
– На этот раз мы отзовём людей в белых халатах. Я думал, ты пошёл тем же путем, что и этот парень, – сказал Берт, бросая на стол газетную вырезку.
– Просто недосып, – ответил Ингельс, глядя в сторону. – Как наш Мафусаил, скажи мне кое-что. Когда склад на Филдвью был театром, как он назывался?
– Ты имеешь в виду Варьете? – спросил Берт, бросаясь к своему телефону. – Напомни мне рассказать тебе о том, как я видел там Бомона и Флетчера. Отличная пьеса в двух частях.
Ингельс перевернул вырезку, улыбаясь наполовину Берту, наполовину себе за то, что всё ещё не отпускал от себя сон. «Давай, просматривай документы в обеденный перерыв, – сказал он себе насмешливо. – Бьюсь об заклад, это Варьете никогда не попадало в заголовки газет».
«ЛСД ВЫЗЫВАЕТ ПОПЫТКУ САМОУБИЙСТВА», – говорилось в вырезке. «Американский студент утверждает, что в «ЛСД-видении» ему сказали, что планета, проходящая сейчас через нашу Солнечную систему, возвещает о восхождении Атлантиды. Он выбросился из окн