Все это выглядело ужасно, особенно в сравнении с Копенгагеном. Там мы тоже принимали определенные меры предосторожности, но это никак не мешало нам пользоваться в летнее время естественным светом, лившимся сверху сквозь застекленную крышу, всегда открытую в ясную погоду. В советском же посольстве в Лондоне почти все окна были заложены кирпичами. Единственным человеком, который мог еще как-то наслаждаться солнечным светом, был резидент, чей кабинет имел тройную защиту. Во-первых, там был установлен глушитель — издающий постоянный гул специальный прибор, способный выводить из строя микрофоны подслушивающих устройств. Во-вторых, в окна его кабинета вмонтировали электронные защитные средства, которые, работая на определенной частоте, излучали звуковые волны. И в-третьих, между оконными рамами размещались радиодинамики. Стоило ему войти в кабинет, как эти приборы автоматически включались, так что всякий раз, заходя к нему, я слышал слабое их жужжание.
Пользоваться электрическими пишущими машинками строго-настрого запрещалось, поскольку не исключалась возможность их прослушивания. Мало того, нам не разрешали печатать даже на обычных, механических машинках — хотя мы все же делали это, " потому что опасались, что наши противники запишут на магнитную ленту звуки, издаваемые клавишами при ударах, и, изучив ритм, в котором работали машинки, воссоздадут отбитый на них текст. В здании посольства не дозволялось также иметь компьютеры: ведь в них нетрудно «влезть».
Однажды, когда я слушал музыку по своему небольшому транзисторному приемнику, стоявшему у меня на столе, ко мне зашел офицер из сектора оперативной техники и сказал:
— Вам же известно, что нельзя приносить сюда подобные вещи. Все, что вы говорите, может быть автоматически передано вашим приемником противной стороне. Английские спецслужбы постоянно прослушивают нас с помощью таких вот радиоприборов.
Сотрудники посольства то и дело принимались рассуждать о каких-то странных проводах, проложенных в здании, и сходились на том, что пора бы поменять всю электропроводку. И никому из них не приходило в голову, что это идиотская идея, поскольку на протяжении многих десятилетий ни один англичанин, не считая гостей, не мог просто так войти в это здание: за ними всегда внимательно наблюдали. На всех стенах служебных помещений висели предостерегающие надписи: «Не произносите вслух имен и не упоминайте конкретные факты». Егошин, который проживал в одном с нами доме на Кенсингтон-Хай-стрит, оборвал меня как-то, когда я, поднимаясь с ним вместе по лестнице, сказал ему что-то совсем безобидное.
— Тихо! Ведь и у стен имеются уши! — многозначительно, шепотом сказал он.
Несмотря на все принимавшиеся посольством меры предосторожности, все по-прежнему считали, что опасность прослушивания наших разговоров вполне очевидна. Примерно в то время, когда миновала уже половина моей командировки, в Лондон прилетела ремонтно-строительная бригада Комитета, которой предстояло заняться переоборудованием служебных кабинетов. Рабочие вынесли из комнат всю мебель, сняли со стен облицовку и, добравшись до кирпичной кладки, покрыли ее неким подобием матрасов, после чего притащили какие-то ящики с металлическим покрытием. Вмонтировав их в стены, они проложили электропроводку, наклеили новые обои, устлали полы коврами и сменили мебель. Кроме того, в каждом кабинете было установлено индивидуальное средство электронной защиты — специальный прибор, который хозяину кабинета положено было немедленно включать, едва войдя в кабинет.
С безопасной — сейфовой, по нашей терминологии — комнатой в подвальном помещении, где проводились совещания, проделали то же самое. Все это у любого нормального человека могло вызвать клаустрофобию, особенно во время расширенных заседаний, когда в комнату, рассчитанную примерно на сорок человек, набивалось шестьдесят, а то и семьдесят человек. Несмотря на установленный в ней кондиционер, там было так жарко и душно, что любое более или менее продолжительное совещание становилось, по существу, суровым испытанием на выносливость.
Фобия слежки не покидала сотрудников внешнеполитического ведомства, даже когда они находились в служебном помещении. Мой предшественник на посту советника Равиль Позяняков с самым серьезным видом предупредил меня как-то, чтобы я никогда ни с кем не встречался на Эдвардс-сквер. Сказав, что мне и в голову не приходило с кем-либо встречаться у самого дома, я поинтересовался, почему он счел необходимым сказать мне об этом.
— Только потому, что за сквером круглосуточно ведется наблюдение с помощью телекамер.
— Вот как! Но где же они установлены?
— На крышах соседних зданий.
— А вы видели их?
— Нет, но они должны находиться там: мы-то ведь непременно установили бы их у себя в Москве вокруг каждого сквера, где прогуливались бы англичане.
Меня уверяли также, будто садовник, ухаживавший за сквером, агент английской службы безопасности. Люди, говорившие мне об этом, были настолько уверены в этом, что я в конце концов спросил англичан напрямую, действительно ли у них там задействованы телекамеры и пользуются ли они услугами садовника. В ответ раздался гомерический хохот, вызванный абсурдностью подобного предположения.
Сотрудники и посольства, и КГБ страдали ипохондрией, и, поскольку медицинское обслуживание на Западе было значительно лучше, чем у нас на родине, посещение врачей стало для них своеобразным хобби. Я тоже, не относясь, как надеюсь, к ипохондрикам, обратился как-то раз по рекомендации своих друзей-англичан к одному специалисту, который поставил мне зубную коронку. Однако мой визит к нему мог бы значительно осложнить мне жизнь, поскольку по злой воле рока наблюдатели из спецслужбы МИ-5 засекли мою машину неподалеку от Королевского госпиталя в Челси, сразу же после чего последовало разбирательство: каким образом советское должностное лицо оказалось в данном районе города. К счастью, сразу же подключились мои английские товарищи и уладили дело, прежде чем оно зашло слишком далеко,
Политика Центра и Коммунистической партии в отношении советских граждан, работающих за рубежом, была продумана до мелочей и заключалась, в частности, в создании атмосферы замкнутости и обособленности от остального мира. Они пребывали в вечном страхе, постоянно ожидая каких-нибудь козней со стороны иностранных служб безопасности. Неудивительно поэтому, что если, например, у кого-то оказывалась спущена шина или разбито окно, то это воспринималось советской колонией в Лондоне не иначе как злонамеренный акт или провокация со стороны враждебных сил. Подобная психология служила питательной средой для паранойи, которая и так пустила здесь глубокие корни. Ощущение изолированности подпитывалось, вероятно, и советской «дачей» — милыми дворцового типа зданиями в лесу неподалеку от Гастингса, которые какой-то лишившийся разума миллионер оставил посольству еще шестьдесят лет назад. Здесь также сотрудники посольства находились в своем собственном тесном кругу. Хотя формально отличавшая это место роскошь предназначалась для всей советской общины, однако в действительности право пользоваться ею было закреплено за послом и ближайшим его окружением. Раз в год, в апреле, когда по всему Советскому Союзу проходил в один из весенних дней субботник — трудовая акция, заключавшаяся в уборке города и служебных помещений, на «даче» становилось особенно многолюдно. Для советских граждан, отправлявшихся в графство Кент, где находилась «дача», субботник всегда был прекрасным поводом для грандиозного пикника. После двухчасовой работы в саду и символической уборки мусора в близлежащем лесу начиналось веселое, пышное празднество.
Одержимость, с которой резидентура обеспечивала свою безопасность, была вполне сопоставима с одержимостью Центра в отношении операции «РЯН». В 1981 году Центром был разработан план мероприятий по упреждению якобы готовящегося Западом ядерного удара по Советскому Союзу. Я быстро понял, что мои коллеги из сектора ПР относятся к «РЯН» с немалой долей скептицизма. Но хотя они и не очень-то верили в возможность ядерной войны, никто из них не решался высказывать критические замечания по поводу операции «РЯН», разработанной Первым главным управлением, и тем самым навлекать на себя гнев Центра. В результате операция «РЯН» была запущена на полную катушку, была создана система весьма порочная для сбора секретной информации и анализа происходящих событий, вследствие чего и зарубежные отделения КГБ, сознавая, чего от них ждет Центр, стали забрасывать Москву тревожными сообщениями, которым сами не верили.
Предъявлявшееся нам постоянное требование собирать секретную информацию по поводу «РЯН» значительно осложняло выполнение наших непосредственных обязанностей, поскольку людей у нас было не так уж и много. Предполагалось, например, что мы будем регулярно и в рабочие часы, и в остальное время подсчитывать число освещенных окон во всех государственных учреждениях и военных ведомствах, которые, как считали наверху, участвуют в подготовке к ядерной войне, и докладывать немедленно в Центр о любом отклонении от выведенных нами средних показателей как в ту, так и в другую сторону. От нас требовали также выяснять буквально все, что касается возможных способов эвакуации государственных служащих и членов их семей, маршрутов, по которым они должны передвигаться, и, наконец, мест, где им предстояло укрыться. Я думаю, что даже Гук находил подобные задания смехотворным и, беспрекословно выполняя требования Центра, хотя и сознавал всю их абсурдность, он все же счел возможны м поручить наблюдать за окнами одному из младших сотрудников, от которого не столь уж много было проку, поскольку, во-первых, у него не было личной машины, а во-вторых, он не имел права покидать пределы города без специального разрешения английского министерства иностранных дел. Нереалистичный характер этих предписаний, объяснявшийся вопиющим несоответствием между представлениями, которые складывались у Центра, и действительностью, как нельзя лучше демонстрирует бесцельность и потен стальную опасность значительной части работы, проводившейся КГБ.
Когда я рассказал Джеку об операции «РЯН», он, придя в изумление, с трудом верил моим словам, настолько нелепыми были отдаваемые Центром распоряжения и настолько далекими от реальной жизни. Как мне представляется, то, что я помогал англичанам осознать всю глубину поразившей советское руководство паранойи, является одной из важнейших составных моего вклада в обеспечение международной безопасности. Жесткие заявления президента США Рейгана и государственного секретаря Джорджа Шульца, сделанные ими к началу 1983 года, вызвали у советских руководителей самые мрачные чувства. Особенно усилились их страхи после того, как они узнали о стратегической оборонительной инициативе Соединенных Штатов, широко известной как программа «звездных войн» и предусматривавшей использование противоракетных ракет с целью создания объемлющего всю страну щита на тот случай, если противник вздумает обрушить на них межконтинентальные ракеты. Поскольку американцы уже высадили человека на Луну, в Кремле рассудили, что они и впрямь могут создать систему, позволяющую вести «звездные войны», и, скорее всего, уже готовятся к тотальной ядерной войне, которая, по представлению советского руководства, должна была разразиться в ближайшие несколько лет. Объясняя все это Западу, я верил, что тем самым вношу, пусть и небольшую, лепту в сохранение международной напряженности на приемлемом уровне.
Являясь сотрудниками посольства чисто формально, мы, кагэбэшники, могли в любой момент идти куда заблагорассудится. Ведь от нас, оперативных работников, ждали активной, энергичной работы с агентами. После отъезда Позднякова, моего предшественника на посту руководителя сектора ПР, мне было поручено курировать некоего дипломата из одной из европейских стран, которого Центр считал своим агентом, и я, естественно, начал встречаться с ним, обычно в обеденный перерыв. Вскоре, однако, к своему немалому огорчению, я обнаружил, что он охотно является в ресторан, куда обычно я его приглашал, и с удовольствием уплетает все, что я заказываю, но в его разглагольствованиях не было ни грана полезной информации и встречи с ним — пустая трата времени. Проблема, возникшая передо мной в связи с этим, заключалась в том, что я не мог доложить о своих выводах Центру, где Поздняков, прежде курировавший этого человека, стал начальником отдела. И я, учитывая все обстоятельства, решил в конце концов прибегнуть к общепринятой в КГБ практике — стряпать отчеты, полные всяческих восхвалений агентам, с которыми имеет дело автор никому не нужной писанины.
Что же касается вверенных моему попечению осведомителей и агентов из числа англичан, то мое непосредственное начальство значительно облегчало мне жизнь, не требуя от меня подробных отчетов о том, когда и с кем именно я встречаюсь. Тем не менее, я и сам стал понимать, что в этом смысле дела у меня обстоят не лучшим образом, прежде всего потому, что общение на английском все еще давалось мне с трудом. От меня в отделение поступало так мало информации, что Егошин и Титов начали уже жаловаться за моей спиной Гуку. Надо было срочно что-то делать, и я обратился за помощью к своим друзьям-англичанам. Объяснив им, что значительная часть моего времени и умственной энергии расходуется на своевременное обеспечение их секретной информацией и материалами для служебного пользования, в результате чего на свою непосредственную работу, заключающуюся в вербовке новых агентов и встречах со старыми, у меня просто не остается ни времени, ни сил, я спросил, не могут ли они при каждой нашей встрече снабжать меня какой-нибудь мало-мальски интересной информацией.
Они согласились. Понятно, ничего сенсационного мне не сообщат: нельзя же было им делиться со мной секретной информацией. Но меня вполне устраивало и то, что я от них получал. Каждый раз при встрече они передавали мне что-нибудь любопытное и вполне стоящее. Некий молодой сотрудник английской разведслужбы специально для меня перепечатывал на машинке пусть и небольшие, примерно в три четверти страницы каждая, но блестяще составленные справки — на самые разные темы, среди которых были и такие, например, как современные проблемы Южной Африки или состояние англо-американских отношений. Унося их с собой, я перелагал содержавшийся в них текст на привычный в КГБ язык, дополнял его некоторыми деталями и вручал начальству конечный продукт, выдавая его за свой собственный вклад в общее дело. Прдобная практика позволила мне со временем значительно повысить мои рейтинг в глазах руководства.
Спустя короткое время мои встречи с англичанами стали носить регулярный характер. Я въезжал в подземный гараж неподалеку от явочной квартиры, накрывал машину пластиковым чехлом, чтобы скрыть дипломатический номер, поднимался наверх. Там меня уже ждали. Поскольку я являлся на встречу в обеденное время и, естественно, голодный, мои партнеры кормили меня обедом по полной программе, но время было так дорого для меня, что вскоре я попросил их впредь ограничиваться бутербродами и пивом: это позволит не прерывать беседу во время трапезы.
Поначалу я очень надеялся, что встречи с англичанами позволят мне усовершенствовать мой разговорный язык, но Джек, довольно неплохо владевший русским, попросил меня говорить на моем родном языке, поскольку это экономило время, особенно если учесть, что ему не приходилось при этом переспрашивать, если он чего-то не понимал, так как все, что я говорил, записывалось на магнитофон. Правда, позднее я узнал, что Джеку приходилось потом часами заниматься изнурительным трудом, расшифровывая, что я наговорил, и переводя все это на английский. Джоан во время нашей с Джеком беседы скромно сидела в сторонке, ничего не понимая, но, как только у нас наступал перерыв, я заговаривал с ней по-английски. Чтобы можно было спокойно упоминать обо мне, не называя моего настоящего имени, я еще в Копенгагене во время одной из встреч с Майклом окрестил себя Феликсом — в честь моего друга-эстонца Феликса Майнера, вместе с которым учился когда-то в школе. Нарекая себя таким именем, я еще не знал, что слово «Феликс» означает в переводе с латыни на русский «счастливый» или «удачливый».
Я не боялся, что кто-то из сотрудников КГБ будет следовать за мной по пятам на всем протяжении моего пути от посольства до явочной квартиры, и все же, как оказалось, в том, что я посещал своих друзей-англичан, была известная доля риска. Однажды, оставив позади жилой квартал, где только что я встречался с ними, и пересекая Коннат-стрит по пешеходному переходу, находившемуся в двух кварталах от Бэйсуотер-роуд, я увидел Гука, который, сидя за рулем своего «мерседеса» цвета слоновой кости, проехал буквально в двух шагах от меня в тот самый момент, когда я собирался ступить с проезжей части улицы на тротуар. Предположив, естественно, что скорее всего он заметил меня, я вернулся в посольство в смятенном состоянии, судорожно придумывая, как наиболее правдоподобно объяснить свое появление там. Однако, как выяснилось чуть позже, я зря волновался: когда я встретился с ним незадолго до окончания рабочего дня, он даже не упомянул о том, что видел меня, и я окончательно успокоился. То, что я не попал в его поле зрения, объяснялось весьма просто: он так плохо водил, что все его внимание было сконцентрировано на дороге.
Впоследствии, уже в 1984 году, мы, кагэбэшники, провели на той же Коннат-стрит довольно любопытный эксперимент. Один из сотрудников из сектора Н, занимавшегося нелегалами, заявил, будто за ним постоянно увязываются пять машин одновременно. Я решил, что ему это просто мерещится. Поскольку англичанам и так было достаточно много известно от меня о деятельности местного отделения КГБ, вряд ли стали бы они высылать сразу пять машин, чтобы проследить за одним-единственным офицером. Когда я выразил сомнение в реальности чего-то подобного, он, возмутившись, протянул мне листок с записанными на нем пятью регистрационными номерами.
— Ну что ж, — сказал я, — это интересно. Давай-ка устроим ловушку. Ты проедешься в обеденный перерыв по Коннат-стрит, я же, заранее отправившись в ресторан «Герцог Кендала», у перекрестка, сидя за столиком у окна, прослежу, увяжется ли кто-нибудь за тобой или нет.
Наш план сработал отлично. Вместо того чтобы отправиться домой на обед, я проехал по Бэйсуотер-роуд, повернул налево, затем направо, припарковал машину и вошел в ресторан, где, заказав кружку пива, устроился у окна. В час двадцать пять появилась машина моего сослуживца и, минуя ресторан, медленно покатила дальше.
Я увидел, что за ним проследовало три автомобиля из тех пяти, номера которых он записал. В первой машине люди сидели в напряженных позах, поскольку при таком движении, в этот час дня, ничего не стоило упустить преследуемую ими машину, зато ехавшие в двух остальных машинах явно позволили себе немного расслабиться. Где находились четвертая и пятая машины, трудно сказать, — вполне возможно, на одной из соседних улиц.
Но что бы там ни было, наш сотрудник оказался прав. (Со временем мне стало известно, что организовавшие за ним слежку младшие сотрудники МИ-5 ничего не знали о моих связях с МИ-6 и, следовательно, действовали, как им положено. (Примеч. автора.)
Вскоре после этого Прокопчик, исполнявший обязанности руководителя сектора Х, сказал мне, что однажды он насчитал еще большее число машин, ехавших следом за ним. Когда в беседе с Джеком я заявил, что не вижу в подобных вещах особого смысла и считаю, что это лишь пустая трата немалых денежных средств, он возразил, сообщив мне, что они подозревают Прокопчика в курировании двух агентов, хотя пока что им так и не удалось выяснить, кого именно. В этом, однако, я не мог им помочь, поскольку в КГБ было строго заведено держать такие вещи в строжайшей тайне, и поэтому ни один сектор никогда не ставил в известность другой, чем он сейчас занимается.
Уйдя с головой в работу, я не замечал, как летело время. Лейла с девочками чувствовали себя отлично. Со временем мы пришли к выводу, что, невзирая на квартиру, которая оставляла желать лучшего, жизнь в Кенсингтоне имеет немало преимуществ. Неподалеку от нас находились и небольшие турецкие, арабские и иранские ресторанчики, источавшие в дневное и вечернее время чудодейственный аромат восточных блюд, и открытые до полуночи превосходные продуктовые магазины, многие из которых принадлежали индийцам и пакистанцам. А чуточку дальше — на Кенсингтон-Хай-стрит, в Найтсбридже и в прилегающих к ним местах — размещались превосходные универсальные магазины, где можно было купить все, что душе угодно. На Кенсингтон-Хай-стрит к тому же до глубокой ночи царило оживление, что так же было Лейле по душе. Меня же лично радовала еще и возможность совершать по утрам пробежки в Холланд-парке, всегда содержавшемся в идеальном порядке. Когда девочки подросли, они поступили в местную школу и на удивление быстро овладели английским. Он стал для них как бы еще одним родным языком: во всяком случае, и между собой, и с куклами они разговаривали чаше всего по-английски.
Не успел я оглянуться, как минул двенадцатый месяц моего пребывания в Лондоне и наступил июнь 1983 года, когда мне предстояло отправиться в очередной отпуск на родину. В течение нескольких последних недель я ощущал, что у нас в отделении что-то происходит. Гук и Никитенко с утра до вечера что-то обсуждали, видимо очень важное.
Затем как-то раз, видимо уже не в силах более сдерживаться, Гук обратился ко мне:
— Не желали бы вы увидеть кое-что весьма любопытное?
Он показал мне фотокопии двух сверхсекретных документов на английском, подготовленных разведслужбой МИ-5 и содержавших подробнейшее описание организационной структуры в лондонских отделениях КГБ и ГРУ.
— О Боже! — изумился я. — Откуда это у вас?
Не вдаваясь в детали, Гук сказал только, что конверт с этими документами был опущен однажды ночью в почтовый ящик его квартиры в одном из домов неподалеку от Холланд-парка. Отправитель сообщил в приложенном к этим документам письме, что он сотрудник службы безопасности. Раз так, то, как нам стало ясно, ему было отлично известно, что наблюдение за жилым кварталом посольства осуществляется лишь до полуночи, и, естественно, проник в дом уже после двенадцати.
Мне не терпелось узнать, насколько точными были содержавшиеся в этих документах сведения и, самое главное, что там говорилось лично обо мне. Но я сумел ничем не выдать охватившего меня волнения и со спокойным, бесстрастным выражением лица взглянул сперва на лист, относившийся к ГРУ, после чего произнес:
— То, о чем сообщается здесь, мало о чем говорит: я ведь не знаю, чем занимаются в ГРУ. Интересно, а что англичанам известно о нас?
Я увидел, что в следующем документе почти все сотрудники лондонского отделения КГБ, в котором насчитывалось двадцать три человека, были довольно точно идентифицированы и разбиты на три группы. В первую группу входили те, кто считался «полностью идентифицированным», во вторую — «более или менее идентифицированные» и в третью — «подозреваемые в том, что они являются сотрудниками лондонского отделения КГБ».
К своему величайшему облегчению, я увидел, что меня включили во вторую группу. Это явно свидетельствовало о том, что составитель персонального списка ничего не знал о моих связях с англичанами, и объясняло в какой-то степени, почему год назад мне сравнительно быстро выдали визу. Кроме того, в документе указывалось также, в каком секторе — ПР, КР, Х или Н работает каждый из сотрудников нашею отделения. В Общем, английская разведка поработала на славу.
— Неплохо сделано, — сказал я и с этими словами вернул документ.
— Да, — согласился Гук. Так оно и есть.
Кто же все-таки решил связаться с нами и что крылось за его поступком? Первым делом мы подумали, что это было, скорее всего, началом того, что в КГБ называют игрой, а у американцев — ловушкой. Гук, придя однажды к такому заключению, уже ни когда его не пересматривал.
Никитенко, однако, как мне показалось, полагал, что таинственный незнакомец был искренен и не собирался нас обманывать, но к тому времени подмазываться к Гуку уже настолько вошло в его привычку, что он пренебрег собственной интуицией и безоговорочно согласился с начальником.
На столе Гука я увидел также и письмо от этой загадочной личности с обращенной к резиденту просьбой непременно встретиться с ним. Позже мне довелось ознакомиться еще с одним его посланием, обнаруженным мною в кейсе Никитенко и адресованным «товарищу Гуку». В письме указывалась не только фамилия резидента, но — что уж совсем удивительно — и его имя и отчество Аркадий Васильевич. На этот раз наш корреспондент подробнейшим образом описывал, какие предосторожности следует принимать по пути к месту встречи, чтобы за нами не увязался хвост, как и где следует оставлять условные знаки. Явно это был человек с богатым воображением и кому же плененный атрибутикой шпионажа. Подпись под письмом гласила «Коба». Это имя в дореволюционное время являлось подпольной кличкой Сталина и стало широко известно лишь после революции.
Попытки сотрудника английской службы безопасности связаться с советским и разведслужбами, естественно, тщательно обсуждались в резидентуре, пока, наконец, Гук и Никитенко не приняли решения не входить с ним в контакт. Такое решение руководства объяснялось двумя причинами. Во-первых, автор всех этих писем никогда не сообщал новых фактов, которые дополняли бы содержание тех первых двух документов. Что же касается аккуратно составленных и систематизированных списков сотрудников КГБ и ГРУ, то в них не содержалось никакой подробной информации, которая позволяла бы судить о степени осведомленности автора письма, тогда как лондонском отделении КГБ хотели получить ответ на конкретный вопрос: кто именно был внедрен в наши ряды. Во-вторых, предложенный этим человеком порядок организации встречи был настолько усложнен, что невольно наводил на мысль о ловушке.
В общем, адресованные резиденту письма так и остались без ответа. Но через некоторое время пришло еще одно письмо, и, как я слышал, его автор снова предлагал встретиться, причем теперь он указал и примерную дату встречи: в первых числах июля. Поскольку мне предстояло в ближайшее же время отправиться в отпуск, я решил, что лучше не медлить. Покинув при первой же возможности посольство, я заскочил в телефонную будку и позвонил по запасному номеру, которым я мог воспользоваться в экстремальной ситуации. Услышав голос в телефонной трубке, я сказал, что буду ровно в час на явочной квартире. Я был не на шутку встревожен и, естественно, нервничал. Да и было отчего. Ситуация грозила обернуться весьма драматически: судя по всему, англичанин, решившийся встать на путь предательства, не успокоится, и, если ему хоть что-нибудь известно о моих связях с его соотечественниками, я окажусь в смертельной опасности.
Джека на явочной квартире я не обнаружил, он куда-то ненадолго уехал, зато там оказалась Джоан.
К тому времени я уже полностью доверял ей, прекрасно понимая, что в соответствии с занимаемой ею должностью обсуждение с агентом или осведомителем серьезных вопросов разведывательного характера никак не может входить в ее компетенцию. И все же в сложившейся обстановке мне ничего не оставалось, кроме как обо всем рассказать ей.
— Я уверен, что в данном случае имеет место какая-то оперативная игра, которую английские службы безопасности затеяли со здешним отделением КГБ, сказал я по-английски. — Однако не мешало бы это проверить.
Джоан выслушала меня со спокойным, невозмутимым видом, в полном соответствии с традиционной английской сдержанностью.
— Насколько мне известно, сказала она наконец, — в данный момент никто не ведет никаких оперативных игр.
Находясь на грани нервного срыва, я невольно испытал облегчение, услышав спокойный, даже флегматичный голос Джоан. И продолжил свои рассказ. Она тщательно записала все, что я рассказал, и, сразу же попрощавшись, ушла. Спустя два дня я встретился с Джеком и еще более подробно изложил суть моего беспокойства. Вскоре вместе с семьей я уехал в отпуск в Москву в полном неведении по поводу того, что ждет меня впереди.
Как бы там ни было, но дорога в Москву доставила всем нам огромное удовольствие. Мы забронировали купе в спальном вагоне, которые столь любимы русскими. Главное нам нигде не нужно было пересаживаться, поскольку наш вагон шел по маршруту Голландская излучина — Москва. После ночи, проведенной на пароме, мы разыскали в порту свой вагон. Спавшие там двое проводников — наши соотечественники — проводили нас в забронированное нами купе, втащили в вагон наш багаж и аккуратно уложили его в расчете на скромное вознаграждение. Воспользовавшись тем, что до отхода поезда еще оставалось некоторое время, мы сели в направлявшуюся в Роттердам электричку, чтобы полюбоваться местным пейзажем. Затем на электричке же вернулись в Голландскую излучину и отправились в китайский ресторан, поскольку изнемогали от голода. Заказанные нами блюда были выше всяких похвал, но еды оказалось так много, что мы не в силах были всю ее одолеть. Когда Лейла, с присущей ей непосредственностью, спросила официанта, можно ли нам взять остатки с собой, он ответил: «Конечно!» — и в мгновение ока упаковал всю оставшуюся снедь в небольшие плоские коробки, так что на первое время пути у нас было чем подкрепиться.
Находясь на родине, я с волнением гадал о том, как обстоят дела там, в Англии. Когда же 18 августа вернулся из отпуска в Лондон, я не стал проявлять излишнего любопытства и старался не задавать вопросов, если только в том не возникало нужды. Однако, пребывая в другой своей ипостаси, я узнал, что англичанам удалось-таки схватить вставшего на путь предательства своего соотечественника, хотя это далось не так-то легко. Старший сотрудник МИ-5, прослышав о том, что кто-то пытается связаться с советскими спецслужбами, заявил категорично своему коллеге из МИ-6: