Елена Фельдман
Бог, Солнце и Художник
Часть I. Художник
Если действительно кто-то создал эту удивительную Вселенную с солнцами и улитками, цветами и людьми, то явно не зануда. Скорее, божественный чудак, небесный чудик, гораздый на всякие выдумки, фантазии и причуды.
— УльфСтарк
Бог трубку выкурил степенно,
В углу потрескивала печка,
И все ему казалось бренным,
Что было нестерпимо вечным.
— Анастасия Ануфриева
Про дождь
Бог уселся в плетеное кресло, неспешно раскурил трубку и выдохнул тучу дыма. Солнце нахмурилось, покосилось на него укоризненно, но ничего не сказало. В сизом тумане оно казалось золотой монетой старинной чеканки, давным-давно вышедшей из обращения и сохраненной в полиэтилене лишь одним бережливым нумизматом.
Налетел ветер, ряды дымных колец сбились в плотную завесу и медленно растаяли в воздухе.
— Постыдился бы, — наконец проворчало Солнце, с утра пребывавшее в дурном настроении. — Какой пример детям подаешь.
Бог пожал плечами и, опрокинув пепельницу под ноги, несколько раз постучал по щербатому дну, пока на стеклянных стенках не осталось ни крупицы. Затем снова поставил ее на столик у кресла-качалки и щелкнул тяжелой серебряной зажигалкой.
— Да пусть делают, что хотят.
***
Пепла было безбожно много. По крайней мере, его хватило, чтобы сбиться в тяжелые тучи, начиненные потоками холодного, даром что апрельского ливня. В них утонул шпиль главной башни, флюгер на крыше Ратуши и квадратные макушки новостроек. Тротуары расцвели пестрыми зонтами, прозрачные струи упруго скатывались с боков автомобилей.
Сидящий на подоконнике Художник вздохнул и, уцепившись за облезлую деревянную раму, чуть не до пояса высунулся на улицу. Мокрая рубашка тут же прилипла к телу, на голову будто вывернули ведро ледяной воды. Художник проморгался от затекающих в глаза капель и, отыскав взглядом самую темную тучу, неуверенно попросил в пространство:
— Эй, ну Ты не грусти там. А если Тебе одиноко, лучше приходи на чай с рогаликами.
Дождь тут же унёсего слова.
Щелкнула, отрезая все звуки внешнего мира, деревянная рама.
На лестнице раздались три осторожных шага, а затем в дверь очень тихо и деликатно позвонили.
Про дружбу
Солнце поднатужилось и прибавило яркости.
— Семь утра!Подъем! Проснись и пой!
Утренний воздух, до того прохладно-синий, начал вибрировать, температура росла по секундам.
— М-м, — промычал Бог и перевернулся на другой бок.
Солнце зажмурилось от усердия и выдало еще порцию джоулей. Теперь на нем при желании можно было жарить яичницу.
— Вставай, лентяй! Пора на работу!
Бог только перевернулся на живот и накрыл голову подушкой.
— Ах, вот как? — Солнце даже слегка поугасло от такой наглости. Оставались крайние меры.
Пару минут ничего не происходило, и Господь с облегчением подумал, что Солнце оставило свои притязания. Однако затем ему за шиворот скользнула холодная струйка, потом еще и еще— пока подушка окончательно не размокла, и на Бога хлынул настоящий маленький ливень.
— Ай! Я же не грядка, чтобы меня поливать! — Бог подскочил, едване свалившись с матраса. Солнце хмыкнуло и с мрачным удовлетворением убрало лейку. На алюминиевом боку красовались три розовых цветочка.
— Значит, тебе можно спать сколько угодно, а мне нет? — возмутился Творец, но все же отправился выжимать в тазик ближайшее облако.
— Я не всегда нужно людям.— Солнце следовало по небу за Богом, пока тот умывался, причесывался и вспоминал, куда вчера вечером положил нимб (последний отыскался в мешке с носками, предназначенными в стирку). — А тебя требуют постоянно. Я не нанималось секретарем! Так что будь добр, перестань жаловаться и иди отвечать на молитвы.
Богчто-то пробормотал, но Солнце предпочло сделать вид, что его это не касается.
Через пару минут все было готово к работе. Шнур от ноутбука воткнули в искрящуюся тучу, сам ноутбук подвесили в воздухе и придвинули к нему стул с расшатанной ножкой. Богвызвал главную страницупочтового сервера, и пальцы привычно пробежались по стертым клавишам, который день подряд вводя логин и незамысловатый пароль.
— Ну… пуск.— Бог по традиции зажмурился и со всей силы ткнул в Enter.
Молитвы. Молитвы. Сотни, тысячи, миллионы молитв замигали крошечными иконками конвертов и восклицательными знаками. Они подпрыгивали, бились об экран, словно пойманные в банку мотыльки, махали разноцветными крыльями и даже тихонько верещали из динамиков: «Срочно! Срочно! Крайняя важность!»
Бог еле сдержался, чтобы не застонать. По-снайперски прищурив один глаз, он догнал мышкой несколько особенно шустрых писем и открыл их в новых окнах.
«Господи, моя жизнь кончена!Сегодня он сказал, что хочет расстаться… Не знаю, стоит ли мне дожидаться рассвета. Чем я хуже тех, других? Умоляю, верни его, я не смогу без него жить...»
«Боже, прошу, накажи моего начальника! Это ужасный человек, он не знает ни о чести, ни о благородстве. Одна несданная вовремя работа — и увольнение! За что, Господи? Мне теперь нечем кормить семью! Чем я заслужил Твою немилость?»
«Добрый Боженька, пожалуйста, сделай так, чтобы эта противная Инга из параллельного класса завтра сломала ногу, или угодила в осиное гнездо, или чтобы ее покусала бешеная собака… Ну, я не знаю, придумай сам, Ты же умный! Мне очень, очень нужно победить в этом конкурсе…»
Бог отпустил мышь и уронил лоб в руки.
— Эй, ты чего? — Солнце с подозрением тронуло его лучом за плечо. — Не отвлекайся! После обеда прибудет новая партия молитв. Если не разберешься с этими сейчас, придется работать и ночью.
Хорошо. Еще одна...
Бог с отчаянием взглянул на экран и ткнул курсором в первый попавшийся конверт. Он не мигал, как остальные, скромно притулившись в углу экрана.
Господи!
Если у Тебя есть немного времени, приходи сегодня в гости. У меня как раз осталась пара пакетиков ромашкового чая, а рогалики еще не совсем зачерствели. То есть я их разгрызаю уже с трудом, но вдруг Тебе понравится.
Привет!
Художник
Тр-рык! Сломанная ножка таки дала о себе знать, и груда обивки и щепок, пять минут назад бывшая стулом, ухнула сквозь облака вниз, на землю.
Некоторое время Бог лежал неподвижно, а затем бросился к шкафу.
— Ты куда? — забеспокоилось Солнце. — А молитвы?
Богвыпрямился. Сейчас на нем были старые джинсы и свитер; нимб снова утонул в хитросплетениях носков.
— Я решил ответить на одну лично.
***
Когда после пятой партии в лото, игры в «Города» и поедания рогаликов (опыт показал, что если их обмакнуть в горячий чай, они вполне поддаются разгрызанию) Бог решил, что пора бы и честь знать, за окном стояла глубокая ночь. Где-то хрипло каркнула ворона. Лампа на кухне качнулась, рассыпав по стенам теплые блики.
Художник зевнул.
— Провожу Тебя до подъезда.
Сидя на скамейке во дворе, Бог и Художник неспешно курили— один трубку, другой сигарету. Дым свивался белесыми кольцами и поднимался к небу. У Бога, как более опытного, колечки сохраняли форму дольше. Пакет с рогаликами «на дорогу» стоял рядом.
— Господи…
— Да?
— Я одного не могу понять.— Художник задумчиво проводил взглядом скрывающуюся за трубой луну. — Наверное, Тебе каждый день приходит куча молитв, но Ты отвечаешь именно на мои. Почему?
Бог помолчал.
— Видишь ли… Раньше я отвечал на все молитвы — по крайней мере, пытался. Я объяснял людям, в чем они не правы и как лучше поступить, чтобы их беды не повторились. Но они говорили: мы очень благодарны за советы, однако не будешь ли Ты так добр все-таки в точности выполнить наши просьбы? Время шло, они требовали все больше и больше, пока совсем не разучились слышать мой голос. Теперь они не хотят бороться сами: им проще думать, что наверху есть кто-то, способный одним взмахом руки, — рука с трубкой описала широкий полукруг, оставив в воздухе медленно тающий след, — решить все их проблемы. Но что странно, они каждый раз просят об одном и том же. Формулировки меняются, но за последние несколько тысяч лет им не пришло в голову ничего, кроме постоянных жалоб, жалоб, жалоб!..
Богпогасил трубку, поднялся и взял пакет. Художнику показалось, что на его лицо легла глубокая тень.
— И знаешь, что самое удивительное? За все это время никто из них не догадался, что я люблю чай с рогаликами. А еще — что невежливо ходить в гости, пока тебя не пригласят.
Ни шорох, ни качнувшиеся метелки сирени не выдали шагов уходящего Бога.
Художник неспешно докурил сигарету и вернулся в дом.
Поднимаясь по лестнице на свой пятый, последний этаж, он думал, что до рассвета не так уж много времени, поэтому за сочинение новой молитвы лучше браться прямо сейчас.
Еще он думал о том, что у него, кажется, остались запасы баранок и черничного варенья.
Да, точно. На верхней полке шкафа — той, у которойдверца с отбитой ручкой.
Про картину
Художнику не рисовалось.
Картина была почти закончена, и до ее окончательного завершения оставалось всего несколько штрихов— сделать цвета чуть поярче здесь, уточнить тени там. Однако эти незаметные для обычного зрителя детали стали самым настоящим препятствием. Все не ладилось: любимая кисть из щетины куда-то запропастилась, льняное масло отказалось разбавлять кармин, а свернутый в трубку тюбик с белилами жалобно затрещал, словно пытаясь убедить хозяина, что при всем желании не сможет выдавить больше ни капли краски.
Художник опустился на табуретку перед мольбертом и сокрушенно уронил лоб в руки.
— Господи, помоги!
Бог, как и подобает всякому хорошо воспитанному демиургу, сначала кашлянул в кулак и только затем выступил из тени.
— Боюсь, здесь я помочь не могу. У меня, в отличие от тебя, нет художественного образования.
— Но Ты же всемогущ! — Художник с отчаянием взглянул на Творца. — Ты создал этот мир!
Бог смутился.
— Допустим, это была удачная импровизация. К тому же мне помогала команда приглашенных специалистов.
— Да ну?
— Ну да. А знаешь, как часто у меня бывают неудачные рассветы? Приходится быстро занавешивать все тучами, пока горожане не проснулись и не увидели.
Художник недоверчиво посмотрел на Бога, поднялся с табуретки и, ворча под нос, направился на кухню. Через секунду оттуда донеслось шипение разжигаемой конфорки и глухое бряцанье чайника о плиту.
— Чай будешь?
— Не откажусь, спасибо.
Оставшись в одиночестве, Бог подошел к картине и склонил голову к плечу, рассматривая подсыхающий холст. Художник изобразил один из известнейших памятников Ему. Белоснежная фигура в длинном одеянии, раскинув руки, возвышалась над маленьким греческим городком. На переднем плане несколькими штрихами была выписана девочка с фотоаппаратом на шее, которая карабкалась по каменистому склону в поисках наиболее удачного ракурса. Бог почувствовал себя неловко, будто человек, всю жизнь проживший в тишине на ферме и в одно прекрасное утро обнаруживший свое фото на первых полосах мировых газет.
Художник по-прежнему возился на кухне, поэтому Бог воспользовался возможностью и по пояс окунулся в холст, с интересом разглядываяузкие улочки и крохотные, будто игрушечные дома на склоне. Похоже, девочка его заметила. Ухватившись за выступ особенно большого камня, она развернулась всем туловищем и принялась махать свободной рукой, смеясь и что-то приветственно крича. Бог вспомнил, что совершенно не умеет общаться с детьми, и смутился окончательно. Он торопливо помахал девочке в ответ и отступил назад, в тесноту мастерской Художника.
В следующую секунду тот переступил порог, неся поднос с двумя чашками и горкой хлебцев явно не сегодняшней выпечки.
— Слушай.— Бог замялся. — Эта картина тебе не нравится, верно?
— Нет.— Художник пожал плечами и поставил поднос на все ту же колченогую табуретку, которая опасно качнулась в сторону холста. — В ней чего-то не хватает, только никак не пойму, чего…
— Тогда я ее забираю.— Бог снял картину с мольберта, деловито сунул под мышку и направился к двери.
— А чай?
— Как-нибудь потом! — В голосе, донесшемся с лестницы, слышалось нечто, чего Художник никогда раньше не слышал.
***
Бог вспомнил, что картины полагается вешать на гвоздик и, за неимением стены, аккуратно вбил один прямо в воздух. Затем водрузил холст на место и отступил на шаг, любуясь результатом.
— Маз-ня! — с расстановкой произнесло Солнце.
— Почему? — удивился Бог. — По-моему, очень хорошая картина.
— В ней не хватает самого важного.
— Да? И чего же?
Солнце еще раз скептически осмотрело холст.
— Меня.
Бог улыбнулся и ничего не ответил.
Про пирог
Бог сидел на кухне и пил чай с малиной.
Чай был горячий, как и положено, даже без намека на сахар. Художник колдовал над плитой. Что-то громыхало, звенело, тренькало. Время от времени кухня окутывалась клубами дыма, из которых неслись богохульства и сразу — смущенные извинения.
— Ничего-ничего, — отвечал Бог. — Я тебе точно не мешаю?
— Вот еще! — Художник выпрямился и тут же схватился за поясницу. В фартуке с ромашками, с лопаткой и прихваткой он смотрелся довольно необычно. — Ты прости, что так долго, но это же настоящее искусство, как поэзия или живопись... — Лопатка совершила замысловатый пируэт в воздухе, чуть не задев низкую люстру. — Понимать надо!
— Я понимаю, — серьезно кивнул Господь. На секунду ему показалось, что он и правдапонимает.
Наконец духовка тренькнула в последний раз, закопченная дверца заскрежетала, и на Божий суд явился слегка подгоревший пирог. Водруженный на большое блюдо, он кокетливо поглядывал на Творца торчащей из теста яблочной долькой.
— Ну как? — выдохнул Художник, обессилено падая на табурет напротив.
— М-м. — Бог аккуратно отрезал кусочек и отправил его в рот. На несколько секунд в кухне воцарилась полная тишина, нарушаемая лишь зудением мухи, которая с упорством миниатюрного барана пыталась пробить лбом оконное стекло. — М-м.
— Только не говори, что несъедобно. — Художник чуть не плакал. — Бабушкин рецепт! Фамильная гордость!
Богу срочно пришлось припоминать все когда-либо слышанные комплименты.
— Брависсимо! — наконец выдавилон, поперхнувшись.
Художник просиял.
— Серьезно?
Господь покраснел, а потом впервые за две тысячи лет соврал.
Про доверие
Божий лик выражал крайнее сомнение.
— Гм… Ты уверен, что нам туда?
— Конечно, туда! — И Художник помахал у Господа перед носом пачкой билетов. — Я уже десять раз объяснял: чтобы написать панораму Города с высоты, на эту высоту нужно сначала забраться. Люди, к Твоему сведению, не летают, как птицы…
Последние слова прозвучали почти упреком, но Бог этого не заметил. Его взгляд был прикован к огромной металлической конструкции, которая медленно вращалась над парком под зловещее поскрипывание.
— Как хоть эта штуковина называется?
Художник извлек из пачки один билет и прочел:
— «Чертово колесо»… Эй, Ты куда?
Художник поймал драпанувшего со всех ног Бога только у калитки аттракциона.
— В чем дело, Ты мне можешь объяснить нормально?
Боготряхнул свитер, стараясь не выдать смущения от столь позорного побега и не менее позорной поимки.
— Мне не кажется, что эта штука достаточно надежная. Чем тебя не устраивает смотровая площадка на Ратуше?
— Башня — это статика. А я хочу передать движение Города, как он изменяется каждую секунду, — терпеливо объяснил Художник в одиннадцатый раз. — Не возьму в толк, чего Ты волнуешься? На колесе каждый день катаются тысячи человек. В общем, все будет хорошо!
Пальцы Бога, растерзавшие край свитера почти в бахрому, замерли.
— Точно?
— Точно, точно.
Бог вздохнул и неуверенно повернулся к аттракциону. Сейчас у него был вид не просто мученика, а апостола Марка, которого заставляют съесть вторую порцию ненавистного ему лукового супа. О, тот памятный луковый суп!
К земле опустилась лодочка радостного зеленого цвета, из которой выпрыгнули, весело переговариваясь, парень и девушка лет семнадцати. Художник подтолкнул Господа к кабинке, уже начавшей плавное движение вверх.
— Давай же!
Бог зажмурился, мысленно попрощался с Солнцем и шагнул вперед.
***
— Ну как? — спросил Художник.
— А ты знаешь, ничего, — после паузы ответил Бог.
Когда кабинка поднялась над деревьями, он все-таки решился открыть один глаз. Художник уже достал из рюкзака альбом и принялся набрасывать эскиз. На листе последовательно проступали очертания острых крыш, соляные столпы новостроек, далекие квадраты полей и сверкающий в солнечных лучах залив на горизонте.
Колесо продолжало неторопливое движение. Бог, похоже, немного успокоился и даже улыбнулся, когда их «лодочка» достигла наивысшей точки:
— Оказывается, это не так уж и стра…
Окончание фразы утонуло в ржавом скрежете. Кабинка дернулась в воздухе и замерла.
— Просим вас сохранять спокойствие! — донесся снизу искаженный динамиками голос. — Это просто небольшая техническая задержка. Не поддавайтесь панике, наши сотрудникиуже работают над…
У Художника загорелись глаза.
— Здорово! Теперь у меня будет время закончить набросок! Признавайся, это ведь Ты придумал?
Художник одобрительно похлопал Бога по плечу и целиком сосредоточился на эскизе, который на глазах обретал объем.
Бог судорожно вцепился в поручень и зажмурилсятак, что под веками поплыли разноцветные пятна. Чтобы хоть как-то успокоиться, он начал отсчитывать про себя: «Один, два, три… пятнадцать, шестнадцать… тридцать восемь… четыреста восемьдесят пять… Тьфу!»
Через набросок Художника пролегла кривая линия — это кабинка резко дернулась с места и заскользила к земле, будто ничего и не было.
Художник неодобрительно посмотрел на альбом и убрал его в рюкзак.
— В принципе, я успел все, что хотел. Хотя, если бы мы повисели еще пару минут… — Он осекся, столкнувшись с невидящим взглядом Господа. — Боже… Да что с Тобой такое?
***
Бог молчал всю дорогу до земли и раскрыл рот, только когда они вышли за ограждение, а Художник и думать забыл о своем вопросе.
— Со мной? — Голос Богадрожал. — О, со мной все прекрасно, если не считать того незначительного факта, что я боюсь высоты!
— Но Ты ведь живешь на небе…
— Там облака! Как можно упасть соблака? А здесь, — Бог сглотнул, — воздух! Пустота!
Художник совсем растерялся.
— Что же Ты молчал? Сходили бы в Ратушу, невелика беда…
— Но ты же сказал, что все будет хорошо.
— А если бы я Тебя обманул?
Бог непонимающе нахмурился.
— Зачем?
В этот миг его лицо приняло совершенно детское выражение. Художнику вдруг стало стыдно.
— Незачем, конечно… Я бы не стал Тебя обманывать.
Друзья помолчали, не зная, как сгладить возникшую неловкость. Бог забрал у Художника пачку оставшихся билетов и начал их перебирать.
— Может, попробуем что-нибудь еще? Вот, тут есть какие-то «Американские горки».
Наступила очередь Художника бледнеть.
— Не уверен, что это хорошая идея.
— Почему?
— Ну… Как бы это… Я немного недолюбливаю скорость.
— Со страхами нужно бороться.— Богрешительно взял Художника за руку и начал проталкиваться через толпу в ту сторону, откуда доносились самые громкие вопли. — Все будет хорошо!
— Откуд-да Т-ты з-знаешь? — Зубы Художника выбили бодрое стаккато.
Господь незаметно усмехнулся.
— Большой опыт.
Про любовь
Художник стоял перед зеркалом, театрально простерев руку к своему отражению. У Художника были проблемы.
— Я вас любил… — с придыханием начал он, но тут же умолк. — Нет, прошедшее время тут не годится. Твои глаза на звезды не похожи… Как-то обидно получается.Allyouneedislove... О Боже!
Боже смущенно выступил из тени дверного косяка.
— Прости, что не постучался, но ты был так увлечен… Кстати, а что ты делаешь?
— А Ты будто не видишь, — буркнул Художник. — В любви признаюсь.
Бог озадаченно заглянул в зеркало.
— Нарциссизм? Да-да, я о таком читал…
— Да нет же! — Художник в нетерпении махнул рукой. — В общем, я на той неделе ходил за хлебом… Случайная встреча… Прекрасная незнакомка… Э, да что тут говорить!
Художник сдернул простыню с подсыхающего рядом холста и развернул подрамник к Господу.
— О, — уважительно протянул тот. — Понимаю. И в чем состоит твое затруднение?
— Я не знаю, что ей сказать, — мрачно констатировал Художник. — Все перебрал. И Шекспира, и Пушкина, и Битлов…
— Кого? — встрепенулся Бог, отрываясь от портрета.
— Неважно. В общем, я подозреваю, что она рассмеется мне в лицо и уйдет. И будет права.
Художник уселся на подоконник и щелкнул зажигалкой. Вид у него был примерно как у Бога, проигравшего Солнцу третью партию в шахматы за утро.
Творец задумался.
— Знаешь, часто слова — не самое главное.
— А Ты когда-нибудь объяснялся девушкам в любви? — перебил его Художник, сердито пыхнув сигаретой.
Бог помахал рукой, разгоняя дымные облака.
— Ну, не то чтобы…
— Вот видишь! — В голосе Художника звучало отчаянное торжество. — Как Ты можешь понять мои мучения?
— Послушай.— Даже всегда невозмутимый Господь, похоже, начал терять терпение. — Я присматриваю за вами дольше, чем ты можешь представить, и смею тебя заверить: часто влюбленные вообще не знали языка друг друга, однако это им ничуть не мешало.
Художник по-прежнему молчал, хотя вид у него был уже не такой сердитый.
— Для начала подари ей цветы, — предложил Бог. — Допустим, белую розу на длинном стебле. Уверен, после этого нужные слова придут сами.
— Ладно, уговорил.— Художник растер окурок в переполненной пепельнице. — Но если ничего не получится, Ты будешь виноват.
Господь только вздохнул.
***
— Солнце! — позвал Бог. — Солнце, ты меня слышишь?
— Да слышу, слышу, нечего орать.— Из-за облака показался золотистый бок. — Будто ты не знаешь, что с двух до пяти у меня сиеста!
— Прости, но дело срочное, — как можно более виноватым тоном произнес Бог.
— Какое дело может быть срочнее моего сна?
— Гм… Без тебя не обойтись. Ты — последняя надежда. Можно сказать, что без твоей помощи мир рухнет.
Солнце окончательно вынырнуло из-за облака. Стало ощутимо жарче.
— А что мне за это будет?
— Вечная благодарность, — не растерялся Господь. — Слава. Почитание. Твое имя воспоют в легендах.
— Ну, если так… — Солнце умолкло и надолго задумалось.
***
Обычно ресторанный дворик не отличался особенной популярностью, а сейчас и вовсе пустовал — если не считать Художника, в одиночестве понурившегося за дальним столиком. За окном зарядил дождь; крупные капли барабанили по широкому, во всю стену, стеклу, шерстяные тучи надежно скрыли небо от Города.
Бог и Солнце выбрали местом засады большую кадку с фикусом. Солнце по такому случаю убавило мощность до одной сотой, и свечения почти не было заметно.
— Ну и чего мы ждем? — яростно шептало оно. — У Иерусалима крестного знамения? У апостола Андрея конца рыбалки?
— Подожди, — отмахнулся Бог. — У человеческих девушек положено опаздывать на свидания на пятнадцать минут. Это называется «этикет».
— Знать ничего не знаю о вашем этикете! Почему нельзя было дать мне спокойно поспать?
— Тсс! — шикнул Бог. — Вот она!
Через пару секунд над дверью звякнул медный колокольчик, и во дворик, спешно складывая зонт, вбежала веснушчатая брюнетка в очках, джинсах, явно большом для нее свитере и со стопкой конспектов под мышкой. Художник встрепенулся и поднялся на ноги, протягивая ей уже слегка поникшую белую розу.
— Давай! — скомандовал Бог. — Сейчас!
Дворик наполнился радужным сиянием, превратившись не то в диковинную оранжерею, а не то и вовсе райский сад. Под потолком забили огромными крыльями тропические бабочки, в воздухе замерцали серебряные искры. От земли потянуло горьковатой свежестью молодой травы.
Бог нахмурился.
— С эффектами не перебарщивай.
Видение сада исчезло, но радуга осталась в глубине глаз Художника — и на крохотных каплях росы, прозрачной нитью украсивших лепестки розы.
Девушка приняла цветок, не отрывая от Художника зачарованного взгляда.
— Я… я…
— Все, можем идти, — с облегчением констатировал Бог, и они с Солнцем по-пластунски двинулись в сторону выхода.
Им в спину вдохновенно неслись цитаты из последнего альбомаПола Маккартни.
Про море
— Ты красивое, — сказал Бог.
— Ох, — смущенно шепнуло Море.
— Я прихожу к тебе так давно, но ты всякий раз другое, — сказал Бог.
— Ах, — вздохнуло Море и брызнуло на него прохладными каплями.
— Мне кажется, я могу смотреть на тебя бесконечно, — сказал Бог.
Море промолчало.
Господь лежал на животе, болтая полусогнутыми ногами в стоптанных кроссовках. Его и усыпанную звездамиводную гладь разделяло только пухлое облако, уже третий час исполнявшее роль плавательного матраса. Волны то и дело игриво лизали его, словно подвешенную в воздухе сахарную вату, так что завитки по бокам намокли и теперь торчали шерстяными сосульками.
Бог опустил руку. Вода сомкнулась вокруг запястья легчайшим браслетом, зрительно удлиняя и без того музыкальные пальцы.
— Ты похоже на меня, — почему-то шепотом признался Творец.
— Ух? — удивилось Море, качнувшись ему навстречу и обдав густым соленым ароматом.
— Я знаю, что у тебя есть границы, но никогда не могу до них дойти, — сказал Бог и улегся навзничь.
На востоке Море уходило вдаль, в загибающуюся бездну, где облака становились темнее чернильного неба и сливались с волнами. Вдоль западной кромки береговую линию обрамлял золотыми огнями мегаполис. Бог знал, что этот мир сверкающих небоскребов, суетливых автомобильных жуков, неоновых витрин и фонарей, искусно спрятанных в кроне бульварных деревьев, сейчас живет какой-то загадочной жизнью, совсем не похожей на дневную. Должно быть, его окружало собственное облако звуков и ароматов, проявленных ночной прохладой до четкости негатива,— но здесь, в Море, была только тишина и запах медленно преющего ила.
— Спой мне, — попросил Господь.
— Эх, — задумалось Море. Несколько раз глубоко вздохнуло, отчего облачный матрас окончательно пропитался влагой, и принялось тихо повторять нараспев, словно силясь припомнить мотив: — Ох, охх...
Море пело не ртом, не солеными и мокрыми губами. Море пело легкими, той самой пронзительной глубиной, в которой умирают все посторонние звуки. Эта глубина была бережно укрыта от Солнца черными пуховыми шалями, и только пучеглазые рыбы, растерянно открывая и закрывая резиновые рты, изредка заплывали сквозь дыры в плотной вязке.
Море пело тягучим гулом, то поднимаясь до звенящего сопрано, то опускаясь до ржавого медного баса. Из этих полутонов и складывалась мелодия — древняя, древнее Бога, его отца и отца его отца, древнее даже Солнца, которое так гордилось своим первородством. Море пело ни о чем — и обо всем сразу, то принимаясь вспоминать берега, которые когда-то омывало, то рассказывая о том, какова на ощупь каждая просмоленная доска корабельного днища, то жалуясь на едкий горючий дым, которым плюются острые железные банки со множеством людей внутри.
Бог слушал, закрыв глаза. Рука вслепую набирала знакомый номер.
— Ты чего не спишь? — раздался на том конце провода слегка помятый голос Художника.
Вместо ответа Господь включил громкую связь и положил трубку на край облака.
Море пело. Оно уже и думать забыло о своем слушателе, оно сорвало с груди черную шаль и теперь изливалось самозабвенно, как великие артисты на последнем в жизни концерте. Морю не нужна была ни публика, ни дирижер, указывающий, в каком ритме ему дышать. Море пело для себя.
Из трубки больше не доносилось ни звука.
Волны мягко покачивали облако в такт песне, проглядывая сквозь тающую вату черными глянцевыми хребтами.
***
Когда Солнце выдавило на небесный холст первый тюбик розово-золотой краски, Бог свернулся калачиком и уснул.
Про сказки
Бог обновил почту еще раз. И еще.
Приглашения на чай не было. Также среди свежей корреспонденции не наблюдалось приглашений на позавчерашние рогалики, лото, буриме и третью попытку собрать модель мотоцикла с подвижным рулем, что было невероятно сложно и уже поэтому считалось солидным занятием.
Солнце, еще пять минут назад подкравшееся сзади и теперь беззастенчиво следящее за манипуляциями Бога, хмыкнуло. Сияющий лик просто-таки лучился ехидством.
— Что, забыл тебя твой приятель?
Богбыстро свернул окошко с почтой, но было поздно.
— Ничего подобного. Просто он сейчас занят.
— И чем же, позволь поинтересоваться? Только не говори, что опять перекрашивает потолок в кухне. Просто диву даюсь, как его еще не вытурили из этой Малярной академии.
Бог хотел было возразить, что предыдущая версия потолка «Джунгли Амазонки в период цветения» великолепно отражает веяния постмодернизма, но почему-то промолчал. Хотя признаваться в этом было неприятно, пустая почта настораживала.
Солнце еще немногоповисело над рабочим столом, словно живое воплощение фразы «А я ведь тебя предупреждало», но, так и не дождавшись реакции, степенно удалилось за облако.
Бог почесал кончик носа и, по-видимому, что-то для себя решив, отправился искать куртку: в Городе вторую неделю шли дожди.
***
— Потом я полчаса ждал ее на остановке. И на обратном пути угодил в лужу… А-апчхи! — Картины на стенах вздрогнули. — Хотя нет, лужа была до этого. Кажется. А-а… нет, только не опять… пчхи!
Господь лишь покачал головой. Художник, титаническими Божьими усилиями оттащенный от мольберта, укутанный в два одеяла и уложенный в кровать, являл собой печальное зрелище. Из шарфа высовывался только хлюпающий помидор, в котором при некоторой фантазии можно было признать нос, и слезящиеся глаза, полные обиды на жестокий мир в целом и опаздывающих девушек в частности.
— А еще я пропустил электричку и шел домой под дождем.— Тот факт, что зонтов в этом доме не водилось отроду, Художник решил не упоминать. Выговоры Бога были мягкими, но ему от них почему-то становилось так стыдно, что уж лучше бы тот сердился и топал ногами.
Немного помолчав, больной счел «объяснительную» завершенной и как бы невзначай добавил:
— Вот. А Ты не мог бы меня вылечить?
Богвздохнул и протянул другу только что заваренный чай с медом.
— Увы, это не в моих силах.
Художник даже приподнялся на подушке от удивления.
— Как так? Ты же всемогущ!
— Понимаешь, если бы это была обычная простуда, я бы ее вылечил в два счета. А это,— Божий перст со значением ткнул в люстру, — грипп! Тут нужен не я, а антибиотики.
Художник так огорченно засопел в шарф, что Богу стало неловко.
— Только ты никому не говори, хорошо?
Сопение моментально прекратилось. По лицу Художника стремительно начала расползаться улыбка.
— Спрашиваешь! Могила.
— Прости?..
— Ну, люди так говорят: могила. Это значит, что я никому ничего не скажу.
— А-а.— Творец пошевелил губами, пробуя незнакомое выражение на вкус, пожал плечами и направился в коридор.
— Я в аптеку. Тебе что-нибудь еще нужно?
Художник издал неопределенное хмыканье и с головой закопался в нору из одеял.
***
Когда Бог переступил порог, сжимая в руках ворох разноцветных коробочек и авоську мандаринов, в комнате было темно. В тишине гулко раздавалось тиканье часов с кукушкой. Художник, свернувшись калачиком, спал. На полу у кровати лежала старая книжка с залохматившимися от бесконечных прикосновений уголками.
Бог аккуратно разложил на тумбочке покупки и уже собрался уходить, как вдруг чьи-то пальцы цепко ухватили его за край свитера.
— Почитай мне, пожалуйста.
Господь удивленно обернулся. Глаза Художника смотрели упрямо и словно блестели в комнатном сумраке.
— Немного. Пожалуйста.
Бог поднял книжку и, щурясь, прочел:
— Дональд Биссет. Сказки.
Ответом на вопросительный взгляд было молчание. Творец присел на край кровати и наугад открыл книгу. Многие буквы почти стерлись, когда-то яркие иллюстрации выцвели, но с желтоватых страниц все так же махали лапами тигренок, утка и кокетливая корова с медалью на шее.
Бог откашлялся.
— Была на свете огненная гора. В этой горе жил волшебник. Волшебника звали Фудзи-сан. Ему очень нравилось жить в этой горе. «Здесь уютно и тепло!»— говорил он каждый раз, ставя на вершину горы чайник. Когда чайник кипел, окрестные жители видели, как из горы идет пар, и говорили: «Смотрите! Фудзи-сан опять чай пить собрался». И вот однажды, когда Фудзи-сан уселся на вершину горы и посмотрел вниз, он увидел, что к нему в гости идет маленький дракон. «Никак Эндрю! — подумал он. — Наверное, идет чай пить». Эндрю звали дракона, жившего со своей бабушкой в пещере у подножия горы. А надо вам сказать, что бабушка дракона была самой симпатичной из всех драконовых бабушек…
Чтение Бога прервали какие-то странные звуки из-под одеяла. Зажав руками рот, Художник содрогался от смеха.
Ободренный произведенным эффектом, Бог с воодушевлением продолжил:
— Больше всего на свете она любила выпить чашечку чаю. Но она была уже слишком стара и не могла сама подняться на гору. Вот Эндрю и надумал сходить к волшебнику за чашкой чаю для бабушки…
Прошел час. Богуспел узнать, откуда у тигра полоски, почему коровы не летают, а почтовые ящики изредка крякают, когда заметил, что Художник все чаще трет глаза кулаком.
— Пожалуй, на сегодня хватит.— Бог закрыл книгу и плотнее подоткнул ему одеяло. — Продолжим завтра?
Художник смущенно улыбнулся.
— Ага… Только Ты никому не говори, ладно? Ну, что я люблю Биссета.
Бог наморщил лоб, делая вид, что мучительно размышляет.
— Ладно, — наконец уступил он. — Могила.
***
Убедившись, что друг заснул, Господь осторожно взял его за руку. Через несколько секунд дыхание Художника выровнялось, со щек сошел лихорадочный румянец, исчезли тени под глазами. Почему-то представилось Солнце, с упреком качающее головой.
Бог улыбнулся, на цыпочках вышел из комнаты и притворил за собой дверь.
Про свой путь
— О Господи, — только и сказал Бог.
Художник уныло кивнул, глядя на почти законченный рисунок. Некогда тот изображал аллею в Городском парке, скамейку с забытой книгой и уголок по-осеннему притихшего озера. Но теперь аккуратная граница галечного берега была размазана, скамейка обведена черным маркером и повелительной стрелкой изгнана за пределы листа, а книга безжалостно вымарана.
— Он сказал, что все это своровано, — убитым голосом объяснял Художник. — Техника изображения воды повторяет Тернера, тень на липе — Репина, а вон тот листик в углу — вылитый Левитан в молодости.
— Гм.— Бог внимательно изучил Левитанав молодости. Тот печально съежился под гнетом маркера и был почти неразличим на фоне каких-то значков, стрелочек и поясняющих эти стрелочки иероглифов. — А зачем было портить хороший рисунок?
— Он сказал, что это все равно не имеет никакой ценности. Такая техника устарела, все это уже было написано до меня… Нужно искать свой стиль, а не копировать чужое.— Художник упал на табуретку у окна и закрыл лицо руками. Голос звучал непривычно глухо, будто из него р