— Известно ли вам, что гражданин Френьер встречался с Лажоле в Париже в этом месяце?
— Нет.
— Известен ли вам человек по фамилии Фош-Борель?
— Лично нет, но мне говорили, что он содержится в Тампле.
— Хотите ли вы что-либо изменить, добавить или исключить из ваших показаний на предыдущем допросе? Вот протокол допроса. Прочтите его еще раз.
Моро произнес:
— Пожалуй, я снова отвечу вам в письменной форме, если позволите.
И Моро написал следующие строки:
«Имею лишь одно замечание, относящееся к предыдущему допросу. Оно касается гражданина Давида. В этой связи я хочу добавить, что примерно полтора года тому назад гражданин Давид написал мне письмо, в котором спрашивал, не буду ли я возражать против возвращения во Францию Пишегрю — единственного депутата из числа высланных из страны после 18 фрюктидора, который все еще остается за границей. Я ответил гражданину Давиду, что далек от мысли возражать этому; напротив, я готов свидетельствовать правительству противоположное мнение».
На этом закончился второй допрос Моро, проведенный верховным судьей.
Во второй раз Моро не произнес ни одного имени, которое следствие могло бы использовать как против него самого, так и против других.
В день, когда Моро был заточен в темницу, были схвачены полицией его адъютанты, за исключением капитана Рапателя, который смог избежать ареста. Были арестованы все слуги из дома Моро и в поместье Гробуа. Однако несколько дней спустя, после интенсивных допросов всех их отпустили на свободу.
Взять под стражу Френьера сразу не удалось. Он пустился в бега, как только узнал, что Реаль выписал ордер на его арест.
Чтобы объявить населению Парижа о существовании заговора против первого консула и республики, по поручению правительства на стенах мэрии и других общественных зданий были расклеены списки террористов, направленных Англией для физического устранения первого консула. В этих списках значилось имя Моро вместе с Пишегрю и Жоржем Кадудалем.
Так, в одной из афиш сообщалось: «Пятьдесят негодяев, из числа прославившихся своими зверствами во время междуусобной войны, прибыли в столицу под начальством Жоржа Кадудаля и Пишегрю. Они были приглашены сюда человеком, которого республиканцы считали до сих пор одним из своих друзей и товарищей, а именно генералом Моро, привлеченным вчера за это к ответу перед национальным правосудием». Кроме того, в Законодательный корпус был представлен доклад верховного судьи, в котором, в частности, говорилось: «Преступное примирение сблизило Пишегрю и Моро. Лажоле, друг и доверенное лицо Пишегрю, периодически выезжал из Парижа в Лондон и обратно, донося до сведения Пишегрю мысли Моро, а Моро — мысли Пишегрю». Однако наиболее одиозным в докладе Ренье было то, что в вину Моро вменялось «громадное состояние», которым обладал генерал.
Несколько дней спустя брат генерала — Жозеф Моро — публично выступил в Трибунате с протестом по поводу ареста брата и обвинениями Ренье. Но его протест остался не услышанным.
26 февраля Пишегрю предал «друг», который прятал его на конспиративной квартире. Этот «друг», как утверждали, получил от Мюрата 100 000 франков за свою измену. Генерала схватили ночью, когда тот спал, и хотя он оказал отчаянное сопротивление, жандармы связали его и доставили в Тампль.
Префект полиции Дюбуа и верховный судья Ренье прибыли в тюрьму, чтобы допросить Пишегрю. Раненый, истекающий кровью, но не сломленный духом, в ходе интенсивного допроса давал лишь краткие сухие ответы. Он отрицал любую связь с Моро, кроме чистой мужской дружбы.
В Тампле за ним не было столь строгого наблюдения, поэтому неудивительно, что вскоре все узники этой тюрьмы узнали, что Пишегрю находится в одиночной камере на первом этаже.
Губернатор Парижа Мюрат не стал ждать ареста Кадудаля, чтобы начать судебный процесс. В соответствии с законом, процесс должен был проходить в трибунале округа Сены, в состав которого входили профессиональные судьи и присяжные. Но можно ли было ожидать от простых граждан Парижа, входивших в состав суда присяжных, что они вынесут желаемый жестокий приговор столь популярной личности, каковой являлся Моро? Правительство так не считало. Вот почему по его просьбе Сенатус-консульт приостановил деятельность института суда присяжных сроком на два года. Таким образом, суд над Моро и другими вверялся в руки так называемым «карьерным юристам», которые, как полагали, будут более послушны власти, чем обыкновенные граждане. Формально судебное следствие, основанное на полицейском расследовании, проведенном Реалем, было поручено бывшему члену Конвента, подписавшему смертный приговор королю — гражданину Тюрьо, занимавшему должность председателя трибунала.
7 марта 1804 года Моро был ознакомлен с этим предписанием, что повергло его в шок.
«Что делать? — спрашивал он себя. — Снова длинные ночи и нескончаемые дни в застенках? Снова терпеть унижения на допросах? А почему бы не избавить себя от всего этого? Почему бы не обратиться к справедливости первого консула? Возможно, он еще не забыл об услуге, которую я ему оказал во время 18 брюмера? Возможно, где-то в глубине его сердца сохранилась хоть капля благодарности, а в душе есть еще струны, которых не коснулись жестокие амбиции? Что, если я ему напишу?»
И Моро написал:
«Генерал,
Скоро месяц, как меня держат здесь как сообщника Кадудаля и Пишегрю, и, вероятно, мне суждено предстать перед трибуналом за попытку покушения на устои государства и на главу правительства.
Пройдя через горнило революции и последующих войн, меня трудно обвинить в амбициях или в отсутствии гражданской позиции…
Все это происходит в момент, когда я веду жизнь частного человека, занимаюсь своей семьей и вижу ограниченный круг друзей, а меня обвиняют в таком безумстве…
Я не сомневаюсь в том, что мои прежние связи с генералом Пишегрю могли бы послужить мотивом такого обвинения…»
Опуская историю своих взаимоотношений с аббатом Давидом и Пишегрю, которые мы уже знаем, Моро продолжал:
«Что касается существующего заговора, то смею вас заверить, что к нему я не имею никакого отношения. Предложение, которое мне было сделано, я отверг, полагая его несостоятельным и глупым, и, когда мне предложили уехать в Англию, как наилучший шанс избежать возможных перемен в правительстве, я ответил, что у нас в стране есть Сенат, который обладает всей полнотой власти и под знаменем которого, в случае беды, объединятся все французы, и я буду в их первых рядах, чтобы выполнить любой его приказ…
Подобные предложения, сделанные мне, частному лицу, ведущему уединенный образ жизни, не поддерживающему связи ни с кем в армии, девять десятых из которой служили под моим командованием, ни с одним членом правительства, естественно, могли получить только мой твердый отказ.
Донос — несвойственен моему характеру. Я всегда его осуждал. Он оставляет несмываемое пятно на том, кто его делает, особенно если это касается людей, которым ты обязан или с которыми тебя связывает давняя дружба. Даже долг иногда может уступить зову общественного мнения.
Вот, генерал, это все, что я хотел сказать о моих отношениях с Пишегрю. Я не сомневаюсь, что если бы вы меня попросили, я дал бы вам исчерпывающие объяснения по большинству вопросов и вам бы не пришлось сожалеть, отдавая приказ о моем заточении, а мне — не испытывать унижение, находясь за решеткой…
Я не хочу говорить вам, генерал, об услугах, которые я оказал моей стране; смею верить, они еще не изгладились из вашей памяти. Напомню только, что если бы хоть на миг моей целью было войти в правительство Франции, судьба давала мне весьма привлекательный шанс до вашего возвращения из Египта. И, конечно же, вы не забыли мою незаинтересованность во власти, когда я поддержал вас в ходе событий 18 брюмера…
С тех пор враги отдалили нас друг от друга: вот почему я с сожалением вынужден говорить здесь о себе и о том, что я сделал.
Но сейчас, когда меня обвиняют в том, что я являюсь сообщником тех, кого считают наемниками Англии и действующими по ее указке, то мне, в этом случае, вероятно, придется защищать себя самому от силков, которые она для меня расставляет. Смею надеяться, что та страна понимает, какой вред я могу ей нанести, судя по тому, что я уже для нее сделал…
Если вы удостоите это письмо своим вниманием, генерал, то я больше не буду сомневаться в вашей справедливости, и мне остается лишь ждать решения своей судьбы с чистой совестью невиновного человека, но и не без трепета увидеть триумф наших врагов, которых всегда привлекала неординарность.
С уважением,
Генерал Моро,
Написано в Тампле, 17 вентоза XII года».
Это письмо заслуживает уважения, но вместе с тем оно написано несколько неосторожно. Моро, пожалуй, не следовало бы с таким самолюбованием говорить о своей воинской славе и популярности в армии. Бонапарт знал об этом слишком много. Более того, Моро, не называя имен заговорщиков, признает, что заговор существовал. Это важный пункт для обвинения. Однако умело или нет, но это послание одним только напоминанием о перевороте 18 брюмера должно было тронуть Бонапарта, который в тот знаменательный день не удержался бы без поддержки главнокомандующего Рейнской армии.
На свое письмо Моро вскоре получил ответ, но не от лица первого консула, а от верховного судьи, в котором говорилось:
«Генерал,
Вчера в 11 вечера, то есть сразу по получении, я передал ваше письмо первому консулу. Он весьма озабочен теми суровыми мерами, которые ему необходимо принимать в целях обеспечения безопасности государства.
Во время первого допроса, пока заговор и ваша причастность к нему не была еще объявлена первым лицам государства и народу Франции, он поручил мне узнать, не проявите ли вы желания немедленно доставить вас к нему для беседы.
Вы могли бы помочь избавить страну от опасности, в которой она все еще находится…
Прежде чем дать делу законный ход, я хотел во время вашего второго допроса убедиться в том, можно ли не связывать ваше имя с этим гнусным делом. Но вы не оставили мне ни единого шанса.
Верховный судья, министр юстиции,
Ренье».
Разочарование Моро было безграничным. Читая эти сухие строки короткого ответа на свое длинное письмо, росло удивление и негодование генерала. Ничего подобного на то, что Бонапарт ждет его в Тюильри, чтобы поговорить «по-мужски», ни в словах, ни в тоне, ни в поведении верховного судьи не было и в помине.
Смысл последних слов «вы не оставили мне ни единого шанса» — был ясен. Их смысл состоял в том, что «если бы вы унизились, то никакого дела не было бы». Что может быть более естественным? Какой-то Моро признает себя без вины виноватым, взывает о пощаде и просит о милосердии своего соперника — победителя; он больше не представляет угрозы, а Бонапарт, публично прощая его, театрально и без особых усилий играет почетную роль «Августа, дарующего пощаду Цинне».
Однако этот самый «Август» на полях письма Моро поставил резолюцию: «Приобщите письмо Моро к материалам следствия».
Глава VI.
КОНСУЛЬСКОЕ ПРАВОСУДИЕ
Губернатор Парижа Мюрат окружил город кордоном жандармов так, что в столицу не мог проникнуть ни один человек без тщательной проверки его личности.
Париж представлял собой закрытую клетку, внутри которой сновали ищейки шефа госбезопасности Демаре и жандармы Савари. Афиши на улицах французской столицы призывали жителей оказывать содействие властям, и под страхом смерти запрещалось давать убежище заговорщикам. Последние, пытаясь выбраться из города, вскоре один за другим стали попадать в руки полиции.
К этому времени популярнейшей картинкой на парижских улицах была дешевая гравюра с изображением пятидесяти «негодяев», среди которых был помещен портрет человека, очень похожего на генерала Моро. Казалось, теперь Бонапарт дал волю своим насмешкам над Моро. Дуэль двух соперников была в самом разгаре.
* * *
Были схвачены принц де Полиньяк, маркиз де ля Ривьер, Костер де Сен-Виктор и многие другие. 9 марта 1804 года в семь часов вечера после драматической погони был взят Жорж Кадудаль. Во время схватки верный вождь шуанов убил одного и серьезно ранил другого полицейского. Его связали и привели к префекту полиции, где он сразу же был допрошен сначала префектом Дюбуа, а затем верховным судьей Ренье и 12 марта препровожден в Тампль. Кадудаля держали в башне на первом этаже в одиночной камере по соседству с Пишегрю.
Взоры жителей Парижа были обращены на эту башню — полную затворников. Общественное мнение, как это всегда бывает в подобных случаях, разделилось.
Одна часть поддерживала Бонапарта, а другая — Моро. Сторонники тех, кто поддерживал Наполеона, были довольно многочисленны и благодарны Бонапарту за возвращение культовых сооружений верующим и разрешение начать богослужения после десяти лет гонения на церковь. Церковная служба возобновилась не только в главном храме Парижа, но и во всех больших и малых церквах, расположенных во всех городах и деревнях Франции. Народ благодарил первого консула за Конкордат с Римской католической церковью, за установление порядка, за обещания долгого и продолжительного мира с европейскими государствами, за окончание бесконечных войн, которые вела республика с остальным миром в течение последних лет. Бонапарт завоевал много сердец.
Но и другую часть общества нельзя было не принимать в расчет. Помимо личных друзей Моро в нее входили все те, кто был против Конкордата — принципиальные республиканцы и многие генералы. Кстати, за окончание войны с внешними врагами надо было быть благодарным Моро, ведь только после Гогенлиндена, по заключении Люневильского договора, Франция получила наконец долгожданный мир, который продлится ровно пять лет (не принимая во внимание объявление войны Англии в 1803 г.) — вплоть до Аустерлицкого сражения.
Что касается Жоржа Кадудаля, то в Париже у него было мало сторонников. Преданная Бонапарту пресса Парижа регулярно вдалбливала в сознание жителей столицы, что предводитель шуанов — опасный террорист и кровожадный преступник; так что публика содрогалась от ужаса при одном упоминании его имени.
В ответ на хвалебные статьи, публикуемые официальной прессой в адрес первого консула, по рукам стали ходить листовки, а по ночам расклеиваться афиши, объявляющие гражданам Парижа, что «если они будут бездействовать, то французская столица будет сожжена».
В провинции, то там, то здесь, особенно в Бретани, стало проявляться некоторое волнение населения. В Бресте, например, выкрикивали и расклеивали плакаты с лозунгами: «Да здравствует Моро!», «Долой убийц!», «Смерть тирану!».
Не обращая внимания на эти вспышки народного гнева, Тюрьо начал следствие. Число подсудимых и свидетелей достигло 150 человек, а учитывая сложность предстоящего процесса, он обещал быть долгим. Некоторую патетику этому действу придала драма, произошедшая в самом начале следствия. 22 марта узники Тампля узнали, что 15 марта на баденской территории был схвачен герцог Энгиенский и по приказу Бонапарта только что расстрелян в Венсенском замке. Сторонники конституционной монархии, как мы уже упоминали, одно время пытались объединиться вокруг третьего претендента на французский престол — герцога Энгиенского из дома Конде, прославленного знаменитым полководцем Людовика XIV, великим Конде. Молодой принц действительно подавал надежды на соответствие репутации знаменитого своего предка, так как обладал недюжинным умом и бесстрашным мужеством. Ему очень хотелось принять личное участие в войне против революционной Франции, и он обсуждал наилучшие средства к осуществлению своих намерений как с агентами английского правительства, так и с эмигрантами. Однако при этом герцог был совершенно неповинен в заговорах и покушениях на жизнь Наполеона. В течение некоторого времени герцог находился в баденском замке Эттенхайме, расположенном всего в пяти километрах от французской границы. В этом замке проживал кардинал Роган со своей племянницей, принцессой Шарлоттой Роган-Рошфор, в любовной связи с которой и состоял герцог Энгиенский. Говорили, что он был тайно женат на ней, но по политическим причинам об этом браке публично не объявляли. Любовь, а не интриги удерживали герцога в этом замке, и он, несмотря на предупреждения об опасности, никак не соглашался укрыться в Англии или где-нибудь в Европе, подальше от Франции. Однако известия об аресте Моро и заговоре Кадудаля подействовали на герцога, словно неожиданный удар молнии. Сознавая свою полную непричастность к заговору, герцог тем не менее стал готовиться к отъезду во Фрайбург. Желая замаскировать неловкость своего положения, он устроил у себя в замке большую охоту и другие празднества, длившиеся целую неделю.
Полицейские ищейки первого консула, не найдя графа д'Артуа на западной границе Франции, обещавшего вернуться на родину с войском, переключили свое внимание на восточную границу. Они утверждали, будто бы в городе Оффенбурге, куда часто ездил герцог Энгиенский, проживали многие эмигранты, которых на самом деле там не было. Они доносили, что молодой принц приезжал в Страсбург и бывал там в театре. Полицейские агенты в своем рвении явно переусердствовали и объявили одного из приятелей герцога, проживавшего с ним по соседству эмигранта, маркиза де Тюмери (фамилию которого немцы выговаривали неправильно) — генералом Дюмурье, интриги которого против консульского правительства вызывали серьезные опасения. Эти донесения Бонапарт получил 5 марта. Почти одновременно с этим первый консул получил от своего агента в Неаполе выдержку из письма Дюмурье адмиралу Нельсону, в котором заявлялось о необходимости для англичан действовать против французов не оборонительно, а наступательно. При таких обстоятельствах казалось не подлежащим сомнению, что Дюмурье находится как раз на берегах Рейна и вместе с герцогом Энгиенским разрабатывает план вторжения во Францию. Распространялись всевозможные слухи, в которых истина перемешивалась с небылицами. Выяснилось, что старый интриган и заговорщик — генерал Вильо снова появился на юге Франции. Говорили, что герцог Беррийский едет в Бретань, граф д'Артуа, возможно, уже находится в Париже, а герцог Энгиенский с генералом Дюмурье стоят на восточной границе. Первый консул, естественно, чувствовал себя опутанным целой сетью заговоров. Арестованный Жорж Кадудаль показал вначале, что действовал по поручению принцев королевской крови, но на последующих допросах замкнулся и упорно молчал. Его слуга заявил, что Кадудаль виделся при нем, в предместье Шальо, с молодым человеком, производившим впечатление очень знатной особы. Тайная полиция первого консула вспомнила, что в январе месяце герцог Энгиенский хлопотал у французского посла в Вене о выдаче ему паспорта для проезда через Францию. Отсюда она сделала вывод о том, что празднества в Эттенхайме служили только маской, чтобы прикрыть отсутствие самого хозяина, находившегося, без сомнения, в Париже, где тогда и проходило секретное свидание между Кадудалем и таинственным незнакомцем. Такова была цепь якобы фактических доказательств, убедивших Бонапарта в том, что герцог Энгиенский действительно участвовал в заговоре с целью покушения на его жизнь.
Посоветовавшись с Реалем, Фуше и Талейраном, Бонапарт 10 марта отдал приказ незаметно вторгнуться на баденскую территорию и захватить герцога.
Вечером того же дня к Рейну через Страсбург был отправлен отряд, под командованием Орденера, с задачей окружить и занять замок Эттенхайм. Второй отряд, под командой Коленкура, выступил на другой день в Оффенбург. Коленкуру было поручено передать дипломатическую ноту баденскому двору. Ни тот, ни другой командир не знали задачи друг друга. Отряду Коленкура было поручено рассеять вооруженное формирование эмигрантов, находившееся в районе Оффенбурга, и потребовать выдачи известной интриганки, баронессы Рейх. Орденеру было приказано, в свою очередь, арестовать герцога Энгиенского и доставить его в Париж. Узнав, что баронесса уже арестована, а донесение полицейских агентов о существовании вооруженного отряда эмигрантов в Оффенбурге лишено всякого основания, оба генерала немедленно приступили к выполнению подробных инструкций первого консула относительно ареста герцога Энгиенского.
12 марта герцог был предупрежден об угрожавшей ему опасности, но он оказался не робкого десятка и отправил своего человека в Страсбург разузнать, насколько опасность действительно была велика. Проснувшись утром 15 числа, он убедился, что дом окружен французскими войсками.
Герцог сдался, не сопротивляясь, хотя у его кровати лежала пара заряженных пистолетов. В замке был произведен тщательный обыск и все бумаги конфискованы. Вечером герцог, со своими друзьями и домочадцами, был заточен в цитадель Страсбурга, а 20 марта его доставили в Венсенский замок.
Из донесений, полученных от Коленкура 17 марта, первый консул уже знал, что никакого Дюмурье на берегах Рейна и в помине не было, а в бумагах герцога, которые он прочитал лично 19 марта, не содержалось ничего предосудительного. Однако Бонапарт выудил из контекста две фразы, которые сами по себе, без привязки к конкретному тексту, могли послужить основанием для вынесения приговора о смертной казни. В одной из этих фраз герцог объявляет французский народ «своим жесточайшим врагом», а в другой сообщает, что за время «своего двухлетнего пребывания за границей ему удалось войти в контакт с французскими войсками, дислоцированными на Рейне» (то есть с армией Моро. — А. З. ).
Бонапарт принимает роковое для себя решение — предать герцога военно-полевому суду. Главным обвинением против него должен был послужить тот факт, что он сражался против своего отечества. На суде предполагалось спросить у герцога, знал ли он о заговоре и подготовке покушения на жизнь первого консула и рассчитывал ли он выступить с вооруженным отрядом в Эльзас в случае, если бы такая попытка увенчалась успехом.
Военно-полевой суд представлял собой прообраз будущих сталинских «троек», когда человека можно было осудить за что угодно, лишь бы угодить настроению высших правительственных кругов. Военно-судебные комиссии, как их еще называли во Франции, были созданы по образцу безжалостных судилищ, созданных революцией и фактически не отмененных ни Директорией, ни Консулатом. Революционное постановление суда, объявлявшее каждого француза, который поднял оружие против отчизны, изменником, заслуживающим смертной казни, тоже не было отменено. Консульское правительство призвало к деятельности военно-судебные комиссии, поручив им решать дела по дезертирам, беглым конскриптам, заговорщикам и шпионам. Председателем суда был назначен генерал Гюлен, который быстро понял, что от него ожидают, и получил конфиденциальное приглашение представить судебный приговор непосредственно на рассмотрение первого консула.
Обе указанные выше фразы были включены в пункты допроса, который должен был вести Реаль. Если герцог Энгиенский старался побудить французские войска к измене республиканскому знамени, то, без сомнения, не требовалось никаких иных доказательств его участия в заговоре.
Гюлен, Савари и Реаль формально должны были решить участь герцога. Когда началось заседание суда, Реаль по какой-то причине отсутствовал, и пунктов допроса, так тщательно подготовленных главой государства, в наличии не оказалось. Председатель суда Гюлен при помощи записки, полученной от Мюрата, самостоятельно составил и довольно неудачно сформулировал пункты допроса. Члены суда намекали обвиняемому на необходимость быть осторожнее в ответах. Однако герцог совершенно искренне заявил, что получал пенсию от английского правительства, и что обращался к английским министрам с просьбой о принятии его на военную службу, что считает свое дело правым, и намеревался сражаться за таковое, собрав в Германии войска, в ряды которых принял бы эмигрантов и всех недовольных консульским правительством. Он добавил, что и раньше ему доводилось сражаться против Франции, но категорически отрицал все контакты с Дюмурье или Пишегрю и заявил о полнейшем неведении относительно подготовки покушения на жизнь первого консула. И хотя могила для герцога была выкопана еще утром, члены военно-полевого суда к протоколу, содержавшему пункты допроса и данные герцогом на них ответы, иронически позволили герцогу приложить просьбу о личном свидании с первым консулом. «Мое имя, положение в свете, образ мыслей и та ужасная ситуация, в которой я оказался, — написал он, — внушает мне надежду, что первый консул не откажется выполнить эту просьбу».
Но члены военно-судебной комиссии хорошо знали законы, в соответствии с которыми действовали такие чрезвычайные суды еще со времен Конвента. Однако у них не было под рукой формулировки приговора, выносимого французам, сражавшимся в неприятельских рядах. Поэтому они оставили в протоколе пробел, который намеревались заполнить позднее, и постановили, что «приговор, определенный законом», должен быть приведен в исполнение немедленно. Исполнив свою обязанность, члены суда занялись составленим прошения о помиловании к первому консулу, когда в зал вошел Савари и, узнав о вынесенном ими решении и о том, чем они сейчас занимаются, выхватил перо из рук Гюлена и, вскричав: «Остальное уже мое дело!» — поспешно вышел.
Пробило 2 часа ночи. Наступило 21 марта 1804 года. «Следуйте за мной, вам потребуется все ваше мужество», — сказал угрюмый тюремщик Гарель. Арестант спустился в ров; прошел по нему несколько шагов и завернул за угол. При свете факелов он увидел взвод солдат, выстроенный рядом с вырытой могилой. Когда адъютант принялся читать приговор, герцог на мгновенье содрогнулся и воскликнул: «Боже мой! За что же это?» — вскоре, однако, он овладел собой. Срезал с себя прядь волос, снял с пальца обручальное кольцо и попросил передать и то и другое своей жене — принцессе Шарлотте. В следующее мгновенье прогремел залп. Все было кончено.
Расстрел герцога Энгиенского наделал много шума в Европе. Однако только русский император Александр I, единственный из европейских монархов, осмелился протестовать против злодеяния. Он прервал дипломатические отношения с Францией и наложил при дворе траур, но вынужден был этим и ограничиться, так как ни одна европейская держава не пожелала присоединиться к нему, чтобы объявить войну первому консулу.
Одно время Наполеон прибегал к уловкам, стараясь доказать, что герцога расстреляли то по недоразумению, то возлагая всю ответственность на Талейрана, но затем оправдывал себя, ссылаясь на государственные соображения, и утверждал, что казнь герцога Энгиенского была актом самообороны. Как бы то ни было, смерть герцога повредила Наолеону в общественном мнении, а в политическом отношении не принесла ему ни малейшей пользы.
Из этого дела узники Тампля сделали вывод, что первый консул занял твердую позицию и что ни Кадудалю, ни Пишегрю, ни остальным «заговорщикам» пощады не будет. Однако храбрость не изменила им. И они продолжали противостоять нападкам судьи, а также самым гнусным угрозам, равно как и лживым обещаниям — либо все отрицая, либо храня молчание.
Самым смелым из всех был Кадудаль. Он насмехался над судьей дерзким образом. Тюрьо заявил ему, что при аресте он застрелил полицейского, отца четырех детей. На что Кадудаль ответил: «На мое задержание надо было посылать холостяков».
Высокий, сильный, все еще величественный Пишегрю, глядя на Тюрьо взглядом, достойным презрения, отвечал решительным «нет» на все задаваемые ему вопросы.
Моро вел себя по-иному. Его положение отличалось от положения Пишегрю. Отказавшись участвовать в заговоре, Моро имел право, а в отношении своей семьи даже был обязан дистанцироваться от опального генерала, скомпрометировавшего себя связью с главными заговорщиками.
В ходе двух первых допросов Моро отрицал, а в письме к Бонапарту от 17 вентоза обошел молчанием факт своих недавних встреч с Пишегрю. Однако это отрицание и замалчивание представляли для Моро большую угрозу, чем он предполагал, принимая во внимание последние показания Лажоле и Роллана. Настаивая на своем, Моро вызывал раздражение судей. Сейчас свобода, да что там свобода, сама жизнь Моро висела на волоске! Однако его порядочность требовала, чтобы в своих показаниях он не бросил тень на других. Как мы увидим ниже — это было одним из главных правил его жизни.
Первая очная ставка Моро с Ролланом состоялась 9 жерминаля (30 марта 1804 г.). Тюрьо дал Моро прочитать протоколы допроса Роллана.
— Что вы на это скажите? — спросил Тюрьо. Моро отвечал:
— Я вспомнил, что однажды действительно принимал Пишегрю у себя дома, которого ко мне привез мой секретарь, не предупредив меня. Пишегрю рассказал мне о надеждах, которые питают указанные французские принцы на свержение правительства.
— Что вы ответили Пишегрю?
— Я ему возразил, сказав, что у этих принцев нет сторонников во Франции. Что правительство настолько консолидировано, что пытаться его свергнуть — было бы самой большой глупостью.
— А о вашей связи с Ролланом?
— Я признаю, что принимал Роллана у себя дома на следующий день после упомянутой встречи с Пишегрю. Пишегрю приехал вместе с ним ко мне, чтобы узнать, буду ли я претендовать на власть. Я ответил Роллану, что это было бы второй большой глупостью; что для того, чтобы я мог иметь подобные притязания, необходимо, чтобы с политической арены ушли: семья Бонапартов, консулы, губернатор Парижа, консульская гвардия и т.д.
Кроме того, я заявил, что если он мне доверяет, то я бы оказал услугу Пишегрю в его стремлении вернуться на родину.