– Воеводой? – озадаченно протянул Болотников. – Статочное ли то дело, Михайла Андреич? Куда уж нам с суконным рылом в калашный ряд. Никак шутишь?
– Ведай, Иван Исаевич: цари не шутят. Нравен ты стал государю своими ратными подвигами. И кому, как не тебе, воинство вверять! Согласен ли ты послужить Дмитрию Иванычу?
– То немалая честь.
– А ежели насмерть с Шуйским доведется биться?
– За доброго государя не грешно и голову сложить.
Молчанов остался доволен словами Болотникова. Чувствовалось, что тот не лукавит и крепко верит в «Дмитрия Ивановича».
Молчанов не ошибся: Болотникову по сердцу пришелся Красно Солнышко. То, что он увидел на рубеже и услышал от путивльских ходоков, взбудоражило его душу.
«Люди понапрасну под стрелецкие сабли не встанут. Ишь, с какой отвагой обрел смерть содруг Тимохи и Матвея. До сих пор его слова из головы не выходят: «Лучше смерть приму, но Дмитрия не предам, не предам заступника». Видно, и в самом деле Дмитрий Иваныч к народной нужде лицом повернулся».
Молчанов подошел к столу и открыл крышку темно-зеленого ларца. Вынул грамоту, свернутую в трубку; на столбце три красные царские печати.
– Сей грамотой жалует тебя государь Дмитрий Иваныч.
Болотников, принимая столбец, низко поклонился. Молчанов же весомо продолжал:
– Поедешь в Путивль к воеводе Шаховскому. То собинный друг царя Дмитрия. Князь Григорий Петрович отказался целовать крест Шуйскому и поднял супротив него свое воеводство. Шаховской ждет тебя, Иван Исаевич. Поезжай с богом и выступай на подлых изменников. Твое дело свято!
В тот же день, с небольшим отрядом беглых севрюков, Болотников отбыл в Путивль. Вместе с ним поехали Тимофей Шаров и Матвей Аничкин.
Михаила Молчанов бежал из Москвы 17 мая 1606 года.
Казалось, ничто не предвещало беды. Неделю назад, ночью, вкупе с Петром Басмановым и полусотней жолнеров ехали по Чертольской к дворянину Афанасию Пальчикову.
Были наподгуле, с шумом и гамом ввалились в хоромы.
– Великая честь те, Афанасий, выпала. Царь Дмитрий Иваныч берет к себе во дворец дочь твою Настюшку. Будет в услуженьи у государыни, – молвил Молчанов.
Афанасий Якимыч стал мрачнее тучи: хорошо знал, что за «услуженье». Всей Москве ведомо: царь Дмитрий – первейший прелюбодей и бабник, что ни день – волокут в цареву опочивальню девку.
Сухо произнес:
– Спасибо за милость. Однако ж рано моей дочери на царицыну половину. Настеньке и шестнадцати нет.
– Девка в самой поре, – захохотал Петр Басманов. – Зови!
Но Афанасий и с места не стронулся. Грузный, наугрюмленный, осерчало молвил:
– Побойтесь бога, православные. Аль мало других девок? Не отдам Настеньку во дворец.
Молчанов нагло сощурился.
– Не чинись, Афонька. Не тебе, холопу царскому, государеву волю рушить, – обернулся к жолнерам. – Ищите девку!
Пальчиков метнулся к стенке, сорвал с колка саблю.
– Прочь, святотатцы!
– Но выхватить из ножен саблю не успел: накинулись жолнеры, повалили на пол, повязали сыромятными ремнями. Плачущую Настеньку вывели из светелки. Девка статная, красивая, пышная русая коса ниже пояса.
– Не хочу, не хочу к царице!
– Дура! – любуясь дворянской дочкой, прикрикнул Молчанов. – В злате-серебре будешь ходить, боярыней у царицы Марины станешь.
– Не хочу боярыней, С тятенькой и матушкой хочу жить!
Девку кинули поперек седла и повезли в Кремль.
Михайла Молчанов «большой негодяй, льстец и злой лицемер, не боявшийся ни бога, ни людей, с помощью своих слуг повсюду выискивал красивых девиц, добывая их деньгами или силою, и тайно приводил их через потаенные ходы в баню к царю, а после того как царь натешится с ними, они еще оказывались довольно хороши для Басманова и Молчанова. Если царь замечал красивую монахиню, коих в Москве много, то она уже не могла миновать его рук... После его смерти оказалось по крайней мере тридцать женщин, забеременевших от него».
Молчанов и Басманов в который уже раз сидели в предбаннике, освещенном слюдяными фонарями. Тянули из кубков мальвазию, посмеивались:
– Женолюбив Дмитрий Иваныч.
– Девки-то смачные, вот кровь и играет. Зрел Настюху? Ягодка!
– А Ксения и того краше.
– Сказал! То царь-девка! Во всем белом свете такой красы не сыщешь. Жаль, Марина взбунтовалась.
Перед приходом Самозванца в Москву Голицын, Мосальский, Молчанов и Шелефединов ворвались со стрельцами в годуновские покои. Царицу Марью удавили, молодого государя Федора Борисовича умертвили кинжалом, шестнадцатилетнюю же Ксению оставили в живых.
Прослышав о необычайной красоте царевны, Самозванец повелел доставить ее в свои покои. С того дня дочь Бориса Годунова стала его любимой наложницей.
Сандомирский воевода осердился: вот-вот Марина Мнишек выйдет замуж за Дмитрия и венчается на царсво, а греховодник зятек у всех москалей на виду пустился в разврат. Юрий Мнишек отослал спешную грамоту:
«Поелику известная царевна, Борисова дочь, близко вас находится, то благоволите, ваше царское величество, вняв совету благоразумных с сей стороны людей, от себя ее отдалить. Ведайте, ваше царское величество, что люди самую малейшую в государях погрешность обыкновенно примечают и подозрение наводят».
Самозванец опечалился: юная Ксения влекла его днем и ночью. Но наложницей пришлось поступиться: допрежь всего дела державные. Ксению, под именем инокини Ольги, постригли и сослали в Белозерский монастырь[22].
...За дверями слышались приглушенные воркующие слова Дмитрия и всхлипы Настеньки. Царь тешился!
Молчанов и Басманов ухмылялись.
– Видать, по нраву пришлась государю девка.
– Доволен царь-батюшка. Вновь деньгу отвалит. Живем, Петр Федорыч!
– Живем, Михайла Андреич!
Оба веселы и довольны: ходят близ царя, заботушки не ведают. Награждены, обласканы, в почете великом. Дай бог Дмитрию Ивановичу долгих лет царствования!
Пили, ели и ждали царева выхода. Вот наконец-то и он появился. Поспешили облачить. Самозванец зачерпнул из кадки ячного квасу, выпил полный, ковш и, улыбаясь, хлопнув Молчанова по плечу, удалился из бани.
Михаила и Петр пошли к Настеньке; та, обнаженная, с распущенными волосами, лежала на мягком душистом сене. Молчанов и Басманов закрылись на крюк, разделись.
– Не хуже царского приласкаем, ладушка, – хохотнул Михайла.
Беда грянула нежданно-негаданно. После Пахомия-бокогрея[23] люди Василия Шуйского напали на государев дворец.
Самозванец был убит.
Зарезан Петр Басманов.
Михайла Молчанов, похитив государеву печать, кинулся в царскую конюшню. Вскочив на доброго скакуна, помчался из Москвы вон. По дороге в Польшу неустанно кричал:
– Жив великий государь! На Москве немчина убили. Спасся Дмитрий Иваныч. В Речи Посполитой от изменников упрятался. Не верьте Василию Шуйскому!
В Сандомирском замке Молчанов нашел приют у матери Марины Мнишек. Оба рассылали гонцов по всей Северной Украине. Гонцы вещали:
– Жив Дмитрий! Скоро на Руси будет. Жив Красно Солнышко!
Глава 3
КНЯЗЬ ШАХОВСКОЙ
Григорий Петрович стоял у распахнутого оконца. Во дворе, не замечая князя, прокудничали прибывшие с Дона казаки.
К амбарному срубу привалился чернявый длинноусый повольник Устимка в красных портках. Крепко спал, громко храпя и причмокивая губами. Подле – старая баранья трухменка и пустая баклажка из-под горилки.
К спящему ступил богатырского вида казак с тонким татарским жильным арканом. Едва унимая смех, склонился над донцом. Повольники затаились. Ужель не проснется?
Казак лишь что-то промычал и еще пуще захрапел. Повольники – в хохот.
– Ай да Нечайка. Ловок, чертяка!
Нечайка, привязав аркан за ус, отошел к станичникам.
– Где чалку кинем, хлопцы?
Казаки завертели кудлатыми головами. Возле амбара, под телегой, притулился пьяненький батюшка Никодим в замызганном подряснике.
– Чепляй к благочинному, Нечайка.
Казак охомутал концом аркана батюшкин сапог и подсел к повольникам, потягивающим из баклажек горилку.
Ждали!
Но уснувших и пушкой не пробудишь, знай храпят.
– Эдак нам до ночи сидеть. Ишь, дрыхнут! – нетерпеливо загомонили казаки.
Нечайка вытянул из кармана зипуна кожаный кисет с турецким табаком и полез под телегу: кинул добрую щепоть в красные ноздри попа. Батюшка шевельнулся, приподнял голову и свирепо зачихал.
Казаки загоготали.
– Христов воскрес, отче!
Никодим чихал долго и натужно, слезы катились в сивую бороду. Отчихавшись, глянул в баклажку, вздохнул.
– Чарочку ба, сыне.
Казаки дружно молвили:
– Поднесем, отче, ступай к нам.
Батюшка на карачках выполз из-под телеги, поднялся, широко зевнул, перекрестил рот и шагнул к казакам. Аркан натянулся и дернул Устимку за аршинный ус. Казака будто вилами кольнули. Охнул, очумело вытаращил глаза, схватился за ус.
– Ай, што?
Небывалый хохот потряс княжье подворье. Шаховской негромко рассмеялся. Ну, народ бедовый, ну, бадяжники![24]
Отошел к столу, опустился в дубовое резное кресло. Согнав улыбку с лица, призадумался. Мысли вновь и вновь возвращались к тому, что не давало покоя уже несколько дней.
Чем же ответит Михайла Молчанов? Назовется ли Дмитрием? Вначале, когда прибежал из Москвы в Путивль, он соглашался на самозванство. Что же скажет теперь? Северские города только и ждут появления «чудом спасшегося государя». Время не терпит, пора выступать на Москву, а «царя» все нет и нет. Шуйский же вот-вот двинет войско на Путивль, Елецк и Кромы. И за кем останется победа, один бог ведает. Скорее бы пришел ответ от Молчанова. Шаховской оказался в Путивле три недели назад. Явился опальным князем: Василий Шуйский не простил дружбы с первым самозванцем. Новый царь, опасаясь на Москве крамолы, сослал многих бояр в Северскую Украину.
Но Шуйский оплошал, сослав своего недруга в Путивль. Город жил милостями Дмитрия Ивановича и кишел бунташным людом. Никто не хотел и слушать о воцарении Шуйского. Угомонить взроптавших попытался было старый воевода Андрей Иваныч Бахтеяров-Ростовский. С паперти соборного храма кричал толпе:
– Православные, киньте воровство и крамолы. Самозванец убит. Присягайте Василию Иванычу Шуйскому!
В ответ же неслось:
– Брешешь, воевода! Жив Дмитрий Иваныч!
Масла в огонь подбросил вновь прибывший воевода Григорий Шаховской. Молвил городу:
– Князь Ростовский – сподручник Шуйского. Ныне оба супротив истинного государя зло умышляют.
И толпа взорвалась:
– Не хотим Шуйского! Побьем изменщиков!
Князя Бахтеярова-Ростовского столкнули с паперти и посекли саблями. Убили путивльских голов Ивана Ловчикова и Петра Юшкова. Хоромы, дворы, конюшни и амбары пограбили и разорили.
Упиваясь расправой, горланили:
– Айда на дворян и купцов! Айда на приказных!
Шаховской едва утихомирил:
– Путивльские дворяне, купцы и приказные Дмитрию Иванычу крест целовали. Не будет от них тесноты.
Сидел Шаховской, как на пороховой бочке. Обеспокоился:
«Народ удила закусил, волей пьян, день-деньской на площади гомонит. Того гляди всех богатеев перебьет».
Народного гнева побаивался: не хотелось мужика и холопа от ярма избавлять. Дай волю – на шею сядут. Но не по душе было и Шуйского терпеть. Ежели Мишка Молчанов назовет себя Дмитрием, то народ пойдет за ним. Мишка будет сидеть на троне, а править Русью станет он, Григорий Шаховской.
В этой тщеславной мысли Григорий Петрович давно уже укрепился. Именно он должен стать правителем великой державы. И даже более того: самозванцы не вечны, год-другой – и трон будет свободен. И тогда... и тогда правитель Шаховской венчается на Московское царство.
Взбудораженный и повеселевший, Григорий Петрович поднялся из кресла и вновь подошел к раскрытому оконцу. Во дворе по-прежнему дурачились казаки.
Богатырь Нечайка просил у щербатого кривоглазого Левки Кривца горилки. Тот жадничал.
– Нема, есаул. Пуста баклажка.
– Брешешь, Кривец.
Нечайка сорвал с головы донца меховую трухменку и шагнул к амбарному срубу.
– Ты что?
Нечайка приподнял сруб и сунул шапку под угол. Казаки довольно загутарили:
– Силен, есаул. Тут и впятером не поднять.
Есаул же, посмеиваясь, молвил:
– Либо горилка, либо шапка, Кривец.
Левка подбежал к срубу, схватился за выступы нижнего венца, поднатужился. Казаки подначили:
– Кишка тонка. Полны портки накладешь!
Кривец разогнулся, осерчало глянул на Нечайку.
– Трухменка-то новехонька. Доставай, леший.
Но Нечайка плюхнулся на телегу, достал огниво и медную люльку с насечками, едко задымил.
К амбару подошел могучий чернобородый казак в нарядном цветном кафтане. Донцы и не приметили, как тот появился на воеводском дворе.
– Забижают, друже?
Казак подмигнул Кривцу и легко приподнял сруб.
– Бери свою трухменку.
Донцы ахнули.
– Вот то детина!
– Откель такой выискался?
– Здоров, бисов сын!
Устим Секира вдруг очумело вытаращил глаза.
– Погодь, погодь... Никак наш атаман... Хлопцы! Да то Иван Болотников!.. Батька, хлопцы!
Секира, ошалел от радости, кинулся к Болотникову.
– Ты, Устимка? – в глазах Ивана Исаевича блеснули слезы.
– Я, батько, я!
Обнялись, да так крепко, что затрещали кости. А тут и Нечайка Бобыль подбежал. Тискали друг друга в объятиях и плакали, не стесняясь слез.
– Батька!.. Друже, родной ты наш!
Болотникова тесно огрудили донцы. Многие из них знали атамана по Раздорам. Поднялся гвалт несусветный, в воздух полетели серые, рыжие и черные трухменки.
«Иван Болотников? – хмыкнул, стоя у окна, Григорий Шаховской. – Где-то я уже слышал это имя. Но где?.. От князя Телятевского. Тот к Астрахани купцов с хлебом снарядил, а караван пограбили. Телятевский гневался и сокрушался: «Двадцать тыщ пудов хлеба – псу под хвост. Да по нонешним временам тому хлебу цены нет! Разорили меня разбойники. И кто, думаешь, ими коноводил? Мой беглый холоп Ивашка Болотников! Доведется встретить, сам сказню, злодея».
Андрей Андреевич Телятевский был не только другом Шаховского: за князя была выдана сестра Григория Петровича – Елена Шаховская. Правда, пожила она с Андреем Андреевичем не столь уж и долго: недуг в могилу свел. Телятевский венчался вдругорядь на дочери боярина Семена Годунова. В немалом почете ходил: свояк царю Борису Федоровичу!
Ныне же в опале, сослан Шуйским в Чернигов.
В дверь постучали. Вошел старый дворецкий.
– От царя Дмитрия к те, батюшка князь.
– От царя Дмитрия? – встрепенулся Шаховской. – Зови немедля!
Глава 4
В ПУТИВЛЕ
Минула неделя, как Иван Исаевич прибыл в Путивль. Опьяненный встречами с донцами и волей, ходил по шумным улицам крепости, восклицал:
– Любо мне здесь, други! На душе хоть песню пой.
– А ты пой, батька. Пой наши, донские. Поди, и забыл в неволе? – весело гутарили Нечайка Бобыль, Устим Секира и Мирон Нагиба.
– Не забыл, други.
Запевал сильным, звучным, протяжным голосом:
Ай да как плыл по Дону струг-стружок,
С казаками плыл, с добра молодцами.
Ай да как стоял на кичке атаман-дубок,
Атаман-дубок разудаленький...
Донцы подпевали; гремел над крепостью богатырский сказ, пугал приказный люд и торговых сидельцев.
– Гуляют, шпыни. Лавки зорят. Бывало, улежно жили, в тиши и покое. Ныне же ни проходу, ни проезду. Почитай, пять тыщ казаков наехало. Святотатцы! Креста на них нет, – бранили донскую повольницу путивльские «лутчие люди».
Ждали царя Дмитрия, уж тот-то найдет управу!
Казаки ж гуляли! С приходом в Путивль знатного донского атамана Ивана Болотникова повольница и вовсе воспрянула.
– С таким батькой не пропадем!
Ни днем, ни ночью не расставался Иван Исаевич с казаками. А те жадно выпытывали:
– И не чаяли свидеться, батька. Да як ты от полону избавился?
– Вспоминать тяжко, в другой раз, – отмахивался Болотников.
Но казаки не отступали, и тогда, в одну из ночей, поведал им Иван Исаевич о своих мытарствах:
– Поди, помните тот день, когда мы в степи на орду напоролись? Так вот, други, с той поры я вас боле и не видел. Мнил, в сече полягу, ан не вышло, Мурза Давлет, что под Раздорами лихо бился, приказал меня в полон взять. Аркан кинули, с коня стащили и погнали в Бахчисарай. А там мурза меня кизилбашскому купцу продал. Тот все ходил да языком щелкал: хорош урус. Много золотых Давлет за тебя взял, но еще больше денег я получу в Кафе. Повез меня в кандалах на невольничий рынок. Турки набежали. Будто лошадь покупали. На галеру привели, приковали к веслу. И началось тут мое морское плаванье. Едва ли не пять годов в трюме просидел. Хватил лиха, други. Жара, харч скудный, плети. Чуть ли не ежедень полосовали. Не так глянул – плети, на море штиль – плети, корсары[25] показались – вновь плети. Греби что духу, раб! Османцы за шкуры свои тряслись. Настигнут корсары – и прощай жизнь. Товары пограбят, купцов же – акул кормить. Вот и драли наши спины. Гребцы подолгу не выдерживали. Сколь их, горемычных, за борт выкинули! На всяких нагляделся. Мавры, индусы, венецианцы, греки... Почитай, всех инородцев перевидал. Славные были люди, о воле помышляли. Да не привел господь... Мекал, и мне не выбраться. Неволя такая, хоть в петлю кидайся. Да не кинешься. Ни днем, ни ночью цепей не отмыкали. И до того намаялся, други, до того душой извелся, что сатанеть начал. Раскуй меня, кажись, весь корабль переверну. Не раб – зверь лютый. Худо мне было в тюремной клетке, ох, худо, братцы... Как-то подступил ко мне турок с плетью, а я с силами собрался и жах его цепью. Из турка дух вон. К себе подтянул, ятаганом завладел и давай оковы рушить. Однако ж не успел: еще двое османцев в трюм спустились. Один на меня с ятаганом наскочил, заверещал: «В куски изрублю, гяур[26]!» Другой же помешал: «Не тронь московита. Восемь дней до гавани плыть, а гребцов и половины не осталось. Дохнут, собаки! Придем же в гавань – на рее вздернем». Так и не тронули: в море раба не подменишь. Неделя минула, с вёсельниками стал прощаться. Смерти не пужался. Уж лучше погибель, чем злая неволя. Об одном жалел: Русь родимую не увидел, в полюшке не постоял, буйными травами не прошелся, земле-матушке не поклонился. Хоть бы одним глазком на отчину глянуть! То-то бы легче на смерть идти... Прощаюсь с гребцами, и вдруг гомон заслышали. Чуем, по палубе турки забегали, пушки забухали. Никак корсары напали. Да так и вышло. Корабль наш немчины-разбойники захватили. С янычарами разделались – и в трюм. Лихой народ, отчаянный, зубы скалят. Что, гутарят, натерпелись? А ну выползай на свет божий! Расковали нас и на палубу вывели. Что тут в душе творилось, господи! Небо синее, чайки, воздух! Без вина охмелели, шалые стали. Ликуем, с корсарами братаемся. А те нас на свой корабль взяли – и в Венецию. Там-то и начались мои земные скитания. Едва ли не год по Италии бродяжил, потом на Русь двинулся. А Русь далече. Германию прошел, Чехию, Венгрию, Речь Посполитую. Сколь людей перевидел, сколь чудес насмотрелся.
– А ныне на Руси, батька! – обнимали атамана казаки.
Нечайка Бобыль тоже побывал в татарском полоне. Но полон его был недолгим: на Муравском шляху невольников отбил Федька Берсень.
– Повезло нам, – рассказывал Нечайка. – Мы-то с Васькой Шестаком позади тебя, Иван Исаевич, на ордынцев скакали. Врезались – и в сечу. С десяток поганых зарубили. Потом нас ордынцы заарканили. К татарскому сотнику в полон угодили. А тот жадный, дьявол. Все по степи рыскал да вот на Федьку Берсеня и угодил.
Узнал Иван Исаевич, что Берсень ходил с донцами под Азов, бил янычар, нападал на купеческие караваны и вернулся в Раздоры с богатой добычей. Казаки выкликнули его своим атаманом.
– А что с подлым изменщиком Васильевым?
– А его, батька, еще до прихода Федьки скинули, – отвечал Мирон Нагиба. – Как пришли мы с Жигулей в Раздоры, тотчас круг собрали, о Богдашкиной измене поведали. Круг огневался. Васильева саблями посекли. А вкупе с ним его лизоблюдов, что голытьбу предали.
– Да все по-старому, Иван Исаевич. С ордынцами бились, на море ходили, турок шевелили. Всяко было.
А ныне о царе Дмитрии Иваныче прослышали. Де, спасся от бояр Красно Солнышко. И мужику, и казаку всякие милости обещал. Дам-де Дону и пушки, и ядра, и хлеба, и цветные кафтаны, во все города впущать повелю. Снялись мы из Раздор – и в Путивль.
Мирон Нагиба привел с собой тысячу повольников. Донцы выбрали его походным атаманом. В есаулах же ходили Нечайка Бобыль и Устим Секира.
– А где ж Шестак да Берсень?
– Когда слух о царе прошел, ни Федьки, ни Васьки в Раздорах не было. Берсень на крымские улусы выступил, а Шестак на Волгу ушел гулять. Григорий Солома, уж на што казак домовитый, и тот не усидел. В ногайскую степь подался. Дикое Поле велико, батька.
В первый же день приезда Болотникова в Путивль князь Григорий Шаховской собрал на Соборной площади народ и произнес:
– Я вам, гражане, ежедень сказываю, что царь Дмитрий Иваныч жив, и вот тому новое подтвержденье. Государь назначил Ивана Исаевича Болотникова своим Большим воеводой. Зрите грамоту с царскими печатями.
Путивляне полезли на рундук, глянули на красные печати и радостно загомонили:
– Истинная грамота! Царская! Жив заступник!
– Жив Дмитрий Иваныч! – продолжал Шаховской. – Ныне государь сбирает войско. Вступайте под священные знамена царя Дмитрия! А поведет вас на изменников славный воевода Иван Исаевич Болотников. Вот он, гражане, пред вами!
Иван Исаевич поясно поклонился путивлянам, молвил:
– Челом бью, народ православный! Пришел я к вам от государя и великого князя Дмитрия Иваныча. Пришел с его наказом: собрать в северских, украинных и польских[27] городах ратных людей и идти на Москву. В Москве ж побьем Василия Шуйского и бояр, что ремесленный люд, мужиков и холопов в нужде и ярме держат. Скинем Шубника, изведем бояр и волю вернем. Пойдете ли со мной за волю биться?
– Любо, батько! – во всю мочь гаркнули прибывшие в Путивль казаки.
– Все как один выступим, воевода! Веди на бояр! Добудем волю! – закричали мужики и холопы.
А Иван Исаевич глядел с высокого рундука на тысячегласную дерзкую толпу и взбудораженно думал:
«Ишь, какая решимость в людях. Зол народ на господ. Намаялся. Опостылели боярские оковы. Чую, насмерть будет биться».
Все, что свалилось за последние дни на Болотникова, было не только отрадным, но и неожиданным. И трех недель не прошло, как он из бродяги-скитальца превратился в государева воеводу. То было нелегкое бремя. Теперь уже не до застолиц: ратные советы, подбор начальных людей, смотры и сборы войска...
Воеводская изба кишела людом. Атаманам, есаулам, головам, пушкарям, сотникам – всем было дело до Болотникова.
Князь Шаховской как-то попрекнул:
– У тебя тут, как в пчелиной борти. Ужель всякого привечать? Отсылай к Юрью Беззубцеву. Он твоя правая рука.
– Пусть, пусть, лезут, князь – посмеивался Иван Исаевич. – Мне с ними в поход идти.
Болотников дотошно приглядывался к каждому начальному человеку. Знал: от худого вожака жди беды. И сам оплошает, и людей загубит. Царевых стрельцов бить – не орехи щелкать, тут ум, отвага да сноровка надобны. Некоторых военачальников, отобранных князем Шаховским, от руководства войском отстранил.
Шаховской сердился:
– То люди надежные, не подведут. В Путивле их ведают. Один Томила Нелидов чего стоит. Первый посадник. Ты ж худородным мирволишь.
Болотников супился, мрачнел.
– В поле съезжаются, родом не считаются, князь. Томила твой в торговле ловок, к брани же не сподручен.
– Зато казаки твои сподручны, – съязвил Шаховской. – Что ни сотник, то гультяй.
– Казаков, князь, ратным хитростям учить не надо. Они в любых переделках были. Я с ними и ордынцев, и янычар, и стрельцов бил. Лучших вожаков мне и не сыскать.
Шаховской хоть и недовольствовал, но гордыни своей не выказывал: казаки, мужики и холопы души в Болотникове не чают. Такой-то сейчас и надобен.
Но когда приходил из Воеводской в свои покои, давал волю чувствам.
«Смерд, мужик сиволапый! Князем помыкает. Ну да пусть повластвует до поры-времени. Обрубим крылья. Скорее бы из Путивля вымелся».
Но Болотников не спешил.
– Выступать погожу, князь. Наскоре слепых рожают. С таким войском Шуйского не побьешь. У него, поди, тыщ сто наберется. Надобно клич по городам бросить. Шли именем царя гонцов. Пусть народ сбивается в рати и идет в Путивль.
И Шаховской вновь уступил: Болотников был непреклонен. В северские города с «царскими» грамотами полетели гонцы. Государева печать была у Шаховского: еще неделю назад, с великим береженьем, ее доставили из Сандомирского замка от Михайлы Молчанова.
Иван Исаевич, не доверяя «путиловскому правителю», собрал ближних соратников. Были на совете Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль, Устим Секира, Тимофей Шаров и Матвей Аничкин.
– Пошлем своих гонцов. Надо немедля скакать в Дикое Поле. Звать донских, волжских и запорожских казаков. Звать посадчан, мужиков и холопов северских и польских городов. Поднимать народ!
– Дело, воевода! – горячо поддержал Матвей Аничин. – Пошли меня, Иван Исаевич.
– Поезжай, друже.
Болотников глянул на Бобыля.
– А тебе, Нечайка, надо бы в Кромы наведаться. Спознай, чем народ дышит. Прощупай воеводу и голов, что Дмитрию Иванычу присягнули. Особо крепость погляди. Добра ли она для осады, много ли зелья и пушек, много ли ратников наберется.
– Спознаю, Иван Исаевич.
– Да долго не засиживайся... Тебе ж, Секира, в Елец ехать.
От Шаховского Болотников узнал, что царь Дмитрий, будучи еще в Москве, повелел стянуть в Елец войска, оружие и пушки. Дмитрий Иванович помышлял идти из Ельца на крымского хана. Поход не состоялся, но ратные доспехи, фураж и большой огнестрельный наряд остались в крепости.
– Все до последнего бердыша сочтешь. То зело важно. Коль оружия в Ельце вдоволь да коль станет в руках наших, тогда можно и с Шуйским биться.
– А мне куда ехать, Иван Исаевич? – спросил Тимофей Шаров.
– В Комарицкую волость. Сам же рассказывал, что собралось в ней до двадцати тысяч холопов. Людей тех Хлопко на бояр водил. Да и ты вкупе с атаманом был.
– Был, воевода, – не без гординки произнес Шаров. – Ведают меня комаричи. Чаю, всю волость поднять.
– Добро, Тимофей... Ну, а тебе, Нагиба, при мне оставаться. Дел невпроворот. Да помене к чаре прикладывайся. Ныне трезвые головы нужны.
В конце совета Иван Исаевич спросил:
– А что вы о Юрье Беззубцеве молвите?
Спросил неспроста: дворянин Беззубцев был головой служилых казаков Путивля, под его началом находилось до трех тысяч войска.
Взоры военачальников обратились к Аничкину и Шарову, знавших Беззубцева около двух лет.
– Городовые казаки о Юрье худого не сказывали. Черным людом не гнушается. Казаков бережет, в сечах смел, за спину не прячется. Думаю, и на Шуйского пойдет.
– Пойдет! – убежденно кивнул Аничкин. – Он сам на то казаков подбивает. Беззубцев и ране в войсках царя Дмитрия был. И с погаными он лихо бился. Дружок у меня есть, так тот с Юрьем на ордынцев хаживал. Славно Беззубцев рубился. Казакам он люб. Да и сам-то Юрий их городовых казаков. Поместьем же его царь Федор Иваныч пожаловал.
– Спасибо, други, – поднялся из-за стола Иван Исаевич. – Ну, а теперь в путь. Да поможет вам бог!
Глава 5
ЦАРЬ ВАСИЛИЙ
Тяжко Василию Шуйскому!
Сел на трон, а покоя нет: что ни день, то пакостные вести. Поутру пришел боярин Иван Воротынский и доложил:
– Венев и Кашира заворовали, государь.
– Господи, мать богородица! – закрестился Василий Иванович. – Кто ж их смутил?
– Веневский сотник Истома Пашков. Поднял служилую мелкоту и целовал крест новому Самозванцу.
Василий Иванович из кресла вскочил и ногами затопал.
– Паскудник! Каиново семя!.. Какому Самозванцу? Где он? То Гришка Шаховской да чернокнижник Молчанов слух распустили. Нечестивцы!
А вечор князь Василий Долгорукий «порадовал»:
– В кабаке у Варвары ляха взяли. Кричал на посаде, что Дмитрий скоро выступит из Речи Посполитой и боярского царя покарает. Король-де Сигизмунд большое войско Дмитрию дал. Присягай, Москва, истинному государю. Шуйского же...
– Буде, буде! – закричал Василий Иванович. – Где оный крамольник?
– В Пытошную сволокли, государь.
– Сам приду пытать лиходея. Мало своих смутьянов, так с рубежа подсылают. Вот те и Жигмонд[28]. А не он ли в Сейме о мире кукарекал, облыжник!
Застенок Константино-Еленинской башни.
Польский лазутчик висит на дыбе. Ведет распросные речи царь Василий Иванович.
– Сказывай, кому воровские письма на Москве передал?
Лазутчик молчит. Шуйский кивает палачу; тот берет кнут и с оттяжкой, просекая кожу, стегает узника.
Стон, крик, свист кнута.
– Сказывай, вор!
Узник – нем.
– Клещами рви! Ломай ребра! – кричит Шуйский.
Кат вынимает из жаратки раскаленные добела длинные клещи, подступает к узнику, рвет белое тело.
Лазутчик корчится, не выдерживая боли, кричит: