– Будет!.. Все скажу!
Называет слободы, имена посадских. Тощий узколобый подьячий в киндячном сукмане, усердно скрипя пером, заносит крамольников на лист бумаги.
Царь поднимается с табурета и, в сопровождении стрельцов, отправляется во дворец.
День теплый, погожий, солнце бьет в глаза. Шуйский подслеповато щурится, прячет маленькие глаза за стоячий козырь кафтана. Но козырь не спасает, больные глаза слезятся.
«Надо бы в карете ехать», – сокрушается Шуйский, прячась за широкие спины стрельцов.
В спальных покоях дворца душно; круглая изразцовая печь пышет жаром. Василий Иванович любит тепло, но тут разгневался, истопников вздрючил:
– Пошто так калите, недоумки!
Истопники оробело тычутся на колени.
– Трое ден мочило, великий государь. Поостыли покои, вот мы и порадели.
– Прогоню за экое раденье!.. Окна, окна-то хоть откройте!
Прилег на постель; щуплое тело утонуло в лебяжьих перинах. Но сон не морил, в голове дела державные.
«Неймется Жигмонду! Пакостник. Одного Самозванца напустил, ныне другого на трон метит. И кого ж наущает? То был беглый монах, а ныне? Уж не Мишка ли Молчанов, этот прелюбодей и чернокнижник, на царскую корону замахивается? От него да от Гришки Шаховского гиль по Руси идет. Северские и польские города заворовали, мужики комарицкие. Мало их вешали да били. Своевольцы!.. Да и в самой Престольной смутьянов пруд пруди. Царь-де не тот, не истинный. Боярский царь-де. Вон как намедни один из посадских в Пытошной вякнул: «Не признает тебя народ, Василий Шуйский. Ты не миру, а боярам крест целовал. Не будет от тебя люду послабленья, не люб ты Руси».
Крамольник! На кол бунтовщика посадили, а он и с кола орет: «Гони, люд православный, Шубника! Держитесь государя Дмитрия. Целуйте крест заступнику!»
Вор, срамное рыло! Тыщу людей округ себя собрал, горлохват. А народ послушал, послушал да и давай вкупе с гилевщиком кричать: «Жив Дмитрий, коль за него велики муки примают. Не хотим боярского царя!»
Стрельцы наехали, разогнали. Но на каждый рот замок не повесишь. И на Варварке горло дерут, и на Арбатской, и на Троицкой... По всей Белокаменной воруют, смутьяны!
На другой день после своего воцарения Василий Иванович повелел доставить мощи «невинно убиенного младенца» Дмитрия из Углича в Архангельский собор Москвы.
Бояре ахнули:
– Да как сие можно, государь?! В храмы лишь мощи святых переносят. Пошто на Москве останки Дмитрия?
– Не останки, а мощи, – поправил Шуйский. – Чернь вновь ворует, о Самозванце мнит. Для подлого люда Самозванец – «заступник» да «Красно Солнышко». Народ сказкам мятежных людей верит. И покуда той сказке жить, не видать нам покоя на Руси. Упрячем «солнышко» в чулан.
– Как это? – не поняли бояре.
– Аль невдомек, – тоненько захихикал Василий Иванович. – Причислим Дмитрия к лику святых, в храм перенесем, икону намалюем. Вот те и Дмитрий-угодник.
Бояре рты разинули: Шуйский открыто шел на новую ложь. Но каково самому? Поверит ли чернь? Шуйский и без того изолгался без меры. В 1591 году, пресмыкаясь пред Борисом Годуновым, Василий Иванович прокричал с Лобного, что «царевич, играя в тычки, сам себя зарезал». Через пятнадцать лет, когда Самозванец шел к Москве, князь изрек: «Сын Ивана Грозного божьей милостью спасся и упрятался в Речи Посполитой». Теперь же повсюду заявляет и грамоты рассылает, что невинного младенца зарезали по приказу Бориса Годунова, а на престоле царском оказался беглый чернец Гришка Отрепьев.
«Мерзко Ваську слушать, – как-то обронил среди бояр князь Голицын. – Врет, что помелом метет. На одной неделе семь пятниц».
– Пошлем в Углич святых отцов, – продолжал Василий Иванович. – Пущай едет ростовский митрополит Филарет. Сей владыка чтим в народе. С ним же отправим добрых пастырей и Нагих. То дело богоугодное. Перенесем мощи в кремлевскую святыню – подлую чернь укротим. Буде трепать языками о спасении Дмитрия. Нравно ли то, бояре?
Бояре закивали бородами. Ловко придумал! Дмитрия – в святые, чернь – в смирение. То-то перестанут «законным царем» прикрываться. Глядишь, и смута утихнет. Ох, как нужно Руси покойное времечко!
Царь встречал «мощи» царевича у Сретенских ворот Белого города; встречал с синклитом духовенства, боярами, думными дворянами.
Василий Иванович, роняя слезу, благостно вздыхая и бормоча молитвы, нес тело новоявленного чудотворца до самого Архангельского собора. Подле, в великой скорби, ступала царица Мария Нагая.
Богомольные старушки заговорили:
– В святцы Дмитрия занесли.
– По всей Руси грамоты разослали.
– Святые отцы житие чудотворца пишут. Молитесь Дмитрию!
Посадские же тяглецы роняли иное:
– Сумленье берет, хрещеные! Нет Шуйскому веры, ведаем его козни.
– Не верьте Шубнику! Жив Красно Солнышко!
Истцы и соглядники доносили о крамоле государю.
Глава 6
В ЛУГАХ
Дьяк Разрядного приказа писал:
«А как после Расстриги сел на государство царь Василий и в Польских, и в Украинных, и в Северских городах люди смутились и заворовали, крест царю Василию не целовали, воевод почали и ратных людей побивать и животы их грабить, и затеяли будто тот вор Расстрига из Москвы ушел, а в его место будто убит иной человек. В Борисове городе убили Михаила Богдановича Сабурова, в Белгороде убили князя Петра Ивановича Буйносова, а с Ливии Ми-хайло Борисович Шеин утек душою да телом, а животы его и дворянские пограбили...»
Первым вернулся в Путивль Тимофей Шаров. Был взбудоражен, весел.
– Ладно съездил, воевода. Комарицкие мужики и холопы ждут тебя. Сказывают: все как один на боярского царя подымемся.
– Добро, Тимофей... Подождем, что другие посланцы скажут.
Прибыл Устим Секира.
– Елец полон оружия, батько. Есть и пушки, и зелье, и ратные доспехи.
– А пищали? – дотошно выпытывал Болотников. Когда обо всем разузнал, довольно подумал:
«Славный подарок оставил нам царь Дмитрий. Пойду на Елец, вооружу воинство, а там и на Москву».
Но на Елец идти не довелось. Прискакавший из Кром Нечайка Бобыль донес:
– Кромичи государю Дмитрию Иванычу присягнули. Народ ждет тебя, воевода... А еще, Иван Исаевич, прознал я, что на Кромы войско Шуйского движется. Ведет его боярин Михаила Нагой.
– Доподлинны ли вести?
– Доподлинны, Иван Исаевич. Из царского войска три ратника прибежали. Сказывают, Нагой в семи днях пути.
– Ай да Шубник, ай да хитрая лиса, – крутнул головой Болотников. – Никак опередить хочет. Мол, подавлю бунт в самом зародыше, покуда большой костер не запылал. Ловок, бестия.
– Кромичи просят твоей помощи, Иван Исаевич. Одним им с царской ратью не управиться.
Болотников в тот же день собрал совет.
– Пора на Москву идти, други. Но каким путем?
– И кумекать неча – через Елец. Там пищалей, сабель и брони на тыщи людей. Через Елец, батько! – уверенно произнес Секира.
О том же присоветовали Шаров и Нагиба. Но Юрий Беззубцев молвил иное:
– Поздно идти на Елец. Покуда за пищалями бежим, Михаила Нагой в Кромах будет. А терять Кромы нам нельзя – ближний путь на Москву.
– Близко видать, да далеко шагать, Юрий Данилыч, – сказал Секира. – Елец хоть и подале, но там оружье. Мужичье войско у нас, сам ведаешь, на топорах да рогатинах. На Елец, батько!
Но Болотников, неожиданно для всех, принял сторону Беззубцева.
– Плохо, други, коль кромцев в беде оставим. Не они ль первыми на Шуйского поднялись? На Кромы ныне весь народ смотрит. Сомнет крепость Шубник – и подрежет думы о волюшке. А то худо, думам тем надо крылья дать, дабы вольной птицей по Руси полетели. Негоже нам братьев своих покидать. Да и другое зело важно. Беззубцев прав: через Кромы прямой путь на Москву. Не зря ж Шуйский поспешает к оной крепости. Ведь на Елец же он не двинул рать, коварец. А там и пушки, и броня. Выходит, Кромы ему нужнее. Ближняя соломка-де лучше дальнего сенца. Не так ли, други?
– Пожалуй и так, батько, – согласился Устим Секира.
– На Кромы, воевода, – молвили Нечайка Бобыль и Тимофей Шаров.
Нагиба же отмолчался. Уходил с совета сумрачным.
«Не промахнулся ли, батька? Беззубцева послушал. А вдруг тот царев лазутчик? Что ему казаки да лапотная голь».
Выступать решили утром. А в тот же день в Путивль вернулся Матвей Аничкин. Вошел в Воеводскую с казаком в алой чуге. Казаку лет за сорок, чернявый, сухотелый, нос с горбинкой; загорелое лицо в сабельных шрамах, курчавая борода с сединой.
– Здорово жили, воевода... Не признал?
– Федор! – ахнул Иван Исаевич. – Федька, дьявол!
Воевода поспешно поднялся с лавки, крепко обнял Берсеня, а тот, несказанно радуясь встрече, восклицал:
– Жив, жив, друже любый!
Затем, отступив на шаг, зорко глянул на Ивана Исаевича.
– Однако ж хватил ты горюшка. Вон и борода в серебре, и кудри посеклись. А ведь каким орлом по степи летал.
– Да и тебя, Федор, жизнь изрядно тряхнула. Вижу, в курене не отлеживался. Ишь, как лицо изукрасили. Ятаганом?
– Было, Иван Исаевич. И ятаган, и ордынская сабелька. Дикое Поле!.. А сам-то как из полону выбрался?
– То сказ долгий, Федор. Как-нибудь на досуге... Много ли донцов привел?
– Две тыщи.
Болотников вновь крепко обнял Берсеня.
– Доброе воинство. Приспел ты в самую пору, Федор.
Блеклое поранье.
Щербатый месяц свалился за шлемовидную маковку храма.
На караульных башнях клюют носами дозорные глядачи.
Путивль спит.
Иван Исаевич стоит на крепостной стене. Взор его устремлен в туманную даль. Вот-вот заиграет заря, опалив малиновым разливом поля и перелески.
Лицо Болотникова отрешенно-задумчиво.
«Господи, какая тишь! Какая благость окрест. Как будто нет на земле ни горя, ни лиха. Жить бы, радоваться да доброй работушкой душу тешить... Бывало, в эту пору с отцом в луга снаряжались. Славно-то как! Медвяные росы, густое сочное дикотравье в пояс. А воздух? Хмельной, пахучий. Душа поет... Отец без шапки, в белой рубахе. Косит – залюбень! Ловко, сноровисто, ходко. А как он стога вершил, какие одонья выкладывал!.. Добро в лугах, привольно».
И Болотникова неудержимо повлекло на простор. Он сошел вниз, сел на коня и выехал за ворота. Огрел плеткой Гнедка, гикнул и помчал. Скакал версты три, покуда не влетел в деревушку.
У избы, под поветью, сидел ражий крутоплечий мужик, отбивая на бабке косу.
Иван Исаевич спрыгнул с коня, спросил:
– Никак в луга?
Мужик искоса глянул на путника и продолжал громыхать ручником.
– Покос далече?
Лицо крестьянина показалось Болотникову знакомым. Где-то он видел этого широколобого бровастого мужика.
– Слышь, мил человек... Дозволь покосить.
Мужик глянул на проезжего зорче. Дюжой! Видать, из служилых. В чуге, при сабле, пистоль за поясом. Поди, и косы-то не ведал.
– Слышь... Готова твоя литовка. Дозволь.
Мужик кашлянул в русую бороду, поднялся. Молвил строго:
– Коса не для потехи, сердешный.
– Ведаю, друже. Да ты не сомневайся, не спорчу!
Мужик вдругорядь хмыкнул.
– Чудны дела твои, осподи... Пойдем.
Миновав деревеньку, вышли за околицу. Здесь, за хлебным полем, тянулось к березовому перелеску сенокосное угодье. Стояли высокие пахучие травы, облитые серебряной росой.
Мужик прошел вдоль загона, встал подле высохшей осиновой вехи.
– Отсель и зачинай, служивый.
Иван Исаевич снял пояс, сбросил темно-синюю чугу. Высокий, плечистый, шагнул к угодью. Набежавший ветер взлохматил кучерявую голову, дохнул пьянящим запахом трав. Темные глаза с молодым задором глянули на мужика.
– Зачну, друже.
Размашисто перекрестился, поплевал на ладони – и пошел гулять по дикотравью! Косил легко и ходко, оставляя за собой ровный широкий зеленый валок.
«Жжжах, жжах», – пела литовка, срезая мятлик, донник и горицветы.
Косил жадно, с упоением в лице, хмелея от мужичьей работы. Селянин, стоявший на краю угодья, перестал ухмыляться: казак шаркал косой, будто заправский крестьянин.
«Спор на руку служилый, – одобрительно крякнул мужик, – знать, из оратаев».
Уложив добрых полдесятины, Болотников вернулся к селянину. Лицо его взмокло, от рубахи валил пар. А глаза шалые.
– Ну, спасибо тебе, друже. Век не забуду.
– Ловок ты. Поди, и за сохой ходил?
– За сохой?.. За сохой, гутаришь? – наморщил лоб Иван Исаевич и весело хлопнул мужика по плечу. – Припомнил-таки! За сохой-то мы вкупе ходили.
– Да ну? – протянул мужик.
– Митяй Антипов!
– Митяй... Но тя не ведаю.
– Запамятовал, бедолага. Да ведь мы с тобой в Диком Поле повстречались. А ну-ка припомни, с кем ты у Медведицы новь подымал?
– У Медведицы?.. Погодь, погодь!..
Казачий атаман!.. Осподи, вот уж не чаял.
– Признал, – вновь хлопнул мужика Болотников и громко рассмеялся. – Нашел свою землицу? Давно тут?
– Давно, служилый. Почитай, с той поры, когда меня с казачьего Поля вымели... Вот уж не чаял!
– Судьба, Митяй. А ее, брат, на кривой не объедешь... На Шуйского не сбираешься?
– Не, служилый.
– Чего ж так? А ежели царево войско сюда нагрянет? Волость-то бунташная. Тогда прощай волюшка. Кто ж за нее станет биться?
– Авось не нагрянет, бог милостив.
– Вот ты как... Худо то, Митяй. На авось надежа плохая. Надо всем миром за волю стоять. Сиднем доброго житья не добудешь. Ты глянь окрест. Народ повсюду в рати сбивается.
– Не воин я, милок. Ты уж прости... Пойду я. Траву по росе косят.
Митяй шагнул к угодью, а Болотников, покачав головой, взмахнул на коня. Надо было поспешать в крепость.
Путивльский владыка отслужил в храме напутственный молебен. Войско заполонило городскую площадь.
Благословляя Болотникова иконой Иверской богоматери, архиерей изрек:
– Ратной удачи тебе, сыне. Да хранит тебя бог!
К Большому воеводе и войску обратился князь Шаховской:
– С нами бог и истинный государь Дмитрий Иваныч. Под его святыми знаменами вы дойдете до Москвы и скинете с трона неправедного Шубника, кой всей державе ворог. На престол сядет богоданный царь, рюрикович, наследный сын великого государя Ивана Васильевича. Он покарает недругов-бояр, а земли и богатства их повелит отдать своему христолюбивому воинству. Крепко помните – ждет вас щедрая царская награда. За истинного государя, православные! Слава Дмитрию Иванычу!
– Слава!
– Умрем за государя!
– Слава Красно Солнышку!
Болотников надел на голову высокий железный шишак с кольчатой бармицей, привстал на стременах; большой, осанистый, затянутый в серебристую кольчугу; зычно, на всю площадь, воскликнул:
– В путь, други!
Запели трубы, загремели тулумбасы, загудели рожки и дудки; войско двинулось к воротам. Впереди дружины, на конях, Большой воевода и военачальники: Федор Берсень, Юрий Беззубцев, Мирон Нагиба, Нечайка Бобыль, Тимофей Шаров, Матвей Аничкин.
Колыхались на упругом ветру стяги и хоругви, блестели на солнце кольчуги и панцыри, колонтари и бехтерцы, бердыши и секиры, отливали золотом затинные пищали и пушки.
Вслед за конной дружиной и пушкарским нарядом следовала пешая рать. Тут крестьяне и холопы, бобыли и монастырские трудники, посадчане и гулящие люди[29]. Вооружены чем попало: боевыми топорами и рогатинами, кистенями и шестоперами, прадедовскими мечами и дубинами...
Позади всего войска скрипел колесами обоз. На подводах: харчи, бочонки с водой, деготь, смола, топоры, веревки, сыромятные ремни, гвозди, подковы...
Вышли из Путивля.
Войско длинной извилистой змеей растянулось по дороге. Болотников въехал на пригорок, оглянулся.
– Силища, Иван Исаевич! – весело молвил Нечайка.
– Боле десяти тыщ. Шутка ли? – вторил ему Мирон Нагиба.
– То лишь начало. Погоди, обрастем новыми ратями, други, – сказал Болотников.
«Сколь мнилось о том, сколь дум передумал, – возбужденно поглядывал на повольников Иван Исаевич. – Еще в пору Бориса Годунова помышлял на бояр замахнуться. Не случись в Раздорах измены, пошел бы с казаками по Волге бояр громить. Жаль, ордынцы помешали, а то бы пылать красному петуху... Ныне же костер пожарче вспыхнет. Мужик да холоп на боярина поднялся! Народ! Чу, по всей Руси смута идет. Ныне токмо и биться, токмо и сколачивать народные рати. Сколачивать под единую руку, дабы крепче по господам вдарить».
Всплыли слова, сказанные Михайлой Молчановым: «Пойдешь по Руси Большим воеводой. То не всякому дано».
Дрогнуло в смутной тревоге сердце. Тут тебе не донская станица, тут бремя куда весомей. Удастся ли поднять весь народ и добыть у бояр волю?
Подернулось хмурью лицо.
«Справлюсь ли, господи! Под силу ли мне сие?»
– Нет, ты глянь, глянь, Иван Исаевич, как мужики идут! Оборонка – топор да рукавица, а задору! – подтолкнул Болотникова Мирон Нагиба.
Мужики и в самом деле шли мимо воеводы удалые. Рослые, кряжистые, крутоплечие, потрясая «оружьем», кричали:
– Побьем Шубника, воевода!
– Веди, Иван Исаевич!
Один из повольников, дюжий большеротый мужичина в сермяжном азяме, вскинув над кудлатой головой пудовую дубину, гаркнул:
– Слава воеводе!
– Слава! – дружно отозвалась пешая рать.
– Слава! – гулко прокатилось по конной дружине.
И этот мощный тысячеголосый клич отозвался в сердце Болотникова набатом. Рать идет сильная, отважная.
– Доброе войско, – крутнул пышный черный ус Федор Берсень.
– Доброе, – сказал Болотников, и на душе его посветлело.
Повольники двигались через Комарицкую волость.
Комарицкие мужики, встречая ратников, радостно галдели:
– Слава те, осподи! Пришли, избавители!
Мужики обнимали ратников, тянули в избы, угощали вином и снедью. На мирских сходах Иван Исаевич говорил:
– Назначен я воеводой царем Дмитрием Иванычем. Жив и здравствует великий государь. Дарует вам волю. Земли, леса, рыбные и сенокосные угодья – ваши! Владейте с богом.
Мужики – шапки кверху. Поуспокоившись, спросили:
– На землях-то помещики осели. За топоры браться?
– Браться, други! Бейте господ, жгите усадьбы. Комарицкая волость ране не ведала бояр и помещиков. Жили вы без господского кнута. Довольно тянуть с мира оброки да подати!
– Вестимо, батюшка, – кивали мужики. – Царь Дмитрий Иваныч на десять годков освободил волость от податей.
– И ныне то в силе. Царь Дмитрий по всей Руси повелит мужика от барской кабалы избавить. Но для того надобно Ваську Шубника на Москве скинуть и неправедных бояр истребить. Идите в мое войско, помогите рати деньгами и хлебом.
Комарицкие мужики дружно повалили в войско. Среди них оказалось немало «даточных» людей[30], в свое время набранных Годуновым в царскую рать. Но те послужили Борису недолго: стоило появиться на Руси Дмитрию Самозванцу, как «даточные» от Годунова отложились.
Волость всколыхнулась, по всем уездам начались расправы с помещиками и приказным людом.
Как-то в стан Болотникова прибежали двое мужиков.
– Из села Лугани мы, воевода. Царевы стрельцы крестьян батожьем бьют. Помог бы миру, батюшка!
Далее Болотников узнал, что в Лугани находилась Дворцовая приказная изба с дворцовым управителем и становыми старостами. Государева изба управляла всей Комарицкой волостью.
– Мы-то как услышали, что ты, батюшка воевода, из Путивля выступил, так и возрадовались. Перестали приказных слушать, на барщину не вышли. Управитель же на нас стрельцов кинул.
– Дозволь мне, воевода, в Лугани прогуляться, – обратился к Болотникову Федор Берсень.
– Скачи, Федор, помоги миру.
Берсень в тот же день возвратился к войску. Иван Исаевич глянул на коней, удивился.
– И лошадей не заморил. А ведь, почитай, полста верст.
– Не заморил, воевода, – весело отвечал Берсень. – Луганские мужики и без нас поуправились.
– Ужель стрельцов побили?
– Побили, воевода. Собрались скопом и всех до единого уложили. Лихие мужики. Мы их выручать, они – встречу. Да вон глянь на угор. К тебе едут.
На угоре показалась добрая сотня мужиков на конях. Впереди ехал приземистый вершник с густой темно-русой бородой. На мужике короткий домотканый зипун, войлочный колпак с разрезом, к широкому кожаному поясу пристегнута стрелецкая сабля.
– Здрав будь, воевода! – спрыгнув с коня, бодро молвил вершник и пристально уставился на Болотникова.
– Семейка! – ахнул Иван Исаевич. – Ужель ты, господи!
Перед ним стоял мужик из родного села. Земляк, соседушко из Богородского.
Пожалуй, никому так не радовался Иван Исаевич, как появлению в его стане сосельника. Да и как тут сердцу не возрадоваться! Сколь передумал об отчем крае, сколь мечтал земляка в скитаниях встретить! И вот свиделся. Разговоров, расспросов-то было!
– Жаль Пахома, жаль мужиков, что в землю легли. Эк голодень мир покосил... А Василису, речешь, три года назад видел? Как она?
– Все тебя ждала, Иван Исаевич. А тут, в самую затугу, всем селом на Москву подались. И Василиса с нами. В Белокаменной на цареву житницу пошли. Царь Борис повелел голодных да сирых деньгами и хлебом оделить. Мы-то к амбарам полезли, а Василиса на кремлевском холме осталась. Никитку свово пожалела. Смяли бы мальца в экой давке.
– Никитку?.. Какого Никитку, друже?
– Как какого? Да ты что, Иван Исаевич, аль не ведаешь? Чай, сына твово.
– Сына?! – ошарашенно выдохнул Болотников. Задрожала борода, комок подступил к горлу. Расслабленно опустился на походный стулец. – Сына, речешь? А я-то, пень березовый, и не чаял, что Василиса понесла. Да сколь же Никитке лет?
– Сколь? Да те, поди, лучше ведать. Ты-то после Крымского набега[31] в Поле бежал, а женка твоя зимой родила. Вот и прикинь.
– Бог ты мой! Да ему ж под шестнадцать. Мужик!
Иван Исаевич в смятении заходил по шатру, глаза его счастливо искрились. Ступил к спящему Нечайке, растолкал.
– Чё, батько? – поднял сонные, опухшие глаза Бобыль.
– Кличь содругов, кличь немедля!
– На совет, батько? Да ить ночь.
– Кличь! Праздник у меня ныне. Бочонок вина кати!
– Бочонок? Стрелой, батько!
Вскоре Мирон Нагиба, Федор Берсень и Устим Секира были в воеводском шатре. Иван Исаевич облачился в нарядный малиновый кафтан с золотыми нашивками. Улыбчиво поглядывая на дружков, молвил:
– Не серчайте за час неурочный. Славную весть доставил мне Семейка Назарьев... Сын объявился, други. Сын! Никита Болотников! Хочу выпить с вами за чадо свое.
– Да откуда оно свалилось, батька? – подивились содруги.
Болотников повернулся к Берсеню.
– Поди, не забыл Василису?
– Василису? – нахмурил лоб Федор. – Та, что на заимке бортника Матвея жила?
– То жена моя невенчаная, друже. Помышляли на Покров свадьбу сыграть, да бог по-своему распорядился. Я козаковать убрел, а Василиса, вишь ли, сыном одарила. Выпьем за Никиту, други!
– Выпьем, батька!
– С сыном тебя! Дружно подняли чарки.
Утром выступили на Лугани.
Иван Исаевич неотлучно держал подле себя Назарьева. Вдругорядь расспрашивал Семейку о богородских мужиках, голодном лихолетье, скитаниях по Руси.
– Всяко было, Иван Исаевич. Шли на Москву артелью. Чаяли царевой подачей подкрепиться. Да куды там! Токмо и ходу, что из ворот да в воду. Стаяла наша ватага, с гладу да мору в землю сошла. Осталось нас четверо, да и тех соломиной перебьешь. Недосилки. Сидим как-то, кумекаем. В Богородское вертаться – погост засевать, на Москве приютиться, так в ней и без того Косая лютует. Ежедень тыщи мрут. Жуть, Иван Исаевич! Куды ни ступи, на мертвяка наткнешься. А живые? Озверел люд. Друг друга топорами секли и ели. Ели, Иван Исаевич! Оторопь брала. Не житье на Москве. Надумали спокинуть Белокаменную. Подбил мужиков к севрюкам сойти. Едва дотащились. А тут вдруг царь Дмитрий Иванович появился. Всем миром ему крест целовали. Вот тут-то было и вздохнули. Красно Солнышко годуновских доброхотов с земли северской повымел, а мужикам волю дал. От всех налогов, пошлин и податей освободил. Поокрепли, хлебушком разжились. На царя Дмитрия как на бога молились. Да и как не молиться? Не было ни чарочки, да вдруг ендова[32]. Ожили, Иван Исаевич! Но тешились недолго, бояре зло на Красно Солнышко умыслили. И года Дмитрий Иваныч не поцарствовал. Но, слава богу, уберег, чу, творец небесный заступника. Как прослышали мы о чудесном спасении да о том, что ты воеводой идешь, так за рогатины и взялись. Управитель из Дворцовой избы стрельцов нагнал. Нас – в батожье, да на козлы. Вот тут-то и вскипели, Иван Исаевич. Буде, грю, мужики, побои терпеть. Круши царевых псов! Навалились ночью всем миром – и сокрушили. Скопом и черта поборешь.
– Вестимо, друже! – бодро хлопнул Семейку по плечу Болотников. – Противу народа ни стрельцам, ни боярам не устоять. Молодцы луганские мужики. Хочу повидать их да доброе слово молвить.
– Повидаешь, Иван Исаевич, – сказал Семейка и чему-то затаенно улыбнулся.
Крестьяне всем селом высыпали на большак. Встречали войско с колокольным звоном, с чудотворной иконой и хоругвями.
А встречу Большому воеводе шел с хлебом-солью... Афоня Шмоток.
Глава 7
КОГДА ГОВОРЯТ ПУШКИ
Царь Василий сбирал рать немешкотно.
– Подавлю гиль! – кричал он боярам. – Не позволю шагать смуте по Руси. Пресеку кромское воровство!
Бояре советовали послать на севрюков опытного воеводу. Царский выбор пал на Михайлу Нагого.
Бояре руками развели.
– Николи Мишка в воеводах не бывал. С девками блудить горазд, а штоб на брань ходить – не слыхивали. Другова искать!
Но царь Василий настоял на своем:
– Дадим Михайле добрых воевод во товарищи. Нагой же именем своим будет ворогов бить. Как? Аль не ведаете, откуда крамола идет? Речь Посполитая нового Самозванца черни подбросила. А мужику лишь бы блин показать. Веруют в него, окаянного. Так ту веру с корнем вырву. Пошлю на бунтовщиков сродника покойного царевича, а с ним – образ чудотворца Дмитрия. Да еще грамоту от царицы Марфы Нагой пошлю. Тут, гляди, чернь и одумается. Сам бог велит идти на Кромы Михайле Нагому.
И бояре согласились.
Шуйский напутствовал Нагого:
– Поспешай, боярин. Чу, Гришка Шаховской помышляет выслать на Кромы подмогу. Войско из черни сколачивает, святотатец. Кромы надо взять ране подхода воров путивльских.
Михайла – чернявый, высоченный; царь, коль из кресла поднимется, до плеча не достанет.
– Да, мотри, о деле думай. Ведаю тебя, грехолюба. Девок с собой не вози.
– Зазорно слушать, государь, – кашлянув в кулак, заморгал цыганскими глазами Михаила. – Наплетут с три короба.
– Ведаю! – пристукнул посохом Шуйский.
Нагой же усмехнулся про себя: «Сам-то козел из козлов. Хоть и плюгав, а до девок падок».
Но того в укор Шуйскому не молвишь: царь!
– Пушкарский наряд тебе выделю, – строго продолжал Василий Иванович. – Головой – Куземка Смолянинов. Тот тертый калач в ратных делах. Не чванься, внимай Куземке. Без пушек ныне ворогов не осилить. Да бей бунтовщиков порознь. Допрежь Кромы возьми, опосля круши чернь путивльскую. Жду тебя со щитом, Михаила!
– Не посрамлю, государь. Побью лапотников.
Михайла Александрович Нагой пришел под Кромы ранее Болотникова. Осадил крепость. Зычные крикуны, выходя с образом Дмитрия-чудотворца под стены, орали.
– Открывайте ворота! Целуйте крест государю всея Руси Василию Иванычу Шуйскому!
– Такого государя не ведаем. Наш царь – Дмитрий Иваныч! Вы же богоотступники! – отвечали со стен.
– Сами христопродавцы и воры! Присягнули вы не царю, а подлому Самозванцу. О том доподлинно сыскано. Привезли вам грамоту от святейшего патриарха Гермогена. Слушайте!
Один из глашатаев подъехал на коне к самым воротам и громко прочел:
«Литовский король Жигимонт преступил крестное целование и, умысля с панами радными, назвал страдника, вора, беглого чернеца расстригу, Гришку Отрепьева, князем Дмитрием Углицким для того, чтоб им бесовским умышлением своим в Российском государстве церкви божий разорить, костелы латинские и люторские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. А нам и вам и всему миру подлинно ведомо, что князя Дмитрия Ивановича не стало на Угличе тому теперь четырнадцать лет; на погребении была мать его и ее братья, отпевал Геласий митрополит с освященным собором, а великий государь посылал на погребение бояр своих, князя Василья Ивановича Шуйского с товарищами».
– Буде! Буде лжу сказывать! – перебили вдруг глашатая с крепости. – Ведаем сего Шубника. Николи ему веры не было!
– Облыжна грамота! Васька сел на царство без совета городов. Северскую землю о том не спросили. Сел Шубник на царство боярским умыслом!
– Не желаем Ваську! Он клятвоотступник. Сколь раз святой крест во лже целовал. Дьявол ему подручник!
– Врет Шуйский о погибели Дмитрия! Врет о воровстве и чернокнижестве. То злой навет! Жив наш государь!
Глашатай, свернув грамоту в кожаный футляр, отъехал к войску. Михаила Нагой зло скривил пухлые красные губы.
«Святотатцы! Крепость пушками разнесу, воров саблями посеку. Скорей бы наряд подоспел».
Пушкарский наряд отстал на пять дней пути. Последнюю неделю лили дожди, дороги стали грязными и разбитыми. Тяжелые подводы с ядрами, пищалями и пушками остались далеко позади.