– Это как? – откровенно полюбопытствовал отчим.
– Да так! – бушевал Кравков. – Мырнул под сеть и ножом полоснул. Да кабы в одном месте. Весь невод изрезал, поганец!
– Нешто один управился?
– С огольцами. У твово абатура цела артель пакостников. Дело ли, Ванька? Твой дьяволенок всему Мурому осточертел!
– Ну ты уж молвишь, Сумин. «Всему Мурому». Малец от горшка два вершка. Глянь на него – ни росту, ни силенки. Ему ль атаманить? Навет, – защищал пасынка Коровин.
– Наве-е-ет? – багровел сын боярский. – Да я твово охломона за руку ухватил, когда он факел в смолье кинул.
– Чего ж не привел? – в глазах Ивана Великого дрожали смешинки.
– Приведешь, волчонка! Ишь, как меня зубами жамкнул. Попадется – вусмерть забью. Так и ведай, Ванька! Ишь распустил пригулыша!
– Но-но, буде, – хмурился отчим. – Ты оного не трожь. Илейка мне за сына. Не трожь!
– А коль за сына, так приглядывай. Неча ему лихоимничать. И смолье, и невод денежек стоят. Аль в убытке мне быть, Ванька?
– В убытке не будешь, – отчим шел в избу за деньгами.
Илейке же строго выговаривал:
– Негоже, чадо. То дело недоброе. С чего бы ты на Кравкова ополчился?
– Ордынец он! – сверкая черными глазенками, кричал Илейка. – Андрюху, дружка моего, поймал и вниз головой на ворота повесил. Андрюха едва не помер. Худой человек!
– Мал ты еще, чадо, чтоб людей хулить. Вот подрастешь, тогда и суди. Да и то не вдруг распознаешь. Рысь, брат, пестра сверху, а человек... В чужую душу не влезешь.
Отчима не стало, когда Илейке пошел четырнадцатый год: угорел в Литейной избе. Мать постриглась в Воскресенский монастырь и вскоре преставилась после тяжкого недуга.
Остался Илейка с немощной, дряхлой бабкой Минеихой, матерью Ивана Коровина.
– Пропадем, чадо, – тяжко вздыхала бабка.
В Фомино заговенье зашел в избу нижегородский купец Тарас Грозильников, много лет знавший Коровина. Купец наведался в Муром на пяти подводах: приехал за колоколами для нижегородских храмов. Услышав о смерти Ивана Коровина, сожалело молвил:
– Добрый был мастер.
– Худо ныне у нас, батюшка, – запричитала Минеиха. – Сироты мы. Вот и я скоро на погост уберусь.
Тарас Грозильников глянул на Илейку.
– Поедешь ко мне в Нижний?
– Поеду, дядя Тарас, – охотно согласился Илейка. Его давно манили новые города. Он и сам помышлял убежать из Мурома.
В шестнадцать лет стал Илейка сидельцем торговой лавки. «И сидел он в лавке с яблоками да с горшками».
Года через два довелось Илейке и на Москве побывать. Тарас Епифаныч, беря с собой Муромца, строго наставлял:
– В Белокаменной не зевай. Москва, брат, бьет с носка, ушлый живет народец. Особо на торгу держи уши топориком. Чуть что – объегорят. Шишей да шпыней – пруд пруди. И такие, брат, воры, что из-под тебя лошадь украдут.
– Не оплошаю, Тарас Епифаныч, – заверял Илейка.
С полгода на Москве в лавке просидел, и ни разу впросак не попал. В свободное же время толкался по торгам и площадям, дивился. На Москве народ шебутной, отовсюду слышались бунташные речи. Посадская чернь негодовала на бояр и царя, толковала о Дмитрии Углицком.
Мятежных людей ловили стрельцы и земские ярыжки, тащили в Разбойный приказ, били кнутом, нещадно казнили на Ивановской площади.
Но чернь неустрашимо дерзила, исходила ропотом.
«Удал народ! – восхищался Илейка. – Ни бояр, ни царя не страшится. В Новгороде куда улежней».
Но и в Нижнем участились воровские речи. Ремесленный люд хулил воевод и приказных дьяков, судей и земских старост.
Нет-нет да и полыхнет по Новгороду бунташный костерок. Тарас Грозильников недовольно говорил:
– Неймется крамольникам, ишь распоясались. Приказных дьяков начали побивать, на боярские дворы петуха пущать... Ныне гляди в оба, народ и на купцов злобится.
Илейке надоело сидеть в лавке. Подмывало в кабаки, на гульбища, к молодым посадчанам, дерзившим нижегородским воеводам и дьякам.
Тарас Грозильников то подметил:
– Среди горлопанов тебя примечали. На торгу, вкупе с голодранцами, больших людей города хулил. Гляди, парень, до темницы не докатись. Коль еще услышу о тебе недоброе, сам к воеводе сведу. Мне экий сиделец не надобен.
Недели через две, покинув купца, Илейка пристал к ватаге гулящих людей. Те шатались по городам, похвалялись:
– Мы люди вольные, ни купцу, ни барину спину не гнем. Куда хотим, туда и идем.
Ходили десятками, сотнями, задирали прохожих, буянили в кабаках. Пропившись, спускались с нижегородского угора к Волге, осаждали насады и струги, весело кричали:
– Эгей, купцы тароватые, примай в судовые ярыжки! Много не возьмем. Нам лишь на харчишки да чарочку в день.
Илейка угодил в «кормовые казаки» на расшиву ярославского купца Козьмы Огнева, снарядившегося с товарами в Астрахань. И с того дня началась для Муромца бродяжная жизнь. Где только не удалось побывать! На Волге, Каме, Вятке, в Казани, Астрахани... Казаковал, бурлачил, нанимался к купцам, кормясь тем, что «имал де товары у всяких у торговых людей холсты и кожи, продавал на Тотарском базаре и от тово де давали ему денег по пяти и по шти».
В Астрахани жил Илейка у стрельца Харитонки. Тот вовсю подбивал Муромца на царскую службу.
– Буде тебе по Руси скитаться. Айда к нам во стрельцы. Царь Борис ныне служилых жалует – и деньгой, и хлебом, и сукнецом добрым. Жить можно. Айда к голове!
– Во стрельцы погожу, – толковал Илейка. – Докука, брат, на одном месте сидеть. Да и чего хорошего с бердышом за лихими гоняться? Не по мне то, Харитоша.
– Аль опять куда надумал?
– Надумал податься в казаки.
Стрелец негромко рассмеялся:
– Да ты каждый год в казаках гуляешь. Почитай, все реки облазил.
– Да не о тех казаках речь, – отмахнулся Илейка. – То казаки судовые, ярыжки, зимогоры... Меня, Харитоша, на Дон и Терек манит. Вот там козачество! Добро бы в поход куда сходить.
– Непоседлив ты, братец.
Бросив «имать товары», Илейка пристал к казачьему войску, идущему в далекую Тарскую землю[44]. Выдали Муромцу коня, самопал, копье и саблю, молвили:
– Идем в Дагестан персов и турок воевать. Гляди, не сбеги. Иноверец лихо бьется.
– Нашли кем пугать, – фыркнул Илейка. – Либо сена клок, либо вилы в бок. Не заробею!
Муромец не посрамил казачьего воинства. И в Тарках, и на Тереке сабля его была одной из самых ярых. Казаки довольно гутарили:
– Удал и проворен. Товариществу крепок. Добрый казак!
Побывал Муромец и в стрельцах, ходивших с воеводами в Шевкальский поход. Вернувшись в город Терки, «Илейка приказался во двор к Григорию Елагину». Но холопствовал лишь зиму: по весне удрал от боярского сына на Волгу. «Ходил с казаки Донские и Волские», покуда не угодил к голове Афанасию Андрееву.
Астраханский воевода Иван Хворостинин снарядил казаков на Терку. Молвил:
– Повелел царь Борис Федорович оберегать терскую землю накрепко. Будет за то вам достойная награда.
Казачий отряд Афанасия Андреева вышел из Астрахани летом. Зимовали в Терках. Поизодрались, пообносились, жили впроголодь. Недовольно галдели:
– Плохо тут, братцы. Вконец зануждались. Худая служба.
– Худая! Ни сукна, ни вина, ни хлеба. Проманул нас царь Борис.
Илейка бродил среди казаков, кричал:
– Жалованье наше бояре похватали. Мало им, мздоимцам!
– Задавили народ. Чу, гиль по всей Руси.
– Сказывают, царь Дмитрий объявился. Народ-де к нему валом валит. Праведный, чу, царь.
Войско роптало. Многие казаки призывали идти «на Кур реку, на море, громить Турских людей на судах».
– Неча сидеть. Айда в море за зипунами! А коль добычи не будет, пойдем кизылбашскому шаху Аббасу служить!
Илейка же звал на другое:
– Не под тот угол клин колотите, братцы. Шах Аббас могет и в ятаганы встретить. Не лучше ли на московских бояр податься, дабы изведали наши сабельки. От них все беды! Айда на Москву!
– Не хотим на Москву! Айда на море!
Войско раскололось. Шум, брань на сто верст!
Как-то бывалые казаки Булатка, Тимоха да Осипко явились к своему атаману Федору Бодырину и повели разговор:
– Весна скоро, батько. Пора в поход снаряжаться, буде голодовать... Так ты на бояр али как?
– На бояр, – твердо молвил Бодырин. – Все мои триста казаков о том помышляют. На бояр!
– Добро, батька... Мы тут об одном дельце покумекали. Но дельце то непростое.
Выслушав казаков, атаман надолго задумался. День думал, другой, покуда не позвал к себе Булатку.
– Пожалуй, хитро умыслили. Глядишь, с царевичем и бояр бить сподручней. Авось и поверит народ православный... Да токмо кого в царевичи ставить? Надо из молодых, и чтоб головой был крепок, а то сраму не оберешься.
Отбирали долго, усердно, пока не остановились на двух казаках: Илейке Муромце и Митьке Астраханце. Парни толковые, башковитые, хоть обоих «во царевичи».
– Нарекайте, атаманы-молодцы, – обратился Федор Бодырин к казакам. – Кого назовете, тому и быть Петром.
Долго судили да рядили, покуда не взобрался на бочонок Митька Астраханец.
– Послухайте меня, братья-казаки! Спасибо за великую честь, но быть мне царевичем не можно. Я на Москве никогда не бывал и московских порядков не ведаю. Пущай Илейка во царевичах ходит. Ему Москва не в диковинку.
На том казаки и «приговорили». Илейку облачили в боярский кафтан, усадили на белого коня, подали саблю в золоченых ножнах. Муромец приосанился, горделиво повел черной бровью, воскликнул:
– А будет вам за то любовь наша! Жалую всех зипунами, казной и хлебом. Есаулов и сотников – поместьями, атамана – шубой с моих царских плеч! Жить всем вольно, в достатке, почестях, без тесноты боярской!
Казаки довольно загоготали:
– И впрямь царевич, дьявол!
– Эк, выворотил. Любо, Илейка!
На бочонок поднялся Федор Бодырин.
– Кажись, не промахнули, атаманы-молодцы. Видит бог, истинный у нас царевич. Об Илейке же отныне забыть. Не было и не слышали такого казака. Перед вами сын государя Федора Иваныча – Петр Федорович, кой после долгих скитаний объявился в нашем войске. Не забывать оного ни днем, ни ночью, не выдавать ни под кнутом, ни на дыбе, ни на плахе. Умереть всем за царевича! А ежели кто язык высунет, того сказним по казачьему обычаю. Оберегайте, пестуйте царевича, служите верой и правдой. Но и ты, Петр Федорыч, не забудь наше радение. Будь своему слову крепок. Любо ли гутарю, атаманы-молодцы?
– Любо, батько! – взревело войско.
– А коль любо, целуйте крест Петру Федорычу. Отче, неси крест и икону!
Самовольно покинув городок, три сотни казаков поплыли вниз по Тереку к реке Быстрой; поплыли к набольшему войсковому атаману Гавриле Пану.
Терский воевода Петр Головин, услышав о Петре-царевиче, осерчал.
– Дело воровское, изменное. Мало на Руси одного самозванца, ныне еще появился. Богоотступники!
К воровским казакам немедля выслал голову Ивана Хомяка.
– Самозванца в оковы – и ко мне!
Но казаки Илейку не выдали. Прогнав Хомяка, отплыли из войскового городка на море. Стали неподалеку от устья Терки на острове.
Воевода Головин вновь и вновь присылал своих гонцов; грозил, уговаривал, норовил подкупить старшину. Но Федор Бодырин и его есаулы неизменно отвечали:
– Царевич Петр – истинный. Мы ему крест целовали. А коль силом сунетесь, отпор дадим!
Слухи об отважном атамане и Петре Федоровиче облетели все казачьи юрты[45]. Служилый люд, бросая городки и станицы, повалил к Бодырину. Едва ли не все терское войско собралось на бунташном острове.
Воевода Петр Головин места не находил. Потерянно сновал среди приказных, бранился:
– Нет, что делают, что делают, злодеи! Кому ныне на рубежах стоять? Как перед царем ответ держать? Ну, хоть бы половину войска в Терках оставили!
И вновь летели на остров гонцы, но Федор Бодырин и слышать ни о чем не хотел.
– Казаки не желают боле Годунову служить. Буде без жалованья сидеть! Ныне с царевичем Петром на Москву пойдем.
Казаки поплыли к Астрахани. Но в Астрахань «крамольников» не пустили. Казаки кричали со стругов:
– Дурни! Пошто закрылись? С нами сын государя Федора – царевич Петр Федорыч! Впущайте царевича!
Но стрельцы ворот не открыли. Воеводы, головы и сотники отвечали со стен и башен:
– Воров не впущаем!
– Не гулять вам по Астрахани, не грабить!
– Ступайте прочь со своим Самозванцем!
Казачье войско поплыло вверх по Волге. Это был дерзкий, разбойный поход. Донские, волжские и терские казаки, вырвавшись на волю, громили купеческие расшивы и насады, нападали на торговые и посольские караваны, зорили дворянские и боярские усадьбы.
Гудела, стонала, бесновалась матушка-Волга!
Из Москвы приходили добрые вести. Умер в одночасье царь Борис Федорович. Возликовали. К Москве движется государь Дмитрий Иванович. Возликовали вдвое!
«Царевич» на радостях воскликнул:
– Слава те, господи, свершилось! Дядя мой идет к Москве. Гуляй, казаки!
Воцарившийся Дмитрий Иваныч, узнав о четырехтысячном казачьем войске, выслал к «племяннику» своего гонца Третьяка Юрлова. Встреча произошла под Жигулями.
Гонец степенно молвил:
– Царь и великий князь Дмитрий Иванович шлет тебе, царевич Петр, свою грамоту.
Казаки довольно заулыбались: государь Дмитрий царевича признал, то добрый знак.
Принарядившийся Илейка принял грамоту, сорвал красные печати, молча прочел. Третьяк же Юрлов усмехнулся: какой же из него царский сын? Обычая не ведает. Царские особы сами грамот не читают.
Илейке же и невдомек, что промахнулся. Крутнув ус, весело глянул на войско.
– Дядя мой, государь Дмитрий Иваныч, велит идти нам к Москве. Обнять-де желает свого племянника. Любо ли, казаки?
– Любо! – взревела повольница.
– Слава государю!
– Айда к Москве!
С того дня поубавили разбой, заважничали. Сам государь к руке своей кличет, ждут всех на Москве щедроты царские.
Но за Свияжском, у Вязовых гор, радость казаков померкла. Бежавший из Москвы казак Гребенкин доставил худую весть: царя Дмитрия Иваныча убили в Белокаменной.
Сотники, головы, атаманы собрались на совет. Приговорили: войску идти вспять. Доплыв до Камышинки, вновь принялись «думу думати». Одни звали на Хвалынское море, другие – на Казань и Астрахань, третьи – в Дикое Поле. Спорили не день, не два, покуда не порешили: идти к донским атаманам. Волоком перетащились до реки Иловли и «перегребли на Дон, а Доном ехали до Монастырского».
Но оседлые, домовитые казаки встретили повольников с прохладцей:
– Неча у нас голытьбе делать. Один разбой на уме. Покуда Волгой шли, сколь добрых людей поубивали, да пограбили. Неча нас с царем Шуйским ссорить, пущай дале идут.
Атаманы в третий раз сошлись на совет. Федор Бодырин, выслушав начальных, молвил:
– Думаю, один нам ныне путь. В Сечь! Заодно с братьями-запорожцами будем промышлять.
На том и сошлись. Поплыли по Дону до Северного Донца, «а Донцом вверх погребли верст со сто».
К запорожцам «царевич» Петр не попал. Подле Айдара войско встретилось с гонцом из Путивля. То был посадский человек Онисим Горянин.
– Послан я к тебе, царевич Петр Федорыч, от князя Григория Шаховского и всех гражан путивльских. Велено сказать, что государь наш Дмитрий Иваныч жив, идет из Литвы с великой ратью в землю северскую и скоро будет в Путивле.
– Да может ли быть такое? – усомнился Илейка. – Царя Дмитрия на Москве людишки Шуйского убили.
– Злой навет! Убили попова сына, что обличьем на государя схож. Царь же Дмитрий Иваныч божьей милостью уберегся и бежал в Речь Посполитую. Ныне идет на Русь, дабы вернуть свой законный престол.
– Добро бы так, – все еще сомневаясь, протянул Илейка.
– Да ты глянь на печати, царевич, глянь! – показывая на свиток, вскричал посланец.
Илейка глянул. Красного воску, с орлами. Такие же печати он видел под Вязовыми горами у царского гонца Третьяка Юрлова, приехавшего с государевой грамотой из Москвы.
– Царская... Царская, казаки!
Повольники оживились, тесно огрудили Илейку.
– Чти, царевич!
Илейка прочел, весело и задорно крикнул:
– Слышали, казаки? Царь Дмитрий Иваныч жив! Государь и весь люд путивльский зовут нас в град Путивль. Послужим ли Красну Солнышку?
– Послужим, царевич!
Повольница двинулась по Северному Донцу на порубежный, «засечный» город Царев-Борисов.
– Засели в крепости наши злые недруги – людишки Шуйского, – говорил атаманам Илейка. – Надо порадовать Дмитрия Иваныча. Навалимся всем войском – и возьмем Борисов. Придем в Путивль с победой. Так ли, Федор Акимыч?
– Вестимо, царевич, – кивнул Бодырин. – Все не с пустыми руками придем.
Городок Царев-Борисов пал без боя.
На четвертый день «сиденья» в Борисове к Илейке доставили дюжего густобородого казака. Стремянный Булатко Семенов доложил:
– Матвей Аничкин. Посланец-де набольшего воеводы Ивана Болотникова.
– Болотникова? – живо заинтересовался Илейка. Он был немало наслышан об Иване Исаевиче. Слава об этом удалом казаке по всему Дикому Полю гуляет.
– То всем казакам казак, – гутарили бывалые повольники. – К барам, судьям и крючкам приказным зело был лют... Жаль, на ордынское войско нарвался, в сече сгиб.
И вдруг такая весть! Болотников жив, идет Большим воеводой на царя Шуйского.
– Да как же он из татарвы выбрался? – спросил Илейка. – Сказывали, сгиб донской атаман.
– Не сгиб, царевич, – отвечал Аничкин. – Ордынцы Ивана Исаевича в полон взяли, опосля ж в Кафе туркам продали. Османцы на галеру к веслу приковали...
Выслушав Матвея Аничкина, Илейка долго молчал, раздумывая над необычной судьбой Болотникова.
– Да-а, – протянул наконец. – Хлебнул лиха казак, через край хлебнул. Редкий человек сии невзгоды выдюжит... И где ж ныне Иван Исаевич?
– Пошел на выручку Кром, царевич. Народ там от Василия Шуйского отложился и целовал крест государю Дмитрию Иванычу.
– Доброе дело... А кого ж Васька Шубник на Кромы послал? И велику ли рать?
– Князя Михаилу Нагого. В рати дворяне, дети боярские да стрельцы. Тыщ эдак пятнадцать.
– Многонько же Шубник на Кромы послал. Городок-то, чу, невелик. Чего уж так напустился? Многонько... Хватит ли сил у Болотникова?
Матвей Аничкин оценивающе глянул на «царевича». Ради любопытства пытает или что-то для себя прикидывает?
– Кромы для Шуйского ныне самое опасное место. На Кромы все северские и польские города взирают. Вон какой бунташный огонь полыхнул! Побьют Шуйского под Кромами – вся Украина к Дмитрию Иванычу пристанет. Да и подмосковные уезды всколыхнутся. Вот и послал большую рать Василий Шуйский. Но супротив Болотникова Нагому не устоять. Побьет его Иван Исаевич. К Болотникову ныне все комарицкие мужики и холопы сошлись.
– И охотно пошли? – продолжал любопытствовать Илейка. – Мужик воевать не любит. Мудрено его от сохи оторвать.
– Вся комарицкая волость поднялась, царевич. Мужики на царя и бояр огневались. Ране-то они на черных землях[46] сидели, бар не ведали, одному лишь государю налоги и подати платили. А как на царство Борис Годунов сел, так и пропала мужичья волюшка. Годунов, почитай, всю землю мужиков-севрюков помещикам роздал. А те и навалились. Барщиной да оброками задавили. Да так захомутали, хоть помирай! Борис-то Годунов и сам маху не дал, лучшие земли себе оттяпал. Вот и взроптали мужики. Борис же на них – стрельцов. Кнут, дыба, плаха. А тут царь Дмитрий Иваныч объявился, обещал севрюков из ярма вызволить. Мужики все скопом от Бориса отшатнулись – и к Дмитрию. И жить бы им без затуги, но Василий Шуйский на царя ополчился. Поди, слышал, царевич, что на Москве содеялось?
– Как не слышать! Изменники бояре помышляли дядю моего извести. Ну, да бог милостив. Удалось бежать Дмитрию Иванычу... А дале что, казак?
– Севрюки не поверили брехне Шубника, что царя Дмитрия убили. И как токмо Красно Солнышко объявился, мужики за топоры взялись. Постоим-де за истинного государя, он нам землю и волю вернул! А тут и Болотников в Путивль пришел, пришел от самого Дмитрия Иваныча, с его царской грамотой. Большим воеводой государь Ивана Исаевича назначил. Болотников по всей Украине клич кинул, дабы народ брался за оружье и шел под стяги Дмитрия.
– С каких же земель и городов рать собралась? – не уставал задавать вопросы Илейка. Все ему вдруг захотелось знать, обо всем дотошно изведать: о мужиках, о холопах, о казаках с Дикого Поля, о южных дворянах и детях боярских, приставших к царю Дмитрию Иванычу, о служилых людях «по прибору», перешедших к Болотникову... Особо взбудоражили Илейку, «листы» Ивана Исаевича.
– Удал Болотников! Древние порядки рушит. Тут ведь не просто господ поколотить, такое и допрежь случалось. Болотников под самый корень рубит. Боярство, приказы, суды неправедные – долой! В селах и деревнях – мир, в городах – вече. Избранники народные. Мужику – земля на веки вечные, холопу – воля... Аи да Иван Исаевич, ай да башка!
Глава 3
СХОДИЛИСЬ РАТИ ПОД ЕЛЬЦОМ
Государь Василий Иванович ушам своим не поверил: мужичья рать разбила отборное царское войско!
– Да статочно ли оное?! – холодея от недоброй вести, выдохнул он и весь съежился, сгорбился, убавился в росте. – Повтори!
– Войско Трубецкого и Нагого побито ворами. Восемь тыщ убито, две тыщи взяты в плен, остатки рати бежали к Орлу. Болотников идет на Москву, – тихо и скорбно произнес гонец. Знал, ждет его большая беда, цари за худые вести не жалуют. Покойный Иван Васильевич Грозный, случалось, и на плаху гонцов отправлял.
Царь поплелся в крестовую. Взирая на лики святых, смятенно восклицал:
– Господи, да что же это деется? За что наказуешь, творец небесный? Неслыханны дела твои, господи!
В голове Василия Ивановича никак не укладывалось, чтоб мужичье, наспех собранное и кое-как вооруженное, смогло одолеть многотысячное царское войско, где и стрельцы, и дворянская конница, не раз бывавшие в сражениях, и Большой пушкарский наряд, способный сокрушить самого злого ворога. И вот на тебе! Смерды, холопишки, сиволапые людишки наголову разбили государеву рать. Да то слыхом не слыхано! Не бывало еще такого на Руси. Ни при каких царях и великих князьях смерды в бунташные рати не сбивались. Впервой такой громадой сошлись... Ужель мужик так силен, господи?!
Царя Василия обуял страх, да такой, какого он не изведал, пожалуй, за всю свою жизнь. Бывало, перед плахой стоял, и то не так было жутко. Тогда, на Красной площади, его захлестывала злость и гордыня, и не было даже мысли, что его страшит топор палача.
Ивашка Болотников с мужичьем идет на Москву! А что, как вся чернь поднимется?!
Пал на колени. Тычась лбом об узорчатый ковер, просил у господа утешения и защиты. Затем долго, понурый и расслабленный, сидел в креслах. Внезапно подумалось: поглядеть бы на этого Ивашку. Сказывают, дюжой, силы непомерной. Ну да не в плечах его сила. Мало ли богатырей на Руси... Ивашка, никак, головой крепок. Недоумку рати не водить. Но чем же он мужика взял, чем подлых людишек прельстил?
Велел кликнуть дьяка, что ведал тайными государевыми делами.
– Ты вот что, Петр Евсеич... Пошли-ка своих людей к Болотникову. Да тех, что похитрей да половчей. Пущай у Вора послужат. И чтоб всю подноготную об Ивашке изведали. А коль людишки твои до стола Вора дойдут, так пущай о зелье вспомнят. Изведут – награжу по-царски. Уразумел?
– Найду оных людей, государь.
– Да чтоб мужичье не мутили. Приметят. Пущай не щадят живота Ивашке служат... А рать мутить пошлешь других, да пошлешь поболе, дабы крамольное войско расшатать. Не забудь чернецов да попов заслать. Сходи-ка ныне к патриарху. Лют Гермоген к богоотступникам.
Наставив и отпустив дьяка, Василий Иванович вновь весь ушел помыслами к воровской Украйне. Худо не только под Кромами, но и под Ельцом. Елец же вооружен как ни одна из засечных крепостей. Пушек, ядер, зелья, пищалей, сабель и пистолей – на великую рать. Год назад Самозванец помышлял выступить из Ельца на крымских татар. Похвалялся:
– Надоели Руси поганые. Что ни год, то набег. Не пора ли наказать басурман? Соберу рать со всей державы. Сходиться дружинам во Ельце, везти туда броню и оружье. Из Ельца и выступлю. Отучу ордынцев ходить на Москву!
В поход Самозванец так и не сходил, но броня и оружье остались в Ельце.
«И кому в руки попало? – досадовал царь Василий. – Ворам! Ельчане не захотели целовать мне крест, побили воевод и шатнулись к Расстриге. Да оного злодея давно и в помине нет! Сколь на Москве люду зрело, как его Гришка Валуев из пистоля сразил. Веруют же, нечестивцы, вся Украйна верует!.. Да кабы токмо Украина. В самой Москве гили хоть отбавляй. «Жив Красно Солнышко, жив истинный помазанник божий». Тьфу, охальники! Нашли кого «Солнышком» величать. Беглого монашка, чернокнижника, расстригу, еретика. Тьфу! Не он ли латынянами Москву наводнил, не он ли дозволял иноверцам входить в храмы и соборы, не он ли изгонял пастырей духовных из домов своих, вселяя в них ляхов. А кто помышлял Псков и Новгород чужеземцам отдать, кто нещадно казну державную зорил, кто великое множество девок обесчестил? Срамословил, блудил, прельщал чернь лживыми посулами. Веруют, веруют, малоумки!»
Закипел, забегал по палате, весь клокоча от гнева. Долго не мог успокоиться, пока внимание его не привлек высоченный широкогрудый стрелец, прохаживающийся с бердышом по двору. Вглядываясь через слюдяное оконце в служилого, подумал: ужель с такими молодцами воров не одолею? Стрельцов-то у меня десятки тыщ. Сила!.. Надо Ивану Воротынскому еще полков пять-шесть послать. Буде ему под Ельцом топтаться.
О ратях, посланных на Украйну, царь Василий ежедень помнил. Как-то молвил на Боярской думе:
– Надо поглядеть, что в войсках деется. Ведомо мне стало, что многи воеводы стоят на Северу худо. Бражничают, службу закинули, воров не теснят. Пошлем-ка к воеводам своих досмотрщиков. Пусть сыщут накрепко! Нерадивых гнать – и в опалу. К ратям же – искусных воевод, кои ордынцем и ливонцем испытаны.
Полки досматривали по всем северским и польским городам: в Орле, Новосиле, Серпухове, Калуге, Алексине, Кашире, Мценске... Под Елец царь отправил стольника Юрия Хворостинина. Сказал тому особо:
– Огляди, князь, полки дотошно. Изведай, нет ли какой порухи середь начальных. Воротынскому же молвишь: буде стоять под крепостью, буде попусту из пушек палить. Елец взять немедля! Пущай полвойска загубит, но взять, иначе всему царству беда. Так и поведай. Воров же на Москву пусть не везет. Казнить на месте нещадно. Поспешай, князь.
С того дня Шуйский с нетерпением ждал вестей. И вот наконец в день Агафона гуменника[47] постельничий доложил:
– Гонец из Ельца, великий государь!
Три дня лил дождь. Дороги разбухли! Грязь непролазная! Но рать не останавливалась, отдыхая лишь короткими летними ночами.
Дворяне ворчали:
– Экая распутица. Переждать бы погодье, Истома Иваныч. Одежу хоть выжимай. Да и кони повыдохлись.
– А пушкарям каково? Вконец замаялись. Дай передых, воевода!
Но Истома Пашков был непреклонен.
– Недосуг, надо к Ельцу поспешать.
– Да успеем мы к Ельцу, Истома Иваныч. Князю Воротынскому крепости не взять. Сказывают, у ельчан пушек видимо-невидимо. Дай роздых.
– Недосуг! – отрезал Пашков.
А спешил воевода не зря. Лазутчики проведали: из Москвы к Ельцу Шуйский выслал подкрепление. Об этом знали лишь он, Истома, да казачий атаман Григорий Солома. Меж собой договорились: рать покуда не извещать, пусть идет на Елец спокойно. Главное – опередить Шуйского.
Дворяне и дети боярские, глядя на воеводу (насквозь промок, но не унывает), переставали брюзжать.
Казакам же – и дождь не помеха. Бывалый народ! Ехали, прикладывались к баклажкам, на дворян посмеивались:
– Зазябли, мокрые тетери. Это те не в хоромах барствовать.
– В степь бы их на стылый ветерок, что коня сшибает.
На другой день дождь перестал лить, сквозь низкие серые облака проглянуло солнце. Дворяне повеселели.
В тот же день пришла радостная весть. На запаленных конях примчали гонцы из Кром.
– С победой, служилые! Воевода Иван Болотников разбил рати Нагого и Трубецкого. С победой! Слава Набольшему воеводе!
У казачьего атамана Григория Соломы радостно заблестели глаза. Ай да Иван Исаевич! И в Диком Поле, и на Волге знатно ратоборствовал. А ныне и под Кромами одержал славную победу.
Истома Иваныч дотошно расспросил гонцов. Ловок Иван Исаевич, хитро Трубецкого да Нагого побил, хитро. Вот тебе и бывший холоп!
Кольнула зависть, острая, обжигающая, но тотчас угасла под взглядами начальных людей.
– О победе изречь всему войску. Пусть каждый дворянин, сын боярский, казак, пушкарь, холоп барский, человек даточный знает о разгроме войска царя Шуйского. Сказывать о том мужикам в селах и деревеньках, чернецам и попам. Пусть несут добрую весть в народ.
– Любо, Истома Иваныч, – крякнул Григорий Солома. – Надо бы гонцов по всей округе разослать. Весть дюже добрая. Мужики еще пуще в рати повалят.
– Пошлем, Григорий Матвеич.
Войско Ивана Воротынского, узнав о Кромской битве, приуныло. Меж дворян и детей боярских поплыл невеселый говорок:
– Тыщи полегли. И не мужичье – конница дворянская.
– Знать, силен Вор. Сказывают, до самого Орла Трубецкого гнал.