– Кабы и нас воры не турнули. Истома Пашков на Елец прет. Войско-де с ним несметное. Выстоим ли?
Шли и крамольные речи, особо среди «даточных» людей, набранных из сел и посадов.
– Слышали, братцы, как Иван Болотников бар поколотил?
– Как не слыхать! Вся Русь о том ныне гудит. Ловко Иван Исаевич с господами поуправился. Все войско-де уложил. Ишь, как за Красно Солнышко народ бьется.
– И нас перебьют. У Истомы Пашкова, чу, дружина немалая. Да и казаки с Поля пришли. Удалый народец. Посекут, братцы.
– Посекут... Но какого рожна нам кровушку проливать? Аль царь Шуйский с боярами нам волю дали, аль Юрьев день вернули?
– Держи кукиш! Вконец заярмили, кровососы!
– Так зачем же нам за Василья Шуйского стоять? Не лучше ли к Дмитрию Иванычу податься? Он-то к народу милостив.
– Тише... Стрельцы идут.
Но и в стрельцах не было крепи:
– Худо под Кромами, служилые. Это ж надо так Трубецкому оплошать!
– А сколь нашего брата полегло! Вот те и Вор с дубинкой! Нет, служилые, никак силища у Самозванца. Дубинкой да орясиной стрельца не побьешь. Тяжко нам будет.
Поубавилось спеси и у самих воевод. А сошлось их немало: из Переславля Рязанского, Мценска, Новосили, Серпухова... Еще неделю назад начальные на совете говорили:
– Ельцу долго не удержаться. Пушек и ядер у нас довольно, чтоб стены порушить. А скоро, побив воров кромских, и князь Трубецкой подойдет. Вкупе-то враз крамольников осилим.
Теперь же воеводы сникли: и Елец стоит несокрушимо, и Трубецкой разбит.
Получив грозную грамоту Василия Шуйского, князь Воротынский вновь кинул войско на крепость, но в который уже раз штурм был отбит. Ельчане били царских ратников из пушек и пищалей, самопалов и тяжелых крепостных самострелов, давили бревнами и колодами. Воротынский нес большой урон, сокрушенно высказывал:
– Дернул же черт Гришку Отрепьева Елец оружить!
Норовил взять мятежников миром, посылая в город людей от Марфы Нагой. Но ельчане грамотам царицы не верили.
– Быть того не может, чтоб царевич от ножа закололся! А не Марфа ли Дмитрия Иваныча на Москве признала, когда тот из Литвы приехал? Не сама ли сына на престол благословила? Теперь же с ног на голову. Дудки! Шубника проделки. Лживей Василия на Руси не сыщешь. У него правды, как в решете воды.
Грамоту сжигали, посланцев с позором выгоняли, сопровождая свистом и охальными словами.
Воротынский осерчало сжимал кулаки, но гнева своего рати не выказывал: сердцем вражьего копья не переломишь. Надо головой хитромыслить. Но как ни ломал голову, как ни прикидывал, Елец взять не удавалось. А тут еще одна напасть – к рати близилось дворянское войско Пашкова. Пришлось несколько полков снять с осады и выставить на подступах к Ельцу. Отвели от стен и добрую треть пушкарского наряда.
И пушки и полки Воротынский расставил на удобной для себя местности: на горе Аргамыч, вдоль Быстрой Сосны, на увалах и речке Ельчике. Открытым для Пашкова оставался лишь огромный овражище, тянувшийся левее крепости. Куда бы Истома не сунулся, он всюду попадал в ловушку.
Выслушав лазутчиков, Пашков не торопился собирать голов и сотников на совет. Размышлял: царев свояк Иван Воротынский не такой уж простак в ратном деле. Пошел в отца – знаменитого Большого воеводу Михаила Воротынского, под началом которого были все засечные крепости. Ивана же Воротынского Истома Иваныч знал еще по Крымскому походу, когда тот искусно воевал ордынцев. Был князь хитер, изворотлив, но сам в сечу никогда не кидался, и не понять было служилым: то ли Воротынский голову бережет, то ли чересчур хладнокровен. Но его выдержка больше всего и была по душе Пашкову.
«Осторожен князь, рассудлив, головой об стенку не ударится, – раздумывал Истома Иваныч. – Ишь как хитро под Ельцом стал. Кажись, и не подступишься».
Совет не собирал, тянул, прикидывал, пока в шатер не заглянул Григорий Солома.
– С доброй вестью к тебе, Истома Иваныч. Примчали ко мне два казака с Волги. Василий Шестак на подмогу идет.
– Василий Шестак?.. Дворянин аль сын боярский?
– Какое! – усмехнулся Солома. – Был когда-то холопом окольничего Андрея Клешнина. Бежал под Ростов. Опосля по Руси скитался, покуда с Болотниковым на Дон не попал. Ныне – казачий атаман. Донских да волжских казаков с ним боле тыщи. Не седни-завтра здесь будут.
Озабоченное лицо Истомы Иваныча заметно повеселело. Воистину, добрая весть. Подмога немалая, казаки в сражениях одни из самых храбрых.
Солома же вдвойне был рад вести о Шестаке: как-никак, а дочерин муж. Правда, не так уж и часто в своем курене зятька видел, но обиды в сердце не носил: казаку всегда родней степь, конь да сабля острая. Любаву жаль, да что поделаешь, так уж заведено на Дону.
О своем родстве с Шестаком Истоме не заикнулся, спросил:
– Так обождем ли атамана, воевода?
– Обождем, – коротко подумав, сказал Истома Иваныч. – Вместе и на Воротынского навалимся.
– В обхват пойдем или впрямь ударим?
– Сам-то как мыслишь? – уклонился от ответа Пашков, и большие серые глаза его пытливо застыли на казачьем атамане.
«Скрытен же Истома» – в который уже раз мелькнуло в голове Григория Матвеевича.
– Погутарили мы с казаками. Воротынский крепко затворился, ну да худа та мышь, что одну лишь лазею знает. Князь на пушки да на заслоны надеется, а внутрь не смотрит. Изнутри надо бить...
Григорий Солома подробно рассказал о своей задумке. Истома поперхнулся. Сам о том же помышлял, сам! Не хотел раньше времени говорить – и вот на тебе! Солома будто подслушал его мысли. Мудрен же казак! Но промашку не исправишь: кто первее, тот и правее.
– Что, Истома Иваныч, аль не по нраву моя затея? – уловив непонятное замешательство в лице Пашкова, спросил атаман.
– Да нет, – крякнул Истома, сам о том думал. – Пожалуй, так и сделаем. Но допрежь казаков с Волги дождемся.
Все началось внезапно для Воротынского: едва наступило утро, как из крепостных ворот высыпала елецкая рать. Натиск был быстр и неожиданен: за всю долгую осаду ельчане и не помышляли о вылазке, а тут будто их шилом укололи – выскочили всем городом.
Самый тяжелый урон был нанесен пушкарям, спавшим возле орудий. Всполошные крики дозорных потонули в яростном реве набежавшей рати. Пушкарей, пищальников и стрельцов разили мечами и саблями, пистолями и самопалами, кололи рогатинами и пиками.
Воротынский смятенно выскочил из шатра. В ум не вспадало: полторы-две тысячи горожан обрушились на его пятнадцатитысячное войско! Дерзость неслыханная! На что надеются воры? Увязнут – и полягут все до единого.
А ельчане, смяв Передовой полк, отчаянно ринулись на Большой. Воротынский, придя в себя, приказал:
– Взять мятежников в кольцо!
Полки Правой и Левой руки, покинув становища, двинулись на ельчан.
В городе набатно забухали колокола.
«К чему звон?.. Чтоб сие значило?» – подумал Воротынский.
Вскоре к Большому воеводе примчали вестовые с дозорных застав.
– Истома Пашков! Идет всем войском!
Лицо Воротынского помрачнело. Так вот для чего сей звон. Ворам знак подавали.
– Далече ли Истома?
– Почитай, под Ельцом... Да вон глянь, воевода. Скачут!
Воротынский до хруста в пальцах сжал рукоять сабли. Перехитрили-таки, воры! Теперь уже разворачивать полки поздно. Хриплым, срывающимся голосом прокричал:
– Воров мене нас, захлебнутся! Круши богоотступников!
Первыми врезались в полки Воротынского казачьи сотни Василия Шестака и Григория Соломы. Налетели бешено, неудержимо, с устрашающим свистом и криком.
– Ги-и-и! Ги-и-и!
Дворяне и дети боярские, не ожидавшие столь мощного наскока, дрогнули, а затем и вовсе побежали, не выдержав грозного натиска. А тут подоспел и сам Истома Пашков с пятью полками, оставив в тылу лишь засадную рать.
Иван Воротынский, стоя на холме, с горечью взирал на сечу. Худо бьется царево воинство, вяло и робко. Где злость, где отвага, где верность царю? Стрельцы – и те попятились. Ужель войско обратится в бегство?
Почему-то вдруг всплыли слова Василия Шуйского:
– У меня на тебя, Иван Михайлыч, особая надежа. Покойный батюшка твой не знал ратного сраму. А ныне и ты, князь, удало постой. Да не так уж и грозна чернь лапотная. Легко с ворами поуправишься. Ране удачлив ты был в сечах. Быть же тебе и впредь со щитом, воевода!
Воротынский мрачно и зло подумал: «Самого бы сюда, черта лысого! Поглядел бы на эту «чернь лапотную». Ишь как озверело бьется!»
Прискакал вестовой с Быстрой Сосны.
– Беда, воевода! Даточные люди побросали оружье. Многие к ворогу перешли.
– Смерды! – презрительно оттопырил губу Воротынский.
А вести поступали все черней и неутешительней:
– На Аргамыче худо! Пушкарям долго не удержаться.
– С Ельчика дворяне побежали!
– Среди детей боярских измена! Две сотни к ворам пристали.
– Подлые переметчики! – позеленел от негодования Воротынский. Подъехали к Большому полку, громко воскликнул:
– Слушай меня, головы, сотники и все люди ратные! Знаю вас, как храбрых и верных воинов, ходивших со мной в походы. Славно мы били ворога, славно стояли за Отечество. Так будем же и ныне крепки духом. Не посрамим меча своего, разобьем крамольников!
И сам повел полк в сечу. Но битва была уже проиграна. Кромская победа Болотникова, набатным эхом прокатившаяся по Украйне, поколебала царскую рать. Большой полк сражался отважно, но силы его вскоре иссякли.
– Загинем, князь! – прокричал Воротынскому Григорий Сунбулов, прикрывая воеводу от казачьей сабли.
Воротынский же, злой и разгневанный, в запале валил мечом казаков.
– Загинем, Иван Михайлыч! – вновь закричал Сунбулов. – Глянь, мало нас. Уходить надо!
Воротынский глянул, и только теперь до него дошли слова дворянина Сунбулова; еще минута-другая – и погибель неминуема. Вражье войско не остановишь.
С остатками Большого полка Воротынский и Сунбулов бежали на Епифань.
Сотни дворян и детей боярских были захвачены в плен и теперь ждали суда на Соборной площади.
Пашков, Солома и Шестак собрались в Воеводской избе. Были веселы и хмельны, взбудоражены победой. Больше всех ликовал Шестак. Еще бы! Победа над царским войском, встреча с тестем Соломой, воскрешение ближнего содруга Ивана Болотникова!
А сколь было горечи и скорби, когда до него дошла черная весть:
– Сгиб наш батько, сгиб наш славный атаман.
Васюта с горя даже о своей молодой женке забыл. Покинул курень, сколотил ватагу из голытьбы и ринулся в степи.
– Отомстим поганым за батьку!
Нападали на татарские кочевья, убивали крымчаков, зорили улусы. Лилась ордынская кровь. Поутихнув, Васюта Шестак вернулся в Раздоры, но и там долго не усидел: подался с повольницей на Волгу.
Шли годы – в походах, стычках с ордынцами, набегах на купеческие караваны, сторожевой службе. Васюта заматерел, огрубел лицом, но веселого своего нрава не потерял. Не видывал Шестака Дон в затуге.
Печаль же по Болотникову с годами утихла, зарубцевалась: тужи не тужи – с того света не вернешь... И вдруг неожиданная, всколыхнувшая все Дикое Поле весть. Жив Иван Исаевич! Идет с ратью Большим воеводой на царя и бояр. Встал за лапотную бедь, обездоленных и голодных, встал за правду и волю!
Васюта спешно поскакал с Волги на бунташную Украйну. А тут подвернулся гонец с Путивля – просил идти на подмогу к Истоме Пашкову. И вот встреча под Ельцом, победа.
– Что с барами будем делать? – глянув из окна на пленных дворян, спросил Солома.
Пашков, отставив кубок, не спеша молвил:
– Дело непростое, Григорий Матвеич... Русские, не какие-нибудь иноверцы. Подумать надо.
– А чего думать? – разом вспыхнул Васюта. – Баре эти хуже иноверцев, коль Шуйскому продались. Казнить!
– Казнить недолго... А ты бы как порешил, Григорий Матвеич?
Солома посмотрел на Пашкова, на Васюту и вдруг вспомнил своего бывшего нижегородского боярина, что однажды кинул двух мужиков в поруб. Кинул со словами:
– Сидеть вам без воды и хлеба, дабы господ чтили.
Ночью до боярского послужильца, сидевшего подле земляной тюрьмы, донеслись крики. Приподнял крышку.
– Чего орете?
– Вызволи, милостивец. Крысы! Дойди до боярина!
Руки и ноги узников были в колодках. Послужилец доложил о мужиках лишь поутру. Боярин захихикал:
– Пущай, пущай посидят! Глядишь, боле не станут господ хулить.
Мужиков вынули из поруба с объеденными ушами и носами...
– Чего молчишь, Григорий Матвеич? – повернулся к тестю Васюта. – Аль бар жалко стало?
– Казнить, – сурово бросил Солома.
Слово было за воеводой.
– Сердиты же вы на дворян, казаки. Сердиты... Ну да и мне боярские потаковники не по нутру. Не пощажу...
– Вот и добро, – повеселел Васюта.
– А покуда пусть в тюрьме посидят. Мы ж – за пир честной. Надо же нам с ельчанами попраздновать... Знатно они Воротынского взбулгачили, – скользнул глазами по Соломе. – Удалась затея, Григорий Матвеич. Не худо за то и чару поднять.
Пировало войско, пировал город. Шумно, весело, дым коромыслом! А чуть схлынуло веселье, Истома Иваныч позвал к себе обоих казачьих атаманов.
– Лазутчики проведали, что под Новосилем войско Шуйского объявилось. С тыщу эдак. Надо побить. Казаки ваши быстры да и на винцо крепки. Мои ж – оклематься не могут, а дело спешное. Как, атаманы?
Солома и Шестак выступили под Новосиль. В тот же день Пашков повелел доставить на Торговую площадь пленных дворян. Молвил:
– В моей власти казнить вас смертью, дабы боле за Шубника не стояли. И все же карать вас не стану. Живите! Головы ваши сохраню, чтоб крепко умишком пораскинули, чтоб поняли, кому ныне крест целовать. Ужель вы от бояр тесноты не видели, ужель великородцы мужиков и холопей от вас не уводили! Ужель при боярском царе на чины и вотчины тщитесь? Да век такому не бывать, чтоб боярин служилой мелкоте дорогу уступил да к цареву двору приблизил. А вы? Шубнику поверили? Первому же лжецу и клятвоотступнику. Худо, неразумно то, дворяне. Вам есть кому послужить. Царю Дмитрию, истинному помазаннику божьему, что изменников бояр истребляет, дворян же всякими вольностями жалует – чинами, землями, делами судными... Дарую вам жизнь! Ступайте на Москву и всюду сказывайте о милости царя Дмитрия.
Стоявший рядом с воеводой один из начальных, нахмурившись, спросил:
– Неужто с миром отпустишь, Истома Иваныч?
– Зачем с миром? Пущай каждый кнута сведает. Добрая наука.
– А кафтанишки, зипуны, деньги?
– Без кафтанишек до Москвы дойдут, не зима, – насмешливо сказал Пашков.
«Наказав кнутом и ограбив», воевода отпустил пленных к Василию Шуйскому.
Царского войска под Новосилем казачьи атаманы не обнаружили. Посадчане, встретившие повольницу хлебом-солью и колокольным звоном, рассказали:
– Были допрежь царевы ратники, так они еще три недели назад под Елец к Воротынскому ушли. А тут мы о победе Ивана Исаевича прознали. Гонец от него с грамотой был. Прочли – и воеводу свово побили да всем миром Красну Солнышку крест целовали.
Солома и Шестак недоуменно переглянулись.
– Чудно, – протянул Григорий Матвеевич. – Обмишулился на сей раз Пашков.
– Лазутчики худо сведали, – предположил Васюта.
– Поспешали, коней запалили, – недовольно молвил Солома.
Два дня простояв в Новосиле, казачье войско снялось под Елец. В полдни попался встречу обоз с ранеными мужиками. Ехали в свои села и деревеньки. Признав казаков, повеселели.
– Мнили, войско вражье, а тут свои.
– Чего ж в Ельце не остались? – спросил Васюта.
– А чего там делать недужным? Кто за нами ходить станет? Дома-то, чать, скорее, подымемся, – отвечали «даточные» люди.
– Пожалуй, – кивнул Солома. – Ну, а как в силу войдете? За соху возьметесь аль вновь в рать?
– Коль бог даст подняться, в избе сидеть не будем. Не до сохи ныне. К царю Дмитрию пойдем.
Солома довольно крякнул.
– Любо гутарите, мужики. Одолеете недуг, – ступайте к Болотникову, к Набольшему воеводе царя Дмитрия. Иван-то Исаевич крепко за мужичью волю стоит.
– Наслышаны. О «листах» его по всей Украйне рекут. Праведный воевода. Бар не жалует, побивать велит. Это тебе не Истома Пашков!
– А что Пашков? – быстро спросил Васюта.
– Пашков дворян на волю отпустил, к царю Шуйскому.
Казаки ушам своим не поверили. Отпустить на волю врагов?! Отослать к Василию Шуйскому?! Но зачем, по какой надобности? Ведь в битве Пашков дворян не щадил. Да и дале, когда к Москве пойдет, не единожды ему биться с барами. Поднявши меч, вспять не оглядываются... Что же приключилось с Пашковым, откуда в нем вдруг такая жалость? Кажись, царя Шуйского на куски был готов разорвать... Выходит, лукавил?
– Не разглядели мы Истому... А я ему верил. Мнил из добрых людей, веневский сотник, – проронил Солома.
– Неспроста он нас и в степь спровадил. Корысть имел. «Не пощажу». Вот тебе и не пощадил! Обманул нас Истома, – зло сказал Васюта.
Казаки, слышавшие разговор атаманов, загомонили:
– Стоит ли идти к Пашкову? Не люб нам такой воевода!
На кругу порешили: повернуть на Белев и Перемышль, догонять Болотникова.
Глава 4
СИДОРКА ГРИБАН
Войско стало на привал.
Ржанье коней, говор ратников, дымы костров; варили щи, уху, мясную похлебку, жарили на вертелах бараньи и говяжьи туши. Кормились сытно, вдоволь.
У Ивана Исаевича легко на сердце: рать ни в хлебе, ни в мясе нужды не ведает. Не поскупились мужики-севрюки!
Подумалось: когда это было, чтоб оратай даром хлеб отдавал? Хлеб! Да нет ничего дороже для мужика-страдника. Сколь потов изойдет, чтоб взрастить хлебушек на ниве страдной. Походишь за сохой, полелеешь полюшко. А пожинки, молотьба? Постучишь цепом. Бывало, дух вон, а отец знай поторапливает: «Поспешай, поспешай, Иванко. Пот на спине – так и хлеб на столе. Глянь, тучи набегают, да и мельник ждет». Знал: к мельнику припозднишься – и жди своего череда до Рождества. А ждать недосуг, сусек еще по весне до последнего зернышка выметен, заждались в избе хлебного печева. А как хорош, как душист и сладок каравай из нови! Ломоть тает во рту. Дорог хлеб для мужика! И вот поди ж ты, сами, без кнута и барского тиуна несут хлеб в рать.
– Лишь бы впрок, служивые. Ничего для вас не пожалеем, коль за мужика стоять надумали.
Не только войско кормили, но и сами в него гуртом вливались. Едва ли не две трети дружины из мужиков-севрюков да холопов.
«Нет, не бывало такого на Руси. Ишь как народ за волю поднялся! И в том сила, сила великая!»
Вышел из шатра и направился к ратникам.
– Отдохнул бы, Иван Исаевич, – участливо молвил стремянный.
– Ночь будет, – отмахнулся Болотников.
– Непоседлив ты, батько. Чую, и когда Москву возьмешь, покоя не изведаешь.
– Это отчего ж? – остановился Болотников. – Тебе-то откуда знать?
– Да уж знаю, – хмыкнул Устим Секира. – В Диком Поле завсегда казаков тормошил, а уж на Москве и подавно лежнем не будешь. С царем Дмитрием Иванычем начнешь боярские порядки рушить. А дело то нудное, тяжкое. Не так-то просто бояр из судов и приказов выбить.
– Выбьем, выбьем, Секира! – веско бросил Болотников и, больше не останавливаясь, зашагал к дубраве. Здесь разместился большой пушкарский наряд под началом Терентия Рязанца. Возле дубравы паслись кони – огромный табун в добрую тысячу. Под Кромами же их было гораздо меньше.
Терентий Рязанец, прибыв со Дикого Поля, тотчас заявил:
– Мало лошадей, Иван Исаевич. До Москвы не дотащимся. Наряд!
Наряд, и в самом деле, был немалый: десятки осадных, полковых и полевых пушек, бочки с порохом, ямчугой и серой, две тысячи чугунных ядер, походные кузни... Да и мало ли всякой оснастки в громоздком пушкарском хозяйстве!
Рязанец запросил еще с полтысячи коней.
– Иначе не поспеть мне за войском, Иван Исаевич. Сам посуди – далече ли без запасных коней уедешь? За неделю на сто верст отстанем, худо то.
– Вестимо, худо, – кивнул Болотников. – Войску без пушек не ходить. Будут тебе кони, Терентий Авдеич.
Пришлось вновь идти на поклон к мужикам. Севрюки и на сей раз не поскупились.
– Для тебя ничего не жаль, воевода. Лишь бы с неправедным царем поуправился.
С Терентием Рязанцем прошелся по всему наряду. Похвалил:
– Покуда урядливо, голова. Вот так бы до самой Москвы.
Среди пушкарей Болотников увидел Афоню Шмотка; тот сидел на телеге и, клятвенно ударяя себя кулаком в грудь, восклицал:
– Разрази меня гром, ребятушки, было!
Пушкари гоготали, а Шмоток, войдя в раж, продолжал бакульничать:
– Это что, православные, чудней было. Как-то в лесах жил, медку захотелось. Пошел бортничать. Авось, мекаю, медку сыщу. Нашел! Мотрю, древо с дуплом, а над дуплом пчелка вьется. Тут-то уж наверняка медком разговеюсь. Сермяжку скинул – и шасть на дерево. В дупло руку сунул. Нетути! А пчелка вьется, так и норовит ужалить. Чего, мекаю, ей зря кружить? Тут медок. Лаптишки скинул, ноги в дупло свесил. И тут, братцы мои, – Афоня протяжно вздохнул, скребанул, прищурив левый глаз, затылок, – проруха вышла.
– Аль пчела в зад дробанула? – хохотнул один из пушкарей.
– Кабы пчела, – вновь горестно вздохнул Шмоток. – Тут братцы, такое, что и во сне не привидится... Сук оборвался. Со всеми потрохами в дупло ухнул.
– Да ну?! – разом воскликнули пушкари.
– Вот те крест! – вытаращив глаза, истово окстился Афоня. – Будто в трясину. Увяз в меду по самое горло. Тужусь выбраться – ан нет! Ухватиться не за что, дупло склизкое. Намертво засел. Пригорюнился, православные. Вот те и разговелся медком, дуросвят! Теперь сам господь бог не поможет выбраться, околею в дупле. Подыму глаза – небо с овчинку, слезой исхожу. Уж так жаль с белым светом прощаться... День сижу, другой, медком подкармливаюсь. До одури наелся. На третий день слабнуть начал. Голова тяжелая, будто дубиной шмякнули. Сон морит. Смертный сон... С бабой своей распрощался, с ребятенками, с мужиками. Не поминайте лихом бобыля Афанасия, в храме помяните! Прощаюсь эдак с миром, и тут вдруг чей-то рев заслышал. Тихий такой, урчащий. Да это, кажись, медведь к древу пожаловал. Так и есть! К дуплу полез, сучья трещат, шум на сто верст. Никак матерый медведище. Залез, лапу в дупло сунул. Пошарил, пошарил да как рявкнет. Осерчал: медку не загреб. Мотрю, заднюю лапу свесил. Меня ж думка прострелила. Была не была, Афоня! Хвать архимандрита за лапу да как заору: «Тащи, Михайло!» Медведь испужался, из дупла сиганул что есть духу. Меня на свет божий выкинул. Я-то, православные, на сучке червяком повис, а Топтыгин наземь кубарем свалился и в лес стреканул. Только его и видели.
– Н-да, – зачесали затылки пушкари. – Ловок же ты брехать, дядька Афанасий.
– Сумлеваетесь, православные? – разобиделся Афоня. – Да провалиться мне в преисподню, коль вру! Да жариться мне на сковороде дьявольской! – увидел за пушкарями улыбчивое лицо Болотникова, спрыгнул с телеги, затормошился, расталкивая ратников. – Удостоверь, воевода! О том все наши богородицкие мужики наслышаны, Чать, те сказывали?
– Сказывали, – посмеиваясь, кивнул Иван Исаевич. – Было то с Афоней.
Шмоток, довольный воеводским словом, вновь вскочил на телегу.
– Это что, православные. А то был случай...
Но рассказать Афоне не довелось: к Терентию Рязанцу, покосившись на Болотникова, ступил молодой пушкарь Дема Евсеев.
– Надо бы к обозу сходить, Терентий Авдеич.
– Что там?
Дема вновь глянул на воеводу, замялся.
– Сходить надо бы... Тут, вишь ли, какое дело. Мужики... Идем, Терентий Авдеич.
– Ты чего вокруг да около? Сказывай! – строго произнес Болотников.
Лицо пушкаря чем-то напоминало воеводе донского казака Емоху, славного, отважного повольника, взорвавшего себя вместе с турецкой галерой под Раздорами. Схож лишь глазами и носом, но не нравом своим. Тот был горяч и порывист, осторожничать не любил.
– Прости, воевода... Не шибко ладно в обозе. Мужик Сидорка Грибан семерых коней уморил.
– Как это уморил? – повысил голос Рязанец. – Да мне каждая лошадь дороже злата. С чего бы это они вдруг сдохли?
– А поди разберись, – развел руками Дема. – Намедни покормил, и всех будто холера унесла. Чудно, право.
– А ну пошли! – нахмурился Болотников.
Еще издалека заслышали шум. Зло, отчаянно ругались обозные мужики:
– Выпустить из него кишки, прихлебыш боярский!
– Удавить на вожжах!
Взметнулись кулаки, кнутья.
– Погодь, погодь, ребятушки! – зычным выкриком остановил мужиков Болотников.
Подвода. Вокруг – сдохшие лошади. На подводе лежит связанный Сидорка. Широкогрудый, горбоносый, заросший до ушей сивой нечесаной бородой. Глаза угрюмые, затравленные.
– Развязать, – приказал Болотников.
Развязали. Грибан сполз с телеги, поклонился.
– Нет на мне вины, воевода. Не морил лошадей.
– А это чья ж работа? – наливаясь гневом, повел глазами по мертвым коням Иван Исаевич.
– Не ведаю, не брал греха на душу. Завсегда берег лошадушек. Нет на мне греха! – с мольбой в глазах горячо произнес мужик.
Обозные вновь взвились:
– Не слушай его, воевода! Кони еще поутру живы были.
– Зелья подмешал, собака!
Лицо Болотникова ожесточилось, рука невольно потянулась к сабле. В одночасье кони не дохнут, уложила их подлая рука лазутчика. А давно ли, кажись, вывели на чистую воду «святого отца» Евстафия? Тот, вместе с сообщниками, рать крамолой мутил, царя Дмитрия Иваныча «беглым расстригой» называл. Теперь же за лошадей приялись, и не где-нибудь, а в пушкарском обозе, в самом нужном для войска месте. Наряд без коней – дохлое дело.
– Давно ли эта паскуда в обозе?
– Пятый день, воевода, – отвечали мужики. – Чу, с московского уезду к нам прибежал. От боярских неправд-де утек, лихоимец! Поверили, к походной кузне было приставили. Сидорка же к лошадям попросился. Дело-де свычное, всю жизнь за сохой ходил. Вечор закрепили за ним десяток лошадей. И вот дорвался, аспид!
Болотников еще ближе ступил к лазутчику!
– В мужичью дерюжку облачился, боярский оборотень! За сколь же сребреников Шуйскому продался?
В облике Сидорки разом что-то изменилось, глаза его дрогнули.
– Нешто тот самый?.. Постарел-то как, Иван Исаевич. Едва признал. Вон ты какой ныне, – глянул воеводе на ноги, усмехнулся. – Давно ли лапти-то износил?
– О чем ты? – резко и отчужденно бросил Болотников.
– Не признал, – протянул Сидорка. – Да и мудрено ли? Вон сколь годков минуло. Когда-то ты у меня в избе ночевал.
– В избе? – Болотников взламывает морщинами лоб и, еще раз зорко глянув на мужика, вдруг со всей отчетливостью увидел себя на лесной опушке середь крестьян, справлявших обряд «христовых онучей». Мужики злы, недовольны, понуро сетуют на горегорьскую жизнь.
Сидорка! Обозленный на бояр Сидорка из сельца Деболы. Крестьянин Сидорка, подаривший ему свои новые лапти.
Молвил тогда на прощанье:
«Спасибо за обувку, друже. Даст бог, свидимся».
И вот надо же так судьбе распорядиться. Свиделись!
В шатер вошел Матвей Аничкин.
– Лошади пали от зелья, Иван Исаевич... Прикажешь пытать Сидорку?
Болотников долго не отвечал. Худо было на его душе в эти минуты. Мужик из Деболов оказался боярским лазутчиком. В его торбе обнаружили зелье. И не только в торбе: зелье нашли и в Сидоркиной котоме, на что мужик лишь развел руками.
– Ума не приложу, православные. Не было сей скляницы в котоме. На кресте поклянусь!
Никто Сидорке не поверил. И все же Болотников отменил казнь. Ратники недоумевали:
– Что это с воеводой? Допрежь с врагами не цацкался. Чуть что – и голова с плеч. А тут? Ужель за измену пощадит? Неправедно!
Иван Исаевич впервые почувствовал недовольство рати, но что-то останавливало его покарать мужика.
– Не с руки тебе, воевода, предателя миловать. Повели вздернуть Сидорку, – упрямо настаивал Аничкин.
Не повелел.
– Нутром чую – не виновен сей мужик. Ты вот что, Матвей, покличь его ко мне. Сам хочу потолковать.
Толковал час, другой, но ни к чему расспросы не привели. Однако, когда Сидорка обмолвился о вознице из Красного Села, Болотников насторожился.
– Сказываешь, винцом потчевал?
– Потчевал, воевода. Добрый мужик, последнюю рубаху готов отдать. Сдружились, вместе ночи коротали.
Болотников и Аничкин переглянулись.
– Как твово знакомца звать?
– Овсейкой Жихарем. Нравный мужик. Сапоги, вишь, новехоньки мне подарил. Глянь, какая кожа, носить не износить.
– Добер Овсейка, – протянул Аничкин. – С чего бы так расщедрился?
– С чего? А бог его ведает, – простовато заморгал глазами Сидорка. – Знать, приглянулся я ему.
– Щедр, – крутнул головой Иван Исаевич. – А ведь из Красного Села. Слыхал о таком, Аничкин?
– Как не слыхать. Сидят в нем купцы да мужики торговые. Скупердяй на скупердяе.
– Приглядись к Жихарю.
Аничкин пригляделся. Спустя два дня, когда рать подходила к Орлу, вновь пришел к воеводе.
– Жихарь подсыпал зелье.
– Признался?
– Пришлось на огне поджарить. Не устоял. На Сидорке же вины нет.
Болотников повеселел: ныне повольникам можно спокойно в глаза глянуть. Нет хуже, когда меж воеводой и ратниками холодок пробежит.
– Жихарь на семерых показал, – продолжал Аничкин. – Почитай, по всем полкам пакостили.