Саша Канес
Жизнь без спроса
текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=4999087
«Саша Канес. Жизнь без спроса»: Эксмо; Москва; 2013
ISBN 978‑5‑699‑62731‑8
Аннотация
Аня всегда старалась смешаться с толпой. Этому учила ее мама. Она заставила девочку разувериться в собственной красоте и уме. Она разрушила ее единственную любовь. Может быть, пришло время для Ани пересмотреть свою жизнь? Но найдутся ли у нее силы разорвать порочный круг?
Саша Канес
Жизнь без спроса
Москва – Коломна – санаторий
Маша эсэмэской сообщила мне, что добралась нормально, и больше не звонила.
После отъезда дочери сразу стало тоскливо и очень одиноко. Думаю, мои чувства может понять и разделить большинство женщин, матерей неожиданно выросших дочек и сыновей. Когда вы молоды и детей у вас еще нет, вам очень странно, что в вашей жизни может появиться некто, совершенно незнакомый, и этот «некто» тотчас изменит все течение ваших дней, вмешается во все без исключения ваши дела, нарушит многие планы и остановит свершение многих ваших планов и надежд. И при всем этом этот «кто‑то» будет для вас роднее и ближе всех на свете. А потом в один прекрасный миг вы поймете, что ваше дитя выросло, прекрасно обходится без вас, а вы можете продолжить все то, что не успели совершить в юности. Но вместо радости от обретенной свободы на вас наваливается лишь тоска. Былые увлечения кажутся нелепыми и убогими, мечты тускнеют, и требуется немало сил, чтобы заставить себя по‑настоящему что‑нибудь захотеть. Во всяком случае, так было у меня.
На самом деле Маша выросла уже давно. Еще до того, как ей исполнилось десять, я знала, что у нее на все имеется собственное мнение. Позже мне пришлось смириться и с тем, что у моей дочери в восемнадцать лет наряду с просто приятелями появился бойфренд, с которым она в соответствии с современными веяниями совершенно в открытую жила несколько месяцев под одной крышей. На смену первому бойфренду пришел другой, потом – следующий… Временами я даже жалела, что слишком рано предоставила ей собственную квартиру, которую мне удалось приобрести в кооперативе у пожилой пары, отбывающей на ПМЖ в Германию. Но, какой бы самостоятельной Маша ни была, больше чем на несколько дней мы с ней не расставались. Всего несколько раз в жизни я уезжала куда‑то одна и оставляла ее на маму. И всегда жалела об этом – без Маши мне путешествовать не нравилось, я старалась брать ее с собой даже в командировки. И она тоже ездила всюду только со мной. До этого раза… Но что делать? Всегда что‑то происходит впервые.
И вот десять дней назад моя уже совсем взрослая дочь сообщила, что устала от московской зимы и в самый разгар волнений и погромов отправляется на Синай учиться дайвингу. Разумеется, она не спрашивала моего разрешения и даже не советовалась, просто поставила перед фактом. Революционные события на каирской площади Тахрир ее не волновали:
– На Синае все спокойно. Народу мало. Цены из‑за этого бардака низкие, а я должна развеяться! Поеду, наконец научусь нырять.
Вот так вот. И уехала.
Я все понимала, но все равно места себе не находила и банально не знала, что мне делать и чем себя занять.
В результате я приняла самое простое решение – поехать к маме, отдыхавшей под Коломной в санатории «Коробчеевский».
Мама после того, как осталась одна, очень резко сдала. Как‑то внезапно начались проблемы со всем: стало скакать давление, появилась изжога, из почек посыпался песок… Но вроде ничего страшного, операции никакие не нужны. Врачи выписали кучу разных таблеток, порекомендовали диету и умеренную физическую нагрузку. Но несмотря на все заявления мамы, что культурному человеку никогда не может стать скучно и что ей всегда есть что делать, образ жизни ее оставался самым что ни на есть унылым.
Убедившись, что гулять в соседний парк мама под разными предлогами не ходит, минеральную воду не пьет, а вместо овощного салата ест гадость из мороженых полуфабрикатов, я решила отправить ее поправлять здоровье в какой‑нибудь санаторий.
Процесс уговоров оказался трудным и почти невыносимым. Мама напрочь отказалась оформлять заграничный паспорт. Она заявила, что может уверенно чувствовать себя только в России, причем обязательно неподалеку от родного дома, а точнее, просто в этом самом родном доме. На борьбу с ее упрямством было потрачено немало моих сил, и все без всякого толку. Я уже было совсем отчаялась, но внезапно мама услышала по радио рекламную информацию про санаторий «Коробчеевский», образованный на месте бывшего пионерского лагеря. Услышав это название, она смягчилась, словно ее что‑то там заинтересовало. Хотя что там могло особо заинтересовать? Располагалось это чудо профилактической медицины на берегу Оки, и пребывание в нем стоило столько, что мне же пришлось врать, называя цену в пять раз меньшую, чем на самом деле. Зато теперь мама, проживая в санатории за деньги, которые не снились никакому Баден‑Бадену, радовалась, что сэкономила мне кучу денег, отвергнув Карловы Вары и Марианске Лазне. Хорошо было, впрочем, хотя бы то, что обслуживающий персонал санатория в большинстве своем состоял из молдаван, которые очень дорожили своей работой и старались как могли.
В общем, нет худа без добра: Коломна все‑таки ближе, чем Баден‑Баден, и я могла запросто навещать маму в течение всего месяца, который ей предстояло там пробыть.
Я сама отвезла маму в санаторий две недели назад. Поездка получилась очень тяжелой. Мне казалось, что если выеду из дома в шесть утра, а в шесть пятнадцать заберу маму, то к восьми тридцати мы будем уже в санатории. Но не тут‑то было! В шесть тридцать утра мы попали в пробку на МКАД и только к одиннадцати добрались до поворота на Новорязанское шоссе. Коломну мы миновали в четыре часа дня, но уже оттуда за полчаса добрались до места.
Всю дорогу мама молча вздыхала. Только один раз, когда мы остановились возле маленького придорожного магазинчика, чтобы купить чего‑нибудь пожевать, она заметила, что культурные люди во всем мире сейчас отказываются от личного автотранспорта, чтобы не наносить ущерба окружающей среде.
– Вся Европа сейчас ездит на велосипедах, – поведала мне мама.
– А ты откуда знаешь? – разозлилась я. – Ты же не то что там не была, но даже загранпаспорт делать отказалась.
– Не нужно ерничать, Аня! – покачала она головой. – Я смотрю телевизор и читаю газеты.
– В советское время, мама, те, кто читал газеты и смотрел телевизор, могли с интересом узнать, что живут в обществе всеобщего процветания.
– Нам всегда всего хватало, – заметила мама. – Ты забыла, какой богатой интеллектуальной жизнью жила наша семья? В нашем доме всегда было пиршество духа!
На это я решила не отвечать. Если бы я сказала, что думала про «пиршество духа» в нашей семье, мама могла потребовать вернуть ее в город.
После недавней оттепели ударили морозы и навалило кучу снега. Нечищеная дорога была коварной, местами очень скользкой.
– Хорошо бы мы с тобой смотрелись здесь на велосипедах! – не удержалась я. – Ты вообще, мамуля, когда в последний раз на велосипеде ездила?
– Обратно мы поедем на электричке! – отрезала мама. – А от вокзала поедем на метро… как все…
– А от санатория до станции?
Мама и здесь нашлась:
– Наверняка есть какой‑нибудь автобус, на котором приезжают сотрудники. Мы спросим и поедем… как все.
– А если расписание не будет стыковаться и мы застрянем на два часа на вокзале?
Честно говоря, меня смертельно тошнило от этого разговора!
– Если придется ждать, мы подождем…
Мне было не только прекрасно известно, что она ответит, но я знала даже, каким тягучим поучающим тоном мама это произнесет. И закончила она тоже, как и должна была закончить:
– Люди же ждут! Чем мы лучше людей?..
Эти до боли ожидаемые слова загнали меня в такую тоску, в такой ступор, что я так и не задала маме тот самый важный вопрос, который волновал меня долгие годы. Я хотела узнать, почему мама вышла замуж за отца? В этой загадке, я уверена, заключается не только тайна моего рождения, но и тайна моего идиотского замужества. Единственным смыслом родительского брака, на мой теперешний взгляд, явилось появление на свет их внучки Маши. Понятно, что, если бы мама с папой не поженились, то ни меня, ни Маши не было бы. Выходит, я просто обязана радоваться их браку! Но ведь мама не знала меня, когда сделала свой выбор, она не знала Машу и ее будущих детей. Сложись все по‑другому, вместо меня родился бы кто‑то другой – может, хуже, а может, лучше, чем я, неважно. Другая девочка или другой мальчик. Другой! И Маши бы не было… Бр‑р‑р! Невозможно себе такое даже представить! Меня всю передергивает при подобной мысли.
Много лет назад у меня имелся дегенеративный ухажер – Сеня Жапцов. Мышление у него было странное, но нестандартное, это уж точно. Одна из его излюбленных тем касалась отсутствия сослагательного наклонения в истории. Он считал, что своим появлением на свет мы обязаны не только собственным родителям, но и всему, что происходило в мире до мгновения нашего зачатия.
– А че вот все на Гитлера да на Сталина катят? – вопрошал он. – Понятное дело, изверги, убивцы. Но коли они бы весь мир раком не поставили, то и нас бы всех не было. Ни тебя, Анька, не было бы, ни меня! Не было бы ссылок, эвакуаций, фронтов и лагерей – все бы наши дедушки с нашими бабушками по‑другому распределились бы. И не нашими бы бабушками, и не нашими бы дедушками они стали. Другие тети с другими дядями трах‑трах бы делали! Другие, прости, сперматозоиды с другими яйцеклетками соединились бы, и что?! Пиздец – ни Ани, ни Сени!
Спорить с Сеней было невозможно: какие бы раздражающие тезисы он ни изрекал, они были, по сути, бесспорны. Все равно после этого разговора я твердо решила, что ему не отдамся. И не отдалась. Впрочем, если быть предельно честной, то придется признать, что он и не просил особо… И ладно! Не хватало еще, чтобы у Маши вдобавок к придурку‑отцу появился бы еще и циник‑отчим.
Но вопрос о том, как и почему мои родители оказались вместе, только укрепился. Я твердо решила задать его маме по дороге в санаторий. Но опять не задала из‑за дурацкого спора о транспортной проблеме.
И вот теперь я в выходной специально ехала в санаторий, чтобы, набравшись мужества, задать маме свой вопрос. Конечно, я убеждала себя, что в первую очередь еду навещать свою мамулю, родную и единственную, но… честно говоря, получить ответ мне было важнее всего.
Убедив себя, что дело не в патологическом послушании, а в том, что я сама хочу избежать пробок, я решила поехать, как настаивала мама, на электричке.
Плевать на то, что сейчас зима и собачий холод! Оденусь потеплее – и вперед! (На самом деле еще тогда, когда я отвезла в санаторий маму, я переписала висящее на стене расписание автобусов, следующих в санаторий и обратно в Коломну.)
Заглянув в Интернет, я увидела, что, кроме обычной электрички, до Коломны можно добраться на фирменном экспрессе Москва – Рязань. Экспресс этот отправляется с Павелецкого вокзала в семь пятнадцать утра и имеет совершенно непонятный статус. С одной стороны, он не пригородная электричка, а потому билеты на него ни в автоматах, ни в пригородных кассах купить невозможно. С другой стороны, полноценным поездом дальнего следования он тоже не является, и кассы дальнего следования не ведут на него предварительной продажи билетов. В результате мне пришлось лично покупать билет на этот поезд‑урод непосредственно перед отправлением.
Я приехала на вокзал за сорок минут до отхода экспресса – и оказалась последней, кому достался билет. За три минуты до отхода поезда единственная касса прекратила работу, и я с трудом прорвалась к платформе сквозь разъяренную толпу несостоявшихся пассажиров. Вагоны не заполнились даже наполовину, но состав неумолимо отправился в свой неоплаченный путь.
Так что лично мне повезло уже с самого начала. На бегу помахав оранжевым билетом перед носом у контролера пригородной платформы, я добежала до вагона первого класса и плюхнулась в кресло буквально за секунду до отправления.
Состав вздрогнул и поплыл из‑под дебаркадера. Я не помнила, когда в последний раз путешествовала по железной дороге. За последние годы привычнее стал самолет и автомобиль, будь он неладен! Проезд до Коломны в моем первоклассном вагоне стоит пятьсот с чем‑то рублей – почти двадцать долларов за полтора часа езды в условиях сомнительного комфорта. Кресло узкое, хуже, чем в салоне экономического класса в старой «тушке», столик накрыт уродливой нечистой скатертью. Подошла проводница – неприветливая сухопарая тетка лет тридцати пяти – и еще раз проверила мой билет. На входе в вагон она уже посмотрела на него, но теперь еще и сверила записанные в нем данные с моим паспортом. Придраться было не к чему, и она выпалила, словно выпустила пулеметную очередь:
– Чай, кофе, пиво, напитки, орешки будете?
Вспомнились те далекие времена, когда меня возили в настоящем поезде на юг к морю. Больше суток мы с родителями ехали в купейном, а иногда в плацкартном вагоне. Мне до сих пор порой снится та дорога. И снится тот чай, как теперь говорят, тот самый чай, что разносили проводники. Тот самый чай был красновато‑коричневый, обжигающе горячий, в стеклянном тонком стакане, вставленном в фирменные жестяные подстаканники. Теперь я, конечно, уже знаю, что прекрасный цвет обеспечивался в том числе содой, добавляемой проводниками в дефицитную заварку. Но тогда я коммерческих тонкостей не знала, и слава богу. Мне так радостно вспоминается, как позвякивали в стаканах ложечки, когда вагон покачивался или вздрагивал на стыках пути…
Я размечталась, а проводница нетерпеливо и сердито пялилась на меня своими водянистыми глазами.
– Ну так с чаем‑то чего? Будем чай или как?
– Чай?! Конечно, буду! – воскликнула я, переполненная ностальгическими эмоциями.
Но, увы, вместо массивного чайного прибора передо мной возник белый полиэтиленовый стаканчик с горячей водой. Пакетик с так называемой заваркой проводница положила рядом прямо на скатерть.
– С вас двадцать пять рублей. Печенье будете?
Я помотала головой. Какое, к черту, печенье? Буду талию отращивать.
Попыталась было заварить чай, но получила на выходе лишь сто пятьдесят граммов помоев. Кроме того, что мне не дали вожделенного стакана с подстаканником, вода в убогой пластиковой таре была слишком холодной для того, чтобы экстрагировать хоть что‑нибудь из бурого порошка в заварном пакетике. С другой стороны, даже к лучшему, что вода оказалась еле теплой: вагон внезапно тряхнуло на стыке так, что неустойчивый стаканчик опрокинулся, и его бледно‑желтое содержимое пролилось не только на столик, но и на мои колени, которые я не успела убрать. Был бы там кипяток, я бы ошпарилась! Та же беда постигла и моих немногочисленных попутчиков, опрометчиво воспользовавшихся ненавязчивым железнодорожным сервисом. Тощая проводница злобно смотрела из дальнего угла на то, как по скатертям и креслам расползаются чайно‑кофейные пятна. Разумеется, ей даже в голову не пришло взять тряпку и прийти пассажирам на помощь.
Остаток пути я смотрела в экран подвешенного надо мной телевизора. Безусловно, в детстве моем такого атрибута в поезде не было – а сейчас я прослушала огромное количество новостей, в первую очередь о революционных событиях в Тунисе и Египте.
Главный железнодорожный вокзал в Коломне носит название «Голутвин». Именно на нем и останавливаются экспрессы. Когда состав замедлил свой ход, я и еще двое пожилых людей, видимо семейная пара, вышли в тамбур. Туда же проследовала и угрюмая проводница. Поезд остановился, но пневматические двери передо мною лишь беспомощно вздрогнули. Между прорезиненными створками судорожно наметилась неровная щель, после чего створки со стоном замерли.
– Вот зараза! – выругалась проводница.
Я попыталась с усилием подтолкнуть одну из створок.
– Да заклинило ее – толкай, не толкай! Гидравлика замерзла от холодины этой!
– Действительно, зимние холода в России – эка невидаль! – проговорила я, не прекращая попытки разомкнуть двери.
Спустя десять секунд до моих ушей донеслось объявление, что экспресс сейчас отправится дальше, в ненужную мне Рязань. Времени на преодоление техногенной катастрофы не оставалось. Через обледеневшую буферную площадку я проскочила в соседний вагон, где, на мое счастье, двери, хотя и замерзли точно так же, как наши, застряли не в закрытом, а в открытом положении.
Едва устояв на ногах, я вылетела на негостеприимную и скользкую голутвинскую платформу. Поезд сразу ушел. Я увидела сквозь промерзшее стекло ошарашенные лица так и не сумевших выйти наружу попутчиков. Бедолаги! Им предстоит долгий и бессмысленный путь в Рязань, а потом пожилым людям еще придется непонятно как возвращаться в Коломну. Но, увы, помочь им было нечем, и я направилась на привокзальную площадь.
До отправления нужного мне автобуса оставалось без малого сорок минут. Я попробовала нанять машину, но такси на привокзальной площади отсутствовали напрочь, и, к моему удивлению, ни одного готового ехать куда‑либо частника также не нашлось. Поэтому я решила не суетиться и зайти в расположенный прямо на площади «Макдоналдс» выпить горячего кофе. Коломенская автобусная станция примыкает к железнодорожному вокзалу, и, что особенно важно, из огромного «макдоналдсовского» окна остановка нужного мне автобуса просматривалась прекрасно.
Огромный зал в этот ранний час пустовал. Посетителей почти не было, если не считать нескольких ослабевших после ночной гулянки тинейджеров и неопределенного возраста полной женщины, грустно взиравшей через заиндевевшее окно на морозный рассвет. Женщина так и не сняла с себя дубленку, но, чтобы не запариться, расстегнула все пуговицы, открыв безвкусное синее платье. На голове унылой дамы красовалась огромная вязаная шапочка‑шар с торчавшим во все стороны пухом. Этот очень популярный в России дамский головной убор замечателен тем, что он не идет решительно никому и уродует даже тех женщин, которые и без него страшнее атомной войны. При этом полстраны носит эту гадость не снимая.
Как бы плохо я ни относилась к сетям быстрого питания, вынуждена признать, что горячий капучино в картонном стаканчике удается «Макдоналдсу» все же лучше, чем поданный мне в поезде чай в стаканчике полиэтиленовом.
Я скинула куртку, повесила ее вместе с сумкой на крючок и расположилась на равном отдалении от неказистой дамы и от приходивших в себя молодых людей. Со своего места я могла следить через окно за автобусами.
Перед тем как купить себе кофе, я посетила дамскую комнату и не без удовлетворения осмотрела себя в зеркале. Для своих… в общем, для своего возраста я выгляжу еще неплохо. Что касается фигуры, то, слава богу, мне без особых усилий удается удержаться если не на классических «девяносто‑шестьдесят‑девяносто», то все равно на очень достойном уровне. Скажу честно, не моя заслуга – гены так сложились. До сих пор не понимаю, почему мама всю жизнь убеждала меня, что на свою внешность я рассчитывать не должна. И ведь на подсознательном даже уровне убедила! До сих пор живу в ощущении, что я – серая мышь. А еще до меня мама зачем‑то убедила и себя саму в том же самом. Немного в мире более красивых женщин, чем моя мама. Но она потратила неимоверные усилия на то, чтобы всем – манерой одеваться, обстановкой в доме и всем своим образом жизни – никак не выделяться из серого стада. И особенно «удачным» шагом для поддержания убогого имиджа стал загадочный для меня ее брак с папой!
Наскоро приведя себя в порядок, я вернулась за столик. Не успела я сделать двух глотков, как в кафе неуверенной спотыкающейся походкой вошел замурзанный мужичок. Из‑за его крайней задрипанности возраст на взгляд было не определить, наверное, в диапазоне от тридцати пяти до пятидесяти лет. Оглядевшись по сторонам, он подошел к стойке, взял себе колу со сладким пирожком и направился к моему столику.
– Вы Аня? – спросил человек, скептически осмотрев меня с головы до ног.
Я удивилась, но кивнула утвердительно.
– А я, стало быть, Пьер! Как бы это сказать: прошу любить и жаловать!
– Пьер Безухов?
– Почему Безухов? Какой Безухов?
Почему‑то мужчина взволновался, чуть ли не обиделся, но это не помешало ему поставить на мой столик свой поднос и шлепнуться на диван напротив.
– Шепелевич моя фамилия!
Фамилия Пьеру подходила. Обладая некомплектным набором гнилых прокуренных зубов, он на самом деле изрядно шепелявил.
– Пьер Безухов – это персонаж книги «Война и мир» Льва Николаевича Толстого.
Он понимающе замотал уродливой плешивой башкой.
– То есть вы пошутили, как бы это сказать?
– Как вы догадливы!
– Это хорошо, что вы книжки читаете. Я, как бы это сказать, тоже книжки люблю, мы же с вами культурные люди, Анна! Оба с… ну, в общем, с образованием. Я люблю, чтобы женщина была культурная и за мужчиной, как бы это сказать, тянулась.
Я терялась в догадках, откуда взялся этот урод и чего он от меня хочет. Впрочем, те полчаса, что мне предстояло ждать транспорта, Пьера Шепелевича можно было и потерпеть. Хрен знает, откуда он узнал мое имя, но, главное, чтобы не слишком приближался. Я давно уже избавилась от детской близорукости и слишком хорошо видела его гнилой рот. От эдакой пасти капучино мог пойти не в то горло.
– Я вообще‑то, как вы, наверное, догадываетесь, не Пьер, конечно! «Пьер» – это мой, как бы это сказать, ник такой. Я Поль, а в паспорте – Пал Романыч, как бы это сказать, Павел Романович Шепелевич.
Гордо назвавшись, он жадно отпил из своего большого красного стакана. Сладкая бурда с унитазным журчанием потекла внутрь организма Павла Романовича.
– Я надеюсь, вы согласны, что мы платим каждый за себя? – внезапно спросил он, вытирая губы тыльной стороной ладони.
– Не вижу, честно говоря, никакой альтернативы.
– Чего не видите?.. Ах да… Понял, не возражаете, значит… Естественно!
Он удовлетворенно кивнул и укусил пирожок. Пирожок сбоку лопнул, и сладкая начинка брызнула на стол. Поль подцепил горячий джем пальцем и задумчиво облизал его.
– Моя мама всегда говорила, – промолвил он, – что я не должен допускать женщин паразитировать на себе. И я, как бы это сказать, сразу хочу предупредить: у нас с вами, Анна, ничего не получится, если вы считаете, что в моем лице нашли такого, как бы это сказать… спонсыря, что ли… ну, в общем, такого вот, при котором вы можете теперь ничего не делать и все вам будет, как сыр по маслу.
Я свой капучино уже допила и внимала речам задрипанного мужичонки исключительно из любопытства.
– Это мама меня Полем называла, кстати. И я подумал, что вам, как бы это сказать, я тоже разрешу ко мне так демократично обращаться, а не то чтобы исключительно Павел Романович, и все тут!
– Спасибо, – ответила я сдержанно.
И хотя я почти наслаждалась исключительной брутальностью свалившегося на мою голову кавалера, при упоминании мамы мне безумно захотелось удавить Поля каким‑нибудь подручным средством, хотя бы шарфом.
– Да‑да, я очень демократичный, – вновь похвалил он себя. – О чем может быть речь, если мы теперь будем в одной семье…
– Ого!
– Но это не сейчас, не сразу, конечно! – осекся он. – Я думать должен еще! Но скажу прямо: я вас как женщину не покупаю. Покупленная женщина, она, как бы это сказать, навроде проститутки, я извиняюсь! Женщина должна сама работать и все для дома обеспечивать, чтобы, как бы это сказать, мужчине своему соответствовать… по уровню и вообще, так сказать… Правильно я говорю?
Я не ответила, зато обратила внимание на обращенный на нас взгляд той самой бесформенной тетки, что сидела у окна. Были в этом взгляде и тоска, и ревность, и еще бог знает что. Издалека она вряд ли могла слышать нашу беседу. Но главный упрек, который читался в ее глазах, был адресован мне: «Вот, твой мужчина пришел, а мой – нет!»
Не дождавшись моей реакции, Поль продолжил:
– Ведь вы же не хотите, чтобы я вас, как бы это сказать, купил?
– Что вы! Конечно, нет!
В очередной раз я кинула взгляд в окно и увидела, что на площадь наконец зарулил обшарпанный старенький автобус с закрепленной на лобовом стекле надписью «Санаторий». Это означало, что интересный разговор пора быстро заканчивать. Мой собеседник тем временем пытался развить свою мысль:
– Это хорошо, что вы, как бы это сказать, не рассчитываете за мой счет жить.
Я встала и начала надевать куртку. На лице его отразилось недоумение.
– Пойду найду кого‑нибудь, за чей счет можно жить. У тебя‑то и счета нет небось никакого. Как бы это сказать! – передразнила я Павла Романовича. – У тебя денег нет даже на то, чтобы зубы себе вставить. Вонючий бездельник!
Мой собеседник выпучил глаза. Похоже, последний кусок пирожка застрял у него в глотке на полпути к кадыку. Перед тем как выйти из зала, я громко окликнула толстую тетку у окна:
– Женщина! Извините, вас случайно не Аней зовут?
Та резко дернулась и закивала.
– А что вам?
– По Интернету свидание назначали с мосье Полем?
– Не‑а… не по Интернету… так, по службе знакомств я…
Я торжественно указала ей на приблудного кавалера.
– Забирайте! Рекомендую: полное уё…ище! По ошибке вместо вас ко мне подсел. Я тоже Аня – отсюда и путаница.
Последнее, что я увидела, повернувшись на выходе, был затравленный взгляд измученной одиночеством дамы, брошенный на онемевшего от потрясения кандидата в женихи.
– Ах ты, с‑с‑ука! – шепотом произнесла я уже на улице.
До сих пор не понимаю, кого я тогда имела в виду – себя или кавалера, назначившего романтическое свидание ранним утром в привокзальном «Макдоналдсе» города Коломны? Неважно! Я расхохоталась. Не перевелись еще романтики и джентльмены в нашем отечестве! Хотя над кем я смеюсь, собственно? Чем я лучше или, точнее, успешнее этой неказистой бабы в пуховом шаре на дурьей башке? Да, я на несколько лет моложе, да, я сохранила гладкую кожу и талию, да, на мои сиськи еще засматриваются на пляже пацаны вдвое моложе меня. А толку‑то что? Меня что, кто‑то любит или хотя бы хочет купить или содержать? Чем был лучше этого гунявого ублюдка мой недавний любовник‑финансист, который, едва кончив, шарил руками в поисках мобильника? Не успев вытащить из меня член, он уже водил по всем сторонам глазами в поисках своих итальянских носков! Зубы, правда, у него были в порядке, и не вонял он так… Но в остальном – то же говно!
Несколько дней назад мне довелось поговорить по душам с собственной дочкой Машей. Тогда, предавшись воспоминаниям, я, к ужасу своему, осознала, что за всю жизнь у меня был единственный приличный ухажер. И то еще в школе. И мне самой непонятно, какого черта я с ним рассталась!
С вновь нахлынувшими воспоминаниями об однокласснике Олеге Точилине я влезла в полупустой автобус. Через минуту водитель закрыл двери, и мы, поскрипывая, потащились из центра провинциального городка на окраину и дальше – к мосту через Оку. К десяти утра я надеялась уже быть на месте.
Сосед по парте
Я познакомилась с Олегом Точилиным первого сентября, в самый первый школьный день. Он стал моим соседом по парте.
То, что творилось в моей жизни до школы, я помню смутно и фрагментарно, наверное, как и большинство людей. В садик я не ходила. Я была не «детсадовским» ребенком, так как часто простужалась.
Идея фикс моих родителей заключалась в том, чтобы ничем не выделяться из окружающей среды, – и меня с гордостью отдали в ближайшую к нашему дому самую паршивую школу. Она не только отличалась дурной репутацией, но была, в довершение всего, восьмилеткой. Это означало, что после восьмого класса все дети должны были искать, где им доучиваться оставшиеся два года. В соответствии с веяниями застойной эпохи большинство тинейджеров пытались отправить в ПТУ или в техникумы.
Но мне было только семь лет, и о таком отдаленном будущем никто особо не размышлял. Разумеется, отправить меня учиться именно в эту помойку решила именно мама. Она же и озвучила решение от имени всех взрослых членов семьи:
– Ты не должна жить в теплице!
Впервые эти слова она сказала мне именно в тот день, когда они с папой записали меня в первый класс.
– В жизни не всегда удается выбирать. Интересно может быть в любой школе. Ты должна научиться ладить с любыми учителями, с любыми одноклассниками! Правда, Борюсь?
«Борюсь» – так звала она моего отца и, разумеется, своего мужа Бориса. Мой отец, то есть Машин дедушка, Боря был программистом. Внешне ничем не примечательный невысокий и лысоватый очкарик, он вечно витал в своих важных рабочих мыслях. Меня он, может быть, и любил по‑своему… без отрыва от производства, так сказать, но больше всего на свете его интересовали электронные вычислительные машины, или ЭВМ, как тогда назывались в Советском Союзе компьютеры.
При этом главным объектом его обожания была моя мать. Ей он подчинялся беспрекословно и заведомо соглашался со всем, что она уже сказала и даже только хотела еще сказать.
Я очень хорошо помню, как он тогда поддержал маму.
– Конечно, Анюта, – кивнул отец. – Мама совершенно права! Главное – как ты сама организуешься и построишь свою работу.
Произнеся эту штампованную тираду, папа быстро и испуганно посмотрел на маму, чтобы убедиться, что он все сказал правильно. Мама кивнула.
– Вот слышишь, что говорит отец. Он закончил самую простую школу, но это не помешало ему поступить в институт и с отличием его закончить. А теперь он пишет диссертацию. И ведь в классе у него учились самые разные ребята. Но в жизни нам не приходится выбирать, жизнь – это не теплица, ее нужно принимать такой, какая она есть. Ты должна научиться выживать. Счастье – это дом. А вне дома мы должны быть как все. Не в том смысле, что рвать себе кусок, как все, а в смысле безукоризненности. Аня! Ты меня понимаешь?
Разумеется, я все понимала. Точнее, я не понимала ничего, но была заведомо согласна со всем, что говорила мама. Поэтому я радостно пошла в Первый Раз в Первый Класс и заранее убедила себя в том, что мне там очень понравится.
К семи годам я уже умела читать, писать, складывать и вычитать. Меня без особого труда выучила этому бабушка Рая, мамина мама, которая жила с нами в хрущевской «двушке». Ни мама, ни папа никогда не просили ее заниматься моим развитием, но нужно же было хоть чем‑то меня занять, пока я сидела дома. По черно‑белому телевизору очень редко показывали что‑нибудь интересное, а днем никаких программ не было вовсе. Оставалось только читать книжки и учиться у бабушки готовить. Одной из любимых книг еще тогда стала «Книга о вкусной и здоровой пище», изданная за год до смерти Сталина. Сегодня у меня собрана целая библиотека поваренных книг, разных лет и разных стран. Но именно тот роскошный и лживый фолиант с глянцевыми картинками стал для меня одной из самых любимых книжек наряду с Носовым, Дарреллом и Сетоном Томпсоном.
Нашу учительницу, неулыбчивую женщину с усами и ворчливо‑капризным выражением на лице, звали Галина Петровна. Первым делом она спросила класс, кто уже умеет читать и считать до десяти. Разумеется, я сразу с гордостью потянула руку, чтобы сообщить, что уже прочитала много книг. О том, что ученики в школе должны поднимать руку, если хотят что‑то сказать, я знала и от родителей, и из фильмов про школу. К моему удивлению, Галина Петровна нисколько не обрадовалась моей образованности. Совсем наоборот: она назидательно отметила, что очень плохо, когда дети еще до школы начинают читать не вслух, а про себя. Вторым таким же, как я, выскочкой оказался Олег Точилин. Вот нас с ним и усадили вдвоем за одну парту прямо перед доской, справа от учительского стола. Кроме нас, читать и считать умел еще Миша Гуськов, странный, довольно умненький, но очень рассеянный мальчик, сын пожилых родителей. Он сразу понял на нашем с Олегом примере, что не нужно привлекать к себе внимание, и занял место где‑то позади, разделив парту с тупой толстенькой девочкой, имени которой я не помню.
Разумеется, нам с Олегом на уроках Галины Петровны было очень скучно. Целиком поглощенная тем, чтобы привить начальные знания нашим менее продвинутым одноклашкам, она почти не обращала на нас внимания. Лишь изредка учительница вызывала то Олега, то меня прочитать несколько предложений из букваря и сердилась, что мы читаем не по слогам, а произносим сразу все слово. За это она даже выговаривала на родительском собрании моей маме и Тамаре Ильиничне, маме Олега: мол согласно педагогической науке чтение по слогам необходимо для того, чтобы в дальнейшем ученики правильно, без ошибок и пропусков писали слова. Олег, кроме того, чуть грассировал, и Галина Петровна регулярно говорила и его маме, и даже ему самому, что ему необходимо наблюдаться у логопеда.
Не знаю, как реагировала Тамара Ильинична, но моя мама после каждого родительского собрания со мной «серьезно беседовала». В первую очередь ее беспокоило, что мы с моим соседом по парте, по мнению учительницы, постоянно демонстрируем свое превосходство над остальными детьми и выделяемся из коллектива. Видимо, проявлялось это в том, что мы часто перешептывались от скуки. Олегу было тяжелее. За дружбу со мной мальчишки дразнили его девчатником, и ему порой доставались весьма чувствительные подзатыльники, на которые Олег всегда пытался отвечать, но силы часто были неравны.
Моя мама с самого начала не пришла в восторг от нашей с Олегом дружбы. Во‑первых, ей не нравилось, что мы с ним «выделяемся» и не поддерживаем почти никаких отношений с остальными детьми. Во‑вторых, она с болезненным раздражением относилась к его родителям. Даже их фамилия «Точилины», услышанная впервые, заставила ее вздрогнуть.
Родители Олега были, безусловно, не старше, чем мама и папа Гуськовы, но все же старше моих. Отец, Кирилл Иванович, работал в геологоразведочном институте и походил на самого настоящего геолога, «таежного романтика», как их показывали в кино. Крупный, бородатый и очень веселый дядька, он месяцами пропадал в экспедициях, а когда возвращался, с энтузиазмом собирал дома друзей. Их дом стоял напротив нашего. Когда у Точилиных собиралась какая‑нибудь очередная вечеринка, до нас доносился веселый шум и гитарный перебор.
За весь первый школьный год я пару раз заходила к ним домой и прекрасно помню, как странно Точилин‑старший посмотрел на меня, когда Олег назвал мои имя и фамилию. Кирилл Иванович внезапно очень смутился, а потом схватил меня за плечи огромными сильными ладонями, поднял вверх и прижал к себе. Мне это показалось очень странным: в нашей семье взрослые ничего такого не делали. Впрочем, ничего неприятного в поведении Кирилла Ивановича я не почувствовала. Что тут поделаешь – человек из дикого леса, детей видит мало и редко, как видит – хватает и тискает. Я буквально так и подумала про себя и даже хихикнула.
Маму Олега звали Тамара Ильинична. Эта тихая улыбчивая женщина работала переводчиком. Она много сидела дома с книгами, но изредка сопровождала по Москве каких‑то иностранцев, разумеется, когда ей велело начальство.
Однажды какой‑то иностранец подарил маме Олега пачку жевательной резинки, и мой верный друг Точилин принес две пластинки мне. Одну я «зажевала» сама по дороге из школы, а другую принесла домой родителям, чтобы они тоже посмотрели на это диво дивное. Узнав, откуда я взяла жвачку, мама очень рассердилась. Сначала она объяснила, что Советский Союз – не Америка. В Америке каждый может жевать все, что ему заблагорассудится, там это принято. Но у нас, когда ребенок идет по улице и жует жвачку, это видят все, и это «о многом свидетельствует»! Я, увы, не могла с мамой не согласиться. Действительно, на выходе из школы на меня обратила внимание школьная уборщица тетя Дуся:
– Жуют, жуют, словно коровы ж