«Достойных сподвижников подобрал себе Болотников», – невольно подумалось Пашкову. Особо поглянулись ему Матвей Аничкин и Юшка Беззубцев, их умные, пытливые лица.
Разговоры понемногу смолкли. Иван Исаевич стиснул в руке чарку. Именно рука Болотникова и привлекла сейчас внимание Пашкова – грузная, с жесткими, загрубелыми пальцами. (Пашкову довелось услышать, что Болотников несколько лет был прикован к веслу турецкой галеры. Не в рабах ли он приобрел медвежью силу?) Такой могучей, железной руки Истома Иваныч никогда не видел. Поднял на Болотникова глаза. Боже! Что рука, что лицо – железное.
Пашков дрогнул, по телу пробежал озноб. Этот мужик подавлял, подавлял своей силой, пронзительными, жгучими, властными глазами. Ноги, казалось, сами собой поднялись, сама собой в руке очутилась чарка, сами собой прозвучали ломкие, покорные слова:
– За здоровье Большого воеводы царя Дмитрия – Ивана Исаевича Болотникова!
Осушил весомую чарку до дна, дрожащей рукой (Болотников приметил) утер русую округлую бороду.
Застывшие губы Ивана Исаевича тронула едва уловимая улыбка. Признал-таки!
Соратники дружно потянулись к Болотникову – пили, славили, звенели чарками; дворяне же хоть и выкрикнули заздравное слово, но лица их были постные.
Юшка Беззубцев довольно поглаживал бороду: Пашков не только явился к Болотникову, но и признал себя вторым воеводой. И пусть дворяне запомнят это раз и навсегда.
Юшка встал, повернулся к Болотникову.
– Дозволь слово молвить, воевода?
Иван Исаевич кивнул.
– А теперь выпьем за наш союз, за товарищество верное. Пришли мы к Москве разными путями. Иван Исаевич, коего благословил на ратный подвиг и поставил своим Большим воеводой сам царь Дмитрий, пришел на Москву через Кромы, Калугу и Серпухов. Истома Иваныч, коего назначил воеводой князь Григорий Шаховской (ишь, как дворяне губы поджали: всего лишь незнатный князь Григорий Шаховской), явился к столице через Елец, Новосиль и Тулу. И Большим воеводой Болотниковым, и воеводой Пашковым одержаны славные победы. Ныне обе рати подошли к Москве, ныне предстоит главная битва. Так выпьем же, братья, за то, чтоб, слившись в одно могучее войско, пойти на штурм боярской Москвы, дабы скинуть с трона нелюбого всей Руси Василия Шуйского и поставить на престол законного наследника трона, сына Ивана Грозного, истинного государя и царя Избавителя Дмитрия Иваныча. За верное товарищество, за победу, братья!
И вновь все осушили чарки.
– Добро сказал, Юрий Данилыч, – молвил Болотников. – Без крепкого дружества, без единого войска нам нелегко будет взять Москву. Не так ли, Истома Иваныч?
– Крепкая рать любому воеводе надобна, – отозвался Пашков, и трудно было понять – одобряет он слова Беззубцева и Болотникова или от них уклоняется; и эта неопределенность насторожила Ивана Исаевича, но он не стал повторять своего вопроса. Все это время он зорко приглядывался к Пашкову. Сколь был наслышан о нем, сколь раз хотелось с ним встретиться! И вот он перед ним, сидит за одним столом, пьет и ест его вино и яства. Но пьет натянуто, будто через силу. (Ох как нелегко Пашкову сидеть с Болотниковым за одним столом! Ох как нелегко после блестящих побед вставать под руку холопа!)
Пашкову стало душно, шелковая рубаха прилипла к спине.
– Пойдем-ка на воздух, Истома Иваныч, – предложил Болотников.
Пашков согласно кивнул и вылез из-за стола; за ним потянулись было и дворяне, но Иван Исаевич, на правах хлебосольного хозяина, вновь усадил их за стол.
– Пируйте, пируйте, гости! А мы покуда с Истомой Иванычем перемолвимся.
Дворяне глянули на Пашкова – оставлять ли его один на один с Болотниковым, – тот коротко молвил:
– Сидите.
Вышли из шатра. Нежаркое дымное солнце клонилось в клочкастую иссиня-темную тучу. Над станом разбойничал злобный напористый ветер, наготя молодой белоногий березняк. Пашков застегнул кафтан, нахлобучил шапку на сдвинутые насупленные брови.
– К грозе.
– К грозе, Истома Иваныч, – поддакнул Болотников, взирая в сторону Москвы.
Глаза Пашкова, ищущие, пронырливо побежали по болотниковской рати. Войско стоит не стадом, а полками. Хорошо видны Передовой и Большой полки, полки Правой и Левой руки, Ертаульный, Сторожевой, Засадный. Пестрят на закатном солнце алые, белые и синие шатры воевод. У шатров разъезжают вестовые, готовые в любой миг сорваться по приказу начального человека. «Болотникова врасплох не возьмешь, – отметил Истома Иваныч. – Войско стоит боевыми порядками. Стоит ловко и удобно, будто к бою изготовилось... Наряд большой. Пушек, кажись, и не перечесть... Крепкое войско!»
– Ну так что, воевода, заодно станем царя Шуйского бить? – положив руку на плечо Пашкова, напрямик спросил Болотников.
– Заодно, – не раздумывая, ответил Пашков.
– Вот и славно, – бодро молвил Иван Исаевич. – Славно, Истома Иваныч! Единой ратью веселей будет Москву брать.
– А возьмем? – пристально глянул на Болотникова Истома Иваныч. – Москва – не Елец и не Кромы. Здесь и не такие рати спотыкались.
– Таких не было, Истома Иваныч, – сняв с плеча Пашкова руку и посуровев лицом, произнес Болотников. – Не было! Приходили под стены Москвы чужеземцы. Ныне же сама Русь, почитай, семьдесят городов за нами. Пришла под Москву рать народная, всерусская. И перед ней не устоять Ваське Шубнику с боярами. Не устоять, Истома Иваныч! Возьмем мы Москву. Но для того нам хитро надлежит войско расположить. Так расположить, чтоб Васька Шубник ни одним змеиным жалом нас не укусил. А посему я, как Большой воевода, встану своими полками у Котлов, Коломенского и Заборья. Тебе ж, Истома Иваныч, верней стать под Николо-Угрешским монастырем.
И без того замкнутое, застегнутое лицо Пашкова потемнело, глаза зло полыхнули.
– Того не будет... Никогда не будет, Болотников! Мои полки как стояли, так и будут стоять.
– Та-а-ак, – хрипло протянул Иван Исаевич. – Выходит, Большому воеводе ты подчиняться не станешь? И над полками твоими я не волен? Мне ж топтаться сзади тебя и ждать, покуда не снизойдет Истома Иваныч. Не пойдет так, воевода. С хвоста хомут не надевают. Одумайся! Мое войско едва ли не втрое больше твоего, и не мне, Большому воеводе, стоять на неудобицах.
Пашкова же захлестнула необузданная волна гнева. Смерд, лапотник! Ну, добро за ним первое воеводство признал (пусть потешится!), но чтоб холоп Ивашка его полками распоряжался?! Все дворянство усмеется. Снять полки с выгодных станов, убраться по приказу мужичьего коновода?! Да кто он такой, чтоб над дворянами измываться?
Махнул рукой стремянному, стоявшему наготове подле шатра.
– Коня!.. Кличь дворян.
Не дождавшись, пока дворяне выйдут из шатра, Пашков огрел плеткой коня и поскакал к своему стану.
«Гордыней захлебнулся», – сплюнул Болотников.
В эту ночь сон так и не одолел Пашкова. Назойливо, беспокойно кружила одна и та же мысль: покинуть Котлы и перейти под Угрешский монастырь... покинуть и перейти. (Дворянам он так и не сказал о намерении Болотникова). Подчиниться воле холопа? Дворянам уступить мужичью? Не бывать, не бывать!.. Но как же тогда Москву осаждать? Врознь? Да Шуйский только этого и ждет, чтоб расколоть вражеское войско. Его лазутчики шныряют по всем полкам. Сколь ни вылавливай, но их не убывает. А что начнется, коль Шуйский о вражде воевод прознает? То-то воспрянет духом. Ему ныне на Москве не сладко. Дела такие, хоть в петлю полезай. Чернь вот-вот возьмется за оружье. Бояре напуганы, разбегаются по своим усадищам, прячутся по глухим обителям. Шуйскому позарез нужно войско, но рать собирается туго. В городах запустенье, людей – кот наплакал, служилые же, прослышав о царе Дмитрии и бунте сел и городов, на Москву идут неохотно, многие по своим поместьям разбрелись. Тяжко царю Шуйскому войско собрать. Мечется, изыскивает ратных людей, оружье и деньги. Места себе не находит. Лазутчики сказывают: на волоске держится царь Шуйский, с лица-де сошел, и почернел, и позеленел. Ну и поделом, поделом Шубнику!
Истоме Пашкову вспомнилась зимняя Москва. Черная, стылая ночь. Василий Шуйский с братьями Дмитрием и Иваном. Ехидный смех Василия. Бесчестье. (Его, дворянина Пашкова, на глазах холопов бросили в ледяную прорубь). Вдоволь поглумился над ним князь Василий. Лжец, клятвоотступник, непотребник!
Ох как хотелось отомстить Василию Шуйскому за великий позор! Каким гневом исходило тщеславное сердце Пашкова! И случай представился – он одержал несколько побед над служилым людом Шуйского. Но этого ему было мало. Шуйского хотелось осрамить лицом к лицу, осрамить перед всей многотысячной Москвой, осрамить так, чтоб сроду больше не поднялся.
Ныне он, Пашков, под самой Москвой. Василий Шуйский заперся в Кремле. (Царь даже посада боится; кремлевские ворота закрыты наглухо). Но за стенами ему не отсидеться. Через неделю, другую он и Болотников возьмут штурмом Москву.
Болотников!
Сильный человек... отменный воевода. Ему б дворянский чин – далеко б пошел. Жаль, смердом родился.
Пашков, двигаясь к Москве и слыша о громких победах Болотникова, не раз с уважением думал об этом необычном человеке. Народ складывал о Болотникове песни. Бахари, калики перехожие сказывали люду о необыкновенной жизни Ивана Исаевича, полной мук, страданий и героических деяний. Сообщали о его битвах с ордынцами и злом татарском полоне, о его турецкой неволе и скитаниях по чужедальним странам; славили его стойкость, храбрость, бескорыстие. Бессребренник, правдолюбец, защитник народный! Сколь похвалы, сколь добрых слов о Болотникове. Не слишком ли народ честит и воспевает холопа? Вот тот и вознесся. Ныне же и вовсе о себе возомнит. Эк куда выбился! Дай волю на ноготок, а он возьмет на весь локоток. Да и как возьмет! Не только бояр, но и дворян не пощадит. Вон как в Болхове дворян рубил. Правда, те Шуйского держались, насмерть за него стояли. Ныне же подошли к Москве иные дворяне, враги Шуйского. Ивашке без союза не обойтись: чем больше войско, тем сподручней Москву брать. Но и дворянам без мужиков Москвы не осилить: Болотников надобен. Замкнутый круг... Но что ж тогда делать, как дале ратные дела вершить?
Пашков так и не нашел ответа. Утром войско его по-прежнему стояло у Котлов.
Нашла коса на камень.
Раздумывал и Болотников.
– А что, батька, у нас вон какая громада. Возьмем и двинем на Пашкова. Шерсть полетит! – советовал Мирон Нагиба
Болотников лишь рукой отмахнулся.
– А может, вновь послов снарядить? Авось и уговорим, – молвил Нечайка Бобыль.
– Едва ли, – отозвался Болотников и повернулся к Беззубцеву. – А ты что скажешь, Юрий Данилыч?
– Думаю, воевода, – пожал плечами Беззубцев, – Пашков человек крепкий. Тут поспешать нельзя. Как бы худа не сотворить.
Болотников хмуро расхаживал вдоль шатра. Ждали воеводы, ждала рать. Надо было что-то предпринимать, но ничего дельного, толкового на ум не приходило.
Нет, на Пашкова нападать нельзя. Тут Мирон Нагиба палку перегнул. Открыть войну с Пашковым – окрылить Шуйского. Тот – хитроныра из хитроныр – от радости до небес подскочит. Разброд в воровском войске! Скачите бирючи по городам и селам, оглашайте люду: воровские рати друг друга бьют, раскол в стане антихристов!
Нет, того допустить нельзя, не веселиться Шуйскому. Москву надо брать единой ратью. Но как ныне это сделать?.. Уступить Истоме Пашкову ключевые станы? Уступить дворянам?
Через час Болотников приказал вплотную подойти к войску Пашкова. Пашков не шелохнулся.
Семейка Назарьев, собрав два десятка ратников из мужиков, подошел к Болотникову.
– Прогуляемся-ка мы по стану Пашкова, воевода. Авось сосельников встретим, – глаза Семейки лукаво блеснули.
В полдень к шатру Истомы Иваныча прискакал Григорий Сунбулов.
– Полк Правой руки помышляет переметнуться к Ивашке Болотникову. Сотники едва удерживают мужиков.
– Переметнуться к Болотникову? – переспросил Пашков, и темные бессонные глаза его недоуменно застыли на Сунбулове.
– Почитай, всем полком, Истома Иваныч. Болотниковских мужиков наслушались. Не хотим-де боле под дворянами ходить. Нам-де с Болотниковым повадней. Он землю и волю обещает.
Не успел Сунбулов высказать, как в шатер ворвался огневанный Захар Ляпунов.
– Поруха! Замятия в полку! Мужичье к Болотникову уходит!
В глазах Пашкова мелькнул испуг. Гибнет рать! Коль мужики и холопы уйдут к Болотникову, он, Пашков, останется с тремя-четырьмя тысячами дворян, останется как обсевок в поле. Прощай далеко идущие помыслы! (А помышлял походить при новом царе первым думным боярином.) Прощай чины, богатство и вотчины!
Вскочил на коня и поспешил в полки: надо, надо немедля остановить мужиков.
Вечером того же дня Истома Пашков повелел войску отходить к Николо-Угрешскому монастырю.
Болотников крепко обнял Семейку Назарьева: и на сей раз мужик оказался мудрее всех.
Глава 9
КАТ, ВАСИЛИСА И КУПЕЦ
Ивановская площадь.
Многолюдье. На помосте дюжий рыжебородый кат. Стонут под тяжелыми ногами половицы. В руке широкий острый топор.
Стрельцы вводят на помост преступника. Высокий, чернявый, с разлапистой бородой; лицо серое, изнеможенное.
Худощавый узкоплечий дьяк оглашает приговорный лист. Голос невнятный, блеклый.
– За что казнят? – вопрошают в задних рядах. – Кто такой?
– Федька Хамовник. Кричал, чтоб всей Москвой на Шуйского поднимались. Царя Дмитрия на трон звал.
– Вона... Удал Федька. За такие речи голову смахнут.
– Один черт подыхать! – отчаянно выкрикнул крутолобый посадский. – При царе Василии не жизнь, а маета. Ни ремесла, ни судов праведных, ни хлеба!
Толпа загудела:
– Хлеб бояре припрятали. У них амбары ломятся, а мы с голоду пухнем.
– За Дмитрия надо стоять, за царя истинного. Ему, почитай, вся Русь крест целовала. Войско его до самой Москвы дошло. Открыть ворота Болотникову! Неча за Шуйского стоять!
Показалась сотня конных стрельцов. Толпа примолкла. Дьяк продолжал оглашать приговорный лист. Закончил, колюче глянул на преступника и сошел с помоста. К Федьке ступил дебелый приземистый поп с крепкой кадыкастой шеей. Осенил медным крестом, молвил:
– Покайся, сыне, и господь простит твой смертный грех.
Федька (в связанных руках горящая свеча) дерзко тряхнул черными кудрями.
– Нет на мне смертного греха. Как на дыбе говорил, так и ныне перед всей Москвой скажу: царь Василий не по закону на престоле сидит. Истинный государь в войске Ивана Болотникова. Гоните, люди, Василия Шуйского и зовите Дмитрия Избавителя на царство!
На помост взбежал стрелецкий сотник, выхватил саблю.
– Замолчь, бунтовщик! Зарублю!
И зарубил бы, да помешал палач. Оттолкнул могучим плечом сотника, ухватил Федьку за ворот рубахи и потянул к плахе.
– Сам! – огрызнулся Федька.
Народ закрестился. Кат не спешил. Плюнул в широкую ладонь, медленно, вразвалку прошелся по помосту. Холодные диковатые глаза заскользили по толпе.
Толпа наугрюмилась: перед ней возвышался самый свирепый московский палач, прозванный в народе Малютой.
– У-у, глазищи-то! Зверь зверем, – громко молвил один из москвитян, стоявший неподалеку от помоста.
Малюта услышал, ожег посадчанина тяжелым взглядом. Посадчанин попятился. Подле него стояла красивая синеокая женка в малиновом опашне на серебряных пуговицах.
«Добрая баба, хе – хмыкнул Малюта и повел было глазами дальше, но что-то вновь вернуло его к пригожей женке. Вперился в белое чистое лицо и... вздрогнул. – Боже!.. Неужто та самая?! Вот это встреча! Только бы не упустить».
Поспешил к Федьке, взмахнул топором.
Дом Малюты находился неподалеку от подворья Кириллова монастыря. Дом крепкий, просторный, на высоком дубовом подклете.
Встречал Малюту работник Давыдка – кряжистый, чернобородый, с багровым шишкастым носом.
– Не появлялся? – спросил кат.
Давыдка молча развел руками. Малюта чертыхнулся.
– И куда запропастился, леший.
Обедал один, уставившись неподвижными глазами в темный угол избы. Из головы не выходила статная синеокая женка. Поснедав, окликнул работника:
– Дело есть, Давыдка... У подворья Данилова монастыря стоит изба подьячего Илютина. Проведай, что за женка у него живет.
Давыдка вернулся к вечеру.
– Илютинского холопа выглядел. Тот на Красную подался, и я за ним. В Калашном ряду словцом перекинулись. На Варварку в кабак позвал. За чаркой все и выболтал. Женка появилась на Москве года четыре назад. Сама из села Богородского, а звать Василисой.
«Она! – обрадовался Малюта. – Ныне уж не уйдешь от меня, девонька. Не уйдешь!»
– Живет с Малеем без венца, – продолжал Давыдка. – В Великий голод женку с парнюком пригрел.
– С парнюком? – насторожился Малюта.
– С сыном Василисы.
– С сыном? – ошарашенно протянул, подавшись вперед, Малюта. – Вот то весточка... Большой ли?
– Чу, годков шестнадцать.
У Малюты аж борода затряслась. Давыдка недоуменно крякнул.
– Пошто те женка, Багрей?
– Цыть! – прохрипел Малюта. – Забудь сие имя. Коль еще раз услышу, язык вырву!.. Ступай, Давыдка.
Давыдка вышел, а Багрей (он же Мамон Ерофеич, бывший пятидесятник князя Телятевского) зачерпнул из ендовы корец бражного меду. Выпил и лег на лавку.
Василиса!.. Та самая Василиса, кою когда-то неустанно искал и домогался. Тому уж немало годков минуло, а женка, кажись, стала еще пригожей. Смачна, дьяволица! Ныне уж в лесах не упрячешься, не отсидишься у бортника Матвея. Поди, сдох давно. Ныне не только тебя без труда ухвачу, но и с Ивашкой Болотниковым поквитаюсь. Сам бог мне тебя послал, женка! Не зря ж, выходит, я на Москву вернулся, ох, не зря...
Багрей появился в Престольной с воцарением Василия Шуйского. До того ж вылезать из лесов побаивался: на Москве князь Телятевский, век не простит своего бывшего послужильца за разбой и убийство тиуна. Век шастать Мамону по лесам. Однако ж бог милостив. Взял да и усадил на трон заклятого врага Андрея Телятевского – Василия Шуйского. Новый царь чуть ли не на другой день князя из Москвы вымел. Недруги Телятевского стали друзьями Шуйского. Тут и Мамон из лесов выбрался.
Хватит по норам лешаком жить! Пора и на люди показаться, пора и побояриться, и не где-нибудь, а в самой Белокаменной. Казны хватит.
Казна!.. Багреева казна!
Мамона кинуло в жар, глаза засверкали, загорелись. Ого-го, сколь у Багрея драгоценных каменьев, золотых монет и узорочья! Сундук едва двоим мужикам унести. Велик и богат клад разбойника Багрея! Сколь крови пролито, сколь невинных душ загублено!
Десять лет свирепствовал по купеческим дорогам разбойник Багрей, десять лет набивал казну. И вот настал час, когда ватага сказала:
– Пора делить мошну, атаман.
Багрей смирнехонько ответил:
– Пора, добры молодцы. Поделю по-божески, никого не обижу. Но прежде чем с лихим делом распрощаться, сходим-ка еще разок на купчишек. Уж больно обоз, чу, из Ярославля идет богат.
В тот же день помчал к Ярославлю верный подручник атамана, есаул Ермила Одноух.
В ватаге пять десятков разбойников. Купеческий обоз надумали встретить за селом Никелином. (Ермила посоветовал.) К вечеру на разбойный стан вернулись всего лишь девять ватажников – изодранных, окровавленных.
– Беда, атаман! На стрельцов напоролись. Мы было на купцов, а тут стрельцы из леса. Почитай, всех изрубили.
– Худо, – звучно сплюнул, переглянувшись с Ермилой, Багрей.
– Стрельцы-то в засаде сидели. Уж не измена ли? – пытливо уставившись на Багрея, злобно молвил один из разбойников.
– Измена?.. Кто, кто посмел? Четвертую, собаку! – забушевал Багрей. Долго кричал, долго исходил гневом, затем молвил. – Ложитесь спать. Поутру казну поделим.
При казне неотлучно находился один из самых надежных людей атамана Левка Рябец – высоченный, угрюмого вида мужик с щербатым бульдожьим лицом. Был жесток, молчалив, скор на расправу. Разбойники (уж на что лиходей на лиходее) его побаивались.
Ватажники заваливались спать. Ермилу же атаман позвал в свою избу на совет. В полночь лесной стан озарился багровым пламенем пожарища. Загорелся подклет с ватажниками. Разбойники проснулись, загомонили, метнулись к двери. Но дверь была приперта снаружи тяжеленным бревном. Лихие жутко, заполошно закричали:
– Измена!
– Пощади, Багрей!
Треск. Летит наземь выбитая медная решетка. Из оконца высовывается лохматая истошно орущая голова.
– Пощади-и-и!
Багрей взмахивает саблей, голова падает на землю.
В избе – дикий, отчаянный рев. Разбойники, задыхаясь в дыму, суются в оконца. Молча сверкают саблями атаман, Ермила Одноух, Левка Рябец.
Вскоре все было кончено.
В доранье вышли из избы и потащили сундук. Тащили лесом – версту, две, десять... Поупарились. Вскоре лес поредел, раздвинулся, и показалось болото.
– Куды ж дале? – недоуменно глянул на атамана Левка. – Где твой скит?
– Середь болот. С версту пройдем – и островок покажется.
– Да куды ж в экие трясины! – ахнул Рябец. – И сами загинем, и казну утопим.
– Не утопим. Тропку ведаю. Ступайте за мной.
Багрей пошел с орясиной впереди, за ним, таща на носилках сундук, Ерема и Рябец. Шли неторопко и сторожко. Вокруг страшно булькали, ухали и бормотали лешачьи зыбуны. Ерема и Левка шептали молитвы. И когда ж только кончится это треклятое болотище! Вечер скоро, а болоту нет конца и края. Худое, пропащее место!
Остановились передохнуть. Багрей, кивнув на редкий чахлый осинник, протянул Левке саблю.
– Выруби-ка мне орясину подоле. У меня, вишь, сломалась.
Рябец сделал три шага к осиннику и тотчас ухнул по пояс в зыбун. Попытался вытянуть ноги, но ушел в трясину по грудь. Заорал:
– Кинь кушак!
Ермила сделал было шажок к Левке, но Багрей остановил повелительным окриком:
– Стоять!
Рябец побелел, срываясь на визг, завопил:
– Утопну же! Киньте кушак! Спасите!
Багрей недобро скривил рот.
– Прощай, Левушка. Нешто бы я тебе, псу цепному, казны отвалил? Подыхай, хе.
– Иуда! – бешено, исступленно выкрикнул Левка и швырнул в Багрея саблю.
Багрей уклонился, а Рябец ушел к диву болотному. Ермила смуро молвил:
– Такого уговора, кажись, не было, атаман.
– Не жалей... не жалей, Ермила. Теперь вся казна наша. Плюнь на Левку. Глянь, какое богатство. После бога – деньги первые. Грехи ж замолим, хе. С деньгой и попа купим, и бога обманем.
– А как дале-то без Левки пойдем? Загинем! – растерянно оглянулся вокруг Ермила.
– Не пужайсь, – ухмыльнулся Багрей. – Почитай, до места пришли. За сим кустовьем островок поглянется. Веселей, Ермила!
И перелета стрелы не прошли, как показался островок.
– Слава тебе, владыка небесный! – возрадовался Одноух. – Экое чудо... Лесок, избушка. Надо ж куды забрался отшельник. Ну и ну!
С отшельником Назарием Багрей повстречался два года назад. Как-то увидели на лесной тропе старца – дряхлого, согбенного, с серебряной бородой до пояса. Подивились:
– Как в наши дебри угодил, старче? Сюды лишь токмо медведи забредают, да и те опасаются, хо-хо!
Старец, подслеповато пришурясь, оглядел ватагу, смекнул:
– Никак, лихие.
– Угадал, старче. Не хошь ли винца?
– Сие питие греховно, не угодно богу, – нахмурился старец.
– Вот те на! – загоготали разбойники. – А мы век пьем и не ведаем. Пропадай наши головушки!
Багрей (и что вдруг на него накатило) позвал старца на свой стан. Лихие переглянулись: чужим людям на стан путь заказан. Атаман успокоил:
– Ниче, ниче, ребятушки. На очи тряпицу накинем.
Старец ничему не противился был покойным и отрешенным. Придя на стан, Багрей приказал щедро накормить странника, но тот, глянув на мясные яства, от застолья отказался.
– Все оное не от бога. Да и говею я ныне.
– Так-так, старче, – крякнул Багрей. – А не поведаешь ли, как звать тебя и куда путь держишь.
Старец не отозвался, погруженный в свои думы.
– Аль тайну какую держишь?
– Не держу, сыне. Тайны да умыслы лишь в греховном миру имел. Но когда то было... Много лет живу отшельником в пустыне. Зовут же меня Назарием. Ныне пробираюсь из града Ростова Великого. Дни мои сочтены, сыне. Сходил пред скончанием помолиться святым чудотворцам. Помру со спокоем. Седмица мне осталась.
– А далече ли скит твой, Назарий?
– День пути, сыне. Но к нему нет ходу ни пешему, ни конному. Стоит скит середь болот непролазных.
– А как же сам ходишь?
– Тропку ведаю, сыне.
– Так-так, – вновь протянул Багрей. – Середь болот, речешь... Ни конному, ни пешему... Дозволь проводить тебя, Назарий?
– Сам о том хотел попросить, сыне. Смерть за спиной стоит. Похоронил бы меня по-божески. Я ж за твои грехи помолюсь.
– Добро, старче.
Когда шли через болота до островка, Багрей оставлял вдоль потаенной тропки многочисленные пометы.
Старец преставился через пять дней.
Сундук дотащили до самого скита. Ермила устало привалился к темному замшелому срубу, молвил:
– Сюда и леший не заберется.
– Надежное местечко, хе, – довольно кивнул Багрей, скользнув по Ермиле острыми прищуренными глазами. – Надежное.
Одноух насторожился: прищуренный взгляд Багрея не предвещал ничего доброго. Да вон и рука к сабле потянулась.
– Ты чего? – похолодел Одноух.
– Не пужайсь, есаул, – крикливо ухмыльнулся Багрей. – Нужен ты мне... Нам еще с тобой не одно сопутье торить. Один ты у меня остался. Не пужайсь!
– А что с казной? – глядя на атамана недоверчивыми глазами, спросил Одноух.
– Казну покуда в ските оставим. Сами же на Москву подадимся. Буде по волчьи жить. Пора и нам поцарствовать, хе.
– Без казны? Хороши цари.
– С деньгой придем... Возьмем покуда по полтыщи рублев. То мошна немалая[58]. И на вино, и на девок, и на боярские шубы хватит. Живи да радуйся.
Мамон, убив тиуна князя Телятевского, раз и навсегда порешил: скрыться в лесах под другим именем. Никто не должен знать о Мамоне и его прежней жизни. Ныне для всех он разбойник Багрей, прибежавший в подмосковные леса из-за далекого Камня[59]. Лихим сказал:
– Был в казаках у купцов Строгановых. (Он и в самом деле помышлял когда-то за Камень уйти.) Приказчикам не приглянулся. Так одного саблей изрубил, другого своими руками задушил. (Пусть, пусть разбойнички Багрея боятся.) Ныне злоба у меня на купчишек. Походит по их головушкам сабелька.
Лихие рассказу поверили.
Багрей, еще раз зорко глянув на есаула, тяжело и неторопко зашагал вдоль скита.
– Надо сундук упрятать.
Сокровища зарыли неподалеку от избы отшельника[60]. Выбравшись из болот на лесную дорогу, Багрей молвил:
– Далее пойдем порознь. На Москве шибко не высовывайся. Оглядеться надо. Коль все слава богу, вновь к сундуку сходим. Не бойсь, не проману. Меня недели через две сыщешь в кабаке на Варварке. Но сразу ко мне не лезь, будь усторожлив... Ступай с богом, Ермила. Я ж покуда в Ростов наведаюсь.
Разошлись. Мало погодя Одноух огляделся и нырнул в лес. Покрался вспять. Хитрит Багрей! К Ростову ему идти опасно. Поди, в скит вернется. Вскоре сторожко выглянул на дорогу. Багрей шел к Ростову. Ермила крался версту, другую... Багрей шел к Ростову!
Одноух плюнул, вышел на дорогу и зашагал на Москву.
В тот же день Багрей вернулся в скит.
Так уж повелось на Руси – на Кузьму и Демьяна[61] резали кур. Приходские попы довольны: первая хохлатка – храму господню.
Вернувшись из церкви Успения Богородицы, что на Покровке, купец Суконной сотни Евстигней Саввич Пронькин тотчас начал собираться в Кремль. Не припоздать бы, сам царь во дворец зовет. Честь неслыханная! Государь будет с набольшими купцами совет держать.
Варвара же Егоровна сновала по дому. Хлопот на Кузьму немало: скребли и мыли полы, начисто выметали крыльца, лестницы и переходы, посыпали желтым и красным песком (через решета) двор и дорожки, курили жильё яичным пивом, дабы душистым сладким благовонием терем заполнить.
Варвара Егоровна принялась было снимать с киота иконы, но Евстигней Саввич не дозволил:
– Перед Святой неделей[62] сымешь.
Варвара вздохнула: образа позеленели, заплыли воском, закоптели, а до Светлого воскресения, почитай, полгода. Взять бы да почистить, но супруга не ослушаешься: строг Евстигней Саввич! Всегда и во всем обычая держится.
Пронькин, обувшись в красные сафьяновые сапоги с серебряными подковками, ступил к большому кипарисному сундуку, обитому белым железом. Поднял крышку, достал бобровую шубу.
– Надел бы заячью, батюшка. Уж больно на улицах грязно.
– К царю иду!
Холоп Гаврила, тот самый Гаврила, коего Евстигней держал при себе вот уже два десятка лет, поплескивая на сухие березовые полешки яичным пивом, едко бросил:
– Чай, не на пир кличет.
– Нишкни! – прикрикнул Евстигней Саввич. – Эк, волю взял языком трепать... Помене, помене плещи. Вон уж полбадьи опорожнил. Наберись тут. Пивко-то ныне денежек стоит.
Гаврила крякнул: ну и жаден Евстигней Саввич, чуть ли не в первые купцы выбился, а за полушку (как и раньше) удавится.
Евстигней начал примерять шубу – новехонька! – а Гаврила, воровато зыркнув на купца, приложился к бадейке. Варвара Егоровна углядела, но смолчала: как ни дозирай за колобродным Гаврилой, все равно где-нибудь назюзюкается.
Евстигней Саввич помолился на киот, надел шапку, взял посох и вышел из избы. Варвара Егоровна проводила супруга до ворот.