«Опасность! – предостерегал он. – Опасность! Скрывайтесь скорее, не медля ни минуты!»
Едва только был услышан этот сигнал, как повсюду, во всех направлениях забарабанили хвосты по воде: в самой заводи, в каналах, которых нельзя было заметить простым глазом, в зарослях ольхи и ивняка. Казалось, что все бобры хотели этим крикнуть Умиску и его друзьям:
«Да спасайте же, дураки, скорее! Чего вы еще ждете?»
Теперь Бари уже, в свою очередь, стоял как вкопанный. В удивлении он увидел, как четверо маленьких бобрят бросились в воду и скрылись. До него донеслось со всех сторон, как и другие, более старые бобры тоже всем телом стали ударяться о поверхность воды. А затем установилась странная и беспокойная тишина. Бари тихонько заскулил, и в этом его скуленье послышался настоящий детский плач. Почему Умиск и его товарищи так испугались его и убежали? Что он сделал им такого, что они не захотели принять его в свою компанию? И он почувствовал вдруг громадное одиночество, пожалуй, даже еще большее, чем в ту первую ночь, когда лишился своей матери. Совсем уже зашло солнце и засерело небо, а он все еще стоял там, где стоял. Темные тени легли на заводь. Бари посмотрел в глубь леса, где сгущалась уже ночь, и, громко завизжав, утонул в ее мраке. Он не нашел дружбы. Он не нашел себе приятелей.
И его сердце было разбито.
ГЛАВА VII
ПОСЛЕДНИЙ ИЗ ВАКАЙЮ
Целые два или три дня голод заставил Бари совершать экскурсии все дальше и дальше от колонии бобров. Но каждый вечер он обязательно возвращался к ней, пока наконец к вечеру третьего дня не наткнулся на новый ручей и на Вакайю. Ручей этот находился в полных двух милях от колонии, в самой глубине леса. Это был совсем другого рода поток. Он весело нес свои воды по каменистому дну, сжатый с обеих сторон крутыми отвесными берегами. Он образовывал глубокие омуты и пенистые перекаты, и там, невдалеке от водопада, где Бари остановился в первый раз, воздух дрожал от сильного раската грома. Здесь было много веселее, чем в сумрачном и молчаливом владении бобров. Здесь все дышало жизнью, она била здесь ключом, и пение и гром воды сообщали Бари совершенно новые для него ощущения. Он медленно и осторожно пошел вдоль этого ручья, и только благодаря именно этим его медленности и осторожности он совершенно незаметно вдруг наткнулся на громадного черного медведя, или, как его называют индейцы, Вакайю, преспокойно занимавшегося рыбной ловлей.
Вакайю стоял по колено в воде, и ему везло необыкновенно. Даже в ту минуту, как Бари в испуге отскочил назад, вытаращив глаза на этого великана, которого, правда, он однажды уже видел и раньше во мраке ночи, медведь выплеснул передней лапой высоко в воздух воду, и вместе с ней вылетела на кремнистый берег и рыба. Незадолго перед этим форели вошли в этот ручей, чтобы метать икру, и вот течением их отнесло в эти предательские омуты. Толстая, лоснившаяся персона медведя носила на себе все признаки того, что он был очень доволен такой случайностью. Хотя уже и прошел «сезон» на медвежьи шкуры, однако мех Вакайю все еще отличался тонкостью и чернотой. Целые четверть часа Бари наблюдал, как он выбрасывал из омута рыбу. Когда же наконец он прекратил свою ловлю, то двадцать или тридцать рыб оказались пойманными и частью лежали уже мертвыми, а частью бились в последних судорогах между камней. Лежа на животе в укромном местечке между двух больших валунов, Бари слышал, как медведь чавкал и как рыбьи кости хрустели у него на зубах. Это казалось Бари очень вкусным, а запах от свежей рыбы возбуждал в нем такой аппетит, какого он не испытывал никогда, даже при виде рака и тетерки.
Несмотря на свои дородность и величину, Вакайю все‑таки не оказался объедалой. Покончив с четвертой рыбой, он сгреб лапой все остальные в кучу, набросал на них песку и камней, завалил все это еловыми и сосновыми ветками, проверил, хорошо ли это он сделал, и медленно, покачиваясь с боку на бок, отправился по направлению к шумевшему водопаду.
Едва только затихли шаги медведя и самая его фигура скрылась за поворотом ручья, как Бари был уже около кучи и разгребал еловые ветки. Он вытащил из‑под них еще бившуюся рыбу и съел ее целиком. После долгой диеты на раках она показалась ему очень вкусной.
Теперь для Бари была уже решена проблема питания. Громадный медведь то и дело занимался вдоль ручья рыбной ловлей, и каждый день для Бари был готов и стол и дом. Для него не представляло ни малейшего труда отыскать рыбные склады Вакайю. Ему оставалось только идти вдоль ручья и принюхиваться. Некоторые из этих складов оказались уже старыми, и запах от протухшей рыбы доводил Бари до тошноты. Он бежал от них, как от чумы. Но он никогда не упускал случая раз‑другой пообедать совершенно свежей рыбой. Один раз он даже притащил громадную рыбу к колонии бобров и дружески положил ее перед Умиском, но тот оказался строгим вегетарианцем.
Целые недели продолжалась такая приятная жизнь. А затем все пошло прахом, так как произошла совершенно неожиданная в жизни Бари перемена. Огибая высокую скалу около самого водопада, он столкнулся лицом к лицу с Пьеро и с Нипизой.
Первая увидела его Нипиза. Если бы это сделал Пьеро, то Бари не обратил бы на него никакого внимания и повернул бы назад. Но кровь заговорила в нем опять, и какой‑то странный трепет пронизал его всего. Разве не было этого и с Казаном, когда девушка увидела его в первый раз и там, далеко, на краю цивилизации, положила ему на голову свою нежную, белую руку? Не тот же ли самый трепет пробегал теперь и по Бари?
Он стоял неподвижно. Нипиза находилась от него не более как футах в двадцати. Она сидела на камне, вся залитая утренним солнцем, и расчесывала себе волосы. Они падали ей на плечи и закрывали ей лицо, и сквозь них она увидела Бари. Губы ее разъединились. Глаза засверкали, точно звезды. Она узнала его. Она заметила на его груди белое звездообразное пятно и на кончиках его ушей маленькие белые пятнышки и радостно воскликнула:
– Щенок!..
Да, это был тот самый щенок, в которого она стреляла и которого считала уже мертвым! Не могло быть ни малейшего сомнения. Теперь, когда он стоял и глядел на нее, он был только собакой и больше никем.
Только накануне вечером они устроили себе за скалой из можжевеловых ветвей шалаши, стоя на белом мягком песке на коленях перед огнем. Пьеро приготовлял завтрак, тогда как Нипиза была занята своими волосами. Он поднял к ней голову, чтобы о чем‑то ее спросить, и вдруг тоже увидел Бари. Тогда чары мгновенно слетели с Бари. Он увидел, как двуногий зверь поднялся на ноги и, как стрела, пустился от него бежать.
Но Нипиза была быстрее его.
– Отец, гляди! – крикнула она. – Собачий щенок. Скорее!
И она, как ветер, помчалась вслед за Бари. Пьеро схватил на ходу ружье и побежал вслед за нею. Ему трудно было поспевать за дочерью. Она неслась, как бесплотный дух, едва касаясь своими мокасинами земли. Волосы развевались у нее по сторонам.
– Скорее, отец! – кричала она Пьеро на ходу. – Он сворачивает в глухое ущелье! Теперь уж он от нас не уйдет!
Она прерывисто дышала, когда он ее догнал. Французская кровь вызвала на ее щеках и губах краску. Ее белые зубы сверкали, как перламутр.
– Он уже там!.. – указала она.
Они вошли.
Как раз перед ними во весь дух мчался Бари, чтобы спасти свою жизнь. Боязнь перед двуногим зверем подгоняла его. Это был страх, перед которым сошли на нет весь его опыт и все его соображения, ужас, с которым не могло сравниться для него ничто, иначе бы природа вступила в свои права и стала бы руководить его побегом. Подобно медведю, волку, рыси и всем лесным созданиям, хищным или копытным, он инстинктивно чувствовал, что эти удивительные двуногие существа – всемогущи. А они‑то теперь и преследовали его. Он слышал их за собой. Нипиза бежала за ним по пятам также скоро, как он от нее убегал.
И вдруг он шмыгнул в расселину меж двух высоких камней. Но уже в двадцати футах перед ним его путь оказался прегражденным, и он быстро повернул назад. Когда он выскочил отсюда и попал в глухое ущелье, Нипиза была от него уже всего только в десяти шагах, и рядом с ней бежал теперь и ее отец.
– Он здесь! Он здесь! – кричала Нипиза. – Держи его! Лови!
Затаив дыхание, она бросилась к группе молодого можжевельника, в которую скрылся Бари. Но развевавшиеся во все стороны, точно громадная паутина, ее волосы помешали ей самой обшарить кусты, и, крикнув следовавшему за ней Пьеро, чтобы это сделал он, она остановилась и стала связывать волосы в узел. Это задержало ее всего только на несколько секунд, и она тотчас же побежала вслед за отцом. Но уже шагах в пятидесяти от нее, впереди, Пьеро крикнул ей, что Бари повернул назад. И действительно, Бари мчался в это время во весь дух обратно, по своему прежнему пути, прямо на Нипизу. Он вовремя не заметил ее, чтобы остановиться или свернуть в сторону, сбил ее с ног, и она повалилась прямо на него на землю. Несколько секунд они пробарахтались вместе. Бари чувствовал запах ее волос и ощущал на себе, как она старалась его удержать в руках. Но ей опять помешали ее длинные волосы. Бари вырвался и метнулся опять по направлению к слепому концу ущелья.
Нипиза вскочила на ноги. Она задыхалась и в то же время хохотала. Пьеро в тревоге подбежал к ней, но она уже указывала ему, куда скрылся Бари.
– Я уже держала его в руках, – сказала она, еле переводя дух, – но он не укусил меня. Ты понимаешь, отец? Он был уже у меня в руках и не укусил!..
Да, это было очень странно! Она так беззаботно повела себя с Бари, и он все‑таки не осмелился ее укусить!
И, подняв свои блестевшие глаза на Пьеро, она вдруг стала серьезной, улыбка слетела с ее губ, и она тихо и почти с благоговением произнесла:
– Бари…
На Пьеро это слово подействовало, точно выстрел. Он сжал свои сухие кулаки. Затем он пристально посмотрел на Нипизу и сказал:
– Нет, нет, этого не может быть! Пойдем же скорее, иначе он от нас убежит!
Теперь Пьеро уже был убежден в успехе. Ущелье так сузилось, что Бари не смог бы ускользнуть от них незаметно. И когда, три минуты спустя Пьеро и Нипиза вновь увидели его, то он находился уже в дальнем, глухом конце ущелья, стены которого поднимались над ним, точно края огромной чашки. Нипиза тотчас же бросилась на него, а Пьеро, предвидя, что он может метнуться назад, загородил ему дорогу.
Но, убегая от них, Бари вдруг внезапно остановился, и так быстро, что невольно сел на задние лапы, и сердце готово было вырваться у него из груди наружу.
Как раз у него на пути стоял сам Вакайю, громадный черный медведь!
С полминуты Бари оставался в нерешительности между двух опасностей. Он слышал позади себя голоса Нипизы и Пьеро. До него доносился стук камней под их ногами. И это заставляло его трепетать от страха. Затем он поглядел на Вакайю. Громадный медведь не шелохнулся. Он тоже находился в напряжении. Для него было нечто гораздо более значительное, чем те звуки, которые он услышал. Это был запах, донесшийся к нему по воздуху. Запах человека.
Наблюдая за ним, Бари увидел, как медленно стала опускаться его голова, даже в то самое время, когда шаги Нипизы и Пьеро стали раздаваться все отчетливее и сильнее. В первый раз он находился лицом к лицу с медведем. Он видел, как Вакайю ловил рыбу. Он разжирел на его запасах. Он привык трепетать перед ним. А теперь в этом самом медведе было что‑то такое, что совсем устраняло в нем этот его страх перед ним и, наоборот, вселяло к нему новое искреннее доверие. Такой громадный и такой сильный, Вакайю даже вовсе и не думал бежать от этих двуногих существ, которые его преследовали. О, если бы только он, Бари, мог спрятаться за этого Вакайю, тогда он был бы спасен!
В это время по ущелью пробежал легкий ветерок и принес с собой тяжелый запах человека. Нипиза и Пьеро входили в ущелье и, войдя, вдруг сразу увидели обоих: медведя Вакайю и прижавшегося к нему сзади щенка Бари.
Тут же, сбоку, находился громадный валун, одним боком нависший над землею. Он показался Бари хорошим убежищем, и Бари подлез под него и мог видеть оттуда все, что потом произошло. Едва только он успел устроиться в своей засаде, как в ущелье еще глубже вошли Пьеро и Нипиза и остановились. То, что они именно остановились, ободрило Бари. Значит, и они тоже испугались медведя! А он в это время стоял посреди ущелья, и солнце падало прямо на него, так что его черная шерсть светилась, как дорогой атлас. Пьеро деловито его осмотрел. Время уже прошло. Медвежьи шкуры уже не годились. Но на Вакайю была еще такая великолепная шуба!
Пьеро не любил убивать животных зря. Нужда сделала его бережливым. Дикие звери давали ему собою пищу, одежду и крышу над головой, и если бы на Вакайю не была сейчас такая прекрасная шуба, то он оставил бы его в живых.
И Пьеро направил на него свое ружье.
Бари видел это его движение. Моментом позже он увидал также, как что‑то прыснуло вдруг из конца ружья, и услышал тот же самый оглушительный гром, после которого и у него самого оказалась рана, когда Нипиза выстрелила в него и пробила ему пулей ногу. Он тотчас же перевел глаза на Вакайю.
Громадный медведь пошатнулся и стал опускаться на колени, но пересилил себя и все‑таки выступил вперед. Тогда раздался второй выстрел, и Вакайю повалился снова. Пьеро не мог бы промахнуться на таком расстоянии. Вакайю служил для него великолепной целью. Это было убийство, но оно составляло собой ремесло Нипизы и Пьеро и давало им средства к существованию.
Бари дрожал как осиновый лист. Это происходило больше от возбуждения, чем от страха, потому что в развернувшейся перед ним трагедии последних секунд он совершенно позабыл о своем собственном страхе. Посмотрев на Вакайю, он жалобно заскулил. Медведь глядел на своих врагов, нижняя челюсть у него отвисла, ноги подвернулись под него, и кровь из легких лилась у него через рот. Бари заскулил опять потому, что медведь кормил его рыбой, а главное, потому, что почуял, что перед Вакайю уже стояла смерть.
Последовал третий и последний выстрел. Вакайю свалился окончательно. Его громадная голова упала между передних лап. Бари услышал предсмертное хрипение. А затем кончилось все.
Минуту спустя, нагнувшись над Вакайю, Пьеро сказал Нипизе:
– Какая прекрасная шкура! В форте Лакбэн за нее дадут двести долларов!
Он достал нож и стал точить его о брусок, который всегда носил с собой в кармане. В эти минуты Бари легко мог вылезти из своей засады и незаметно убежать из ущелья, потому что на некоторое время люди забыли о нем совсем. Но когда Пьеро стал уже сдирать с медведя шкуру, Нипиза вдруг вспомнила о нем и тем же странным голосом задумчиво сказала снова:
– Бари…
Стоя на коленях, Пьеро поднял к ней голову.
– Зачем ты говоришь это? – спросил он ее. – Почему тебе это пришло в голову, Нипиза?
Девушка опустила голову.
– Потому что у него на груди звезда, – задумчиво ответила она, – и белые ушки. И еще потому, что он… не укусил меня.
В глазах у Пьеро блеснул какой‑то огонек, точно в них снова вспыхнули давно уже угасшие угольки.
– Нет, этого не может быть!.. – прошептал он самому себе и еще ниже склонился над своей работой.
Но, опустив на него глаза, Нипиза заменила, как вдруг нож задрожал в его руке.
ГЛАВА VIII
НИПИЗА В ОПАСНОСТИ
Нипиза вновь повторила слово, которое так взволновало Пьеро:
– Бари! Почему бы это было невозможно?
И в то время, как она старалась найти глазами хоть малейший признак щенка, ее мысли были заняты тем, что быстро уже кануло в вечность. Два года тому назад под вековою сосной невдалеке от их избушки была схоронена ее мать. С этого дня для Пьеро закатилось его солнце навсегда, а для Нипизы потянулись нескончаемые дни одиночества. В тот вечер, когда при последних лучах заходившего солнца происходили похороны, у могилы покойницы стояли трое: Пьеро, сама Нипиза и Бари. Имя Бари носила громадная ездовая собака с белой звездой на груди и с белыми кончиками на ушах. Это был любимец матери Нипизы, она его воспитала с щенков, и всюду и всегда он был ее телохранителем и не оставлял ее ни на минуту одну. А когда она умирала, то он плакал, положив голову ей на край постели. И в тот же вечер, в первый же вечер после ее похорон, Бари куда‑то скрылся. Он исчез быстро и бесследно, как бесплотный дух. И после этого его не видал уже больше никто. На самом деле это было странно и для Пьеро казалось сверхъестественным. Но Нипиза верила в то, что собака ее матери или издохла, или же убежала вместе с волками. Поэтому не было ничего невозможного, что этот щенок, за которым так безуспешно гнались она и ее отец, происходил именно от собаки ее матери. Это было более чем возможно. Белая звезда на груди, белые кончики на ушах и, главное, то, что он не укусил ее, когда легко и беспрепятственно мог бы вонзить в ее руки свои клыки! Она была убеждена в этом. И пока Пьеро был занят сдиранием шкуры, она стала разыскивать Бари.
Он ни на йоту не высунулся из‑под своего камня. Он лежал, точно мертвый, устремив глаза на мрачную, трагическую сцену, которая перед ним происходила. Перед ним развертывалось то, чего он не забудет уже никогда. Он забудет свою мать, Казана, свое уютное гнездо под кучей валежника, но об этом будет помнить всегда. Он был свидетелем смерти того, кого считал самым могущественным из всех зверей. Вакайю, этот громадный медведь, даже ничего и не предпринял в свою защиту. Пьеро и Нипиза убили его, даже не прикоснувшись к нему, и теперь Пьеро расправлялся с ним своим ножом, который так ослепительно сверкал на солнце. И Вакайю не делал никакого движения. Это заставляло Бари дрожать, и он еще глубже забился в свою норку и прижался к ней так, точно его туда заколотили.
Он мог видеть оттуда Нипизу. Она ходила то взад, то вперед и наконец остановилась всего только в двадцати футах от того места, где он скрывался. Стоя таким образом как раз у него на пути, так что он все равно не мог бы от нее убежать, она стала заплетать свои растрепавшиеся волосы в две косы. Бари перевел свои глаза с Пьеро на нее и с любопытством стал ее рассматривать. Теперь уж он больше не боялся. Его нервы уже обтерпелись. В нем стала происходить странная и все усиливающаяся борьба, желание разрешить великую тайну: почему именно его так настойчиво и неудержимо влекло вылезти из своего укромного местечка и подползти к этой девушке, которая причесывала сейчас свои блестящие волосы? Ему страстно хотелось сделать это. Точно какая‑то невидимая ниточка дергала его за самое сердце. Это говорил в нем Казан, а не Серая волчица; он пробуждал в нем тот «зов», который был так же стар, как и египетские пирамиды, а может быть, на десять тысяч лет и еще старше. Но против этого желания его удерживала сидевшая в нем Серая волчица, которая тянула его в туманное прошлое лесов. И он сидел поэтому спокойно и недвижимо.
Нипиза огляделась по сторонам. Она улыбалась. На секунду она повернула лицо к нему, и он увидал ее белые зубы и красивые глаза, смотревшие прямо на него.
А затем она вдруг бросилась на колени и заглянула под самый камень.
Глаза их встретились. По крайней мере, с полминуты оба они не издавали ни малейшего звука. Нипиза не двинулась далее и так затаила дыхание, что Бари даже его не слышал.
А затем она почти шепотом стала звать его к себе:
– Бари! Бари! Иди сюда, Бари!
Только теперь в первый раз Бари услышал это имя. В этом звуке было столько нежного и убедительного, что вопреки всему собака одержала в нем верх над волком, и он жалобно заскулил. До ее слуха донеслось это скуленье. Нерешительно она просунула к нему руку. Это была голая, круглая и мягкая рука. Он мог бы броситься вперед на длину своего тела и легко вонзить в нее свои зубы. Но что‑то удержало его. Он чуял, что это был для него не враг, а друг; он видел, что эти смотревшие на него с таким удивлением глаза вовсе не хотели причинить ему зла, и когда она стала кликать его опять, то на этот раз в ее голосе для него прозвучала нежная, странная, трогавшая за душу музыка.
– Бари! Бари! Иди сюда, Бари!
Она то и дело звала его так и все время старалась просунуть свое лицо как можно глубже под камень. Она никак не могла дотянуться до него. Между Бари и ее рукой все еще оставалось пространство не менее фута, а она уже не могла придвинуться к нему и на один дюйм. Тогда она заметила, что с другой стороны камня была под него лазейка, прикрытая другим камнем. Если она отодвинет этот второй камень, то сможет легко подлезть под большой камень через эту лазейку.
Она выползла обратно и потянулась на солнце. Сердце у нее билось. Пьеро все еще был занят своим медведем, и она не хотела его тревожить. Она сделала усилие сама, чтобы отодвинуть камень, который загораживал собою лазейку под большой валун, но он оказался вросшим в землю. Тогда она стала подкапываться под него палкой. Если бы Пьеро был здесь, то его зоркий глаз сразу же определил бы значение этого второго камня, который и ростом‑то был всего в одно ведро. По всей вероятности, он находился здесь уже целые века, так как поддерживал собою большой валун и не давал ему упасть, точь‑в‑точь как один золотник может поддерживать в равновесии целые десять тонн.
Через пять минут она уже могла сдвинуть эту подпорку вполне легко. Она навалилась на нее. Дюйм за дюймом она отталкивала ее в сторону, пока наконец не оттащила совсем, и перед нею обнаружилось отверстие, сквозь которое свободно могло пролезть ее тело. Она опять посмотрела на Пьеро. Он все еще был занят своим делом, и она тихонько засмеялась и сняла со своих плеч красный с белым платок. Она рассчитывала накинуть его на Бари и подтащить его к себе. Затем она встала на четвереньки, потом растянулась на животе во весь свой рост и стала вползать через дыру под камень.
Бари не шелохнулся. Прижавшись затылком к скале, он уже слышал то, о чем совершенно не догадывалась Нипиза: он чувствовал медленное и все возрастающее давление камня, под которым сидел, и так же медленно и постепенно старался высвободиться из‑под этого давления, которое все продолжалось и продолжалось. Всею своей массой камень стал оседать! Нипиза не видела этого, не слышала и не постигала. Она все с большею лаской продолжала подзывать к себе собаку:
– Бари, Бари, Бари!..
Ее голова, плечи и обе руки были теперь уже под валуном. Глаза светились уже совсем близко к Бари. Он заскулил. Сознание какой‑то большой неминуемой опасности охватило его всего.
А затем…
Нипиза вдруг стала чувствовать на своих плечах давление, и в тех самых глазах, которые только что так приветливо смотрели на Бари, вдруг мелькнуло выражение ужаса. Она громко вскрикнула, и такого крика Бари еще ни разу не слыхал во всей пустыне. Это был дикий, раздирающий душу вопль, полный судорожной боязни. Пьеро не слышал этого первого ее призыва. До него донеслись только второй и третий, и затем последовали один за другим стоны, когда оседавшая масса стала окончательно сдавливать нежное тело Нипизы. Он побежал к ней со всех ног. Крики становились все слабее и наконец замерли совсем. Пьеро увидел, как Бари выскочил из‑под камня и сломя голову помчался к выходу из ущелья, и в ту же минуту заметил торчавшие оттуда же платье и обутые в мокасины ноги Нипизы. Вся же остальная часть ее тела оказалась скрытой под камнем.
Как сумасшедший Пьеро стал ее откапывать. Когда через некоторое время он вытащил ее из‑под валуна, то она была бледна как смерть и не двигалась. Глаза у нее были закрыты. Он приложил к ней руку, и ему показалось, что она уже умерла, и тяжкий вопль вырвался у него из глубины души. Но он знал, как нужно было приводить человека в чувство. Он разорвал на ней платье и тут только убедился, что вопреки его опасениям все кости у нее были целы. Тогда он побежал за водой. Когда же он возвратился, то она лежала уже с открытыми глазами и тяжело дышала.
– Какое счастье! – воскликнул Пьеро и вдруг зарыдал и опустился перед ней на колени. – Нипиза, моя Нипиза!
Она улыбнулась ему и взялась руками за грудь. Пьеро притянул ее к себе и обнял ее, совершенно позабыв о воде, которую достал с таким трудом.
А несколько позже, когда он встал на колени и заглянул под камень, то побледнел как смерть и воскликнул:
– Какой ужас! Что, если бы не оказалось под камнем этой глубокой впадины, Нипиза? Что было бы тогда?..
Он содрогнулся и не сказал более ни слова. Но Нипиза, счастливая тем, что так легко отделалась, протянула к нему руку и с улыбкой ответила:
– А все‑таки это интересно!.. Но знаешь, отец, ни один возлюбленный не будет меня никогда так сжимать в своих объятиях, как этот камень!
Лицо Пьеро омрачилось, и он низко над ней нагнулся.
– Ни один! – резко сказал он. – Никогда!
О, он вспомнил о том, что Мак‑Таггарт, фактор с озера Лакбэн, уже присватался к ней, и, крепко сжав кулаки, только тихонько поцеловал ее в голову.
ГЛАВА IX
ВСЕ‑ТАКИ СДРУЖИЛИСЬ
В дикой тревоге от отчаянных криков Нипизы и от вида Пьеро, когда тот сломя голову бросился в его сторону от трупа Вакайю, Бари долго бежал без оглядки, насколько хватало у него духа. Когда же он наконец остановился и перевел дыхание, то был уже далеко от ущелья и находился как раз около заводи бобров. Целую неделю Бари не бывал около этой заводи. Он не забыл ни Сломанного Зуба, ни Умиска, ни других маленьких бобрят; но Вакайю и его ежедневная ловля свежей рыбы были для него большим искушением. Теперь Вакайю уже вовсе не существовал на свете. Бари чувствовал, что большой черный медведь уже никогда больше не будет ловить рыбу в спокойных омутах и в шумливых перекатах и что там, где до этого так мирно и в таком довольстве протекала жизнь, теперь грозили одни только опасности; и как до этого он все свое благополучие строил на возвращении в свою родную берлогу под валежником, так и теперь, в минуту крайнего отчаяния, прибежал именно к бобрам. Трудно было бы определить, кого он, собственно, боялся, но во всяком случае не Нипизу. Правда, она за ним гналась. Он даже чувствовал, как она схватила было его руками и как коснулись его ее мягкие волосы, но все‑таки ее он вовсе не боялся! И если он останавливался иногда на своем бегу и оглядывался назад, то разве только для того, чтобы лишний раз поглядеть, не следует ли за ним именно она. От нее одной он не убежал бы никогда. В ее глазах, голосе и руках было для него что‑то притягательное. Теперь его угнетали еще большая тоска и большее одиночество, и всю ночь он видел тревожные сны. Он нашел себе укромное местечко под большим корнем сосны невдалеке от колонии бобров, улегся в ней и всю ночь видел во сне мать, Казана, свою родную кучу валежника, Умиска и Нипизу. Однажды, пробудившись, он принял корень сосны за Серую волчицу, и когда понял, что это была не она, то и Пьеро и Нипиза, услышав, как он после этого заплакал, сразу определили бы, что, собственно, он увидел во сне. То и дело перед ним проходили тревожные события того дня. То ему снились Вакайю и его ужасная смерть, то глаза Нипизы приближались почти вплотную к его глазам, то он слышал ее голос, который почему‑то казался ему сладкой музыкой, то до него долетали ее страшные стоны.
Он был рад, когда наступил рассвет. Он не подумал даже о пище, а прямо побежал к бобрам. Теперь во всей его осанке уже не было ни надежды, ни предвкушения. Он вспомнил, что постольку, поскольку животные могут разговаривать между собой, Умиск и его товарищи так прямо и сказали ему, чтобы он больше к ним не приставал. Но уже одно то, что он был теперь около них, не давало ему чувствовать себя таким одиноким. А он был более чем одинок. Волк угомонился в нем на время. Теперь им властвовала уже собака.
Далеко на севере, в дремучих лесах, бобры работают и играют не только по ночам; они используют для этого день даже больше, чем ночь. Поэтому многие из колонии Сломанного Зуба были уже за работой, когда Бари стал безутешно бродить по берегу их заводи. Маленькие бобрята находились еще при матерях, в своих высоких жилищах, походивших на целые соборы, выстроенные из хвороста и ила и вылезавшие прямо из‑под воды как раз на самой середине затона. Таких домов было три, а один из них имел у основания в диаметре, по крайней мере, двадцать футов. Бари с трудом пробирался вдоль своего берега; когда он пролезал сквозь кусты ольхи, ивняка и березы, то десятки каналов скрещивались и перекрещивались между собою на его пути. Некоторые из этих каналов были шириною в фут, другие – фута в три или в четыре, и все они были наполнены водой. Ни одна страна в свете не могла бы иметь лучшей системы транспорта, чем в этих владениях бобров, которые протаскивали по своим каналам все строительные материалы и продовольствие в главный резервуар – именно в заводь. На одном из более значительных каналов Бари пришел в изумление при виде того, как большой бобр тащил вплавь четырехфутовый обрубок березы в человеческую ногу толщиной. Теперь уж Бари не скрывался от бобров, да и некоторые из них уже не посмотрели на него недружелюбно, когда он добрел наконец до того места, где заводь сужалась до ширины обыкновенного ручья почти в целой полумиле от плотины. Отсюда он повернул назад. Все это утро он пропутешествовал вокруг заводи, показывая себя бобрам совершенно открыто.
В это время бобры держали в своих бетонных твердынях военный совет. Они были заметно озадачены. До этого у них было четыре врага, которых они боялись больше всего на свете: выдра, которая в зимнее время пробуравливала их плотину, спускала через сделанную ею дыру воду и обрекала их этим на голодную и холодную смерть; рысь, которая охотилась на них всех, и старых и молодых; и лисица, и волк, которые целыми часами просиживали где‑нибудь поблизости в засаде и утаскивали их малышей вроде Умиска и его приятелей. Если бы Бари был одним из этих четырех, то хитрый старый Сломанный Зуб и все его товарищи отлично знали бы, как им поступить. Но Бари, конечно, не был выдрой, а если он волк, лисица или рысь, то все его поступки по меньшей мере странны. Вот уж сколько раз он имел полную возможность расправиться со своей добычей, если только он действительно искал добычи. Но он ни разу не выказал желания причинить им вред.