Над трупом вольности безглавой
Палач уродливый возник.
Апостол гибели, усталому Аиду
Перстом он жертвы назначал,
Но вышний суд ему послал
Тебя и деву Эвмениду.
А.С. Пушкин "Кинжал"
13 июля 1793 г., в половине восьмого вечера, когда солнце клонилось к закату и черные тени домов становились всё длиннее, когда крыши Парижа ещё горели расплавленным золотом угасающего дня, а узкие улочки наполнялись густеющими сумерками, возле дома № 30 на улице Кордельеров остановился фиакр. Из кареты вышла красивая, стройная девушка и медленно направилась к дверям. Скромное светлое платье подчеркивало совершенство её фигуры. Из-под круглой шляпы с зелеными лентами выбивались густые темно-русые волосы, отливавшие цветом ржаных колосьев, а розовая косынка на плечах оттеняла белизну благородного лица. Большие голубые глаза смотрели задумчиво и печально. Весь её облик говорил о полной отрешенности от мирской суеты, как будто юное создание, ещё ступая по земле, душой своей уже навсегда оставило земные заботы.
И это впечатление не было обманчивым. Девушка шла, чтобы убить и умереть. Она уже простилась с жизнью и в тот миг больше не принадлежала себе. Прекрасным ангелом смерти входила она в историю, и рок уже наделил её губительной силой. С этого момента неминуемая гибель ожидает каждого, чье имя назовут её уста. Вот она приблизилась к дверям и, громко, отчетливо произнося каждое слово, будто зачитала приговор, обратилась к привратнице: "Я хочу видеть гражданина Марата!"
Да, в этом доме жил сам Жан-Поль Марат, вождь и кумир парижской черни, одно из главных действующих лиц в великой драме Французской революции. Впрочем, правильнее сказать, не "жил", а "доживал" свои последние дни, медленно и мучительно сгорая от недуга, вызванного нервным перенапряжением. Целыми днями лежал он в ванне с теплой водой, работая над статьями для газеты или предаваясь размышлениям. В свои 50 лет Марат уже получил от судьбы то, к чему стремился всю жизнь и что считал высшим смыслом существования, ибо сильнее всего на свете он желал славы. Любовь к ней, как признавал он сам, была его главной страстью[614].
В поисках славы он 16-летним юношей покинул отчий дом в швейцарском городке Невшатель и отправился странствовать по Европе. Его воодушевляло то, как много безвестных прежде людей "низкого" происхождения стали в Век Разума знаменитыми благодаря успехам в философии, науке и литературе. Чем только не занимался Марат в предреволюционные годы, но, увы, золотая птица удачи никак не давалась ему в руки. Попробовал он было написать сентиментальный роман в духе Руссо, однако сочинение получилось настолько слабым, что сам автор не решился его опубликовать. Во время движения за парламентскую реформу в Англии Марат попытался приобрести популярность там, издав антиправительственный памфлет, однако благоразумные англичане пренебрегли советом эксцентричного иностранца свергнуть монарха и назначить "добродетельного" диктатора. Тогда Марат решил испробовать свои силы на поприще философии и... опять потерпел крах. Хотя "гранды" Просвещения Вольтер и Дидро обратили внимание на его трехтомный опус, однако сочли сей труд философским курьезом, и обидно высмеяли неофита, обозвав "чудаком" и "арлекином"[615].
Но главные надежды на осуществление заветной мечты о славе Марат связывал с естественными науками. Не жалея времени, он постигал премудрости медицины, биологии и физики. Став придворным врачом брата французского короля, он дни и ночи напролет проводил в лаборатории, перебирая окровавленными руками пульсирующие внутренности заживо разрезанных животных[616] или до боли в глазах вглядывался в темноту, чтобы увидеть "электрическую жидкость". Увы, результат оказался непропорционален затраченным усилиям. Теоретическое объяснение Маратом его опытов не выдерживало никакой критики, а потому претензии самоуверенного выскочки на "развенчание" научных авторитетов ("мои открытия о свете ниспровергают все труды за целое столетие!"[617]) вежливо, но твердо отклонялись академической средой. На что только не шел он, добиваясь признания: анонимно публиковал хвалебные отзывы о собственных "открытиях", клеветал на оппонентов и даже прибегал к откровенному жульничеству![618] Однажды, когда он публично доказывал, что резина якобы проводит электричество, его уличили в том, что он спрятал в ней металлическую иголку[619]. Ущемленное самолюбие, болезненная реакция на любую критику, крепнущая год от года убежденность в том, что он окружен "тайными врагами", завидующими его таланту, и вместе с тем непоколебимая вера в собственную гениальность, в своё высочайшее историческое призвание – всего этого было слишком много для простого смертного. Раздираемый неистовыми страстями, Марат едва не сошел в могилу от тяжелейшего нервного недуга, и только начавшаяся Революция вернула ему надежду на жизнь.
С бешеной энергией бросился он разрушать Старый порядок, при котором не сбылись его честолюбивые мечты. Уже с 1789 г. издававшаяся им газета "Друг народа" не имела себе равных в призывах к самым крутым мерам против "врагов свободы". Причем в число последних Марат постепенно включил не только окружение короля, но и большинство крупнейших деятелей Революции. Долой осторожные реформы, да здравствует народный бунт, жестокий, кровавый, беспощадный! – вот лейтмотив его брошюр и статей. В конце 1790 г. Марат писал: "Шесть месяцев тому назад пятьсот, шестьсот голов было бы достаточно... Теперь... возможно, потребуется отрубить пять-шесть тысяч голов; но, если бы даже пришлось отрубить двадцать тысяч, нельзя колебаться ни одной минуты"[620]. Два года спустя ему уже мало этого: "Свобода не восторжествует, пока не отрубят преступные головы двухсот тысяч этих злодеев"[621]. И слова его не остались пустым звуком. Люмпенизированная толпа, низменные инстинкты и устремления которой он изо дня в день будил своими произведениями, с готовностью откликалась на его призывы.
Ненавидимый и презираемый даже политическими союзниками, у кого ещё сохранились представления о чести и порядочности, но боготворимый чернью всей Франции, Марат наконец-то был счастлив: он поймал-таки заветную птицу славы. Правда, она имела страшное обличье гарпии, с ног до головы забрызганной человеческой кровью, но всё же это была настоящая, громкая слава, ибо имя Марата гремело теперь на всю Европу[622].
А ещё этот преждевременно постаревший, неизлечимо больной человек хотел власти. И он её получил, когда взбунтовавшийся парижский плебс изгнал 2 июня 1793 г. из Конвента правящую "партию" жирондистов. Блестящие ораторы и горячие республиканцы, избранные большинством голосов в своих департаментах, эти представители просвещенной элиты не смогли найти общий язык с чернью столицы, властителем дум которой был Марат. Угроза расправы побудила их бежать в провинцию, чтобы там организовать отпор произволу парижан.
И как будто само Провидение привело жирондистов в нормандский городок Кан, где уединенно и скромно жила девушка по имени Мария Анна-Шарлотта де Корде д'Армон[623]. Праправнучка великого поэта и драматурга Пьера Корнеля, она принадлежала к обедневшему дворянскому роду и в свои неполных 25 лет успела познать и нужду, и нелегкий сельский труд. Воспитанная на республиканских традициях античности и на идеалах Просвещения, она искренне сочувствовала Революции и с живым участием следила за происходившим в столице. События 2 июня болью отозвались в её сердце. Рушилась, не успев утвердиться, просвещенная республика, а ей на смену шло кровавое господство разнузданной толпы под предводительством честолюбивых демагогов, главным из которых был Марат. С отчаянием взирала Шарлотта на опасности, угрожавшие Родине и свободе, и в душе её росла решимость во что бы то ни стало спасти Отчизну, пусть даже ценой собственной жизни.
Прибытие в Кан вождей жирондистов – бывшего мэра Парижа Жерома Петиона, избранника марсельцев Шарля-Жана-Мари Барбару, других известных всей Франции депутатов – и выступление молодых волонтеров из Нормандии в поход против парижских узурпаторов ещё больше укрепили Шарлотту в её намерении сберечь жизни этих доблестных людей, убив того, кого она считала виновником разгоравшейся гражданской войны. И тогда, не сказав никому ни слова о своих планах, она отправилась в столицу. Так она оказалась в доме на улице Кордельеров.
Когда Шарлотта вошла в сумрачную и полупустую комнату, Марат сидел в ванне, покрытой грязной простыней. Перед ним на доске белел лист бумаги. "Вы прибыли из Кана? Кто из бежавших депутатов нашел там прибежище?" Шарлотта, медленно приближаясь, назвала имена, Марат записал. (Если бы только она знала, что эти строки приведут их на эшафот!) Марат зло усмехнулся: "Прекрасно, скоро все они окажутся на гильотине!" Больше он ничего не успел сказать. Девушка выхватила спрятанный под косынкой нож и изо всех сил вонзила его в грудь Марата. Тот страшно закричал, но, когда в комнату вбежали люди, "Друг народа" был уже мертв...
Шарлотта Корде пережила его на четыре дня. Её ещё ожидали гнев разъяренной толпы, жестокие побои, врезавшиеся в кожу веревки, от которых руки покрылись черными кровоподтеками. Она мужественно перенесла многочасовые допросы и судебный процесс, спокойно и с достоинством отвечая следователям и прокурору:
– Почему вы совершили это убийство?
– Я видела, что гражданская война готова вспыхнуть по всей Франции, и считала Марата главным виновником этой катастрофы.
– Столь жестокий поступок не мог быть совершен женщиной вашего возраста без чьего-либо подстрекательства.
– Я никому не говорила о своём замысле. Я считала, что убиваю не человека, а хищного зверя, пожирающего всех французов.
– Неужели вы думаете, что убили всех Маратов?
– Этот мертв, а другие, может быть, устрашатся.
При обыске у девушки нашли написанное ею "Обращение к французам, друзьям законов и мира", где были и такие строки: "О, моя Родина! Твои несчастья разрывают мне сердце. Я могу отдать тебе только свою жизнь и благодарю Небо за то, что свободна располагать ею".
Жарким, душным вечером 17 июля 1793 г. Шарлотта Корде, облаченная в алое платье "отцеубийцы", взошла на эшафот. До самого конца, как свидетельствуют современники, она сохраняла полное самообладание и лишь на мгновение побледнела при виде гильотины. Когда казнь свершилась, помощник палача показал зрителям отрубленную голову и, желая им угодить, нанес ей пощечину. Но толпа ответила глухим рокотом возмущения...
Трагическая судьба девушки из Нормандии навсегда осталась в памяти людей как образец гражданского мужества и беззаветной любви к родине. Однако последствия её самоотверженного поступка оказались совершенно иными, чем те, на которые она рассчитывала. Жирондисты, те, кого она хотела спасти, были обвинены в сообщничестве с нею и казнены, а смерть "Друга народа" стала для других Маратов предлогом сделать террор государственной политикой. Адское пламя гражданской войны поглотило принесенную ему в жертву жизнь, но не погасло, а взметнулось ещё выше.
"– Чья это могила? – я спросил, и мне ответил голос из земли:
– Это могила Шарлотты Корде.
– Я нарву цветов и осыплю ими твою могилу, потому что ты умерла за Родину!
– Нет, не рви ничего!
– Тогда я найду плакучую иву и посажу у твоей могилы, потому что ты умерла за Родину!
– Нет, не надо цветов, не надо ивы! Плачь! И пусть твои слезы будут кровавыми, потому что я напрасно умерла за Родину".
(Ф. Клопшток)
Глава 2
"МИР В ОБЛАКАХ" ЖОРЖА КУТОНА
Так пустились они в плаванье без руля и ветрил по этому кровавому морю, где террор вечно порождал террор.
Э. Кине "Революция"
Кто из читавших что-либо о Французской революции XVIII в. не слышал о "триумвирате" Робеспьера, Сен-Жюста и Кутона, который правил Республикой на протяжении самого тяжелого года её существования? Вопрос, конечно, чисто риторический. Нет такой работы, посвященной якобинскому периоду Революции, где три вождя монтаньяров не упоминались бы через запятую как вершители судеб французской нации в смутную годину Великого террора. Ни один из них в те роковые месяцы не отделял себя от двух других: идеи и политика – всё было общим. Известный исследователь Революции Ж. Мишле назовет их позднее "Робеспьером в трех лицах"[624] подчеркнув единство в словах и действиях. Не разделили их и враги: все трое закончили жизни в один день на одном эшафоте.
Однако после смерти история уготовила им разные судьбы. Робеспьер и Сен-Жюст все двести лет, минувших с той поры, неизменно привлекали внимание историков и литераторов. Каталог их жизнеописаний насчитывает десятки, если не сотни названий. Хорошо известны их портреты: на страницах едва ли не каждого учебника о том времени мы видим строгое лицо чопорного провинциального адвоката с холодным взглядом диктатора и чеканный профиль юного красавца, не знающего сомнений и жалости. Их сочинения неоднократно издавались на родине и были переведены во многих странах.
На фоне столь активного интереса к делам и мыслям Робеспьера и Сен-Жюста посмертная судьба Кутона кажется удивительно несправедливой. На протяжении более чем двухсот лет, миновавших после Революции, о нём не было написано ни одной монографии, хотя таковых удостаивались даже гораздо менее значительные деятели той эпохи. Его жизнеописания сводились к ряду довольно кратких биографических очерков, два из которых, правда, принадлежали классикам историографии Французской революции – А. Олару и А. Собулю[625]. И даже появление в 1996 г. первой монографии о Кутоне ничуть не улучшило ситуации, поскольку эта, выполненная крайне небрежно, работа Мартины Браконье изобилует огромным количеством грубых ошибок, если не прямых фальсификаций[626].
В посвященных Революции сочинениях общего характера сведения о Кутоне ограничиваются, как правило, сообщением о том, что при Старом порядке он был юристом и что страдал тяжелой болезнью, приведшей к параличу ног. Его портреты публиковались крайне редко и долгое время были практически неизвестны широкому кругу читателей, как и его произведения. После публикации в 1872 г. овернским эрудитом Франциском Межем (Mège) томика писем Кутона сочинения последнего отдельным изданием во Франции больше не выходили. Единственное же в мире собрание "Избранных произведений" Ж. Кутона, выпущенное к 200-летию его смерти, увидело свет далеко за рубежами его родины[627].
Чем объяснить подобное отношение исследователей к одной из центральных фигур Французской революции? Во всяком случае, отнюдь не отсутствием интереса к самой Революции и, в частности, к такой чрезвычайно важной проблеме её истории, как идеология и практика робеспьеризма. Думаю, взоры ученых, занимавшихся данной темой, были обращены, прежде всего, на товарищей Кутона по "триумвирату" потому, что именно Робеспьер и Сен-Жюст наиболее полно обосновали и описали тот социальный идеал, который "партия" робеспьеристов настойчиво пыталась воплотить в жизнь. Кутон же, выполняя огромный объем черновой работы по применению этих принципов на практике, не поднимался на столь высокий уровень теоретических обобщений, как его соратники.
И всё же без знания произведений Кутона – произнесенных им речей и докладов, вышедших из под его пера постановлений, декретов и писем, – явившихся своего рода мостиком между высокой теорией и повседневной политикой, наши представления о феномене робеспьеризма, о первой попытке осуществить утопический идеал в масштабах целой страны средствами революционного насилия, безусловно, останутся неполными. Тем более что постоянное участие в практической деятельности побуждало Кутона более конкретно и откровенно излагать то, что его коллеги облекали в туманные покровы абстрактной метафизики. Обратившись к словам и делам героя давно прошедших дней, мы можем увидеть, как проступают сквозь дымку времени неповторимые черты его личности, а на смену имени-символу приходит образ реального человека, сыгравшего одну из главных ролей в великой трагедии Французской революции.
Жорж Кутон – четвертый ребенок нотариуса Жозефа Кутона и дочери купца Марии Лафон – родился 22 декабря 1755 г. в местечке Орсе провинции Овернь. Профессия юриста передавалась в семье из поколения в поколение, и неудивительно, что Жорж вступил на ту же стезю. Юношей он изучал право в Риоме и Клермоне, работая клерком у местных прокуроров, затем был принят на факультет права в Реймсе. Здесь давали далеко не самое лучшее образование, а потому сюда попадали те, кто не имел возможности учиться в более престижных университетах.
В 1783 г. Кутон начинает адвокатскую практику в Клермоне, обзаводится семьей. Он добропорядочный буржуа, может, не слишком преуспевающий, но с хорошей репутацией в этом крохотном провинциальном мирке, где о каждом известно всё. По свидетельствам современников, в том числе тех, кто порицал его революционную деятельность, Кутона в Клермоне знали как человека мягкого нрава, честного, рассудительного, избегающего конфликтов. Его земляк, роялист К.И. Барант, много лет спустя писал о Кутоне: "У него было доброе и привлекательное лицо, характер – пылкий и восторженный, но в то же время – мирный и простой. Своим радушным отношением и неистощимой доброжелательностью к окружающим он завоевал всеобщую симпатию и вскоре приобрел множество друзей"[628]. О человеколюбии молодого юриста говорили и его поступки. Вместе с приходским священником и несколькими наиболее благочестивыми прихожанами он входил в местное бюро благотворительности. Кроме того, как правовед он бесплатно консультировал бедняков и помогал больницам[629].
Натура тонкая и чувственная, Кутон был весьма любвеобилен и в отношениях с женщинами, как сам позднее утверждал, не знал меры, допуская вредные для здоровья излишества[630]. Наверное, об этом не стоило бы и вспоминать, если бы не случай, имевший для него трагические последствия. Свидетельства современников о происхождении тяжкого недуга, сделавшего Кутона калекой, расходятся в деталях, но совпадают в том, что виной всему оказалась очередная любовная история. Согласно наиболее распространенной версии, идя ночью на свидание, он заблудился, увяз по пояс в плывуне, что вызвало переохлаждение и в дальнейшем серьезные осложнения для здоровья[631]. Болезнь прогрессировала, и если в 1790 г. он ещё мог передвигаться, опираясь на палку, то уже год спустя ноги его оказались полностью парализованными. Но всё это произойдет несколько позднее, а пока симпатичный молодой адвокат наслаждается жизнью, более или менее успешно ведет дела в суде и, подобно многим другим просвещенным современникам, на досуге участвует в деятельности литературного общества и местной масонской ложи св. Мориса. Объединения такого рода – ложи, провинциальные академии, литературные и научные кружки – представляли собой своеобразный "инкубатор" новых форм социабельности. Признания и одобрения здесь можно было добиться только талантом и эрудицией; благородное происхождение и высокое место в государственной иерархии не давали никаких преимуществ. Деятельность таких ассоциаций строилась на демократической основе – руководителей выбирали. Здесь приобретались и навыки свободной дискуссии. Неудивительно, что в государстве, где подавляющее большинство населения не имело доступа к политике, подобные сообщества были теми "школами демократии", откуда вышли люди, ставшие душой Революции как в центре, так и на местах.
Вместе с другими членами литературного общества Клермона Кутон увлеченно предавался занятиям изящной словесностью и, по-видимому, небезуспешно. По крайней мере, один из его литературных опытов заслужил одобрительный отзыв на страницах провинциальной газеты: «В конце заседания была заслушана "Речь о терпении". Эта работа, изящно написанная и с выражением прочитанная, полностью соответствует прекрасному характеру г-на Кутона, её автора и исполнителя»[632]. Заметную роль Кутон играл и на собраниях масонской ложи, где занимал высокую должность "первого смотрителя", уступавшую по значимости только должности "достопочтимого" (председателя ложи)[633].
Когда началась Революция, движение за преобразования возглавили представители просвещенной элиты: либерально настроенные дворяне, юристы, лица свободных профессий. Кутон, принадлежавший к этой наиболее активной части общества и пользовавшийся у себя в городе доброй репутацией и немалым авторитетом, быстро выдвинулся в число самых решительных борцов со Старым порядком. После восстания парижан 13-14 июля 1789 г. по стране покатилась волна "муниципальных революций", радикально изменивших состав местных органов власти. В те дни Кутон стал членом муниципалитета Клермона и вскоре приобрел весьма значительное влияние. Через год граждане дистрикта доверили ему пост председателя суда. Тогда же он выступил одним из основателей Общества друзей конституции, созданного по образцу парижского Клуба якобинцев.
Однако бурная деятельность на новом поприще далеко не сразу привела к значительным изменениям взглядов и характера Кутона: в этот период он ещё проявлял осторожность и осмотрительность, склонность к компромиссам и сглаживанию противоречий. Так, агитируя в муниципалитете за "гуманитарную подписку" в помощь малоимущим, он выдвигал следующий аргумент: "Удовлетворяя насущные потребности бедных, вы непременно обеспечите безопасность богатых"[634].
Духом компромисса проникнуто и единственно известное нам художественное произведение Кутона – пьеса "Обращенный аристократ", написанная в июне 1791 г. Это диалог двух дворян: дядюшки, горячего поклонника Революции, и племянника, ещё не выбравшего к какой стороне примкнуть. В конце концов, красноречие первого возымело успех, и вот уже его собеседник торжественно провозглашает: "Нет, я больше не сопротивляюсь. Радуйтесь, уважаемый человек, своей полной победе. Я принял ваши принципы, проникся вашим духом, загорелся вашим патриотизмом и вместе с вами славлю эту благотворную Конституцию, которую прежде не понимал, отчего в душе сожалею, что так долго был жертвой заблуждения и предрассудков"[635]. В уста своего героя автор вложил и слова поддержки ограниченной монархии, которую предпочитал республике, ибо считал, что к той народ ещё не готов, из-за чего демократию легко может сменить тирания. Таковы были воззрения Жоржа Кутона на исходе второго года Революции: конституционный монархист, сторонник постепенных и осторожных преобразований.
Попытка Людовика XVI скрыться за границей, пресеченная в Варенне, подорвала веру французов в "короля-патриота", изменила их отношение к монархии. Идея республики получала всё большее распространение. Убеждения Кутона также быстро радикализировались. Впрочем, сие отнюдь не означало, что его политическая эволюция являлась всего лишь отражением меняющихся настроений общества, её обусловили и определенные качества его личности. Уже первые успехи на поприще общественной деятельности пробудили в нём особый вид честолюбия, свойственный политикам, а именно – неутолимую жажду власти. Поскольку в годы Революции успехи того или иного политического деятеля во многом зависели от степени его популярности, Кутон хорошо овладел искусством нравиться избирателям. Однако при этом он нисколько не походил на тщеславного демагога, упивающегося самим фактом своего господства над толпой. В неустанном стремлении Кутона к власти проявлялась мессианская одержимость идеей, что он призван облагодетельствовать род людской. Несчастный калека, которого недуг лишил простых земных радостей, мечтал о бессмертной славе избавителя человечества от бед и тягот этой жизни. Отсюда – обостренная нетерпимость ко всему, что, по его мнению, могло этому воспрепятствовать. А. Олар обратил внимание на любопытную закономерность: взгляды Кутона менялись по мере обострения его болезни. Чем сильнее он страдал физически, тем жестче относился к оппонентам. "Было что-то лихорадочное и болезненное в той энергии, которую он обращал против врагов робеспьеристской политики", – отмечал Олар[636].
Когда наступила пора выборов в Законодательное собрание, ассамблея выборщиков департамента Пюи-де-Дом (так в соответствии с новым административным делением стала называться Нижняя Овернь) поначалу даже не рассматривала его в качестве возможного кандидата, считая, что он просто физически не способен выполнять обязанности депутата. Тогда Кутон выдвинул себя сам и убедил присутствующих проголосовать за него. Так начался парижский период его деятельности.
Уже на одном из первых заседаний Собрания, посвященном обсуждению процедурных вопросов, Кутон выступил с дерзким предложением радикально изменить порядок приветствия короля. Достаточно и того, заявил он, чтобы депутаты вставали и снимали шляпы при появлении монарха, но, как только тот займет своё место, они тоже должны садиться. Кроме того, он потребовал лишить короля привилегии сидеть в Собрании на особом, роскошно украшенном кресле. Обращаться же к монарху отныне надо было, по мнению Кутона, не "Сир" или "Ваше Величество", а просто – "король французов"[637]. Сам по себе подобный демарш не требовал большой смелости, ибо Людовику XVI за два с лишним года Революции, а тем более после неудачной попытки эмигрировать не раз приходилось терпеть и большее унижение. Однако то, что безвестный депутат из Оверни, выказав столь явное неуважение к главе государства, не только не получил отпор, но, напротив, снискал одобрение большинства коллег, свидетельствовало об окончательном падении престижа монархии. После такого парламентского дебюта имя Кутона прогремело на всю страну.
Однако, добившись столь громкой, хотя и несколько скандальной славы, Кутон в последующие месяцы отходит в тень, проявляя присущие ему сдержанность и осмотрительность. И в Собрании, и в Якобинском клубе он выступает редко, больше слушает других. Зато, если ему всё же приходится говорить, он демонстрирует хорошие ораторские способности, легко и надолго овладевая вниманием аудитории. "Лицо его имеет матовый оттенок, черты тонкие и строгие, взгляд одновременно и доброжелательный, и страстный, голос уверенный, но легко передающий волнение; вот он неподвижно сидит на своём месте, лаская с задумчивым видом щенка, которого постоянно держит на коленях. Говорит благородно, интересно, доступно, всегда низким и взволнованным голосом", – таким запечатлела Кутона память современника[638].
Любопытно, что Кутон был единственным депутатом, которого никогда не перебивали. Коллеги, в том числе политические противники, выражали таким образом сочувствие человеку, ставшему инвалидом в столь молодом возрасте. Справедливости ради, однако, надо заметить, что сам он злоупотреблял подобным к нему отношением и не упускал возможности лишний раз напомнить о болезни для придания вящей убедительности своим словам. Во время дискуссии он, не находя, видимо, других аргументов, не раз заявлял: вы спорите с тем, кто одной ногой уже в могиле! Разумеется, это действовало безотказно: оппонентам ничего не оставалось, как уступить.
Наиболее значительную речь в Законодательном собрании Кутон произнес 29 февраля 1792 г., обосновывая необходимость пересмотра в пользу крестьян аграрного законодательства. "Несчастный, – говорил он о земледельце, – не имеющий ничего, кроме собственных рук, никакого имущества, кроме заступа, не вправе использовать их даже для удовлетворения своих нужд. Природа предоставляет ему бесплодную, заброшенную землю, покрытую с самого сотворения мира уродливыми глыбами. Но если он захочет удобрить своим потом эту часть великого всеобщего достояния, то во время сбора урожая появится его бывший сеньор, чтобы отнять четвертую или, по меньшей мере, пятую часть плодов во имя мнимого права абсолютной собственности"[639]. В этом фрагменте налицо две характерные особенности взглядов Кутона: искренняя, хотя и несколько абстрактная симпатия к простому люду и довольно смутное представление о реальном положении дел в деревне. Так, названные им размеры ещё сохранявшихся в то время остатков сеньориальных платежей откровенно завышены. Что же касается позитивной части его выступления, то, как отмечал известный специалист по аграрной истории А.В. Адо, "предложения Кутона отставали от требований, к которым уже пришла революционная деревня"[640].
В целом за год работы в Законодательном собрании Кутон приобрел репутацию решительного противника королевской власти. Однако ему были чужды ультрареволюционный экстремизм левых якобинцев и кордельеров.
Будучи одним из идеологов ниспровержения монархии, Кутон, тем не менее, не смог воочию увидеть плоды своих усилий: в день восстания 10 августа 1792 г. его не было в Париже, так как он находился на лечении в курортном местечке Сент-Аман. Впрочем, данное обстоятельство неожиданно обернулось для него своеобразной выгодой: в отличие от ряда видных деятелей Революции, он не скомпрометировал себя растерянностью и колебаниями в решающие часы борьбы и в то же время незримо участвовал в восстании как идейный вдохновитель. Неудивительно, что в дальнейшем молва отвела ему важную роль в происшедших событиях. Например, знаменитый журналист Прюдом позднее сообщит, что якобы именно на квартире Кутона собирались для подготовки восстания революционные вожди – Робеспьер, Марат, Дантон, герцог Орлеанский, Петион и др.[641] На самом деле нечто подобное было маловероятным, ибо в ту пору Кутон держался на расстоянии от всех политических группировок, занимая довольно независимую позицию. Впрочем, его республиканизм ни у кого сомнений не вызывал, а потому по возвращении 28 августа в Париж он был встречен с почестями как истинный триумфатор.