Как получен этот рейтинг?
Материнство – условие открытия лучшего в женщине. Бездетные хуже по определению?
Главный человек для каждого <человека> - мать. А отец, а друг, а жена/муж, а дети? А наставник, наконец?
Пустая речь:
День матери – праздник вечности. -?
Ласковые руки <матери> дарят миру детей. -?
Мать нужна детям, ведь в них продолжается наша жизнь.-?
Материнская любовь безгранична. -?
Перед нами – тексты-внушения. Их гипнотическое воздействие обеспечивается сочетанием бессмысленных фрагментов речи и установочных высказываний. Последние – установочные высказывания – обнаруживают существующие в обществе культурные императивы. Социологическим аргументом в доказательство их существования могут служить данные, приведенные Ольгой Здравомысловой [1]:
«Желание иметь детей не всегда связывается с созданием семьи. Так, 41% шведов и 40% финнов полагали, что «ребенку не обязательно иметь обоих родителей». В России 53% опрошенных высказали позитивное отношение к образу жизни матери-одиночки (больше, чем в среднем по всем странам, где этот показатель составляет 44%). В некоторых европейских странах упала значимость наличия детей в семье, хотя для большинства людей она остается по-прежнему высокой. В России… чаще, чем в других европейских странах, встречается мнение, что жизнь женщины полноценна только тогда, когда у нее есть дети. Так считают 83% опрошенных россиян. (Для сравнения: в Голландии эту идею поддерживают лишь 7% респондентов.)»
Статистика социологических опросов, как мы видим, показывает, что мать в России, действительно, - главный человек, а также и то, что материнство – условие полноценности. Важно отметить и то, что и тексты и опросы выявляют специфическую российскую ситуацию.
Попробуем разобраться в этой политически, социально и эмоционально накаленной теме. Какую форму отношений внутри семьи создает (или воссоздает) и транслирует последнее советское и первое постсоветское поколение? В частности – в чем состоит традиция, и какова новация в области отношений матери, отца и ребенка?
Относительно крестьянской традиции мы знаем достаточно много. Собирая в русских деревнях фольклор, мы записывали, естественно, и его контекст. И поэтому, узнавая о заговорах, которые должны были защищать младенца от порчи и болезней, мы многое узнавали и о том, как строились отношения в крестьянской семье по поводу и вокруг детей. Так известно, что молодая мать посвящалась в магическое знание, направленное на защиту ребенка, по потребности – она участвовала в магических действиях, целью которых было здоровье ребенка. Организатором таких актов была старшая женщина – свекровь, повитуха (старуха, которая «вела» роды). Вместе с тем уход за младенцами был в равной степени делом матери и бабки-большухи (свекрови). Ответственность за благополучие и здоровье детей семьи брала на себя старшая. Молодые матери брали с собой грудничков на полевые работы. В остальных случаях – оставляли детей на свекровь. Обязанность молодых матерей – подчинение мужу, большаку (отцу мужа) и большухе. Ответственность за пестование, воспитание и здоровье детей – на хозяевах (отце и матери мужа). Приведу несколько рассказов, записанных от деревенских женщин старшего поколения:
«Как я вышла замуж? Мы шли из Шубача с праздника Обульской божьей матери. Гуляли столько годов. Замуж вышла, пришла к свекровке жить, она меня хорошо приняла. Я была бедная, он бедный. У него рука правая не отгибалась, с войны пришел. Я ее на «ты» называла. Ребята стали подрастать, купили домик. Потом муж перевел бороны в большие хоромы. /Умер?/ Совсем молодой. Я четырех во хлеву родила, со скотиной. Некогда. /А послед, пуповина?/ Мама у меня была, <мамой рассказчица называет свекровь> я лежу во хлеве, да принесу. Мама блины пекет. «Мама! Возьми ребенка» - «Господи,благослови ребенка, Надька». На печку кинет». (Вологодская обл., 2001 г., женщина 79 лет).
В случае болезни ребенка в магическом лечении участвуют двое – мать и «матка», свекровь. Свекровь находится в доме, мать с младенцем на руках «на вечерней заре по окнам с ним ходит. «Первая заря Марья (подходя к первому окну), вторая заря Дарья (у второго), третья заря Пеладья (у третьего), не смейся, не галься над моим дитем. А смейся и галься на дне речном…»
От свекровей женщины учились лечебным навыкам:
«От вывиха, дак ко мне уж ходят. Сколько народу уж приходило, спасла. Нога либо рука - вывих. <...> Ну, у меня свекровушка умела править, и я все смотрела, как она
правит. Там, к ей ходили тожо, править. Ну, он править... А потом уж мне, этот, гораздо, вот такие слова надо дать, дак. Дак вот слова, от шшемоты, чтоб не шшемило... Вот... Колотье, шшемота, иди в темные леса, в темное болото, в темный лес, на зеленый мох, на белую березу, на гнилую колоду, там боли и шшеми, а у такой - то не боли. Вот и все. Более ничего, ничего не сказывают - то. Вот покрешшу и шшемота уходит и нога, там, поправляется».(Вологодская обл.2002, женщина 67 лет).
Восхождение женщины в «матерую» позицию, это называлось «встать на большину», происходило, когда свекровь переставала справляться с кухней, скотом и хозяйством. Вставали на большину лет в сорок пять, а то и позже. Раньше это могло произойти в том случае, когда семья выделялась и обзаводилась отдельным домом и хозяйством. Но и в этом случае невестка обращалась в первую очередь к свекрови в случае болезни детей, проблем со скотом, или собственном нездоровье. А также и в том случае, если была беременна. Роды принимала сама свекровь или же, если она была еще молода («плодна»), приглашала сведущую старушку.
Воспоминания, выносимые из детства русских детей – «материнские» руки – в действительности были руками бабушки и прабабушки. Руки собственной матери становятся таковыми – лечащими, баюкающими и успокаивающими тогда, когда дети вырастают, они баюкают внуков, а не детей. Проще говоря – «руки матери», это руки большухи, старшей женщины. «Матушки» русского фольклора – это матери взрослых дочерей и сыновей.
Класс матерей-большух, женщин-хозяек, матерей взрослых детей – главная воспитывающая и контролирующая сила деревни. Старухи (матери матерей, сложившие с себя «большину»), сидя по завалинкам – приглядывают, докладывают матерям, а те карают своих чад или обращаются с требованием кары к соседкам-большухам. Объект их контроля – дети, парни, девушки и молодые женщины. Если встает вопрос о неправильном поведении мужика (женатого мужчины), большухи обращаются к его отцу или к старшему мужскому сообществу через своего мужа-большака. В любом случае, надзор – функция старших матерей.
Такой, общественно-материнский, механизм контроля по сегодняшний день сохраняется в деревнях. Он доминировал в «дворовой» культуре советских городов, постепенно заполнявшихся выходцами из деревни. Один из наиболее ярких фактов сохранения традиционных возрастных иерархий в советскую эпоху – «тетеньки» и «дяденьки» детского словаря. Тети и дяди – не родня, но все старшие мужчины и женщины, с которыми ребенок взаимодействует, за исключением тех, чья властная по отношению к детям позиция закреплена институционально – учитель, воспитатель, врач, милиционер. Такому обращению обучали старшие: «Сходи к тете Люсе» - соседке, - «отнеси крышки для банок». – «Тетя Люся, меня мама послала…» Примеры бесконечной детской путаницы, определенной двойным стандартом иерархий – государственных и возрастных - известны каждому: «дяденька милиционер», «тётенька доктор».
«Мы с приятелями дворовыми играли на кладбище. По одной простой причине: там дорожки всегда были просыпаны песком. А больше никакого песка в округе не было. Мы сидели в сторонке на маленькой аллейке и какие-то песчаные города строили. И пришла тетенька в возрасте и нас отругала: “как же можно здесь играть”. Это очень запомнилось, произвело громадное впечатление. И я помню, что потом мы даже каких-то детей других гоняли. Это было священное место».
Это – отрывок из интервью, которое было записано в 2001 году от тридцатилетней жительницы Петербурга. Рассказывая о своем детстве, она переключилась на детский язык, в котором «тетеньки» и «дяденьки» - любые взрослые вне зависимости от родства.
Советские поколения сохраняют в своем быту традиционные формы отношений: старшие женщины могут и имеют право поучать и наставлять любых детей (не только собственных внуков). Пенсионерки на лавке, которым подконтрольно все пространство городского двора, хорошо известны нам как по собственному детству, так и по фильмам 50-70 годов.
Чего нет в традиционных крестьянских преставлениях о материнстве и детстве, так это представления об особой ценности, «святости» материнства и особой ценности детей. Бездетность – показатель неблагополучия семьи, возможной порчи. Плодовитость обеспечивала увеличение земельного надела семьи (надел в царской России выделялся на мужскую душу), а также возможность выделения семьи в отдельное хозяйство. Смерть младенцев переживалась как горе, но не как трагедия. [2] Беременность и материнство, акт рождения, переживались как особое, опасное в смысле особого контакта с потусторонним миром, состояние, но не как «святое». Роженица нуждалась в защите и попечении: сроки родов скрывались от посторонних, родившую не оставляли одну. Младенца и молодую мать старались не выводить на люди как можно долго и т.д. О святости, особой благодатности материнства как применительно к деторождению, так и применительно к воспитанию детей не упоминает ни один из известных мне источников русской традиционной культуры. Скорее можно говорить об особой мистической ответственности матери за своих детей: «материнская молитва со дна моря достанет», материнское проклятие неизбежно влечет беду, оно – самое сильное.
В контексте христианской традиции чадородие и чадолюбие – естественное человеческое свойство, святость женщин – в предпочтении Боголюбия чадолюбию [3].
Тем не менее, рождение и воспитание детей - практика, определяемая биологической природой человека. Эта практика – базовая, она связана с существованием популяции как таковой. Это дает основание предположить, что организующие ее социальные институты принадлежат к корневым механизмам воспроизводства культуры. И, естественно, они тесно связаны с другими основополагающими социальными институтами общества, посредством которых осуществляется межпоколенческая трансляция отношений и смыслов.
Этот вопрос может быть поставлен и в ином ключе, требующем уже не социальных, а мифологических (или идеологических) определений:
Что происходит с человеком, когда он входит в мир?
Что происходит с человеком, когда он становится воротами, через которые другой человек входит в мир?
И, наконец, что происходит с человеком, когда в его мир прибывают люди, происходящие от семени его?
Приведу в качестве примера такой постановки вопроса отрывок из интервью с М.Эпштейном по поводу русского издания его книги «Отцовство». В этом отрывке отчетливо наблюдается различие позиций спрашивающего и отвечающего. Интервьюер апеллирует к культурным заготовкам («дети продолжают жизнь отцов»), в то время как автор книги описывает индивидуальный опыт:
«это дневник отношений отца с еще не родившимся ребенком и затем - с новорожденной дочерью, притча об отношениях творца и творения, о трагедии отчуждения. Завершается книга моментом, когда дочь сказала первое слово, и ей перешло присвоенное мной в период ее молчания право на самовыражение. Работая над этой книгой, я учился любить других, по-новому понял взаимоотношения между людьми. Мне кажется, суть заповеди "люби ближнего твоего, как самого себя" означает: полюби ближнего, как отец любит свое дитя. Я учился различать, какими окружающие меня люди были в детстве - а люди, в сущности, так и остаются детьми. Учился понимать и прощать.
- У вас четверо детей, причем трое мальчиков - вы видите в них продолжение самого себя, реализацию своих несбывшихся надежд?
- Когда жена была беременна первым ребенком, мы ждали мальчика. Представляли его худым, одухотворенным, с большими грустными глазами. А родилась упитанная веселая девочка. Это был знак: нельзя вкладывать в ребенка свои представления о должном. Мы даруем детям телесное бытие, а они нам - принадлежность бессмертному роду. Рождая, мы обрекаем их на смерть, а они нам дают продление, жизнь. Дочь воплощает то прошлое твоей жены, которое тебе не принадлежит - ее детство, и любовь отца к дочери как бы замыкает любовный цикл. Поэтика "дочернего" представляется мне частью культа Прекрасной дамы, и ему в мировой культуре принадлежит будущее».
Осмысление акта рождения требует определенного сюжета, причем, как мы видим, для участников акта рождения это могут быть разные сюжеты. Но они непременно должны быть. Наличие сюжета есть условие для осмысления собственного опыта. Он необходим, чтобы участники посвятительного ритуала, коим в социальном плане является событие рождения, поменяли свой статус: плод стал человеком, женщина – матерью, а мужчина – отцом. Для института советского брака такие стереотипные сюжеты назвать легко: они жили долго и счастливо и периоды их жизни отмерялись хрусталями, серебром и золотом юбилейных свадеб, она/он нашла/нашел свою половину и т.д. Такого же рода сюжеты, позволяющие превращать отцовский, материнский, дочерний, сыновний опыт в биографию, в прошлое, я и стала искать. Одним из первых открытий на этом пути стало то, что императив беззаветной материнской любви, воспринимаемый массовым сознанием как абсолютная, «непреходящая» ценность, в действительности – очень новый: он - продукт советской эпохи.
Риторика материнского совершенства, абсолютности материнской любви вошла в речевой багаж советского дошкольника и школьника и запечатлелась там на всю жизнь.
Песенка в мультфильме про слоненка-мамонтёнка, преодолевающего немыслимые преграды, в поисках «единственной мамы на свете», спетая в 70-х Румянцевой, вызывает неизменное умиление. Песню «Пусть всегда будет солнце» А.Островского (стихи Льва Ошанина), а именно - волшебные слова «пусть всегда будет мама, пусть всегда буду я» - знают все.
Мифология материнства разрабатывалась постепенно, официальными и неофициальными, письменными и устными текстами, высоким искусством и искусством массовым. «Мать» Максима Горького изучалась советскими школьниками с 1919 года. Мать Павла, в которой биологическое кровное материнство переродилось в духовную связь, мать, которая разделила жертву сына ради новых отношений, эту мать знают все советские поколения [5]. Родина-мать - в виде монументов и плакатов, о браз матери в живописи Сергея Герасимова, Александра Дейнеки и Федора Антонова [6], мать Ульянова в портретах и школьных учебниках по истории, и т.д. и т.п.: - варианты одного мифологического образца, общий in-put школьного образования 60-80 годов.
Идеология материнства была официально задокументирована в Законе об охране материнства и детства. Мифология материнства административно воплощена в привокзальных комнатах «матери и ребенка». В литературной традиции культурный императив материнства реализуется в сюжете любви матери к сыну и сына к матери. Тема святой материнской любви именно к сыну оказывается сквозной для текстов самого разного рода - литературных, политических, блатных, фольклорных и проч. Пример литературного регистра:
Как ступлю на порог,
Не поняв, не решив:
Ты мой сын или Бог?
То есть мертв или жив?
Он говорит в ответ:
Мертвый или живой,
Разницы, жено, нет.
Сын или Бог, я твой.
И.Бродский. Натюрморт(10), 1971)
Пример фольклорного регистра:
На пороге встретишь ты, родная,
С белою седою головой,
и платочком слезы утирая, дорогая мама,
Скажешь: “Сын, вернулся ты домой”.
(Уличные песни / Сост.А.Добряков. М.1997.С.100)
Увяли розы, умчались грезы,
И над землею день угрюмый встает.
Проходят годы, но нет исходу
И мать-старушка слезы горькие льет.
(Там же, С.332)
Тема, заданная фразеологизмом «родная мать не узнает», многократно разрабатывалась в советской литературе и публицистике. Каждый советский школьник помнит это по рассказу А.Н.Толстого “Русский характер”, впервые опубликованному в газете “Красная звезда” 7 мая 1944 г. и в 1951 г. включенному в школьную программу по литературе. Только мать узнаёт сына в изуродованном ранением человеке, остановившемся в доме. Отношения сына и матери - из редких, не образующих конфликта в современных балладных сюжетах, основными темами которых служат конфликты, разрушающие «приватные» человеческие связи [7].
Общественная практика, разрабатывающая миф о святом материнстве и конструирующая на его основе конкретные стереотипы поведения, формировала необходимые для этой цели социальные институты: детские ясли (название учреждения дает однозначную сноску на евангельский источник!), детские сады. К таковым можно отнести женские консультации, работавшие в тесном сотрудничестве с другими формами контроля - милицией и отделами кадров, родильные дома - государственные учреждения опеки (надзора) за процессом посвящения в материнство.
Посвятительная задача институтов родовспоможения – женских консультаций и родильных домов - состояла в том, чтобы привести «лиминальную персону» (предварительно разрушив усвоенный ею прежде набор поведенческих стереотипов) к соответствию с образцом. Решение этой задачи осуществлялось посредством определенных, типичных для многих культур, ритуальных акций: лишение имущества и статусных символов. Принудительное изъятие всех личных вещей при поступлении в родильный дом, мотивированное правилами гигиены, обязательное снятие нательного креста и обручального кольца на момент родов, - эти действия оставались обязательным ритуалом отечественных родильных домов вплоть до начала 90-х годов. К тем же процедурам ритуального унижения можно отнести и облачение в униформу (“казенные” ветхие, не по размеру, белье и халаты), и принудительную наготу - запрет родильницам надевать нижнее белье, фамильярность - обращение к своим пациенткам на “ты” (отличительная черта врачей-гинекологов советских медицинских учреждений), и полную изоляцию, досмотр «передач» и корреспонденции.
Институт родильных домов и женских консультаций советского времени сконструирован по образцу исправительных учреждений. Природа проступка роженицы была непонятной. И тем решительнее она должна была пережить обязывающую мощь происходящего с нею. Зачатие формулировалось как грех, вина, а роды и унижение родильного дома, а как форма наказания за этот грех: «любила кататься – люби и саночки возить», «как трахалась – так не орала» [8]. Родовые муки интерпретировались как наказание за секс, который вменялся роженице в вину акушерами (они же - посвящающие).
Особо страшный женский грех перед советским обществом – внебрачное зачатие. Общественный позор падал на голову матерей, самостоятельно растивших своих детей. И для детей и для матерей в этих обстоятельствах были особые социальные термины – «безотцовщина», «мать-одиночка». Прочерк в графе «отец» метрической карты ребенка был позорным пятном в биографии, поводом для злословия соседей и сотрудников.
Все названное – коллаж представлений о материнстве, наследуемый последним советским поколением, то есть императивы, заданные рожденным в 60-70-е годы.
Социальная машина, посвящающая в материнский миф, была сконструирована из ряда “узлов”: литературные и изобразительные тексты, разрабатывающие мифологию материнства, институты родовспоможения, на деле осуществляющие посвятительные ритуалы и фольклор. Ее узлы возникали не сразу, они подвергались модернизации и замене, происходило это в разные годы и по разным причинам. В любом случае, очевидно, что материнский миф и материнский сценарий поколения, рожденного в 60-70-годы, существенно отличался от поколений 40-50-х годов, а тот, в свою очередь – принципиально отличался от установок первых советских поколений.
Различие сценариев жизни, которые использовались советскими матерями разных поколений, в значительной степени определялось идеологическими и социальными изменениями, происходившими в советской истории. Их динамику я и попробую проследить.
«Женщина-работница», первая марксистская брошюра о положении трудящейся женщины в России, была написана Надеждой Крупской в 1899 в Сибири, где она находилась в ссылке вместе с В.И.Лениным. Впервые они была напечатана в типографии «Искры» в 1901 г. в Мюнхене без указания имени автора. В 1905 году – в Петербурге вышло легальное издание книги за подписью Саблиной, и тогда же оно было запрещено. Крупской на ту пору было тридцать лет, матерью она, как известно, не была. Тема возникла из наблюдений над деревенской жизнью, с которой она столкнулась в сибирской деревне (с.Шушенское). Приведу несколько выдержек и этой брошюры:
«Самое большее, если женщина научит сына соблюдать посты и церковные обряды, бояться бога и старших, почитать богатых, научит смирению и терпению… Только вряд ли от этого ее дети станут счастливее и свободнее, станут лучше понимать смысл слов: «все за одного, один за всех», вряд ли будут лучше уметь добиваться справедливости и стоять за правду» [9].
Речь шла, как мы видим о неправильных программах воспитания, которые, по мнению Крупской задавались в традиционной крестьянской семье. Критика была направлена против обучения детей социальной вертикали – подчинению «старшим», «богу», «богатым». Правильные программы - программы коллективизма: борьба за справедливость, девиз - «один за всех – все за одного». Через полвека английский антрополог Виктор Тэрнер назвал такой тип социальной организации «коммунитас». Форма подобных организаций предполагает горизонтальные отношения «товарищей», «учеников», «братьев и сестер», и их полное подчинение «гуру», наставнику, духовному отцу, лидеру, вождю. [10]
В семье, как заметила Крупская, детей учили «терпению и смирению», то есть – иерархии. Крестьянская семья была организована посредством сложной схемы подчинений. Большак, хозяин, старший мужчина в доме отвечал за семью перед миром – крестьянской общиной и государством, хозяйке подчинялись все женщины дома, дети и неженатые мужчины (сыновья), младшее поколение подчинялось старшему.
Отказывая крестьянским матерям в понимании целей и задач воспитания, Крупская определила суть воспитания, каковой она должна стать для нового общественного строя:
«…мы видим, что в большинстве случаев женщина-работница поставлена в полную невозможность разумно воспитывать своих детей. Она совершенно не подготовлена к роли воспитательницы: она не знает, что вредно, что полезно ребенку, не знает чему и как учить его… Как будет поставлено дело воспитания при социалистическом строе? Мы уже говорили, что социалисты хотят общественного воспитания детей. «Эти ужасные социалисты, - восклицает буржуа, - хотят разрушить семью, отнять детей от родителей!»… Когда говорят об общественном воспитании детей, то под этим прежде всего понимают то, что забота о содержании детей будет снята с родителей и что общество обеспечит ребенку не только средства к существованию, но будет заботиться о том, чтобы у него было все, что необходимо для того, чтобы он мог полно и всесторонне развиваться… Уже в настоящее время в западноевропейских странах существуют так называемые «детские сады»… Дети поделены на группы, и каждая группа занята своим делом. В саду дети роют землю, поливают и полют грядки, в кухне чистят овощи, моют посуду, строгают, клеят, шьют, рисуют, поют, читают, играют. Всякая игра, всякое занятие учит чему-нибудь, а главное, ребенок приучается к порядку, к труду, приучается не ссориться с товарищами и уступать им без капризов и слез… Как непохоже это время препровождение в детском саду на то бесцельное скитание из угла в угол, на которое обречены дома дети, с которыми некогда заняться!» [11]
За два десятилетия до октябрьского переворота высказана мысль о необходимости общественного воспитания детей. Очевидно, что автор видел путь к созданию «новых людей» в социализации детей посредством общества равных («товарищей»). В таком обществе, как это видно из слов Крупской, нужно уступать большинству. Эта схема в последствии, в советское время, стала основной формой организации детей, да и взрослых тоже: группа детского сада или яслей и воспитательница, класс – классный руководитель… Общество равных и гуру, наставник, обладающий исключительной властью.
В числе первых социальных преобразований Октября - реорганизация институтов семьи и воспитания, а, следовательно, и иерархической структуры. Новая идеология «общественных» людей находит свое выражение в конкретном социальном строительстве. 18 декабря 1917 года был подписан декрет о гражданском браке, о детях, и о введении книг актов гражданского состояния. Но на ту, начальную, пору советской власти эти институты очень отличались от тех, о которых мы хорошо знаем по собственному опыту. Это проще всего увидеть не по нормативным документам, а по разъяснениям и статьям в периодической печати, которые призваны были увязывать норму с практикой. Одно из наиболее показательных изданий в этом отношении – журнал «Работница», который выходит с 1923 года. В нем растолковывается новое семейное право, о котором мы узнаем много нового и удивительного.
«Законы сохраняют юридическую форму брака в интересах слабейшей стороны – женщины».
«Семейное право начинается с момента зачатия и рождения ребенка».
«Если брак не записан в Отделе записи актов гражданского состояния, то женщине приходится доказывать, а часто со стороны мужчины встречается обман или легкое отношение, что брак, т.е. половые общения, был и что появившегося ребенка должен в свою очередь содержать и отец, а не одна мать». [12]
Закон требует единобрачия (обязательного расторжения старого брака при вступлении в новый), устанавливает брачный возраст для женщины – шестнадцать, для мужчины – восемнадцать лет, запрещает близкородственные браки, значительно сужая границы инцестуального запрета, по сравнению с традицией дореволюционной. Запрещен брак между матерью – сыном, дочерью – отцом, братом и сестрой («полнородственными и не полнородственными»).
Журнал растолковывает практику нового брака:
«Забеременевшая и не состоящая в зарегистрированном браке женщина имеет право заявить во время беременности или после рождения ребенка в отдел ЗАГС по месту своего жительства, указав местожительство отца. Если в течение двухнедельного срока отец не сделает возражений, ребенок записывается как произошедший от названного отца. В случае, если он не признает ребенка, он подает в суд на мать о неправильности ее заявления… Если отец ссылается на то, что мать имела половые отношения с разными мужчинами, даже в случае правильности сообщаемого, суд постановляет привлечь к уплате всех мужчин, бывших в момент зачатия в отношениях с матерью ребенка». [13]
Первого января 1918 года ликвидировано всероссийское попечительство по охране материнства. Все его имущество было передано Отделу охраны материнства и младенчества при наркомате государственного презрения. Первый комиссар государственного призрения – Антонина Коллонтай: «Для того, чтобы женщина-мать могла работать и от этого не страдал бы ребенок – будущий производитель – необходимо поставить трудящуюся женщину в более благоприятные условия, чем она находилась при капитализме, необходимо разгрузить ее от производительного труда по домоводству и воспитанию детей, переложив эти чисто семейные работы на коллектив» [14].
Новая власть централизует управление организациями, которые занимаются материнством и детством: «Все обслуживающие ребенка большие и малые учреждения Комиссариата государственного призрения от воспитательных домов в столицах до скромных деревенских яслей, все они со дня опубликования данного декрета сливаются в одну государственную организацию и передаются в ведение Отдела охраны материнства и младенчества, чтобы составить неразрывную цепь с учреждениями, обслуживающими женщину в период беременности и кормления грудью» [15].
Попечительские организации царской России занимались помощью, советская власть – берет под полный контроль. Вопрос воспроизводства людских ресурсов становится государственным делом. Именно на этой практической закваске всходят советские социальные пироги: педиатрия, как отельное направление науки, образования и социальной практики, система женских консультаций и родильных домов как способ государственного надзора за производительницами, педология и педагогика как отдельные специальности. Взращивать и воспитывать новых людей должны новые специалисты. За это отвечает государство: «Не ограничиваясь формальным равноправием женщин, партия стремится освободить их от материальных тягот устарелого домашнего хозяйства путем замены его домами-коммунами, общественными столовыми, центральными прачечными, яслями и т.п.» [16].
Из младенческого и раннего детского жизненного опыта поколений советских горожан постепенно изымаются те самые «материнские руки», о которых будут бесконечно твердить массовые тексты. «Материнские» руки пестующих младенцев бабушек заменяются твердыми и ответственными руками специалистов.
Можно заметить, что риторика святого материнства нарастает в обратной пропорции к материнской практике.
Огосударствление детей происходит постепенно. В 20-е годы изъятие родильниц из семьи, проживание их в отдельном доме, а внутри него – отдельно от детей, мотивируется гигиеническими соображениями. Ниже - одно из описаний Дома матери и ребенка 1924 года: «первое отделение – плач, чахлые дети – подкидыши, которые привыкают к искусственному кормлению. Второе отделение – дети, вскармливаемые на молоке матери: веселые, здоровые, чистенькие. Третье отделение: кормящие матери: матери совершенно отдельно от детей, они читают газеты, книги, гуляют. «Ну, разве мы дома сумеем так воспитать детей, вести такую чистоту?» Внизу помещаются дети от года до четырех лет, тоже все здоровые и веселые». [17]
Функция матерей – грудное вскармливание, которое обеспечивает здоровое потомство. Родильные дома, ясли, сады – фабрики по производству новых людей. Рождение – физиологический акт, взращивание – акт производственный, воспитание – акт идеологический. Кормящих матерей одевают в косынки и халаты, так же как и работниц на производстве. Они производят кормление по расписанию, а между ними заняты важным делом – повышают свой культурный и политический уровень, занимаются гигиеной и вырабатывают необходимый для своей работы продукт – молоко.
Приведу два отрывка из периодики того времени, представляющие особый «колорит» эпохи: статья в журнале «Работница» (№ 1 <13>, январь 1924, с.10) озаглавлена
«Великий Октябрь и маленький октябрь»:
«Вот как прошла годовщина Великого Октября в стенах дома «Грудного ребенка». В тот день у работниц был семейный праздник – «крестины» их ребенка, ребенка кормилицы дома. … Как же назвать ребенка? Мать в недоумении – радость обстановки ее совсем смутила.
- Назвать в честь великого Октября. – вносится предложение. Мать соглашается, и море рук под звуки Интернационала нарекает малыша Пекарской Октябрем. Отныне дитя Пекарской – дитя всех служащих Дома грудного ребенка. День празднования первых крестин среди членов союза Всемедикосантруд – день спайки между его членами.…Кто же та самая героиня, решившаяся отказаться от старых дедовских обрядов? Сама Пекарская – дитя деревни, дитя сохи Украины. Уже 10 лет она работает по найму…»
А вот еще одно описание нового обряда («Работница», № 2, январь 1924, с.15. «Первые октябрины»):
«Шумно в клубе сотрудников Центрального Комитета Росс. Ком. Партии… Еще бы! Сегодня их праздник – одна из членов КСМ тов.Смородинова вводит в общество своего новорожденного сына. Она с ребенком на руках сидит в президиуме настоящего собрания, а рядом восприемники ее малыша: мать – делегатка от работниц тов. Валиева и отец – секретарь ячейки РКП тов.Поскребышев.
Что значит «октябрины»? Это значит, что у колыбели младенца стоит не церковь, а те, которые указали, что есть путь к лучшему на земле, а не на небе, как говорили попы и учила церковь. Младенца при вступлении его в новую жизнь встречают не попы, а борцы, которые говорят ему «борись». Во имя земного царства вступили мы в бой в октябре. Кто знает, может быть, этому ребенку суждено войти в это царство?
…Ответное слово отца ребенка… Пионеры выставляют почетный караул в честь новорожденного… Ячейка постановила дать имя ребенку тов.Смородиновой в честь коммунистического интернационала молодежи – Ким…»
В материнском дискурсе 20- годов полностью отсутствует тема любви. Коллонтай писала о крылатом и бескрылом эросе. Любовь индивидуальная, лежащая в основе «парного брака», направленная на одного или одну, требует огромной затраты душевной энергии. Между тем строитель новой жизни, рабочий класс заинтересован в том, чтобы экономно расходовать не только свои материальные богатства, но и сберегать душевно-духовную энергию каждого для общих задач коллектива». [18]
Персональная привязанность – проявление индивидуализма. Дети важны для матерей постольку, поскольку они важны для коллектива (государства). В родильных, или детских, как их называли в начале 20-х, домах кормящие матери кормят не только своих детей. Младенцы нуждаются в грудном молоке, но это не обязательно молоко собственной матери. Из рассказа «О подкидыше» (Работница, 1924, № 22(32), с.31): «Сестра привела одну из матерей-кормилиц. – Вот, тов.Степанова, ваш второй сын. Око за око, зуб за зуб. Республика о вас заботится, вам отдых после родов дает, а вы ей лишнего гражданина вырастить помогите».
В дореволюционном городе младенческим попечением занимались церковь (крещение, акт рождения фиксируется именно в церковно-приходской книге), акушер и нянька/кормилица, посредством которой привлекался традиционный опыт. После революции к колыбели приставлены две инстанции, обе – государственные: медики и отделы записей актов гражданского состояния. Предшествующий традиционный «обычный» опыт материнства новое государство отрицает полностью. Невежественные матери не могут знать, как правильно растить своих детей, для правильного материнства нужны не матери, а специалисты. И эти специалисты – медики. Материнство и младенчество становится областью клиники.
Идея медицинского просвещения – одна из главных в развитии института патронажа, который вводится в советскую социальную практику в это время:
«Идея санитарно-просветительского патронажа при консультации заключается в том, чтобы научить мать практически у нея на дому правилам гигиены и питания грудного ребенка» [19]. Автор статьи описал методику работы консультации и патронажа при Отделе Охраны материнства и младенчества Наркомздрава и привел статистику за 1923-1926 гг.
«Свои занятия с матерями сестры вели по отработанной мною для них схеме, рассчитанной в среднем на 4-6 посещений, причем сестрам вменялось в обязанность не только показать матери практически все правила ухода и кормления, но заставить ее все проделать при себе… При снятии матерей с детьми с патронажа мы классифицировали их, руководствуясь следующими данными: успешные, т.е. те, которые усвоили все правила ухода и кормления; их было 61,8%; не вполне успешные – это те, у которых отмечается какой-нибудь дефект в уходе или кормлении (напр. все хорошо в кормлении, но свивают, или качают, или не гуляют); их было 14,8%; и безуспешные – те, которые совершенно не поддавались влиянию санитарно-просветительского патронажа вследствие разных причин, т.е. – тяжелых материальных и жилищных условий, некультурности матери, влияния бабушек и родственников…» [20]
Я лично столкнулась с институтом патронажа в начале 90-х. На фоне общего социального нестроения того времени, четко и сложно организованные действия, направленные государством в лице поликлинической патронажной сестры на мою персону, воспринимались как странный анахрони<