Естественно, спалось нам плохо. На то имелось несколько причин. Во‑первых, коридор был настолько узок, что при качке гамаки бились о переборки. Едва ты успевал заснуть после близкого контакта с одной переборкой, как тут же знакомился с противоположной.
Вскоре со всех сторон до нас стали доноситься взрывы. Англичане отнеслись к этому с мрачным юмором. «Мы обнаружили косяк макрели», – сказал капитан.
Но нет; Господь никогда не допустил бы, чтобы в океанах водилась подобная рыба. Эти дьявольские механические чудовища были порождением человеческого мозга с единственной целью – уничтожать людей. Я часто задавался вопросом: что сказал бы Теи Тетуа о нашей замечательной цивилизации, доведись ему лежать в гамаке по соседству со мной.
Мои размышления прервал грохот близкого взрыва, и столб воды поднялся в воздух прямо рядом с бортом.
– Это мы, – гордо объявил стоявший в двух шагах от меня моряк.
Я поднялся на мостик узнать, что происходит. На борту царило лихорадочное оживление. Приказы отдавались и получались. Из катапульт в голубые неспокойные воды Атлантического океана широким веером сыпались похожие на бочки глубинные бомбы. Через несколько мгновений вода вокруг словно закипела и брызги взлетели выше мостика. Не покидая своего места в конвое, мы шли зигзагами, чтобы уменьшить вероятность попадания торпеды.
Чтобы сбить с толку основные силы противника, с авианосца пришел приказ изменить курс на восток, в направлении Сибири и Кольского полуострова. Затем мы вновь повернули на запад, только двумястами километрами севернее. Там нас поджидал настоящий шторм, и следующей ночью нас раскачивало с амплитудой в тридцать пять градусов.
Удерживать все суда конвоя вместе стало практически невозможно. Мы снова сменили курс и два дня шли на юго‑запад, но шторм только усиливался. На третий день я услышал крик: «Человек за бортом!» Троих моряков смыло волной, но следующая волна чудесным образом забросила их назад на палубу корабля. Качка была просто непереносимой. Мостик кренился то вправо, то влево на сорок градусов, и удержать что‑либо в руках не представлялось никакой возможности. В разгар снежной бури всего в пяти километрах от нас пролетел немецкий разведывательный самолет.
Попытка пообедать за столом окончилась полным фиаско на гране комедии. Я и еще двое офицеров изо всех сил пытались удержать блюда и столовые приборы, но, наконец, пришла огромная волна, и стулья, половики и посуда разлетелись по всей каюте. В самый последний момент я ухитрился зацепиться ногами за привинченные к палубе ножки стола, но зато корабельный доктор пролетел через всю каюту и закончил свой полет в углу, прижатый к переборке и накрытый половиком. Мичман вдруг побежал от стены к стене, как сумасшедший, держа в руке нож с куском мармелада. И, словно этого было недостаточно, вдруг откуда‑то появился стюард в одной рубашке и принялся плясать босыми ногами на осколках посуды и раздавленных сандвичах. Мы в недоумении смотрели на него, и тут из‑под половика раздался голос корабельного доктора.
– Это что, стриптиз такой? – сухо поинтересовался он.
Следующая волна отправила стюарда обратно туда, откуда он пришел, и дверь с треском захлопнулась за ним, придав сцене недостающую завершенность.
На следующий день море стало поспокойнее, и тут же неподалеку от нас всплыла подводная лодка и передала очередное сообщение. Она неотступно следовала за нами на дистанции в тридцать километров со скоростью восемнадцать узлов и погрузилась, только когда с авианосца поднялся самолет. В подводном положении она не могла развить скорость больше шести узлов, поэтому конвой разогнался до двадцати узлов и ушел от нее. Но наше местонахождение перестало быть секретом, и вскоре нас со всех сторон окружили вражеские субмарины. «Замбези» первой приняла удар на себя.
Я только что проверил водонепроницаемые переборки и направлялся на мостик, как до моих ушей донесся странный металлический звук и весь корабль содрогнулся, словно от боли. Первым делом я решил, что в нас попала торпеда, но как оказалось, это мы сами вели огонь. Матросы на палубе суетились вокруг катапульт и запускали одну глубинную бомбу за другой, а в это время эхолот на мостике нашел еще одну цель с правого борта. Тем не менее командир конвоя приказал нам покинуть строй и вступить в бой с подводными лодками. Волны швыряли «Замбези» то вверх, то вниз, то вправо, то влево, а наблюдатели и акустики пытались вовремя заметить приближающуюся торпеду. Вскоре мы услышали сигнал эхолота и поменяли курс, чтобы перехватить еще одну субмарину. Через некоторое время она оказалась прямо под нами. Затем навигационные приборы начали давать сбои, и пока мы их чинили, оказалось, что мы отстали от конвоя. Мы разогнались до двадцати узлов и на Полярном круге догнали своих. Но тем временем шторм разыгрался совсем уж не на шутку. Волны вздымались, словно водяные горы, и обрушивали на бедный эсминец удары страшной силы. Он вздрагивал, как породистый жеребец под кнутом, но продолжал бой с морским чудовищем.
Ближе к вечеру пришло сообщение, что авианосец вынужден свернуть с курса и пойти по ветру. Чуть позже до всех был доведен приказ: кто может, должны продолжать движение на юг, сохраняя строй. К десяти вечера нам тоже пришлось прекратить борьбу, и мы повернули на север. Некоторое время на борту царил настоящий хаос. Навигационные инструменты снова вышли из строя, и в полной темноте мы пошли наперерез остальным судам конвоя, лишь чудом избежав столкновения с транспортом, который внезапно вырос у нас прямо по носу. Шторм теперь представлял большую опасность, чем подводные лодки, и на всех кораблях зажглись бортовые огни.
Отдохнуть в гамаке не представлялось никакой возможности, потому что он раскачивался от стены к стене, и приходилось смягчать удары обеими руками. Поэтому я не спал, когда чудовищная волна обрушилась на «Замбези» и разнесла в щепки нашу единственную спасательную шлюпку. Затем вырвало с корнем одну из катапульт, и в образовавшуюся в палубе пробоину с каждой новой волной устремлялись потоки воды. Теперь самая серьезная опасность исходила не извне, а от нас самих. Глубинные бомбы, приготовленные к запуску, сорвались с креплений и катались по палубе. Из оружия для защиты они превратились в непредсказуемого врага. Судно швыряло из стороны в сторону, потоки воды носились по палубе, сметая все на своем пути, бомбы перекатывались от борта к борту. Казалось, коварный противник внезапно напал из‑за угла и втянул нас в бессмысленную игру, ставкой в которой была наша жизнь. Наверное, все чувствовали себя такими же беспомощными, как и я. В какой‑то момент я всерьёз прикидывал, какие у меня шансы на спасение, если я прямо сейчас прыгну за борт и поплыву прочь от обреченного корабля.
И тут часть бортового ограждения, наконец, не выдержала, и первая из глубинных бомб скатилась в океан. Обычно при бомбометании корабль идет на полном ходу, чтобы в момент взрыва отойти как можно дальше от его эпицентра. Теперь же «Замбези» делал жалкие три узла, а бомба упала совсем рядом. В результате случилось то, чего и следовало ожидать. Одна за другой бомбы попадали за борт и под влиянием давления воды начали взрываться. Штормовое море, казалось, совсем взбесилось, и с каждым взрывом я ждал, что корпус, наконец, не выдержит напряжения. Экипаж корабля предпринимал героические усилия, чтобы не дать упасть оставшимся бомбам, но после того, как одного матроса смыло за борт, остальные были вынуждены прекратить попытки. На сей раз беднягу не выбросило назад, и все попытки спасти его не увенчались успехом. Жутко было видеть его голову, то появлявшуюся, то исчезавшую в ледяных волнах всего лишь на расстоянии вытянутой руки от корпуса судна. Только мгновение назад раздался крик «человек за бортом», и вот все уже было кончено. В таких условиях найти его было невозможно. Уже через несколько минут все тело будет покрыто коркой льда.
– Жаль, – пробормотал один из офицеров. – Он так хорошо играл на аккордеоне.
Он, так же как и я, мучился от собственного бессилия и не знал, как выразить словами свои чувства.
Шторм набрал такую силу, что никого нельзя было послать на палубу, даже привязав канатом. В общей сложности за борт упало двенадцать бомб. С флагманского корабля пришел приказ всем судам, которые еще держались вместе, сменить курс и самостоятельно добираться до Фарерских островов. Во время снежной бури столкнулись два транспорта. У одного образовалась огромная пробоина в борту, и он начал тонуть. Прежде чем мы достигли Фарерских островов, эхолот обнаружил цели с трех сторон от нас. Наш капитан не хотел лишаться последних бомб, поэтому «Зебра» и еще один эсминец принялись охотиться за вражескими лодками и прикрывали нас до тех пор, пока мы не вошли в порт.
С Фарерских островов я перелетел в Шотландию, а оттуда в Лондон, чтобы получить визу в советском посольстве и вернуться на фронт. Разумеется, я также доставил по назначению документы и прочие вещи, которые майоры предоставили в мое распоряжение.
Только через много лет после войны я выяснил, почему мои бумаги не понравились русским. Меня пригласили в советскую Академию наук на дискуссию, посвященную моей теории. В Москве на сцену вместе со мной вышел человек, занимавший один из самых высоких командных постов на Северном фронте, и нас представили аудитории как товарищей по оружию. Я не преминул воспользоваться ситуацией и выяснил, что всему виной мое повышение в чине. В бумагах, поданных на визу, фигурировал прапорщик Хейердал. А приезжает лейтенант Хейердал – вдруг это другой человек?
В Лондоне оказалось, что я первым вернулся с норвежского фронта. Поэтому на Би‑Би‑Си вышла программа с моим участием на английском, французском и норвежском языках. Трудно описать чувства, которые испытала, слушая эту передачу, моя престарелая матушка. Все военные годы она жила в доме одной из моих племянниц в Лиллехаммере. На чердаке они прятали парашютистов и бойцов Сопротивления. Один из них как раз завершил свое задание и на следующий день собирался уходить в Швецию, а оттуда в Англию. Когда норвежский диктор Би‑Би‑Си объявил, что завтра лейтенант Тур Хейердал расскажет о положении дел на финском фронте, парашютист отложил свое возвращение, и шестого февраля 1945 года мама впервые за шесть лет услышала мой голос и убедилась, что я жив и здоров. После войны моя семидесятидвухлетняя мать тоже получила награду за вклад в победу над врагом фотографию Уинстона Черчилля с собственноручной благодарственной надписью.
Теперь мне предстояло вернуться на фронт с действительной визой в кармане. Но на сей раз мне не пришлось Дожидаться следующего конвоя до Мурманска. К моему великому удивлению, в Лондоне я встретил капитана Рорхольта. Он сумел пробраться в Лондон через нейтральную Швецию с тем, чтобы раздобыть новые средства связи для норвежских войск, сражающихся за полярным кругом. Мы вместе продумали план дальнейших действий, и с его благословения я сам написал приказ, согласно которому мне предписывалось отправляться в Швецию и там наладить обучение норвежских беженцев радиоделу и технике прыжков с парашютом. Рорхольт зачитал бумагу на совещании высшего офицерства норвежской, американской и британской армий, и написанный мною приказ был немедленно завизирован одним высокопоставленным генералом. На следующий день после моего выступления на Би‑Би‑Си я уже летел над оккупированной Норвегией в маленьком английском самолете без бортовых огней. Я был единственным пассажиром, на мне красовался гражданский костюм с чужого плеча, а в чемодане лежали пистолет и лейтенантская форма. После приземления в Стокгольме я приехал в тренировочный лагерь норвежской военной полиции. Официально Швеция соблюдала нейтралитет, что помогло ей избежать фашистской оккупации, и в то же время она представляла собой райский островок безопасности для беженцев, в том числе и из Норвегии, да и вообще втайне Швеция сделала немало для победы над нацистами.
Рорхольт обнаружил, что в Швеции под видом «полицейских» находится около десяти тысяч норвежских военнослужащих и все они рвутся в бой. Моей задачей было отобрать подходящих людей для десантирования в тыл врага и для работы радистами по обе стороны линии фронта. Тем временем Рорхольт найдет необходимое радиооборудование, и мы переправим его нашим оторванным от мира ребятам на севере Финляндии.
В Стокгольме меня встречали с искренним радушием. Едва покинув пределы города, я переоделся в военную форму, чем вызвал полный восторг соотечественников. Вскоре я отобрал шестнадцать лучших «полицейских» – все бывшие студенты, недавно окончившие пятимесячные радиокурсы, а также одиннадцать профессиональных криптографов. Я начал обучать их приему и передаче по норвежским и британским стандартам, а также стал тренировать их выносливость.
Спустя три недели позвонил Рорхольт. Он раздобыл‑таки оборудование, а также установил контакты с двумя независимыми офицерами, посвященными в наши секретные планы. Один из них – прапорщик «Петерсен», тот самый, которого я встретил в Финляндии и который помог потопить «Тирпиц». Он стал нашим агентом на норвежской стороне шведской границы. Другой, знаменитый норвежский пилот Бернт Бальхен, сейчас имел чин полковника американской армии. Его самолеты базировались на секретном аэродроме на территории Швеции. Я должен был привести туда своих солдат. Вылет был назначен на следующий день в шесть утра ровно.
К тому времени группа разрослась, и я уже командовал и обучал тридцать пять человек. Провезти через пол‑Швеции тридцать пять переодетых в гражданское полицейских не представлялось возможным. Я решил рискнуть в расчете на то, что мало кто в нейтральной стране увидит различие между голубоватой формой норвежских полицейских и мундирами союзных войск цвета хаки с норвежским флагом на рукаве. И я оказался совершенно прав. Никто даже головы не повернул, когда наша группа промаршировала по улицам Стокгольма по направлению к Центральному вокзалу и погрузилась в специально забронированный вагон.
На севере Швеции нас, соблюдая строжайшую секретность, расквартировали в летном тренировочном лагере Каллакс, неподалеку от границы с Финляндией. Шведские летчики, наверное, были немало удивлены, когда поутру обнаружили вдоль взлетной полосы длинный ряд эскимосских иглу. К тому времени я уже начал обучать своих солдат технике выживания в условиях дикой природы, и у меня имелись все основания не очень‑то доверять нашему снаряжению.
Рорхольт несколько задерживался, и мы посвятили образовавшееся свободное время тренировкам, отработке прыжков с парашютом и физической подготовке. Чтобы поддерживать дисциплину в группе, я своей волей произвел самых толковых ребят в сержанты, а некоторых – в капралы.
Наконец прибыл Рорхольт и привез оборудование. Бальхен разрешил нам, прежде чем посылать людей на настоящее задание, совершить несколько тренировочных прыжков с его «Дакот». Потом Бальхен лично доставил меня в Киркенес, где я тут же попал в объятия того самого русского офицера, который четыре месяца назад отправил меня в Лондон.
– Добро пожаловать, лейтенант Хейердал, – с широкой улыбкой сказал он. – Теперь ваши бумаги в полном порядке.
Он только что получил подтверждение из Москвы.
У развалин Киркенеса расположилось небольшое, но отлично подготовленное подразделение связистов. Мы наладили прекрасное снабжение: американское полярное обмундирование, английское и советское оружие и отличные шведские продукты. Надо мной не было ни одного прямого начальника. Полковник Даль и командование норвежскими войсками в Финляндии по‑прежнему располагались в районе Киркенеса по соседству с советским штабом, но норвежские горные стрелки зашли глубоко в нейтральную зону после того, как Красная Армия приостановила свое наступление, выйдя на берег широкого фьорда Варангер, естественной границы между Норвегией и СССР. Мы с Рорхольтом договорились, что я буду продолжать командовать людьми, а он займется материальной частью и вопросами координации. В итоге, получив разрешение от шведского командования, он остался в тренировочном лагере в Швеции, где нам отвели одну из казарм. Этой казарме предстояло стать головной базой всех наших дальнейших операций.
Высадившись на норвежской территории, я организовал лагерь ускоренной подготовки для финских добровольцев и одновременно, по заданию Рорхольта, создал цепочку маленьких радиостанций слежения. Однажды Рорхольт получил сообщение от одной из этих станций, что со стороны Нарвика навстречу наступающим норвежским войскам выдвинулась группа норвежских нацистов. Если они обнаружат, сколь малочисленны на самом деле наши силы на этом участке, немцы могут предпринять еще одну атаку в северном направлении, и тогда они сотрут наших с лица земли прежде, чем русские успеют прийти к нам на помощь через заминированную нейтральную полосу.
С благословения русского командования и полковника Даля, я снова отправился за линию фронта. Как раз вовремя под рукой оказался одинокий волк, прапорщик «Петерсен», и вместе с лейтенантом Стабелем, успевшим к тому времени переодеться в норвежскую форму, он присоединился к моей маленькой группе. Снег еще сковывал горные перевалы, и чтобы в третий раз не пробираться через минные поля нейтральной полосы, мы взяли две рыбацкие лодки и отправились морем.
В Батсфьорде мы высадили патруль, который должен был предупредить нас в случае возможного появления вражеских разведчиков. Ни одно судно антигитлеровской коалиции не заходило в эти кишащие минами воды. Здесь по‑прежнему курсировали немецкие субмарины. Каждый час я выходил на связь со второй нашей лодкой – она кралась за нами следом вне пределов прямой видимости. Перед отплытием мы договорились встретиться в Хопсейдете, но на подходе к нему у меня появилось дурное предчувствие, будто мы сами идем врагу прямо в руки, и я послал Стабелю, старшему на второй лодке, зашифрованное указание продолжать движение мимо Нордкина и далее в устье длинного фьорда Порсангер. Со стороны этот шаг казался чистым безумием – на западном берегу фьорда располагались немецкие позиции. В том‑то и заключался мой расчет – им и в голову не могло прийти, что мы войдем во фьорд прямо у них под носом.
Перед тем, как мы сменили курс, немецкие наблюдатели нас засекли. Ночью три вражеские подлодки высадили в Хопсейдете десант. Пьяные десантники разоружили немногочисленную норвежскую охрану и, как рассказывали позднее очевидцы, арестовали шестерых гражданских, долго допрашивали их и, ничего не добившись, расстреляли. К тому времени мы уже давно шли вдоль восточного берега фьорда Порсангер.
Если в январе, когда я впервые попал на фронт, круглые сутки царила непроглядная полярная ночь, то теперь и ночью было светло как днем. Перед тем, как войти в бесконечно длинный фьорд прямо на виду у немецких позиций, мы, разумеется, погасили бортовые огни, но это был скорее символический жест. В мае ночью на суше и на море отлично видно на многие километры вокруг.
В девять утра мы высадились на берег и обнаружили там невероятные нагромождения колючей проволоки. Кроме того, земля была буквально нашпигована противопехотными минами. Двое несчастных подорвались на мине всего лишь за день до нашего появления. Еще мы нашли два нераскрытых парашюта и разбившийся при падении генератор – их сбросил для нас Рорхольт с одного из самолетов Бальхена. Мы вернулись на лодки и поплыли дальше до Хамнбукта, располагавшегося в самой дальней точке фьорда. Там мы со всеми мерами предосторожности разбили лагерь неподалеку от поселения лапландцев. Когда вечером мы вышли на связь с Рорхольтом, нам сообщили, что немецкие войска в Дании капитулировали.
Мы отметили радостную новость вместе с лапландцами, которые угостили нас своим национальным напитком «клонк». Правда, мы все равно старались не шуметь, поскольку орудия на противоположном берегу фьорда оставались заряженными и никто не мог поручиться, что соседи разделяют наше веселье.
В последующие дни и ночи я хорошо узнал, что такое современная война. Мы с осуждением говорим о тех варварских временах, когда наши предки мечами рубили друг другу головы, и тешим себя иллюзией, что в наши дни война стала значительно гуманнее. Конечно, запускать ракеты и устанавливать мины можно, даже не снимая белых перчаток.
Когда я впервые оказался посреди минных полей Финляндии, фашистские бомбежки Лондона были еще свежи в моей памяти. Я видел своими глазами, как на город дождем сыпались бомбы, и беззащитные, ни в чем не повинные женщины, дети и старики в отчаянии искали спасения в подвалах и в метро, словно первые христиане в катакомбах Римской империи. Я также видел, как эскадрильи союзников, словно сказочные драконы, заполоняли все небо от края до края, отправляясь на миссию отмщения, чтобы сделать с немецкими стариками и женщинами то же самое. И вослед им неслись благословения священнослужителей! Однажды мне довелось увидеть незабываемую символическую картину: воплощение пяти тысяч лет технического прогресса. Дело было так. Я всегда мечтал посмотреть на знаменитые руины в Стоунхендже, и как‑то раз, в свободное от мытья лестниц время, я сел на поезд до Солсбери, а дальше на попутных машинах добрался до забора из колючей проволоки. Как выяснилось, неподалеку разместилась военная база, и забором обнесли всю округу.
Однако я твердо решил не отступать, покуда не увижу своими глазами знаменитый храм древних друидов. В конце концов, не зря же меня учили военному ремеслу. Конечно, я не собирался наносить материальный ущерб союзникам. Я нашел пустой картонный ящик и, когда стемнело, проложил между соседними витками проволоки два слоя картона и пролез между ними. Сперва я сполна насладился видом величественных каменных глыб, а затем забрался на алтарь. Там я съел свой ужин, развернул спальный мешок и улегся, размышляя о том, какая чудная штука – время. Надо мной сияли созвездия, которые точно так же светили, когда на Земле еще не было ни единого живого существа. Эти созвездия, вместе с луной и солнцем, вдохновляли древних строителей Стоунхенджа так же, как и нас, а может даже больше. Тут одна из звезд медленно пересекла ночной небосвод от края до края. Эту звезду создало мое поколение – бомбардировщик летел на задание.
Там, на алтарном камне в Стоунхендже, я по‑новому увидел современную войну. Прошли месяцы, и на берегу фьорда Порсангер мы с лейтенантом Стабелем, прапорщиком «Петерсенем» и нашими солдатами готовились к старому как мир единоборству с противником. Правда, мы рассчитывали и на помощь со стороны современных технологий.
Мы сошли на берег в полузанесенной снегом долине, чем‑то напоминавшей долину Белла Кула в Британской Колумбии. Но на сей раз мы охотились не на медведей. Великолепный березняк, когда‑то покрывавший всю долину, был варварски вырублен. Только несколько уцелевших гигантов горестным укором торчали тут и там. Немцы усеяли землю невероятным количеством противопехотных мин и мин‑ловушек. В свое время здесь, очевидно, скапливались большие силы. По пути мы встретили множество заброшенных лагерей, окруженных минными полями. На территории лагерей лежали груды пустых консервных банок и бутылок, а также обрывки бумаги, осколки стекла и даже сломанные машины и танки.
Новые конвои доставили в Мурманск свежее пополнение для норвежской армии, и она продвинулась далеко на юг, до лапландского города Карасйок, который находился гораздо ближе к Швеции, чем мы сейчас. Рорхольт десантировал им на помощь группу радистов, и сейчас его люди очищали от мин взлетную полосу аэропорта. Каждый день приходили сообщения о потерях среди солдат и среди мирного населения. Что касается нас, то мы воевали не столько против живого врага, сколько против различных механических приспособлений, которые он оставил после себя. Соблазнительного вида бутылка, полезное приспособление, да вообще все, что угодно, могло оказаться соединенным тоненькой проволочкой с адской машиной, специально оставленной для того, чтобы оторвать человеку руку, изуродовать ему лицо, просто убить.
Я думаю, что истинными героями современной войны следует считать тех, кто обезвреживает эти дьявольские ловушки, а также врачей, ведущих сложную, отчаянную игру со смертью. Враг может превратиться в друга на следующий миг после приказа о прекращении огня, но для смертоносного прибора, предназначенного нести смерть, не существует слова «мир». После того, как солдаты из плоти и крови разошлись по домам, я сделал отметку в своем дневнике: всю оставшуюся жизнь я буду помогать тем, кто трудится ради мира на земле. Тогда и только тогда я смогу жить в спокойствии и согласии со всеми населяющими нашу планету людьми, из какой бы страны и из какого социального слоя они бы не происходили. Никогда больше я не буду участвовать в танцах с Дьяволом.
У нас на северном фронте переход от войны к миру произошел буднично и незаметно. Вот что записано в моем дневнике шестого мая:
«Стабел брился… когда мы услышали взрыв. Все замерли. После того, как эхо вернуло отраженный звук, я вышел из палатки. Лейтенант Андерсен и два санитара уже направлялись в сторону минного поля. В любую минуту под их ногами могла взорваться еще одна мина. Когда мы подошли поближе к эпицентру взрыва, из‑под бесформенной груды железа, когда‑то бывшей ангаром, раздайся стон. „Помогите Рольфу“, – попросил раненый солдат с изрезанным осколками лицом. С противоположной стороны песчаного холма мы нашли Рольфа. Он лежал на спине метрах в восьми от воронки. Белые стволы стоявших неподалеку берез были щедро забрызганы грязью и кровью. Вместо лица у бедняги была маска из сажи, грязи и крови, вместо волос – какая‑то влажная масса. Он был в сознании и громко жаловался на боль в ногах. Мы обрезали ножом его окровавленные брюки, носки и белье. Огромные открытые раны тоже покрывай слой грязи. Здесь очищать их не имело смысла. Мы наложили повязку, чтобы приостановить кровотечение, и затем санитары унесли его в лагерь, старательно наступая в собственные следы».
Седьмого мая по радио передали неподтвержденные слухи, будто немцы в Норвегии сложили оружие. Наш горнист все порывался протрубить сигнал к окончанию боя, но мы успокоили его, поскольку вражеский авангард находился совсем недалеко – на другой стороне близлежащих холмов.
Девятого мая и мы, и немцы по‑прежнему пребывали в состоянии боевой готовности, у нас по‑прежнему хватало работы врачам, и постоянно прибывали новые раненые. Затем по радио началась трансляция из Осло. До нас доносился гул тысяч торжествующих голосов: норвежский десант из Англии высадился неподалеку от столицы и с минуты на минуту должен был в нее войти. Мы полностью разделяли радость своих соотечественников, хотя не могли удержаться от горькой улыбки, когда комментатор торжественно объявил: «В этот самый момент нога первого норвежского солдата ступает на родную землю».
Однако какое значение имеет приоритет! Мы вылезли из палаток и пустились в пляс от радости. В это время мимо проходил лапландец с частью оленьей туши за спиной.
– Мир! Война кончилась! – крикнул я ему.
Он остановился и вынул трубку изо рта.
– И кто победил?
– Да, действительно, так кто же победил?
– Многие из нас задавались потом этим вопросом. Когда немцы напали на СССР, Красная Армия в мгновение ока превратилась из дьяволов в ангелов, но стоило фашизму пасть, как русские снова стали исчадием ада. Германию приняли в НАТО, чтобы защищать нас от прежних освободителей. Когда через несколько лет я прожил довольно много времени в Италии, среди бывших врагов, это ни у кого не вызвало ни малейших эмоций. Точно также никто не удивился, что вместе со мной в путешествие на тростниковом корабле «Тигрис» отправились немец, русский и американец.
– Так что же случилось с врагом?
– Мы сами носим врага в себе, и время от времени Дьявол своими чарами пробуждает его и выпускает наружу, чтобы он принял участие в его дьявольских плясках. На самом деле неважно, кого мы избираем на роль врага в каждом конкретном случае. Главное – выпустить заряд ненависти, который хранится в каждом из нас со времен Каина. В Библии сказано, что Каин убил Авеля, а поскольку у Адама не было других сыновей, то ясно, от кого мы все происходим.
Некоторое время мы не могли понять, что сейчас – мир или война. Приказ о прекращении огня пришел 13 мая, но за ним следовало странное разъяснение, что он применим только к соединениям в составе дивизии и выше. Поскольку в Финляндии нас было явно меньше, к нам он, получалось, не относился. Помню, что в тот день мы отправились на дорогу обследовать воронку от бомбы, которую надо было засыпать, и обнаружили рядом с ней семьдесят мин.
Стабел едва не утонул в Атлантике, когда мы в первый раз прибыли в Мурманск. Только чудом его не забросило прямо на небеса в один из тех дней, которые он провел в одной палатке со мной и «Петерсеном» – Рааби. 22 мая я записал в дневнике:
«Перебрались в новый лагерь. В нашем старом лагере разместились инженерные войска. Сегодня они проводили занятия с использованием миноискателя и представьте себе – нашли противотанковую мину на том самом месте, где стояла наша палатка!»
Теоретически, противотанковая мина не взрывается, когда на нее наступает такой легкий и «незначительный» объект, как человек, но теория это одно, а практика подчас – совсем другое. Что и доказал один прибывший в Карасйок офицер. Он положил на землю немецкую противотанковую мину и объяснил своим солдатам, что она рассчитана на вес танка или тяжелой машины. В доказательство своих слов он встал на мину обеими ногами, и она взорвалась! Результат лекции – двадцать два убитых и девять раненых. Один из наших радистов оказался на месте трагедии, он срочно связался с головной базой в Швеции. Рорхольт и Бальхен немедленно доставили к нам двух докторов и медсестру. Им пришлось прыгать с парашютом. К счастью, они приземлились в глубокий сугроб и не пострадали. Когда пришла пора хоронить погибших, церковное кладбище первым делом очистили от мин.