Итак, Бережков поступил младшим чертежником в Научный институт авиационных двигателей, сокращенно именовавшийся АДВИ.
Институт занимал в те времена лишь одну комнату. Мне довелось ее видеть; Бережков однажды повез меня, показал первое помещение АДВИ. Это была не особенно большая комната площадью в тридцать — тридцать пять метров, в два окна. Других комнат институт моторов, созданный профессором Шелестом, тогда не имел; для бухгалтера и секретаря был выделен уголок в соседнем здании.
Явившись на службу, Бережков получил стол, ватманскую бумагу, готовальню и принялся очинять карандаши, ожидая задания. Однако, как новому человеку, в первый день ему дали приглядеться.
В комнате было очень тесно. За покатыми столами работали чертежники и инженеры-конструкторы, десять — двенадцать человек. Бережков сидел, прислушиваясь к негромким разговорам, порой вставал, осторожно проходил между столами, где-нибудь останавливался и, стараясь не мешать, молча смотрел на чертежи. На всех столах чертили и рассчитывали конструкцию Шелеста — авиационный двигатель в двести лошадиных сил. На стене в деревянной рамочке висел общий вид конструкции. Некоторое время Бережков рассматривал ее. Проектируемый двигатель был назван «АИШ» (Август Иванович Шелест).
К концу рабочего дня появился он, пятидесятилетний профессор, автор проекта, глава института, — быстрый, властный, энергичный. Кивнув присутствующим, Шелест подошел к столу старшего конструктора инженера Лукина. Тот — рыхловатый добродушный блондин — встал со слабой смущенной улыбкой и уступил Шелесту стул. Беседуя вполголоса, они стали обсуждать чертеж, лежавший на столе Лукина.
Не долго думая, наш младший чертежник поднялся со стула, прошел по комнате и остановился за спиной Шелеста. Профессор недовольно покосился, его взгляд означал: «Вас, сударь, кажется, не звали». Однако Бережков не двинулся со своей позиции: он не отличался особой чувствительностью в подобных случаях.
Ни слова ему не сказав, Шелест продолжал разговор. Бережков постоял несколько минут, посмотрел на чертеж с одной стороны, с другой стороны и удалился с безмятежным лицом, словно он прогулялся по камнате. Но не надо забывать, что он был наделен исключительной быстротой схватывания, быстротой восприятия. Иногда почти нечувствительный, почти глухой, он обладал в своей стихии, в сфере своего таланта, изумительным глазом и слухом. По чертежу, по нескольким замечаниям и вопросам Шелеста он вполне уловил суть разговора.
Положение с мотором, который работался на всех столах, было, как понял Бережков, таково: проектирование шло к завершению; главные разрезы, главные узлы были уже вычерчены; конструкция в целом была так или иначе решена; но одна существенная часть, головка цилиндра, не удавалась, получалась тяжелой, аляповатой, не вписывалась в оставленное для нее место; конструктор не находил удобного расположения клапанов; управление этими клапанами не вытанцовывалось. Неудача с головкой означала неудачу проекта или, в лучшем случае, требовала пересмотра всей конструкциии.
Чертеж этой головки лежал на столе у Лукина. Он смотрел на Шелеста с виноватым видом. Много раз они за чертежным столом обсуждали проблему головки. Лукин чертил и так и этак, но злосчастная головка оставалась громоздкой, неуклюжей, нерешенной. Служебный день истек. Сотрудники АДВИ пошли по домам. На прощанье они откланивались директору. Шелест молча кивал. Он еще не собирался уходить. Кроме Лукина, он пригласил к чертежному столу заведующего конструкторско-расчетной частью инженера Ниланда и еще одного конструктора, чтобы посовещаться о головке. Бережкова опять потянуло подойти, но он отказался от этого намерения.
Он вышел из здания, направился к трамваю и рассеянно миновал остановку. До дому было далеко, но ему захотелось шагать, пройтись в одиночку. Он был взбудоражен, возбужден первым днем службы. Шагая, он мысленно все еще пребывал в комнате с некрашеными покатыми столами; перед ним мелькали эти столы, лица, разговоры, чертежи; он видел двигатель, который вычерчивали сотоварищи по будущей работе; видел смуглый профиль Шелеста, склонившегося над недающейся деталью.
И вдруг — сначала смутно, потом резче, потом во всех подробностях, во всех размерах — ему предстала очень изящная, очень легкая головка. На ней удачно, грациозно (как выразился, рассказывая, Бережков) расположились клапаны, которые упрямо не находили себе места на чертеже Лукина.
Со странной улыбкой, незаметной в сумерках, Бережков шел по улицам, не видя перед собой ничего, кроме головки. Дома он быстро пообедал, отвечая сестре невпопад, по-прежнему, словно загипнотизированный, всматриваясь в воображаемую вещь, и тотчас сел чертить. В своем рассказе Бережков настойчиво стремился поведать мне, раскрыть психологию конструкторского творчества.
— Надо вам сказать, — говорил он, — что я никогда не начинаю чертить, пока не вижу вещь. Создавая любую конструкцию, я закрываю глаза, ясно вижу перед собой чертеж и только тогда беру карандаш или рейсфедер. Когда я употребляю выражение «вижу вещь», это значит, что я вижу чертеж. У нас, профессионалов-конструкторов, — объяснял мне Бережков, — чертеж отождествляется с предметом.
Если, например, происходит какая-нибудь поломка и Бережкову показывают: «Посмотрите, как поломалось», он всегда просит: «Дайте чертеж, в натуре я ничего не понимаю». Если его спрашивают: «Посмотрите, правильно ли сделана эта деталь», он отвечает: «Дайте чертеж». Вещь в натуре не отождествляется у него с проектом; при взгляде на нее перед ним не возникает чертеж. Но, разглядывая чертеж, он физически ощутимо представляет натуру, как бы осязает ее, она предстает весомо, рельефно, во всех измерениях.
Таким образом, домой он пришел с готовым чертежом в воображении. Оставалось перенести чертеж на бумагу — отпечатать, как фотоснимок с негатива. Бережков заперся в своей комнате и, ничего не слыша, не откликаясь на приглашения к ужину, окончательно расстроив Марию Николаевну, теперь уже не сомневающуюся, что он не вынесет службы, чертил до трех часов ночи. Ему всегда нравилось дать так называемый выпуклый чертеж, то есть одни линии — тоньше, другие — толще, жирнее. Тогда, по его выражению, чертеж говорит, чертеж поет.
И хотя в последние годы, в смутные годы Бережкова, он редко склонялся над чистыми листами ватмана, но, взяв карандаш, проведя координаты, отложив главные размеры, нанеся первую контурную линию, он со счастьем ощутил, что рука по-прежнему легка, что чертеж как бы сам ложится на бумагу. Конечно, тут сказалась работа над проектом турбины, что отверг Шелест; в той недавней работе Бережков поупражнял руку.
К трем часам ночи создание Бережкова — уже не в карандаше, а в туши было отделано до последней черточки. Головка вышла очень компактной, клапаны хорошо разместились; задача была изящно решена.
— Прелестно! Прелестная вещица! — в одиночестве восклицал он, любуясь своим чертежом.
Сделаем здесь одно замечание. Начало службы было, очевидно, столь значительно для Бережкова, что он повествовал о нем с особым вкусом, очень сочно и даже, я бы сказал, театрально. И, конечно, не преминул покрасоваться, поблистать. Я сохранил и тут колорит его рассказа.
Со свернутым в трубочку листом Бережков к десяти часам утра отправился на службу. О своих переживаниях он рассказывал так:
— Вообразите молодого художника, который несет на выставку, на суд знатоков, только что законченное произведение. Недавно с позором забраковали его вещь, а он нарисовал еще одну. Вообразите его переживания. Таким художником, еще не заработавшим известности, непризнанным, влюбленным в свою вещь и все же испытывающим трепет неуверенности, — таким художником я чувствовал себя в это утро.
С чертежом он вошел в комнату АДВИ, скромно сел на свое место, спрятал трубочку в стол. Через несколько минут Бережкова подозвал его непосредственный начальник, заведующий конструкторско-расчетным бюро инженер Ниланд, необщительный, с жесткой складкой вокруг рта, человек лет сорока пяти.
— Начертите эту гайку и болт, — сказал он, протягивая карандашный эскиз. — Все размеры тут указаны.
— Для мотора «АИШ»? — поинтересовался Бережков.
— Да, для мотора.
Бережков критически оглядел набросок.
— А кто делал эскиз?
Вопрос раздражил начальника.
— Я делал. Приступайте к работе.
— Извините, — смиренно молвил Бережков.
С наброском гайки и болта, с этим элементарным первым поручением, младший чертежник вернулся на свое рабочее место. Занимаясь гайкой, он то и дело поглядывал на дверь, ожидая Шелеста. Наконец Шелест появился. Как и вчера, он кивнул всем и посмотрел на Лукина. Тот опять неловко улыбнулся, будто принося повинную. В смуглом нервном лице Шелеста мелькнула досада. Ни с кем не разговаривая, он прошел к своему письменному столу, к своему креслу и несколько минут молча сидел. Потом обратился к Лукину:
— Давайте!
Тон был упрям, приглашающий жест энергичен. Они опять занялись головкой. Несколько выждав, Бережков достал свое свернутое в трубочку произведение, поднялся и подошел к ним. Шелест прервал разговор.
— Что вам? — резко спросил он.
— Видите ли, Август Иванович, вчера у меня зародились некоторые соображения…
— Но, как видно, не о том, что следовало бы подождать, пока я освобожусь.
— Нет, — ответил Бережков, — об этой головке! Я, конечно, подожду. Прошу извинения.
Корректно поклонившись, он повернулся, чтобы уйти.
— Какие соображения? — быстро спросил Шелест.
Бережков выдержал паузу.
— Мне подумалось, Август Иванович, что тут возможна одна комбинация. И тогда клапаны, может быть, расположатся удобнее. Дома я попробовал набросать небольшой чертеж.
— Где он?
— Пожалуйста. Правда, я не совсем уверен…
Бережков не разыгрывал скромность. Он волновался. Вдруг случится так, что Шелест с одного взгляда обнаружит некий порок вещи, ошибку, чего сам он, Бережков, сгоряча, может быть, не увидел.
Бережков развервул трубку шероховатой бумаги.
— Ого! — вырвалось у Шелеста.
Покраснев от удовольствия, он взял лист. Ему, эрудиту в знатоку моторов, в одну минуту стадо ясно: у него в руках решение, которое он почти отчаялся найти.
— Меня тогда поразило, — рассказывал далее Бережков, — отношение ко мне Лукина.
Бережков был уверен, что наживет врага. А вышло вовсе не так. Глаза Лукина засветились истинным удовольствием, когда он рассматривал чертеж.
— Остроумно, очень остроумно! — сказал он. — Поздравляю. Верно решено.
Но некоторых недругов Бережков себе все-таки нажил.
На третий день службы он сумел испортить отношения с инженером Ниландом.
Этого человека Бережков характеризовал в наших разговорах так. Инженер Ниланд, сумрачный и раздражительный, еще до революции имел научное звание, готовил диссертацию и по своим данным был отлично приспособлен для научно-расчетных работ. Расчетчик — весьма серьезная величина во всяком конструкторском бюро. Это антипод конструктора, штатный критик, обязанный подвергать сомнению каждый чертеж, каждый проект, обязанный без снисхождения браковать замысел конструктора, если он, замысел, под ударами анализа где-либо надломится. Ниланд считался непогрешимым мастером расчета, все конструкторы АДВИ признавали его авторитет. Однако он не мирился с долей расчетчика, хотя бы и главного, а по неискоренимой тайной страсти упрямо стремился чертить, конструировать, создавать машины, хотя природа не наделила его таким даром.
Столкновение произошло из-за гайки. Исполняя задание, Бережков постарался покрасивее вывести нарезку болта и затем изобразил округлую легкую гайку. Чертеж, как полагается, поступил к Ниланду. На следующее утро, едва сев за стол, Бережков услышал его голос:
— Бережков, пожалуйте сюда!
На столе начальника лежал чертеж Бережкова. Ниланд молча взял красный карандаш и перечеркнул работу.
— Потрудитесь переделать по моему эскизу и в другой раз не фантазируйте.
— Но почему же? Я старался, чтобы гайка была легче.
— Напрасно. Незачем мудрить, когда существуют стандартные размеры. Переделайте.
Ниланд отвернулся, показывая, что разговор окончен.
Бережков посмотрел на карандашный эскиз, что лежал рядом с его перечеркнутой работой, и рискнул снова сказать:
— А не тяжеловата ли будет ваша гайка?
— Не беспокойтесь. Занимайтесь тем, что вам указано.
— Но мне все-таки кажется…
— Что вам, молодой человек, кажется? — повысив голос, перебил Ниланд.
В комнате кое-кто оглянулся.
— Мне кажется, — не смутившись, продолжал Бережков, — что ваша гайка как-то не гармонирует с изящными формами, которые свойственны современной авиации.
— Не знаю, что вам представляется изящным. Я не употребляю таких слов.
— Не смею сомневаться. Но, если угодно, я могу…
Ниланд, побагровев, вскочил.
— Прошу не иронизировать! — гаркнул он. — Вы, молодой человек, приглашены сюда не для того, чтобы меня учить.
Разговоры в комнате обычно шли вполголоса. Теперь все повернулись на окрик. Ниланд схватил объемистый потрепанный машиностроительный справочник, что лежал около него, и хлопнул этой книгой по столу.
— Я указал размеры на основании этого труда. Возьмите. Потрудитесь убедиться, что это общепринятая гайка.
— Поэтому-то она и не годится, — ответил Бережков. — В авиационном машиностроении употребляются другие гайки.
— Что? Может быть, вы мне их покажете?
— Пожалуйста. Сейчас вы их увидите…
Бережков знал, что еще со времен Жуковского рядом с аэродинамической лабораторией существовал небольшой музей или, вернее, зародыш будущего музея по истории авиации. Там, между прочим, хранилось несколько авиамоторов разных марок. И хотя эти моторы давно устарели, но и в них применялись — Бережков ясно это помнил — легкие гайки.
Он отправился туда и, улучив минуту, втихомолку отвернул несколько гаек, спрятал в карман и принес в комнату АДВИ. Гайки были положены на стол инженера Ниланда рядом с перечеркнутым чертежом Бережкова. Дальше спорить не приходилось. Чертеж Бережкова и гайки с разных авиационных двигателей были подобны по характеру. Два-три сотрудника подошли будто по иным делам, взглянули. Ниланд надулся и молчал. С того дня он невзлюбил Бережкова.
Так началась служба Бережкова. Через год он был уже не младшим чертежником, а полноправным конструктором АДВИ.
В своем рассказе Бережков не мог припомнить всех дел, которыми занимался в этот год. «Из меня попросту перло!» — восклицал он. Ему достаточно было услышать, что институту поручено разработать что-нибудь трудное, серьезное, требующее солидного срока для выполнения, — и через три-четыре дня он предлагал свое решение, свой чертеж. Дорвавшись после нескольких непутевых годов до чертежной доски, до создания — пусть пока на ватмане — авиационных моторов, он чувствовал, что наконец нашел себя, чувствовал, что из него, словно из артезианской скважины, достигшей водоносного пласта, хлынул фонтан конструкторского творчества.
Случалось, что в чертежах, которые он приносил в институт, обнаруживались ошибки, просчеты, неверные разрезы. Нередко бывало, что его били в спорах, били высшей математикой, ссылками на исследования, которых он не знал. Для того чтобы идти в ногу с инженерами, конструкторами АДВИ, чтобы не уступать им в эрудиции и, главное, чтобы вооружить себя для творчества, Бережкову пришлось упорно работать. Дома он ночами просиживал над сочинениями классиков механики и теплотехники. Овладевал языками. Курс Шелеста «Двигатели внутреннего сгорания» выучил назубок, мог цитировать наизусть.
Я уже отмечал, что Бережков не любил жаловаться на трудности жизни. О том, сколько пришлось ему наверстывать, поступив в АДВИ, об его «адской» работоспособности, о том, как он порой почти не спал две-три ночи подряд, оставаясь тем же неизменно шутливым, бодрым, в полной «рабочей форме», я узнавал от его друзей, от сестры, от сослуживцев. Но не от самого Бережкова.
За один год он прошел следующие служебные ступени: младший чертежник, чертежник-конструктор, младший инженер-конструктор.
Примерно в это время институт получил заказ Военно-Воздушного Флота: спроектировать нефтяной мотор для авиации.
Эту конструкцию опять начертил Бережков. И опять без прямого поручения, раньше своих товарищей. Ни одно настоящее, серьезное задание, ни одно стоящее дело, которое затевалось в те годы в институте или около института, не оставляло его равнодушным. Жадный, он хотел все охватить, объять, ко всему приложить руки.
С благословения Шелеста, по чертежам Бережкова стали строить авиационный нефтяной двигатель «Аврора».
Мотор «АИШ» строился на заводе «Икар»; «Аврора» — на заводе «Прометей», который был в те времена полукустарной мастерской для ремонта автомобилей. Бережков ездил туда каждый день, сам вынимал теплые отливки из формовочной земли, следил за обработкой на станках, уносил, как трофеи, готовые детали в кладовую и прятал их под замок, шутил, сердился, очаровывал, подгонял и подгонял.
Рассказывая об этом, Бережков опять искал слов, чтобы изобразить, с каким нетерпением, с какой страстью конструктор ждет, торопит необыкновенную минуту, когда он увидит наконец чертеж ожившим в материале, превратившимся в машину, какой еще не существовало на земле.
Эта минута настала, машина была выстроена. И что же? Поломки замучили автора, замучили завод. Бережков бился много месяцев, но так и не смог довести мотор. Его «Аврора», в которую он, казалось, вложил весь свой темперамент и талант, вошла под каким-то номером в печальный список неудавшихся, мертворожденных моторов. Такая же судьба постигла и мотор Шелеста. Машину долго не удавалось запустить, а после запуска пошли неисчислимые поломки. Безуспешная борьба длилась почти год, потом мотор вынесли в заводской сарай, словно на кладбище.
Все другие попытки оканчивались тем же. Ни один конструктор, ни один завод нашей страны все еще не могли дать авиации серийного отечественного, советского мотора.
— Но почему же? — допытывался я у Бережкова.
— Доводка! — воскликнул он в ответ. — Это слово известно на любом заводе, выпускающем машины. В нашей стране давно строили паровозы, локомобили, корабли, производились отличные артиллерийские орудия, и каждая новая конструкция требовала доводки. Но мы еще не знали, что такое доводка авиационного мотора. Еще не понимали, что конструктор должен обладать не упорством, а ультраупорством, ультравыдержкой, чтобы довести авиационный мотор. Доводка — вот что резало нас.
Для создания отечественного авиационного мотора требовались новые и новые усилия. Работа велась в конструкторских бюро нескольких заводов и в научных институтах.
В 1925 году Управление Военно-Воздушных Сил опять поставило перед АДВИ задачу сконструировать еще один мотор мощностью в сто лошадиных сил. Институту ассигновали деньги на проектирование, на некоторое расширение штата.
Работа над проектом длилась полгода. К этому времени институт получил собственное помещение: небольшой корпус на окраине Москвы. Туда привезли десятка полтора станков. Стояла зима. Корпус ремонтировали. Конструкторы и чертежники расположились в бревенчатой сторожке посреди отведенного для АДВИ участка. Ее прозвали «избушка». Там, в двух небольших комнатах, теснилось двадцать пять — тридцать человек. Из-под полов дуло. В избушке поставили чугунную печку, которую раскаляли докрасна. Чертежные столы время от времени стреляли — рассыхались.
В этой сторожке и спроектировали мотор, получивший название «АДВИ-100». Авторами компоновки были три человека, которых после многих ссор и примирений удалось объединить: Бережков, Мезенцев и Ниланд. Во избежание еще одной неудачи компоновка, по директиве Шелеста, не содержала оригинальной идеи. Из нескольких известных иностранных образцов были взяты наилучшим образом решенные узлы и скомбинированы в одной композиции.
В целом проект «АДВИ-100» представлял собой пять больших синек, на которых давался общий вид, и шестьдесят — семьдесят листов ватмана, где было вычерчено не меньше тысячи деталей. Предстояло утверждение проекта в Научно-техническом комитете при Управлении Военно-Воздушных Сил.
Перед заседанием Бережков волновался. Сегодня он впервые войдет в зал Научно-технического комитета. Самые видные инженеры и профессора будут обсуждать проект, под которым стоит его подпись.
Шел май 1926 года. Установились теплые солнечные дни, и Бережков оделся по-весеннему: в белые брюки, светлую, фисташкового цвета сорочку с широким ярким галстуком. Поверх был надет темно-синий распахнутый пиджак. На улицах продавали цветы, и он, праздничный, возбужденный, вдел в петлицу крошечный букетик. Таким в день заседания он появился перед Шелестом.
— Дорогой мой, — сказал Шелест, — вы меня погубите.
— Что такое? Почему?
Розовый от волнения, Бережков искренне недоумевал. Он не улыбался, но уголки свежих губ заметнее, чем обычно, были загнуты чуть вверх, и рисунок прирожденной улыбки проступал особенно ясно.
— К чему эти цветы? Вы собрались на свидание? Выньте, оставьте здесь…
Бережков смиренно подчинился. Затем Шелест подозрительно потянул носом.
— Вы, кажется, еще изволили и надушиться? Нет, я вас не возьму.
— Август Иванович, это после бритья, это в парикмахерской. Разрешите, я умоюсь…
— Черт знает что! Вы совершенно не понимаете, куда мы едем! Неужели вы не могли надеть к этому пиджаку соответствующих брюк?
— А у меня… у меня, — признался Бережков, — соответствующих нет. Есть только коричневые.
— Еще хуже. Ей-ей, я не буду спокоен, пока вы сидите в зале.
— Но почему же? Что я, бомба?
— Вот именно. Вдруг вам взбредет фантазия выступить.
— Ну и что же? Я готов защищать наш проект.
— Ради бога, не защищайте. Предоставьте это мне. А то вы непременно что-нибудь ляпнете.
— Август Иванович, даю вам слово…
— На заседании будут государственные люди, политики. А вы иногда такое выдумываете… Дорогой мой, вы понимаете, что для проекта лучше, чтобы вы помолчали.
— Пожалуй, — кротко согласился Бережков.
— Поэтому прошу вас, ради всего святого, не выскакивать.
— Август Иванович, клянусь: я ничего не ляпну. Не раскрою рта.
— Ну хорошо. И, пожалуйста, садитесь там со мной рядом. Хотя…
Шелест снова оглядел Бережкова и ничего не добавил. Тому оставалось лишь повторить свои клятвы.
И все-таки три часа спустя, вопреки своим намерениям, вопреки обещаниям, он вскочил на заседании и… Председатель стучал о графин, тщетно призывая Бережкова к порядку; Шелест тянул его за руку вниз; к нему повернулся и внимательно на него смотрел начальник Военно-Воздушных Сил Дмитрий Иванович Родионов, а Бережков, ничего не замечая, выпаливал фразу за фразой.
Вот как это случилось.
Идею проекта на заседании кратко изложил Шелест. Выступая, он порой покидал небольшую кафедру, подходил к чертежам мотора, которые были развешаны на стенах, и с уверенной плавностью, мягкостью жестов действовал легкой лакированной черной указкой. На смуглом, нимало не обрюзгшем, чуть горбоносом лице ярко выделялись серые глаза, они словно лучились. Он вполне владел собой, умел среди доклада пошутить, и все же чувствовалось, как он, крупный русский ученый, общественный и научный деятель, волнуется за судьбу мотора, спроектированного в его институте.
После доклада стали дискутировать.
— Суждения о проекте, — рассказывал Бережков, — были крайне туманными. Мы с волнением прислушивались к каждому выступлению, замечанию, хотя и знали, что никто из находившихся в зале не мог бы сказать о себе: «Я сконструировал и довел свой авиамотор». Многие из присутствующих были людьми кабинетной науки, которые вообще никогда ничего не конструировали, не строили, раньше даже не помышляли о практическом приложении своих знаний. Они могли лишь предположительно гадать: это годится, а это сломается, это не пойдет. Все мы, приступавшие к созданию первого отечественного авиамотора, блуждали тогда среди неясностей.
Крайне туманные, по выражению Бережкова, высказывания на заседании были, по большей части, благоприятны для проекта. Заняв место рядом с Шелестом и сотоварищами из АДВИ во втором ряду, следя за обсуждением, Бережков все время невольно поглядывал на человека, который сидел в плетеном кресле у окна, в профиль к собранию, несколько поодаль от всех, поодаль от председателя. Это был начальник Военно-Воздушных Сил Дмитрий Иванович Родионов, тот самый Родионов, которого несколько лет назад, в дни, когда подготовлялся штурм Кронштадта, Бережков видел так близко, видел с винтовкой за плечом… Узнает ли Родионов его? Вряд ли… Ведь пролетело столько времени…
Одетый в летнюю, защитного цвета гимнастерку, Родионов сидел, ничуть не облокачиваясь, может быть даже с чрезмерной прямизной. На его сухощавом лице с выпуклой родинкой на конце носа лежал красноватый здоровый загар; верхняя часть лба была заметно белее, здесь оставался след фуражки: Родионов много времени проводил на аэродромах, на учениях, маневрах, в летных эскадрильях, разбросанных во всех концах страны. Ничего не записывая, не задавая вопросов, он внимательно слушал, внимательно смотрел на тех, кто выступает. Бережков запомнил Родионова в буденовке с красной звездой, обведенной темным кантом, и, пожалуй, еще не видел его без головного убора. Теперь его прическа поразила Бережкова. У Родионова был прямой, словно вычерченный по линейке, пробор. Темные, слегка рыжеватые волосы были крепко приглажены щеткой; ни один волосок не выбивался над белой полоской пробора.
В те дни Родионов — да и только ли он? — был встревожен тем, что конструкторские организации и промышленность никак не могли дать авиации отечественного авиамотора. Не скрывая от себя, что корень неудач ему неясен, Родионов избрал путь, которому следовал всегда: лично приглядеться, послушать, познакомиться с людьми.
После многих выступлений председатель предоставил слово человеку, фамилию которого Бережков плохо расслышал. Однако он заметил, что Родионов чуть подался вперед на своем кресле и стал, казалось, особенно внимателен. Бережков спросил Шелеста:
— Кто это?
Шелест шепнул:
— Новицкий. Наше начальство. Окончил курс в этом году и быстро пошел — назначен здесь, в Комитете, начальником отделения моторов. От него очень многое зависит.
— Очень многое?
— Да. Почти все.
— Значит, это он маринует нас в избушке?
— Как сказать. Конечно, он мог бы все подвинуть. С ним надо…
— Как надо с ним? — спросил с любопытством Бережков.
— Помолчите, дорогой… Послушаем, что он о нас скажет.
Уже с начальных фраз стало ясно, что выступает умный, очень способный человек. Вполне владея теорией мотора, как она в то время преподавалась, он легко отстранил некоторые несущественные или гадательные соображения, высказанные на заседании. Невысокого роста, плотный, тяжеловатый, с карими, очень живыми глазами, он нередко во время речи поворачивался к Родионову, как бы докладывая ему. Новицкий говорил о проекте в достаточной степени одобрительно. То обстоятельство, что конструкция не содержала в себе какой-либо оригинальной идеи, не было, по его мнению, минусом проекта.
— На первых порах, — неторопливо и веско говорил он, — нам меньше всего следует стремиться к новому и непроверенному…
Так же не торопясь, он перечислил достоинства конструкции и ее уязвимые места. И, наконец, дал итоговую оценку — считать идею целесообразной и решение удачным.
— Поверхностная болтовня! — буркнул Бережков.
Новицкий не понравился ему. Шелест взглянул с удивлением.
— Нет, почему же? Очень толково.
В зале четко разносился голос Новицкого.
— Это первый проект такого типа у нас, — ясно формулировал он. Работа свидетельствует о возросшей культуре проектирования, что достигнуто под руководством одного из крупнейших специалистов, которые честно работают с нами.
Шелест с места отвесил несколько иронический поклон.
— У нас есть, — продолжал Новицкий, полуобернувшись к Родионову, вновь как бы обращаясь к нему, — наши молодые кадры, чья судьба целиком связана с судьбой нашего строя. Однако я обязан сказать, что они еще не в силах дать нам подобный проект.
Насупясь, Бережков смотрел в пол. «А мы кто?» — с обидой мысленно вопрошал он и чувствовал себя оскорбленным. «Мы черт знает в каких условиях, — думалось ему, — создавали конструкцию, а он? Что сделал он для советского мотора? Чем он нам помог? Где его дела? На каком же основании он говорит о нас так свысока?»
Бережков безмолвно кидал эти вопросы. Его подмывало вскочить и что-нибудь прокричать, возразить, оборвать этого крепко сбитого, видимо твердого на ногах человека, четко произносившего фразы.
Новицкий меж тем излагал выводы. Он заявил, что мотор, по его мнению, следует строить, хотя в проекте лишь повторено то, что достигнуто несколько лет назад иностранными конструкторами.
— Таким образом, эта машина, — сказал он, — будет все же отставать от современного мирового уровня. А нам нужны моторы, находящиеся на этом уровне.
— И превосходящие его, — негромко вставил Родионов.
— Совершенно правильно, Дмитрий Иванович. Над этой задачей еще придется немало работать. И мы обязаны ясно сказать, что отсутствие такого рода моторов несовместимо с перспективой развития Военно-Воздушного Флота, с задачами обороны страны.
Это была элементарная истина, бесспорная мысль, но Бережков вскочил и выпалил с места:
— А избушка совместима с обороной?
Новицкий спросил:
— Какая избушка?
Шелест сжал руку Бережкова и потянул его вниз. Но Бережков продолжал быстро говорить:
— Изба, в которой всю зиму теснятся тридцать чертежников и конструкторов! А ремонт помещения, который почти не подвигается? А станки, которые до сих пор не распакованы? Это совместимо с обороной? У нас на всех конструкторов один истрепанный справочник Хютте. Вы об этом позаботились, товарищ Новицкий? Это совместимо с обороной?
Бережкова прервал председатель.
— Товарищ! — взывал он, стуча карандашом по графину. — Товарищ, это не по существу.
Тут опять прозвучал голос Родионова.
— Почему не по существу? — произнес он.
В зале стало тихо. Родионов говорил со своего места, негромко, словно в небольшой комнате.
— Вы работали над этим проектом?
— Работал.
— Как ваша фамилия?
Задав этот вопрос, Родионов вдруг слегка прищурился, словно что-то припоминая. Бережков почувствовал, что он узнан, и радостно назвал себя.
Начальник Военно-Воздушных Сил улыбнулся одними глазами и сказал:
— Продолжайте, товарищ Бережков. Тому и слово, кто работал. Нуте-с…
Пять лет назад, в петроградском госпитале, Бережкову довелось услышать от одного делегата X партийного съезда, делегата, тоже раненного под Кронштадтом, историю жизни человека, который поставил боевую задачу отряду аэросаней, Дмитрия Ивановича Родионова. Сейчас перед Бережковым всплыли известные ему страницы биографии командующего авиацией.
Сын петербургского рабочего, Родионов тринадцати лет поступил мальчиком-рассыльным в контору, стал зарабатывать для семьи. При случае выяснилось, что у него хороший почерк. Ему поручили надписывать конверты. Он старался, приобрел учебник каллиграфии, выработал безупречный конторско-каллиграфический почерк. На службе, кроме того, он подшивал бумаги. Немногие знают, что в этом тоже можно достичь мастерства и своего рода блеска. Родионов достиг этого: он не мог ничего делать небрежно или плохо. С виду он был благопристойным подростком в пиджачке и галстуке. Аккуратному конторщику много неприятных минут доставляли его рыжеватые волосы — непослушные, немягкие. Они вечно вихорились, торчали в стороны, сколько он их ни приглаживал. Из-за этого над ним подтрунивали. Родионов решил, что у него будет гладкая прическа, и добился своего, переупрямил собственные волосы, заставил их ложиться на пробор. Эта прическа осталась у него до конца жизни.
Как же он стал революционером, большевиком?
Семнадцати лет Родионов поступил, не оставляя службы, на вечерние курсы, где шли занятия по программе средней школы. Среди слушателей преобладала молодежь с предприятий, рвущаяся к знанию, в большинстве передовая, революционная. У Родионова уже раньше были там знакомые, сотоварищи по конторскому труду. С некоторыми он подружился. Почти все в этой среде были несколько старше Родионова; он прислушивался к спорам, помалкивал, думал, читал.
Родионов поставил перед собой цель получить образование и рьяно учился, не давая себе послабления, доводя до высшего балла, до ажура, как говорят в конторском деле, знание предметов программы.
Юноша-конторщик, ученик вечерних курсов, не подозревал, что уже близок день, который повернет его жизнь.
Это произошло так. В 1912 году на должность управляющего петербургской конторой «Продамета» («Продажа металла»), одной из крупнейших и солиднейших столичных контор, был приглашен бывший социал-демократ, инженер Лярэ. Он отошел от партии, но, как говорили, сохранил порядочность. Он принял на службу нескольких способных, развитых конторщиков, приятелей Родионова по вечерним общеобразовательным курсам.
Как-то в одном из отделов «Продамета» освободилась вакансия помощника делопроизводителя. Друзья Родионова, служившие там, порекомендовали его на это место.
— Посмотрим. Пусть придет, — сказал инженер Лярэ.
Родионов пришел. В огромном зале за канцелярскими столами работало свыше ста сотрудников, а в углу, за перегородкой из стекла, находился кабинет Лярэ. Он принимал там посетителей: прозрачная перегородка не пропускала звуков, но Лярэ видел всех, и все видели его. В этом стеклянном кабинете он поговорил с Родионовым. Сквозь очки в тонком золотом ободке, которые Лярэ всегда носил, он внимательно оглядел кандидата на вакансию, затем пригласил его сесть и спросил, сколько зарабатывал Родионов. Тот правдиво ответил.
— Здесь, на вашей новой должности, вы будете получать больше. Это будет крупный шаг в вашей жизни.
— Да.
— Мне говорили о вас. Вы учитесь, это похвально. Однако надо много работать, честно работать.
— Да, — снова произнес Родионов.
— Работать столько же, сколько работаю я. У меня правило — вечерам никто не уходит, пока не ухожу я.
— Но ведь, как вы знаете, я занимаюсь на вечерних курсах.
Лярэ рассмеялся.
— Не беспокойтесь, я не зверствую.
Разговор закончился благоприятно для Родионова, он был принят на службу. Инженер Лярэ действительно не зверствовал; к конце рабочего дня всем за счет дирекции подавали чай и бутерброды, но после этого сверх служебных часов приходилось еще основательно поработать, корпеть над бумагами, пока не поднимался и не уходил Лярэ.
В конторе служила несколько социал-демократов большевиков. Они подготовили открытое массовое выступление против этого изощренного способа эксплуатации служащих. Однажды, в час бутербродов, в конторе начался митинг. Лярэ вышел из кабинета.
— Что здесь? — спросил он.
— Не будем работать за бутерброды.
— Не будете? — странно тонким голосом переспросил Лярэ.
Он подошел к шкафу, достал список сотрудников и произнес первую по алфавиту фамилию.
— Агапов! Не будете работать?
Этот служащий был отцом большой семьи, он промолчал.
— Садитесь на свое место! Акимов, не желаете работать?
Акимов был делопроизводителем отдела, одним из организаторов протеста. Родионов знал, что некогда тот был дружен с Лярэ, они вместе провели студенческие годы.
Последовал твердый ответ:
— За бутерброды? Не буду!
— Вы уволены! Можете идти!
Лярэ нервно зачеркнул строку в списке. Акимов стоял, побледнев, среди сослуживцев. Он ждал, что будут отвечать другие. Лярэ посмотрел на Родионова, на аккуратный костюм юноши, на его приглаженный пробор и чуть у