Тим подумал, не сказать ли мальчику, что правильно говорить «разнорабочие», но решил, что это не так уж важно.
– Ребята, не хочется вас расстраивать, но сколько вам лет? Одиннадцать?
– Двенадцать! – хором выдали они.
– Ладно, двенадцать. Тише, а то люди спят. Никто не возьмёт вас на работу на этой ярмарке. Вас просто под любым предлогом заманят в «Долларовую тюрьму»[16] и продержат там до приезда родителей. И пока они едут, люди будут приходить и глазеть на вас. Кто-нибудь может даже подкинуть арахиса или свиных рёбрышек.
Близнецы Билсон уставились на него с некоторой тревогой (и, возможно, с облегчением).
– Значит так, – сказал Тим. – Возвращайтесь домой, а я буду идти следом, чтобы ваше коллективное сознание не передумало.
– Что такое коллективное сознание? – спросил Роберт.
– То, что есть у близнецов, по крайней мере, так считается в народе. Вы воспользовались дверью или вылезли через окно?
– Через окно, – сказал Роланд.
– Ясно, значит тем же путём и обратно. Если повезёт, ваши родители никогда не узнают, что вы уходили.
– Вы не скажете им? – спросил Роберт.
– Нет, если вы не уйдёте ещё раз, – сказал Тим. – Тогда я не только расскажу им об этом, но и о том, как вы обозвали меня, когда я поймал вас.
Роланд испугался.
– Мы ничего такого не делали!
– Я солгал, – сказал Тим. – Это я умею.
Он проводил их и наблюдал, как Роберт Билсон сделал подножку из ладоней, чтобы помочь Роланду залезть в открытое окно. Затем точно также Тим помог Роберту. Он подождал, не загорится ли где свет, сигнализируя об обнаружении потенциальных беглецов, и когда этого не произошло, продолжил обход.
В пятницу и в субботу на улицах было больше людей, по крайней мере, до полуночи или до часу ночи. В основном любовные парочки. После этого могло начаться вторжение «ракет», как их назвал шериф Джон: молодые люди в прокачанных машинах или грузовиках, которые бок о бок проносились по пустой центральной улице Дюпре со скоростью шестьдесят-семьдесят миль в час и будили людей ревущими глушителями. Иногда помощники шерифа или патрульные дорожной полиции ловили одного из них и выписывали штраф (или задерживали, если алкотестер показывал 0,9), но даже с четырьмя офицерами на смене, аресты были относительно редким явлением. Большинству удавалось избежать наказания.
Тим отправился повидать Сироту Энни. Он нашёл её сидящей возле палатки и вяжущей носки. Артрит или нет, но её пальцы двигались с молниеносной скоростью. Он спросил, не хочет ли она заработать двадцать долларов. Энни сказала, что немного денег никогда не помешает, но всё будет зависеть от того, что нужно делать. Он объяснил, и она захихикала.
– С радостью сделаю, мистер Джей. Если добавите сверху пару банок «Виклз».
Энни, чьим девизом, казалось был «Всё или ничего!», сделала для него баннер: тридцать футов в длину и семь в ширину. Тим прикрепил его к стальному валику, который изготовил сам, сварив вместе три куска трубы в мастерской Фромье. Объяснив шерифу Джону, что он хочет сделать, и получив разрешение, Тим и Таг Фарадей подвесили валик на тросе над Y-образным перекрёстком на Мэйн-Стрит; трос закрепили на декоративных фасадах аптеки Оберга с одной стороны, и неработающего кинотеатра с другой.
В пятницу и в субботу вечером, когда закрывались бары, Тим дёргал за шнур, который разворачивал баннер, как штору на окне. С обеих сторон Энни нарисовала старомодные вспышки камер. Надпись на баннере гласила: СБАВЬ СКОРОСТЬ, ИДИОТ! МЫФИКСИРУЕМ ТВОИ НОМЕРА!
Они, конечно, ничего такого не делали (хотя Тим записывал номера, когда успевал), но баннер Энни, казалось, действительно работал. Не идеально, но что вообще в этой жизни идеально?
В начале июля шериф Джон вызвал Тима к себе в офис. Тим спросил, не натворил ли он что-нибудь.
– Как раз наоборот, – сказал шериф Джон. – Ты отлично справляешься. Этот баннер казался мне глупостью, но должен признать, я был неправ, а ты – прав. Хотя меня никогда особенно не беспокоили эти ночные гонки, да и горожане не жаловались, что мы слишком ленивы, чтобы положить этому конец. Заметь, это те же самые люди, которые из года в год голосуют против увеличения зарплаты сотрудникам правоохранительных органов. Больше всего меня беспокоит бардак, который нам приходится разгребать, когда один из этих лихачей влетает в дерево или в телефонный столб. Смерть – это плохо, но те, кто уже никогда не станут прежними после одной глупой ночи и крика «ура»… Иногда мне кажется, что это ещё хуже. Но в этом году июнь прошёл спокойно. Даже лучше, чем спокойно. Может, это было лишь исключение из общего правила, но я так не думаю. Всё дело в баннере. Скажи Энни, что она, вероятно, спасла кому-то жизнь, и может спать в одной из наших камер в любую ночь, когда наступят холода.
– Скажу, – ответил Тим. – Если запасётесь «Виклз», она обязательно придёт.
Шериф Джон откинулся назад. Его кресло заскрипело сильнее, чем прежде.
– Когда я сказал, что ты чересчур квалифицирован для этой работы, я и подумать не мог, что настолько. Нам будет не хватать тебя, когда ты уедешь в Нью-Йорк.
– Мне не к спеху, – сказал Тим.
Единственным предприятием в городе, который работал круглосуточно, был торговый центр «Зонис Гоу-Март» рядом со складами. В дополнении к пиву, газировке и чипсам, в «Зонис» продавался небрендовый бензин под названием «Зони Джус». Ночью, с полуночи до восьми утра, в торговом центре посменно работали двое порядочных сомалийских братьев, Абсимиль и Гутаале Добира. В жаркую ночь, в середине июля, когда Тим стучал в двери и ставил пометки мелом, направляясь в сторону западного конца Мэйн-Стрит, он услышал грохот, раздавшийся в районе «Зонис». Не очень громкий, но Тим узнал звук выстрела. Далее последовал крик боли или гнева, и звук разбитого стекла.
Тим бросился бежать, часы стучали по его бедру, рука автоматически нащупывала рукоять пистолета, которого там давно не было. Он увидел машину, припаркованную у заправки, и когда он приблизился к магазину, из него выскочили двое молодых людей, один из них сжимал в руке что-то похожее на деньги. Тим опустился на колено, наблюдая, как они садятся в машину и с рёвом уносятся прочь, поднимая клубы голубого дыма.
Он снял рацию с пояса.
– База, это Тим. Есть там кто, приём?
Ответила Венди Галликсон, её голос звучал сонно и раздражённо.
– Что случилось, Тим?
– Два-одиннадцать в «Зонис». Слышал выстрел.
Это быстро взбодрило её.
– Господи, ограбление? Я сейчас…
– Стой, просто послушай меня. Нарушителей двое, мужского пола, белые, подростки или около двадцати лет. Небольшая машина, возможно, «Шеви Круз», из-за этих огней на заправке я не смог определить цвет, но модель последняя, номера Северной Каролины: WTB-9, остальные три цифры не разглядел. Передай это всем, кто сейчас в патруле и в полицию штата до того, как сделаешь что-то ещё!
– Что…
Он отключился, убрал рацию и побежал к «Зонис». Стекло перед кассой было разбито, а кассовый аппарат – открыт. Один из братьев Добира лежал на боку в расплывающейся луже крови. Он задыхался, каждый вдох заканчивался свистом. Тим опустился рядом с ним на колени.
– Нужно перевернуть вас на спину, мистер Добира.
– Нет, пожалуйста… больно…
Тим в этом не сомневался, но ему нужно было взглянуть на повреждения. Пуля попала в верхнюю правую часть синей накидки «Зонис» Добира, которая теперь была грязно-фиолетовой от крови. Кровь текла и из его рта, пачкая козлиную бородку. Когда он закашлялся, то забрызгал лицо Тима и очки мелкими капельками.
Тим снова схватил рацию и с облегчением понял, что Галликсон всё ещё была на посту.
– Нужна скорая, Венди. Пусть высылают из Даннинга как можно быстрее. Один из братьев Добира ранен, кажется пуля пробила лёгкое.
Она приняла информацию, затем начала задавать вопрос. Тим снова оборвал связь, бросил рацию на пол и снял с себя футболку. Он приложил её к дыре в груди Добиры.
– Можете подержать пару секунд, мистер Добира?
– Тяжело… дышать.
– Не сомневаюсь. Держите. Я помогу.
Добира прижал к груди скомканную футболку. Тим не думал, что он долго продержит её, а скорая могла приехать только через двадцать минут. И то – это было бы чудом.
В магазине было полно всяких закусок, но почти ничего из средств первой помощи. Хотя там был вазелин. Тим схватил его, а с соседней полки коробку «Хаггис», которую разорвал, пока бежал обратно к пострадавшему. Он убрал футболку, насквозь пропитанную кровью, осторожно сдвинул такую же кровавую накидку, и начал расстёгивать рубашку Добиры.
– Нет, нет, нет, – застонал Добира. – Больно, не трогайте, пожалуйста.
– Но я должен. – Тим услышал звук приближающейся машины. В осколках стекла заискрились и заплясали синие огни «дискотеки»[17]. Но он даже не обернулся.
– Держитесь, мистер Добира.
Он подцепил пальцем вазелин из банки и поместил его в рану. Добира взревел от боли, затем взглянул на Тима шальными глазами:
– Могу дышать… чуть лучше.
– Это временная «заплата», но если дышать стало легче, значит коллапса лёгкого не случилось. – По крайней мере, полного, подумал Тим.
Появился шериф Джон и встал на колени рядом с Тимом. На нём была безразмерная пижамная рубашка поверх форменных брюк, а волосы торчали во все стороны.
– Быстро добрались, – сказал Тим.
– Я не спал. Не мог заснуть и делал себе сэндвич, когда позвонила Венди. Сэр, вы Гутаале или Абсимиль?
– Абсимиль, сэр. – Его дыхание всё ещё было свистящим, но в голосе прибавилось сил. Тим взял один из одноразовых подгузников и приложил его к ране.
– Ох как больно.
– Сквозное или пуля ещё там? – спросил шериф Джон.
– Не знаю, и не хочу снова переворачивать его, чтобы выяснить. Он относительно стабилен, так что нам остаётся только ждать скорую.
Затрещала рация Тима. Шериф Джон осторожно поднял её из груды битого стекла. Это была Венди.
– Тим? Билл Уиклоу засёк этих парней на Дип-Медоу-Роад и начал преследование.
– Это Джон, Венди. Скажи Биллу, чтобы был осторожен. Они могут быть вооружены.
– Они задержаны. – Может до этого ей и хотелось спать, но сон как рукой сняло и голос Венди звучал бодро. – Они попытались скрыться и разбили машину. У одного сломана рука, другой пристёгнут наручниками к решётке на машине Билла. Полиция штата уже в пути. Скажите Тиму, что он был прав насчёт «Круза». Как там Добира?
– С ним всё будет в порядке, – ответил шериф Джон. Тим не до конца был в этом уверен, но понял, что эти слова были сказаны не только помощнику Галликсон, но и раненому мужчине.
– Я отдал им деньги из кассы, – сказал Добира. – Так нас учили. – Казалось, ему было стыдно. Очень стыдно.
– Вы поступили правильно, – сказал Тим.
– Тот, с пистолетом, всё равно выстрелил в меня. А другой прошёл за прилавок взять… – Он опять закашлял.
– Тише, тише, – сказал шериф Джон.
– Взять лотерейные билеты, – сказал Абсимиль Добира. – Которые нужно тереть. Их нужно вернуть. Неиспользованные всё ещё являются собственностью… – Он слабо кашлянул. – Штата Южная Каролина.
Шериф Джон сказал:
– Успокойтесь, мистер Добира. Не переживайте из-за этих проклятых бумажек, сохраняйте силы.
Мистер Добира закрыл глаза.
На следующий день, когда Тим обедал на крыльце железнодорожного депо, к нему на личной машине подъехал шериф Джон. Он поднялся по ступенькам и посмотрел на провисшее сиденье другого стула.
– Выдержит меня?
– Есть только один способ узнать, – ответил Тим.
Шериф Джон осторожно сел.
– В больнице говорят, с Добирой всё будет в порядке. С ним его брат Гутаале, и он говорит, что видел раньше этих двух ублюдков. Пару раз.
– Выясняли обстановку, – сказал Тим.
– Несомненно. Я послал Тага Фарадея взять показания у обоих братьев. Лучше Тага у меня никого нет, но, думаю, ты и так знаешь.
– Гибсон и Баркетт не так плохи.
Шериф Джон вздохнул.
– Не плохи, но никто из них не смог бы действовать так же быстро и решительно, как ты прошлой ночью. А бедолага Венди, наверное, просто стояла бы и таращила глаза, пока не упала бы в обморок.
– Зато она хороший диспетчер, – сказал Тим. – Создана для этой работы.
– Ага-ага, и отличный секретарь; в прошлом году реорганизовала все наши файлы и записала всё на флэшки, но на улице почти блин бесполезна. Хотя ей нравится быть в команде. А тебе хотелось бы стать частью команды, Тим?
– Не думаю, что вы сможете позволить себе ещё одного копа. Или вам всем сразу повысили зарплату?
– Если бы. Но Билл Уиклоу сдаёт значок в конце года. Я подумал, может, вы смогли бы поменяться местами. Он будет ходить и стучать, а ты оденешь форму и снова будешь носить оружие. Я спрашивал Билла, он говорит, что не против побыть какое-то время ночным стучащим.
– Мне нужно подумать над этим.
– Ради Бога. – Шериф Джон поднялся со стула. – До конца года ещё целых пять месяцев. Но мы были бы тебе рады.
– Даже помощник Галликсон?
Шериф Джон усмехнулся.
– Венди трудно расположить к себе, но прошлой ночью ты прошёл по этой дорожке до конца.
– Правда? А если я приглашу её на ужин, что она мне ответит?
– Думаю, скажет «да», если ты не собираешься вести её в «Бевс». Такая красивая девушка, по меньшей мере, будет рассчитывать на вечер в Даннинге, или в этом мексиканском местечке в Хардивилле.
– Спасибо за совет.
– На здоровье. Но ты подумай насчёт работы.
– Обязательно.
И подумал. И продолжал думать, когда жаркой ночью в конце того лета разразился настоящий ад.
УМНЫЙ МАЛЬЧИК
Одним прекрасным утром в апреле того года, в Миннеаполисе – за несколько месяцев до приезда Тима Джеймисона в Дюпре – Герберт и Эйлин Эллисы пришли в кабинет Джима Грира, одного из трёх штатных психологов Школы Бродерика для одарённых детей.
– У Люка неприятности? – спросила Эйлин, когда они сели. – Если да, то он ни слова об этом не сказал.
– Вовсе нет, – сказал Грир. Ему было за тридцать, с редеющими каштановыми волосами и участвующим выражением лица. На нём была спортивная рубашка с расстёгнутым воротом и отглаженные джинсы. – Вы ведь знаете, как здесь всё работает? Как всё должно работать, учитывая умственные способности наших студентов? Они разделяются, но не по классам. Это фактически невозможно. У нас есть десятилетние дети с лёгкой формой аутизма, которые решают математические задачи старших классов, но всё ещё читают на уровне третьеклассников. У нас есть дети, которые знают по четыре языка, но испытывают трудности при умножении дробей. Мы преподаём им все необходимые предметы и содержим девяносто процентов из них – приходится, потому что они поступают к нам со всех концов Соединённых Штатов, и дюжина или около того из-за рубежа, – но внимание мы фокусируем на их особых талантах, какими бы они не были. Поэтому традиционная система, в которой дети постепенно развиваются от детского сада до двенадцатого класса, практически бесполезна для нас.
– Мы это понимаем, – сказал Герб, – и мы знаем, что Люк – умный мальчик. Поэтому он здесь. – Но он не добавил (о чём Грир, определённо, знал), что они никогда не могли позволить себе астрономическую плату за учёбу. Герб работал бригадиром на заводе по производству коробок; Эйлин была учителем в начальной школе. Люк был одним из немногих приходящих учеников в Броде, и одним из немногих стипендиатов.
– Умный? Не совсем.
Грир бросил взгляд на раскрытую папку, лежавшую на его безупречно чистом столе, и у Эйлин внезапно возникло предчувствие: либо их сына исключат, либо лишат стипендии, – что повлечёт за собой исключение. Плата за обучение в Броде составляла плюс-минус сорок тысяч долларов в год – примерно, как в Гарварде. Должно быть, Грир собирался сказать им, что всё это было ошибкой, что Люк не был настолько одарённым, насколько они все считали. Он был обычным ребёнком, который просто читал книги не по возрасту и, казалось, всё запоминал наизусть. Эйлин где-то читала, что эйдетическая память не так уж редко встречается у маленьких детей; почти феноменальной памятью обладает от десяти до пятнадцати процентов всех детей. Загвоздка в том, что этот талант обычно пропадает по достижении ребёнком подросткового возраста, и Люк как раз приближался к этому рубежу.
Грир улыбнулся.
– Позвольте сказать прямо. Мы гордимся тем, что обучаем одарённых детей, но у нас в Бродерике никогда не было такого ученика, как Люк. Один из наших заслуженных учителей – мистер Флинт, которому сейчас за восемьдесят – взял на себя смелость дать Люку книгу по истории Балкан, довольно сложную, но хорошо описывающую текущую геополитическую ситуацию. Во всяком случае, так говорит Флинт. Через неделю он пришёл ко мне и сказал, что чувствует себя рядом с вашим сыном, как еврейские старейшины, когда Иисус не только учил их, но и укорял, говоря, что не то, что входит в их уста, оскверняет их, а то, что выходит из них.
– Я в замешательстве, – сказал Герб.
– Как и Билли Флинт. Вот, в чём дело.
Грир подался вперёд.
– Послушайте: Люк за одну неделю освоил два семестра чрезвычайно сложной аспирантуры, и сделал множество выводов, которые Флинт намеревался сделать, как только будет заложен надлежащий исторический фундамент. Некоторые из этих выводов Люк весьма убедительно аргументировал, сказав, что «они скорее основываются на мудрости, чем на свежих мыслях». Хотя Флинт добавил, что он сделал это очень учтиво. Почти извиняясь.
– Не знаю, как реагировать на это, – сказал Герб. – Люк не очень любит рассказывать о своей учёбе. Говорит, мы не поймём.
– Что в общем-то так и есть, – сказала Эйлин. – Когда-то я проходила биноминальную теорему, но это было очень давно.
Герб сказал:
– Когда Люк дома, он такой же, как любой другой ребёнок. Сделав уроки и работу по дому, он включает «Икс-бокс» или играет в баскетбол со своим другом Рольфом. Он всё ещё смотрит «Губка Боб Квадратные Штаны». – Он задумался, потом добавил: – Хотя обычно с книгой на коленях.
Да, подумала Эйлин. Недавно это была «Основы социологии». А до того – Уильям Джеймс. А до того – большая книга АА[18] и полное собрание сочинений Кормака Маккарти. Он читал подобно тому, как коровы пасутся в свободном выгуле, двигаясь туда, где трава зеленее. И её муж предпочитал игнорировать это, потому что это пугало его. Впрочем, как и её. Вероятно, поэтому она ничего не знала о книге по истории Балкан. Он не говорил, потому что она не спрашивала.
– У нас здесь есть вундеркинды, – сказал Грир. – Вообще, я бы назвал вундеркиндами более половины учеников Бродерика. Но у них есть ограничения. Люк – другой, потому что он многогранен. Хорош не в чём-то одном, а во многом. Не думаю, что он когда-нибудь будет профессионально заниматься бейсболом или баскетболом…
– Если пойдёт в меня, то ему не хватит роста для баскетбола, – сказал с улыбкой Герб. – Если только он не новый Спад Уэбб[19].
– Перестань, – сказала Эйлин.
– Но он играет с энтузиазмом, – продолжи Грир. – Ему это нравится, и он не считает это пустой тратой времени. На площадке рохлей его не назовёшь. Он прекрасно ладит со своими товарищами. Он не замкнутый и эмоционально уравновешенный. Люк – образцовый и вполне замечательный американский мальчик, который носит футболки с рок-группами и кепку козырьком назад. Возможно, в обычной школе он не был бы таким замечательным – ежедневная тягомотина могла бы свести его с ума, – но даже там, думаю, у него всё было бы в порядке; он просто продолжал бы учиться самостоятельно. – Грир тут же добавил: – Но, разумеется, не стоит выяснять это на практике.
– Нет. Нам нравится, что он здесь, – сказала Эйлин. – Очень. И мы знаем, что он хороший мальчик. Мы безумно его любим.
– И он вас любит. Я несколько раз беседовал с Люком, и он ясно дал это понять. Такие удивительные дети встречаются крайне редко. А такие зрелые и обстоятельные, которые видят внешний мир так же хорошо, как и собственный внутренний, – ещё реже.
– Если всё в порядке, то почему мы здесь? – спросил Герб. – Нет, я вовсе не против похвал в адрес моего сына, не поймите меня неправильно. И кстати, я всё ещё могу сделать его, хотя у него неплохой бросок крюком[20].
Грир откинулся на спинку своего кресла. Его улыбка исчезла.
– Вы здесь, потому что мы подходим к концу того, что мы можем предложить Люку, и он это понимает. Он выразил довольно своеобразные пожелания относительно учёбы. Он хотел бы получить специальность инженера в Массачусетском технологическом институте в Кембридже, и диплом по английскому языку и литературе в Эмерсоне, что через реку, в Бостоне.
– Что? – спросила Эйлин. – Одновременно?
– Да.
– А как же АОТ[21]? – Это всё, о чём Эйлин смогла подумать.
– Он сдаст его в следующем месяце, в мае. В Норт-Комьюнити-Хай. И, будьте уверены, сдаст на отлично.
Нужно будет собрать ему обед, подумала она. Она слышала, что в столовой Норт-Ком ужасная еда.
После пары секунд замешательства Герб сказал:
– Мистер Грир, но нашему мальчику двенадцать лет. Исполнилось двенадцать только в прошлом месяце. Может, у него и есть интерес к Сербии, но в ближайшие три года он не сможет даже отрастить усы. Вы… это…
– Я понимаю, что вы чувствуете, и мы не стали бы заводить этот разговор, если бы мои коллеги в руководстве и остальные преподаватели не верили, что он способен академически, социально и эмоционально заниматься подобной работой. И сразу в обоих кампусах.
– Я не собираюсь посылать двенадцатилетнего ребёнка на другой конец страны, – сказала Эйлин, – где он будет жить среди студентов, которым уже можно пить и ходить по клубам. Если бы там были родственники, с которыми он мог бы остаться, тогда другое дело, но…
Грир кивал вместе с ней.
– Я понимаю, не могу не согласиться, и Люк знает, что не готов жить сам по себе, даже в контролируемой среде. Всё это он прекрасно понимает. Тем не мене, его не радует и разочаровывает текущая ситуация, потому что он голоден до знаний. Фактически, жаждет их. Я не знаю, что за невероятное устройство находится в его голове – никто из нас не знает, и, возможно, старик Флинт дал наиболее точное описание, когда говорил об Иисусе и старейшинах, – но, когда я пытаюсь представить, я думаю об огромном сверкающем механизме, который загружен всего на два процента от своей производительности.
– Не радует и разочаровывает? – сказал Герб. – Хм. Мы не замечали ничего такого.
«Я замечала, – подумала Эйлин. – Не всегда, но иногда. Когда бряцали тарелки или двери закрывались сами собой».
Она представила этот огромный сверкающий механизм, такой большой, что он мог бы разместиться в трёх или четырёх ангарах, и работающий или делающий что именно? Всего лишь бумажные стаканчики или алюминиевые подносы для фастфудов. Они должны дать ему больше, но стоит ли?
– А что насчёт Университета Миннесоты? – спросила она. – Или Конкордии в Сент-Поле? Если он будет учиться в одном из этих заведений, то сможет остаться дома.
Грир вздохнул.
– Это всё равно, что забрать Люка из Бродерика и отдать в обычную школу. Мы говорим о мальчике, в отношении которого тест IQ бесполезен. Он знает, где хочет учиться. И знает, что ему нужно.
– Я не представляю, что мы можем сделать, – сказал Эйлин. – Он может поступить туда, но мы работаем здесь. И мы далеко не богачи.
– Что ж, давайте всё обсудим, – сказал Грир.
Когда Герб и Эйлин позже вернулись в школу в тот день, Люк крутился возле парковочной полосы[22] с четырьмя другими детьми: двумя мальчиками, и двумя девочками. Они смеялись и о чём-то оживлённо болтали. Эйлин они казались обычными: девочки были в юбках и чулках, их груди только начали округляться, а Люк и его друг Рольф в мешковатых штанах – дань моде всех подростков в этом году – и футболках. На футболке Рольфа было написано: ПИВО – ДЛЯ СОСУНКОВ. У него была виолончель в мягком чехле, и он кружился вокруг неё, будто в танце.
Люк увидел своих родителей, дал пять Рольфу, затем схватил свой рюкзак и нырнул на заднее сиденье «Фораннера» Эйлин.
– Оба тут, – сказал он. – Интересно. Чем обязан такой небывалой чести?
– Ты правда хочешь учиться в Бостоне? – спросил Герб.
Люк не растерялся; он засмеялся и вскинул обе руки в воздух.
– Да. А можно?
Будто он спросил, можно ли ему остаться ночевать у Рольфа, удивилась Эйлин. Она вспомнила, каким словом Грир описал их сына. Он назвал его многогранным, и это было идеальное попадание. Люк был гением, который каким-то образом не был испорчен своим собственным необъятным интеллектом; он без всяких зазрений совести мог запрыгнуть на скейтборд и скатиться вниз по крутому тротуару, подвергая опасности свой бесценный мозг.
– Давайте устроим ужин пораньше и поговорим об этом, – сказала она.
– «Рокет Пицца»! – воскликнул Люк. – Согласны? Пап, ты ведь взял свой «Прилосек»?
– О, после сегодняшней встречи, он всегда при мне.
Они взяли большую пепперони и Люк умял половину в одиночку, вместе с тремя стаканами колы; его родители могли только удивляться пищеварительной системе и мочевому пузырю их ребёнка, а также его уму. Люк объяснил, что сначала ему нужно было поговорить с мистером Гриром, потому что «я не хотел, чтобы вы волновались. Это была ваша первая беседа».
– Хотел запустить пробный шар, – сказал Герб.
– Ага. Или закинуть удочку. Или прощупать почву. Или запустить щупальца. Или…
– Хватит. Он объяснил, что мы могли бы поехать с тобой.
– Вы должны, – серьёзно сказал Люк. – Я ещё мал, чтобы жить без моих глубоко почитаемых и уважаемых маменьки и папеньки. А ещё… – Он посмотрел на них поверх остатков пиццы. – Я не смогу учиться. Буду очень скучать по вам.
Эйлин велела себе не плакать, но, разумеется, не удержалась. Герб протянул ей салфетку. Она сказала:
– Мистер Грир… э… если можно так сказать, изложил план… в котором мы могли бы… в общем…
– Эй, кто хочет последний кусок? – спросил Люк.
– Доедай, – сказал Герб. – Только не лопни, а то не сможешь осуществить свою безумную затею о поступлении.
– Ménage à college [23], – сказа Люк и засмеялся. – Он ведь говорил вам о богатых выпускниках?
Эйлин опустила салфетку.
– Господи, Люки, ты обсуждал финансовые возможности своих родителей со школьным психологом? Кто тут из нас взрослый? Я уже начинаю чувствовать себя неловко.
– Успокойся, mamacita [24], это имело смысл. Хотя сначала я подумал о спонсировании. У Бродерика много денег, и они могли бы оплатить переезд без ущерба для своих кошельков, но попечители никогда не согласятся, хотя это было бы логично.
– Логично? – спросил Герб.
– О, да. – Люк энергично прожевал кусок пиццы, проглотил и запил колой. – Я – капиталовложение. Инвестиции с хорошим потенциалом для роста. Вкладываешь цент, получаешь доллар. На том и стоит Америка, разве не так? Попечители без проблем могут заглянуть в будущее, но они не могут преодолеть свой когнитивный барьер.
– Когнитивный барьер, – повторил его отец.
– Ну да. Барьер, возведённый в результате наследственной диалектики. Возможно, даже родовой, хотя это как-то смешно звучит в отношении попечителей. Они говорят: «Если мы сделаем это для одного, то придётся сделать и для других детей». Вот он – барьер. Наследуемый сверху.
– Традиционные представления, – сказала Эйлин.
– В точку, мам. Попечители готовы пойти на встречу богатым выпускникам, тем, кто ворочает mucho [25] деньгами за пределами барьера, но продолжают любить и помнить старый добрый Бродерик. Мистер Грир будет связующим звеном. По крайней мере, я надеюсь на это. Суть в том, что они помогают мне сейчас, а я им потом, когда стану богатым и знаменитым. Хотя меня не особенно волнует ни то, ни другое – я представитель среднего класса до мозга костей, но деньги так или иначе будут, как побочный продукт. Разумеется, если я не заболею жуткой болезнью или не погибну в результате террористической атаки, или ещё что-нибудь.
– Не говори таких ужасных вещей, – сказал Эйлин и перекрестилась над столом.
– Это предрассудки, мам, – снисходительно сказал Люк.
– И всё же. И вытри рот. Выглядит так, будто у тебя кровоточат дёсны.
Люк вытер рот.
Герб сказал:
– По словам мистера Грира, некоторые заинтересованные стороны действительно могли бы спонсировать переезд, и спонсировать нас целых шестнадцать месяцев.
– А он сказал, что те же самые люди могут помочь найти новую работу? – Глаза Люка заискрились. – Получше? Потому что один из выпускников школы – Дуглас Финкель. Он, так уж случилось, владелец «Американ Пэйпер Продактс», что близко к твоему тёпленькому местечку. Твоей зоне комфорта. Когда дойдёт до дела…
– Имя Финкеля действительно упоминалось, – сказал Герб. – Гипотетически.
– А ещё… – Люк повернулся к матери, его глаза блестели. – В Бостоне сейчас большой спрос на учителей. Средняя стартовая зарплата для людей с таким опытом, как у тебя, – шестьдесят пять тысяч.
– Сын, откуда ты это знаешь? – спросил Герб.
Люк пожал плечами.
– Начал с «Википедии». Затем прошёлся по ссылкам. Это мой основной способ поддерживать связь с окружающей средой. Моя среда – Школа Бродерика. Я знаю всех попечителей, но нужно было узнать о выпускниках.