Китайские власти вообще неохотно разрешали мне встречаться с иностранцами. Я полагаю, что представлял для них некоторую помеху. Во время китайского вторжения в Тибет во всех странах мира росло осуждение коммунистов. Это было источником обеспокоенности китайских руководителей, и они делали все возможное, чтобы улучшить свой имидж и показать, что оккупация Тибета оправдана и исторически, и с точки зрения помощи великого народа более слабому. Но я не мог не замечать, как изменялось поведение наших хозяев, когда присутствовали иностранные гости. Обычно они выказывали уничижительное отношение к иностранцам, но в их присутствии становились кроткими и скромными.
Однако довольно много гостей Пекина выражали желание встретиться со мной, например, венгерская танцевальная группа, все члены которой хотели получить мой автограф — и которым я его дал. Кроме того, в китайскую столицу приехало несколько тысяч монголов, надеясь увидеть меня и Панчен Ламу. Это не понравилось китайским властям, возможно, потому что им было неприятно видеть вместе тибетцев и монголов, так как это напоминало о прошлом, когда дела обстояли совсем иначе. Не только тибетцы взимали дань с Китая в восьмом веке, но и Монголия фактически правила Китаем с 1279 по 1368 год н. э. после успешного похода Хубилай-хана, монгольского военачальника.
К тому времени относится интересный исторический факт. Хубилай-хан стал буддистом, и у него был тибетский гуру. Этот лама убедил монгольского вождя прекратить практику контролирования роста китайского населения, которая состояла в том, что тысячи китайцев бросали в море. Этим поступком тибетец спас множество жизней китайцев.
Зимой 1954 года, чтобы увидеть чудеса индустриального и материального прогресса, я отправился в длительную поездку по Китаю вместе со всеми сопровождающими лицами, включая мать и Тэнзин Чойгьела, моего самого младшего брата. Мне это очень нравилось, но многим моим тибетским сотрудникам было совершенно неинтересно все, что им предлагалось посмотреть, и они всегда вздыхали с облегчением, когда объявлялось, что в такой-то день "осмотра достопримечательностей" не будет. Больше всех в Китае не нравилось моей матери. Ее уныние еще усилилось, когда она простудилась и довольно серьезно заболела гриппом. К счастью, с нами находился мой личный врач, "толстый доктор" моего детства. Он был очень знающим человеком и большим другом моей матери. Он прописал ей лекарство, которое она сразу же приняла, но, к несчастью, неправильно поняла его указания и выпила за один раз две дневные порции. Это дало сильную реакцию, от чего ей действительно стало очень плохо. В течение нескольких дней она была крайне слаба, и я стал за нее бояться. Но через неделю мать начала поправляться и прожила потом еще больше двадцати пяти лет. Линг Ринпоче тоже тяжело заболел, но его выздоровление не было быстрым, и он восстановил силы уже только после ухода в изгнание.
Тэнзин Чойгьел, который на двенадцать лет младше меня, был постоянным источником восхищения и ужаса для всех, включая китайцев, которые очень любили его. Будучи крайне смышленым, он за какие-то месяцы выучился говорить на мандаринском наречии китайского языка, что было, с одной стороны, полезно, а с другой — совсем наоборот. Ему нравилось приводить взрослых в замешательство. Если когда-нибудь моя мать или кто-либо делал неодобрительное замечание относительно одного из наших гостей, мой братишка не задумываясь передавал ему все. Все мы должны были очень тщательно следить за тем, что говорили в его присутствии, хотя и в этом случае он всегда чувствовал, если кто-нибудь говорил намеками, избегая прямых определений. Но у него было такое обаяние, что только один человек мог быть строг с ним — это Триджанг Ринпоче, мой Младший наставник, и то, я думаю, главным образом потому, что Тензин Чойгьел любил прыгать по мебели, а Ринпоче беспокоился о том, как придется объяснять китайцам, почему она сломалась. Линг Ринпоче, наоборот, был азартным товарищем Тензина по играм. Сам я не очень много виделся со своим братом, хотя недавно он напомнил мне один случай, как я обнаружил, что он выловил всех карпов из декоративного пруда и аккуратно разложил их на траве. Он сказал, что я дал ему хорошую оплеуху.
Хотя многие мои чиновники не разделяли моего интереса к материальному развитию Китая, на меня произвели глубокое впечатление успехи, которых коммунистам удалось достигнуть в области тяжелой индустрии. Я очень хотел, чтобы и моя страна достигла такого же прогресса. Особенно захватывающее впечатление произвела гидроэлектростанция, которую нам показывали в Манчжурии. Не нужно было обладать большим воображением, чтобы понять, какие безграничные возможности были для такого типа производства энергии в Тибете. Но больше всего в этой поездке запомнилось выражение лица служащего, который показывал мне это сооружение, когда я задал ему несколько специальных вопросов об электроэнергии. Благодаря тому, что я работал с этим старым дизельным генератором в Лхасе, у меня было довольно хорошее представление об основных принципах, которые используются здесь. Полагаю, со стороны могло показаться странным, что молодой иностранец в монашеских одеждах расспрашивает о киловатт-часах и размерах турбины.
Кульминационный момент этой поездки наступил в Манчжурии: меня взяли на борт военного корабля. Я пережил настоящий восторг. Ничего, что корабль был очень стар и я не мог ничего понять ни в одном приборе или циферблате. Для меня было достаточно уже того, что я нахожусь на борту этого огромного, серого металлического сооружения с его неповторимым запахом машинного масла и морской воды.
Отрицательной стороной этой поездки было то, что, как я стал понимать, китайские власти не имели ни малейшего намерения допускать, чтобы я общался с простым китайским народом. Каждый раз, когда я хотел отойти от программы или просто самостоятельно посмотреть какое-либо место, этого никогда не допускали сотрудники, приставленные следить за мной, и всегда под одним и тем же предлогом: "безопасность, безопасность" — моя безопасность была их постоянной отговоркой. Но не один только я был изолирован от простого народа; в таком же положении находились все китайцы из Пекина. Им тоже запрещалось делать что-либо самостоятельно.
Однако, Сэркон Ринпоче, один из моих "ценшапов", всегда ухитрялся выходить и бывать, где ему хотелось. Он никогда не слушал, что говорили ему китайцы, а просто делал то, что считал нужным. И возможно, потому что он был хромым и довольно неприметным, никто и не думал останавливать его. Таким образом, он был единственным, кому удалось получить глубокое представление о реальной картине жизни в прекрасной новой Народной Республике.
Я многое узнал от него, и он обрисовал довольно мрачную картину нищеты и страха среди населения.
Однако, и я сам имел один очень интересный разговор с носильщиком отеля, когда посещал индустриальную зону. Он сказал мне, что видел фотографии моего отъезда из Лхасы и был рад узнать, что тибетский народ так счастлив моей поездке в Китай. Когда я сообщил ему, что это далеко не так, он удивился. "Но так говорится в газете", — сказал он, на что я ответил, что газета вводит в заблуждение, так как правда состояла в том, что большинство людей были в высшей степени расстроены. Услышав это, мой друг был потрясен и изумлен. Я, со своей стороны, впервые понял, до какой степени искажаются факты в коммунистической печати: казалось, что потребность лгать — в крови у представителей власти.
Совершая поездку по Китаю, я оказался по ту сторону границы с Монголией, куда отправился с Сэрконом Ринпоче посетить его родные места. Впечатление было очень волнующим, потому что я увидел, как тесно связаны эта страна и моя собственная.
Мы вернулись обратно в Пекин в конце января 1955 года, как раз во время празднования "Лосара", тибетского Нового года. В ознаменование его я решил дать банкет, на который пригласил Председателя Мао и других членов "Большой Четверки", то есть Чжоу Энь-лая, Чжу Дэ и Лю Шао-ци. Все они приняли приглашение. На вечере Мао был очень дружелюбен. Увидев, как я бросаю вверх щепотку цампы, он спросил, что это я делаю. Я объяснил: это символическое подношение, после чего он тоже взял щепоть и сделал то же самое. А затем взял другую порядочную порцию и с озорным выражением лица бросил ее на пол.
Этот слегка саркастический жест был единственной неприятностью на этом во всех других отношениях достопамятной вечере, который, казалось, был выдержан в духе обещанного истинного братства между нашими двумя странами. Конечно, китайцы именно так освещали это событие. Под конец они выстроили обычную шеренгу фотографов, которые должны были увековечить его для потомков. Некоторые фотографии появились в газете через день или два, их сопровождала восторженная заметка, в которой придавалось особое значение речам, произнесенным тогда. Эти фотографии были также, наверное, переданы в Тибет, потому что, когда я возвратился в Лхасу, я увидел одну из них, воспроизведенную в издаваемой китайцами местной газете. Она изображала Председателя Мао и меня, сидящих вместе, причем моя голова была повернута к нему, а руками я делал какой-то непонятный жест. Тибетский редактор газеты сам домыслил, что на ней происходит, и дал такую подпись, что эта фотография изображает, как Его Святейшество Далай Лама объясняет Великому Кормчему процесс изготовления "кхабсе" (новогоднего печенья)!
За день до моего отъезда из Китая в Тибет, весной 1955 года, я присутствовал на собрании Постоянного Комитета. Лю Шао-ци, который председательствовал на нем, произнес уже половину своей речи, когда влетел мой офицер безопасности и подбежал ко мне. "Председатель Мао хочет видеть вас немедленно. Он ждет вас", — объявил он. Я не знал, что сказать. Я не мог тут же встать и уйти с собрания, а Лю не подавал никаких признаков того, что хочет передохнуть. "В таком случае, — ответил я, — вы должны пойти и извиниться за меня". Что он сразу и сделал.
Мы отправились прямо в офис Мао, где он, действительно, ждал меня. Предстояла наша последняя встреча. Он объявил, что хочет дать мне некоторые советы по управлению прежде, чем я уеду в Тибет, и начал объяснять, как организовать собрания, как добиться, чтобы люди высказывали свое мнение, и как решать ключевые вопросы. Это была превосходная информация, и я делал торопливые записи, как всегда, когда мы встречались. Он продолжал говорить, что коммуникации являются жизненно важной составной частью любой формы материального прогресса, и подчеркнул, что важно заботиться о том, чтобы как можно больше тибетцев обучалось в этой области. Он добавил, что хотел бы иметь возможность передавать свои послания мне и делать это через тибетца. Наконец, он придвинулся ко мне ближе и сказал: "Знаете ли, мне нравится ваш подход. Религия — это яд. Во-первых, она уменьшает население, потому что монахи и монахини не должны жениться, а во-вторых, она пренебрегает материальным прогрессом". При этих словах я почувствовал, что мое лицо вспыхнуло, и вдруг я ощутил страх. "Так, — подумал я, — ты еще и разрушитель Дхармы, кроме всего прочего".
Был уже поздний вечер. Когда Мао произнес эти роковые слова, я наклонился вперед, как будто бы что-то записываю, наполовину скрыв свое лицо. Я надеялся, что он не заметит того ужаса, который я чувствовал: это могло бы подорвать его веру в меня. К счастью, на этот раз Пунцог Вангьел не присутствовал в качестве переводчика. Если бы он был, я уверен, он обнаружил бы мои мысли — к тому же после встречи мы всегда обсуждали все между собой.
Несмотря на это, я не мог долго скрывать свои чувства. Хорошо, что всего через несколько минут Мао закончил беседу. Я почувствовал огромное облегчение, когда он встал и пожал мне руку. Удивительно, его глаза были полны жизни, в них не было никаких признаков усталости несмотря на поздний час. Мы вышли вместе, стояла ночная тишина. Мой автомобиль дожидался меня. Он открыл и закрыл за мной дверцу. Когда машина тронулась, я обернулся, чтобы помахать рукой. Мой последний взгляд на Мао запечатлел его стоящим на холоде без шляпы и без пальто и машущим рукой.
Страх и удивление уступили место замешательству. Как он мог составить такое неверное обо мне мнение? Как мог он подумать, что я не религиозен до самой глубины души? Что заставило его думать иначе? Я знал, каждый мой шаг фиксировался: сколько часов я сплю, сколько чашек риса я съел, что сказал на каждом собрании. Без сомнения, анализировался, а затем передавался Мао еженедельный отчет о моем поведении. Если это было так, то он, безусловно, не мог не знать, что я каждый день проводил по крайней мере четыре часа в молитве и медитации и, кроме того, все время, пока я был в Китае, получал религиозные наставления от моих учителей. Он также должен был знать, что я усердно готовился к последним экзаменам на высшую монашескую степень, до которых оставалось не так уже много лет, шесть или семь самое большее. Я не мог понять этого.
Единственным возможным объяснением было то, что он неверно истолковал мой большой интерес к научным вопросам и материальному прогрессу. Я, действительно, хотел модернизировать Тибет до уровня Китайской Народной Республики, и у меня, действительно, по существу научный склад ума. Так что это могло быть вызвано только тем, что Мао по своему незнанию буддийской философии не был знаком с наставлением Будды о необходимости для всякого практикующего Дхарму самостоятельно проверять ее правильность. По этой причине я всегда без предубеждения относился к истинам и открытиям современной науки. Вероятно, именно это и навело Мао на ложную мысль, что религиозная практика для меня не более чем ширма или привычка. Но каков бы ни был ход его мыслей, теперь я знал, что он составил обо мне совершенно неверное мнение.
На следующий день я отправился в обратный путь на родину. Теперь, когда было закончено строительство Цинхайского шоссе, передвигаться можно было быстрее, чем в прошлом году. Я использовал возможность останавливаться на два-три дня в разных местах, так что смог встретиться с большим числом соотечественников и рассказать им о своих впечатлениях от Китая и о надеждах на будущее. Несмотря на то, что мне пришлось пересмотреть свое мнение о Мао, я все еще считал его великим лидером и, самое главное, искренним человеком. Он не был обманщиком. Поэтому я твердо верил, что пока китайские чиновники в Тибете выполняют его указания, и в том случае, если он будет их четко контролировать, есть все основания для оптимизма. Кроме того, что касается меня, я считал, что единственным разумным подходом был бы положительный. В отрицательном не было никакого смысла: это только ухудшило бы ситуацию. Конечно, не многие из моего окружения разделяли такой оптимизм. Мало кто из них получил благоприятное впечатление от Китая, они боялись, что жесткие методы коммунистов приведут к репрессиям в Тибете. Кроме всего прочего, их еще встревожила история с высокопоставленным деятелем китайского правительства по имени Ган Кун. По слухам, он был настроен критически к Лю Шао-ци и за это убит самым зверским образом.
Вскоре и у меня самого появились новые сомнения. Когда я посетил Ташикел на самом крайнем востоке Тибета, там собралось очень много людей. Немало тысяч народу пришло сюда, чтобы получить возможность повидать меня и выразить свое уважение. Я был глубоко тронут их безграничной преданностью. Однако через некоторое время меня неприятно поразило известие, что китайские власти ввели людей в заблуждение, сказав, будто я приеду на неделю позже, чем это было на самом деле. Они солгали, назвав не ту дату, чтобы не дать людям увидеть меня. В результате, еще тысячи людей собрались, когда я уже уехал.
Другой неприятностью было параноидальное отношение китайцев к моей личной безопасности. При посещении моей родной деревни они настояли, чтобы я не принимал никакой пищи ни от кого кроме моих личных поваров. Это означало, что я не мог принять ничего из подношений моих земляков, даже если кто-то из них принадлежал к моей собственной семье, члены которой еще жили в Такцере. Как будто кому-нибудь из этих простых религиозных преданных людей могло когда-нибудь прийти в голову попытаться отравить Далай Ламу. Моя мать была очень огорчена. Она не знала, что им сказать. Когда я разговаривал там с тибетцами, спрашивая, как они живут, они отвечали: "Благодаря Председателю Мао, коммунизму и Китайской Народной Республике мы очень счастливы", — но на глазах у них были слезы.
На протяжении всего моего обратного пути в Лхасу я принимал столько людей, сколько было возможно. В отличие от Китая здесь это оказывалось нетрудно. Тысячи людей приходили, принося больных и старых, чтобы только взглянуть на меня. На этих встречах также присутствовало много китайцев. Это давало мне возможность высказать им пожелание с большим пониманием относиться к умонастроениям тибетцев. При том я старался отличать, кто был членом партии, а кто нет. По опыту я знал, что первые в целом более откровенны.
Отношение ко мне китайских властей в Тибете было довольно интересным. Однажды некий представитель власти сказал: "Китайский народ так не любит Председателя Мао, как тибетцы любят Далай Ламу". Другой раз один часовой, который держался очень развязно и грубо, подошел к моему джипу и потребовал ответа, где находится Далай Лама. Получив ответ: "Здесь", — он снял свой головной убор и попросил благословения. А когда я покидал Чэнду, многие китайские официальные лица, которые сопровождали меня во время всей поездки, при прощании плакали. И у меня к ним были такие же теплые чувства: несмотря на различие взглядов у нас сложились хорошие личные взаимоотношения.
Когда я впервые через столько месяцев увидел сельских жителей Тибета, это позволило по-новому взглянуть на различия между ними и такими же людьми в Китае. Для начала, только сравнив их лица, можно было сказать, что тибетцы выглядят намного более счастливыми. Полагаю, это обусловлено определенными культурными факторами. Во-первых, отношения между землевладельцами и крепостными были намного мягче в Тибете, чем в Китае, а положение бедных гораздо менее тяжелым. Во-вторых, в Тибете никогда не существовало ничего подобного варварским обычаям надевания колодок и кастрации, которые еще недавно были широко распространены по всему Китаю. Однако я думаю, эти моменты не учитывались китайцами, которые смотрели на нашу феодальную систему как на копию их собственной. Незадолго до прибытия в Лхасу я встретился с Чжоу Энь-лаем, который прилетел в Кхам, в местность, пострадавшую от землетрясения. Это была любопытная встреча, в ходе которой он высказал некоторые положительные замечания о религии. Я не мог понять, чем это вызвано, так как ему это было совершенно не свойственно. Возможно, он говорил по указанию Мао, пытаясь загладить обиду, нанесенную мне на нашей последней с ним встрече.
Глава шестая
М-р Неру сожалеет
Когда в июне 1955 года я прибыл обратно в Лхасу, меня как обычно приветствовали тысячи людей. Мое долгое отсутствие очень опечалило тибетцев, и они вздохнули с облегчением, когда Далай Лама оказался опять среди них. И для меня это было таким же облегчением. Китайцы явно вели себя здесь более сдержанно, чем в восточном Тибете. На обратном пути из Китая я принял кроме многих рядовых посетителей многочисленные делегации от местных старейшин, умолявших, чтобы я попросил наших новых хозяев изменить свою политику в этих местностях. Они видели, что китайцы угрожают самому образу жизни тибетцев и были очень обеспокоены.
В самом городе обстановка показалась мне относительно нормальной, за исключением того, что теперь было много легковых автомобилей и грузовиков, которые впервые в истории внесли в этот город шум и выхлопные газы. Нехватка продовольствия стала менее острой, а активные проявления народного гнева уступили место скрытому недовольству, смешанному с пассивным сопротивлением. Теперь, когда я вернулся, возродился даже некоторый оптимизм. Я со своей стороны ощущал, что мой статус среди местных китайских властей определенно возрос благодаря публичным проявлениям доверия ко мне Председателя Мао, и все-таки продолжал надеяться на лучшее будущее.
Однако я сознавал, что внешний мир повернулся к Тибету спиной. Хуже того, Индия, наш ближайший сосед и духовный наставник, косвенно признала притязания Китая на Тибет. В апреле 1954 года Неру подписал новый Китайско-Индийский договор, который включал в себя меморандум, известный как Панча Шила, где было зафиксировано соглашение о том, что Индия и Китай ни при каких обстоятельствах не будут вмешиваться во "внутренние" дела друг друга. Согласно этому договору Тибет являлся частью Китая.
Лето 1954 года, несомненно, было лучшим периодом из всего нелегкого десятилетнего сосуществования китайских властей и моей тибетской администрации. Но лето в Тибете коротко, и уже через несколько недель до меня стали доходить тревожные вести о деятельности китайских властей в Кхамс и Амдо. Они совершенно не собирались оставлять наш народ в покое и стали в одностороннем порядке внедрять всякого рода "реформы". Были введены новые налоги на дома, землю и скот, и в довершение всех беззаконий, для обложения налогом было оценено имущество монастырей. Большие поместья конфисковались, а землю местные китайские кадры перераспределили в соответствии с их собственной политической идеологией. Землевладельцев предали публичному суду и приговорили к наказанию за "преступления против народа"; к моему ужасу, некоторые были приговорены даже к смертной казни. Одновременно китайские власти стали проводить облавы на многие тысячи кочевых скотоводов, пасших свой скот в этих плодородных районах. Наши новые хозяева терпеть не могли кочевничество, так как видели в этом варварство. На самом деле китайское слово "манцзе", которым принято обозначать тибетца, буквально означает "варвар".
Столь же тревожными были и новости о том, что осуществляется грубое вмешательство в деятельность монастырей, а местному населению внушаются антирелигиозные идеи. Монахи и монахини подвергались издевательствам и публичному оскорблению. Например, их заставляли участвовать в мероприятиях по уничтожению насекомых, крыс, птиц и всякого рода червей, хотя китайские власти прекрасно знали, что лишение жизни всякого живого существа противоречит буддийскому учению. Если монахи отказывались, их избивали. Между тем в Лхасе китайцы продолжали вести себя как ни в чем ни бывало. Но не вмешиваясь в религиозную жизнь здесь в столице, они явно надеялись, что меня успокоит ложное чувство безопасности, в то время как они будут творить в других местах все, что им вздумается.
К концу 1955 года была проведена подготовительная работа для введения в действие Подготовительного Комитета Автономного Района Тибета (ПКАРТ) — альтернативы военному управлению, предложенной Председателем Мао. Но по мере того как приближалась зима, новости с востока становились все хуже. Люди народности кхампа, которые не привыкли к вмешательству извне, не так уж безропотно приняли китайские методы: из всего своего имущества больше всего они дорожили личным оружием. Поэтому, когда местные кадры начали конфисковывать его, кхампинцы ответили открытым сопротивлением. В течение зимних месяцев обстановка быстро ухудшалась. В Лхасу начали прибывать беженцы, подвергшиеся репрессиям китайцев, они рассказывали устрашающие истории о жестокостях и унижениях. Китайцы зверски расправлялись с сопротивлением кхампинцев: зачастую дети вынуждены были участвовать в публичных порках и казнях своих родителей. Введена была также "публичная критика", этот самый излюбленный метод китайских коммунистов. "Преступник" связывается веревкой так, что плечевые кости выходят из суставов. И вот, когда человек совершенно беспомощен и кричит от боли, людей из толпы — включая женщин и детей — заставляют выходить вперед и продолжать издевательства над ним. Очевидно, китайцы считали, что этого достаточно, чтобы заставить людей изменить свое мировоззрение, и что это помогает процессу приобретения политической грамотности.
В начале 1956 года во время тибетского Нового года у меня состоялась очень интересная встреча с оракулом из монастыря Нэйчунг, который объявил, что "свет Исполняющей Все Желания Драгоценности (одно из имен Далай Ламы у тибетцев) воссияет на Западе". Я принял это за указание на то, что в этом году поеду в Индию, хотя теперь понимаю, что предсказание имело более глубокий смысл.
Самой неотложной заботой было множество беженцев из Кхама и Амдо, которые недавно прибыли в Лхасу. Город бурлил. Впервые новогодний праздник приобрел политическую окраску. По всей столице ходили плакаты, обличающие китайцев, распространялись листовки. Люди собирались на митинги и выбирали народных лидеров. Никогда прежде Тибет не становился свидетелем таких событий. Естественно, китайцы были в ярости. Они срочно арестовали трех человек, которые, как было объявлено, привлекались к ответственности за подстрекательство к антидемократическим преступлениям. Но это отнюдь не уменьшило возмущения народа правлением китайцев.
Во время праздника Монлам крупнейшие дельцы Амдо и Кхама начали собирать деньги для церемонии "Сэтри Ченмо", которая должна была состояться позднее в этом же году. Церемония включает в себя подношение божествам-хранителям Тибета с просьбой даровать Далай Ламе долгую жизнь и благополучие. Сбор средств прошел настолько успешно, что это событие было отмечено передачей мне в дар великолепного усыпанного драгоценными камнями золотого трона. Однако, как я позднее обнаружил, эта деятельность имела и другой аспект. Ее результатом было образование союза, называемого "Чуши Гангдруг", что означает "Четыре реки, шесть горных цепей" — традиционное название, объединяющее две провинции: Кхам и Амдо. Этот союз впоследствии организовал широкое партизанское движение сопротивления.
После Монлама подготовка, к предстоящему открытию ПКАРТ продолжилась в быстром темпе. Всего за три месяца китайцы, используя труд тибетцев, построили три больших общественных здания: гостиницу для приезжающих китайских деятелей, баню и городской зал для общественных собраний. Последнее было современным двухэтажным строением с крышей из гофрированного железа, способным вместить около тысячи двухсот человек на сидячих местах перед приподнятой площадкой и еще триста человек на галерее вверху. Оно встало прямо напротив Поталы.
В апреле 1956 года маршал Чень И, заместитель премьер-министра и министр иностранных дел Китайской Народной Республики прибыл из Пекина вместе со своей женой и большой делегацией как представитель Председателя Мао. Я помнил Чень И по своему визиту в Китай. Как человек он был очень приятен, хотя его репутация оратора была просто устрашающей. Однажды он произнес речь, длившуюся целых семь часов. Маршал появился в Лхасе в галстуке, которым весьма гордился, хотя не знал толком, как его носить. А его гимнастерка еле-еле сходилась на брюшке. Однако все это маршала нисколько не трогало: он был весел, не лишен самомнения и любил жить на широкую ногу. Его прибытие в Лхасу послужило сигналом для начала впечатляющего представления. Китайцы устраивали ему расточительные приемы, в честь маршала было дано много банкетов и произнесено речей. Когда ПКАРТ официально приступил к работе на своем первом заседании, состоявшемся в новом городском зале, город был украшен множеством флагов и знамен с изображениями Председателя Мао и его ближайших соратников. Играл китайский военный оркестр, звучали коммунистические песни. Все это выглядело очень празднично. Затем Чень И произнес речь (сравнительно короткую), в которой провозгласил, что будут введены "необходимые реформы", чтобы "избавить Тибет от его отсталости", пояснив, что требуется поднять тибетцев до уровня "передовой" китайской нации. После этого китайцы, а также тибетцы произнесли немало подобострастных речей, причем все восхваляли социализм и партию и приветствовали присутствие китайцев в Тибете. Даже я вынужден был произнести речь, в которой подчеркнул свою уверенность в том, что китайская сторона будет соблюдать все гарантии проведения реформ приемлемыми для народа темпами и обеспечит свободу отправления религиозных обрядов.
Структура ПКАРТ предусматривала создание различных новых правительственных департаментов, например, финансов, образования, земледелия, коммуникаций, здравоохранения, религии и безопасности. Ими должны были руководить преимущественно тибетцы. Кроме того, администрация Чамдо должна была вернуться в Лхасу. Эта область включалась в состав так называемого Тибетского Автономного Района. Однако остальная часть Кхама и весь Амдо оставались под непосредственным контролем Пекина. Сам Комитет должен был состоять из пятидесяти одного регионального делегата. Только пять из них были китайцами. В то же время, предполагалось сохранение Кашага и Национального Собрания, хотя было ясно, что китайцы намереваются постепенно покончить со всеми остатками традиционного правительства.
Тогда как на бумаге провозглашалось, что ПКАРТ будет означать важный шаг к автономии, на самом деле все обстояло иначе. Когда Чень И объявил назначения, оказалось, что из этих пятидесяти одного делегата (ни один из которых не был выбран народом) почти все, кроме нескольких человек, обязаны своим положением китайцам: и власть, и имущество им разрешено было сохранить в обмен на безропотное послушание. Другими словами, это была сплошная липа.
Но обнаружилось и несколько сюрпризов. Одним из них стало назначение членом вновь созданного департамента безопасности Лобсан Самтэна, настолько доброго и мягкого человека, что нельзя было выбрать менее подходящего для такой работы, чем он. Я никогда не забуду выражение его лица, когда он вернулся после встречи со своим китайским коллегой. Все шло хорошо, пока этот человек не обратился к Лобсан Самтэну (который немного говорил по-китайски) с вопросом, как будет по-тибетски "убей его". Вплоть до этого момента мой брат считал этого нового работника очень приятным и откровенным человеком, но вопрос его ошеломил. Мысль убить даже насекомое настолько была чужда его убеждениям, что он не мог вымолвить ни слова. Когда он в тот же вечер появился в Норбулингке, его лицо выражало полное замешательство. "Что же мне делать?" — спрашивал он. Эта история представляет собой еще одну иллюстрацию отношения к жизни китайца и тибетца. Для одного убийство человеческого существа — дело житейское, а для другого — совершенно немыслимое.