Андрей Марченко
Хранитель ключа
Портал –
Текст предоставлен издательством https://www.litres.ru/pages/biblio_book/?art=6053686
«Хранитель ключа / Андрей Марченко»: АСТ; Санкт‑Петербург; 2011
ISBN 978‑5‑17‑076155‑5, 978‑5‑9725‑2117‑3
Аннотация
Колдун Гелдо, механик паровозов Ольга, красный командир Аристархов, белый офицер Геллер и очень непростая собачка отправляются на поиски таинственного артефакта, способного изменить мир. Найдут ли? Смогут ли дойти? Вокруг – Белая гвардия, Красная гвардия, бандиты всех цветов радуги.
Да и нечистая сила разгулялась. То оборотень загрызет товарищей из ЧК, то аэроплан с ведьмой в небе столкнется. И так Гражданская война в стране, а тут ещё и нечисть…
Андрей Марченко
Хранитель ключа
© Андрей Марченко, 2011
© ООО «Астрель‑СПб», 2011
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес (www.litres.ru)
…На Южфронте сложилось архинеблагоприятное положение с авиацией и военлетами. Нельзя ли хотя бы для нужд аэроразведки привлечь ведьм и прочую летающую нечисть, сочувствующую большевикам?..
Из письма В. И. Ленина
председателю Реввоенсовета Республики
Л. Троцкому от 5 февраля 1918 г.
…You say you want a revolution well you know
We all want to change the world
You tell me that it’s evolution well you know
We all want to change the world
But when you talk about destruction
Don’t you know that you can count me out (in?)
Don’t you know it’s gonna be Alright
Don’t you know it’s gonna be Alright
Don’t you know it’s gonna be Alright…
The Beatles. Revoluton
Вместо предисловия
Все началось с того, что в семье палача ожидали наследника, а родилась девочка. Не то чтобы родители были не рады ребенку, просто отцовский топор для нее оказался тяжеловат. А может, дело в том, что один старик на распутье семи дорог подобрал щенка. И не съел его, как было принято в те времена и в тех краях, и пес со временем отплатил старику ровно тем же – пожалел своего нового хозяина. В нашем мире это не так уж и мало.
Или нет… История завязалась, когда один старый дракон, возможно последний в этом мире, стал страдать цингой, и целое поле оказалось засеяно драконьими зубами. А что вы, собственно, хотите от дракона? Ему не положено быть вегетарианцем: братья‑чудовища просто засмеют. Вот и накладываются друг на друга нездоровый образ жизни, вечная изжога, нервы опять‑таки. Насчет нервов дракона можно понять: в те далекие времена, когда драконы летали над землей, слова «непорочная» и «красавица» не противоречили друг другу. Хотя что для взрослого дракона полдюжины субтильных девственниц? Так, перекус на один зуб. Даже если свалить рыцаря, разумеется благородного, то вместе с конем еды поболе будет. Но ты попробуй их выковырять из доспехов! К слову, некоторые считают: драконы исчезли из‑за того, что не стало больше благородных рыцарей и непорочных красавиц. Был нарушен экологический баланс, и драконы натурально вымерли с голодухи. Впрочем, последнее предположение для нашего повествования никакого значения не имеет. Как и стоматологов, нас интересуют зубы, но не личная жизнь субъекта. По крайней мере данного субъекта.
Если смотреть шире, у любой истории обычно имеется более одного начала. Ниточки из разных земель, времен сходятся, переплетаются, образуя его самый – Клубок Жизни. Он катится, сталкивается с иными историями, теряет обрывки некоторых нитей, подхватывает совершенно чужие судьбы и имена. Иные волокна истончаются, рвутся, зато в самом клубке, будто ниоткуда, рождаются совершенно новые истории. Но обычно клубок распадается, веревки рвутся на клочки, являя то, что в синематографе любят обозначать пошлейшим словом «Fin». Как бы история ни завершалась, жизнь продолжается. То или иное приключение может закончиться, но никогда не оборвутся все ниточки. Пройдет время. Дни, года, может быть, столетия. А может, и четверть часа… И кто‑то своей рукой, необязательно сильной, необязательно умелой, соберет обрывки, добавит что‑то свежее, все перепутает, бросит новый клубок и скажет ему: «Катись!»
Бой на рассвете
Четверо выехали на кручу. И лошади и их плащи были черны, словно еще недалеко ушедшая ночь. Они разговаривали, хотя давным‑давно понимали друг друга без слов. Из‑под капюшонов речь звучала гулко, словно из недр колодца. И даже от самого звучания этой речи веяло абсолютной чернотой.
– Вон он, едет… – сказал Мор, указывая на далекого всадника. – Жаль его. Чем‑то он мне симпатичен. Лет через двести из него получился бы толк.
– Чепуха, – ответил Хлад. – Выкрутится и тут. Он всегда выкручивался.
Мор задумался, из кармана достал счеты. Рука в черной перчатке стала перебрасывать костяшки.
– Один к ста двенадцати… – заключил Мор. – Неважные шансы. Если хочешь – мы поспорим.
– Я не спорю. Я – Хлад…
– Давай со мной поспоришь? – предложил Глад.
– На что?
– Да на чью‑нибудь жизнь. Идет?
– Идет!.. Эй, Война, разбей…
Хотелось спать, но для этого не имелось никакой возможности: шинель, которой укрывался Евгений Аристархов, на исходе ночи пропиталась холодом сверх всякой меры – на дворе был сентябрь. По утрам уже было прохладно, и солдаты кутались кто во что, но ближе к обеду солнце еще по‑летнему жгло нещадно, и к вечеру можно было запросто купаться в реке. Но было ясно: вот и осень пришла.
Спросонья хотелось чаю, да покрепче, погорячей. Просыпаясь на ходу, Евгений направился к выходу из палатки, и тут далече послышались звуки перестрелки – рубанул пулемет, потом защелкала винтовка. В отряде было три пулемета, но Аристархов по звуку понял: это чужой. Кричали что‑то неразборчивое. Евгений быстро выскочил на улицу, протирая глаза, чуть не налетел на отрядного комиссара Чугункина.
– Что происходит? – спросил у него Аристархов.
– Это я у вас должен спросить: что? У нас тут бой, а вы спите! – вспылил комиссар.
– Вас послушать, – ответил комбат, – так я вообще никогда спать не должен. Лучше доложите диспозицию.
Клим Чугункин не нашел ничего веского, что бы ответить ни на первый, ни особенно на второй вопрос. Вдвоем заспешили к реке, на полдороге выяснилось: недавно к речке отправились трое с ведрами, ну и, разумеется, с оружием. Времена неспокойные, по нужде и то лучше идти с наганом. И действительно, скоро началась стрельба. К месту пальбы подтянулись солдаты из ночного. После – на ноги поднялся весь батальон. Многие рванули к реке, кто в чем был, но их встретила пулеметная очередь. Залегли.
– Ваше высокоблагородие… – по старой привычке начал доклад солдат, но тут же исправился: – Товарищ комбат, противник прижат к реке, но отстреливается.
Как раз пронесли первого раненого. Им оказался один из тех троих, ушедших поутру за водой. Паренек был молодой, всего боящийся, а потому и осторожный. С его слов выходило так: отстал от сослуживцев, к месту стычки подошел последним. Вроде бы возле водопоя его товарищи с кем‑то зацепились, началась перестрелка. Этому раненому пареньку батальон был обязан тем, что противник не вышел из соприкосновения. Когда началась заварушка, молодой упал на землю, перекрыл единственную дорогу, ведущую с водопоя, и стал патрон за патроном посылать в сторону места столкновения. Повредил он при этом только камыш, но зато его самого задело рикошетом. Ничего толкового сказать паренек не мог: ни сколько было противников, ни что случилось с его товарищами. Чугункин сурово покачал головой: дескать, надо будет взять человека на карандаш. Но Аристархов потрепал раненого по плечу:
– Молодец, что не побежал…
Комиссар с комбатом пошли к месту боя, залегли в рощице, осмотрелись: за полем и дорогой стояло рассыпавшееся здание, откуда и стрелял противник. Бил нечасто: из винтовок одиночными, а стоило пехоте поднять голову, кратко вступал пулемет. Развалины находились чуть на возвышении: с одной стороны их прикрывала река, с трех имелось достаточно широкое простреливаемое пространство. Солдаты из камышей бросали бомбы, но не добрасывали. Они рвались, едва долетев до стен, наверное, оглушали обороняющихся, но не причиняли им серьезного вреда. Подойти ближе никто не решался.
– Надо атаковать! Поднимайте людей! Мы возьмем противника штурмом! – Чугункин старался быть главным.
– Возьмем, конечно. Но двоих уже убили, и еще человек двадцать положат. Приказа так расходовать людей я не имею.
Комиссар просто отвернулся.
– А что за здание такое? Мельница, что ли? – спросил Аристархов. – Не похоже что‑то…
– На вашем месте я бы об этом думал в последнюю очередь, – сделал ехидное замечание Клим.
– Энто насосная была, – пояснил лежащий рядом солдат. – Тута помещик имелся, так он построил, поля поливал. Год назад сожгли мироеда, видите, стеночка прикопченная? Все растащили, только трубы остались, они в цемент залиты – не достать. Они к реке выходят…
– К реке? А что за трубы? Велики?
– Ага. Дюймов по семь…
– Это интересно… Ну‑ка, вы двое – за мной…
– А я? – забеспокоился комиссар.
– А вы – за старшего!
И Аристархов отправился куда‑то назад, в тыл.
Чугункин злился на Евгения до такой степени, что уже даже жалел – не стрельнул ему в спину как бегущему с поля битвы. Оставил, понимаешь, комиссара наедине с противником. И что самое обидное: бой продолжался совершенно без участия Клима. Бойцы посылали пулю за пулей, целя в разрушенное здание. Среди развалин кто‑то мелькает, отстреливается, порой затихает.
У комиссара появилась крамольная мысль: поднять батальон, повести его в атаку на многочисленного врага, добыть первую славную победу. С иной стороны, опыта таких отчаянных атак было ровно никакого. И что командовать? Крикнуть: «Вперед»? А дальше что? Вернее, что именно – ясно. Дальше – неширокое поле. Сбоку густые камыши, вероятно заболоченный берег. Вот, скажем, крикнет он: вперед! Даже рванет сам. А вдруг за ним никто не побежит? И стрелять противник будет только по нему. Бежать до развалин далече, за неимением иных целей его, Клима, успеют уложить раз пять. Умирать в самом начале блестящей полководческой карьеры не хотелось. Ничего, вернется Аристархов, поведет солдат в атаку, будут погибшие – а куда деваться? И вот тогда… тогда Чугункин напишет докладную записку куда надо…
Аристархов вернулся скоро, но вышел не к Чугункину, а пробрался за излучину реки. Выслушал последние объяснения солдата и принялся раздеваться, голый, но с гранатой в руках вошел в реку. Проплыл камышами. Трубы были там, где показал рядовой. В одну трубу Евгений и зашвырнул гранату. Вместо взрыва она зашипела и стала выделять желтый ядовитый дым. Немного его выплеснулось на речку, но большая часть пошла наверх, в бывшую насосную. Скоро развалины, словно чаша, начали наполняться едким дымом. Желтый туман лез из‑под плит, стелился по полу. Казалось, чего проще – надобно держать голову повыше, пока дым не достанет до уровня окон, а после начнет стекать с холма вниз… Но в гордо поднятую голову слишком легко схлопотать пулю, паче что противник активизировался. Слезились глаза, веки смыкались. Из камышей Аристархов крикнул:
– Прекратить огонь! – и после паузы добавил уже в сторону насосной: – Эй, там, сдавайтесь, что ли…
Из здания выбрался человек, он пошатывался, его крутило от кашля.
– Бросай оружие! – крикнул Аристархов.
На песок полетел ручной пулемет, две винтовки, за ними шлепнулся и пистолет.
– Пусть и другие выходят! – крикнули ему.
– Нету других, – прокашлял сдавшийся, – я тут один.
На всякий случай подождали, пока развеется дым. И комиссар лично проверил, но действительно никого не нашел – ни живого, ни мертвого… Против батальона стоял один человек.
Пока пленного вели к комбату, тот кашлял, тер глаза, из‑за чего лица долго не было видно. Но еще шагов с двадцати Аристархов его опознал:
– О нет…
Зато пленный, протерев глаза, широко улыбнулся:
– Женька, боже мой, ты ли?
– Товарищ комбат, – заговорил комиссар иным, официальным голосом, – вы знаете пленного?..
– Служили вместе…
* * *
Допрос за неимением какого‑либо помещения проводили на свежем воздухе. Все формальности будто были соблюдены. Пленный, комбат и комиссар стояли на маленькой полянке. Саженях в десяти скучал солдат с винтовкой – вроде караульного.
– А что рассказывать? – пожимал плечами пленный. – Поил лошадь. Подходят двое, просят закурить. Я отвечаю: сам не курю и другим не советую… Один взбеленился, дескать, будет мне какой‑то хмырь советовать! И за винтовку схватился… Ну я быстрей оказался – а то меня положили бы.
– А вам не приходило в голову, что солдаты рабоче‑крестьянской армии хотели вас просто испугать? Пошутить? – предположил Чугункин.
– У меня с империалистической войны три ранения и одна контузия, – врал пленный, – я таких шуток не понимаю напрочь. На войне ведь как: если в тебя целятся – в тебя стреляют.
– А когда набежали солдаты, неужели вы не заметили на фуражках звезды, красные околыши?
Допрашиваемый пожал плечами:
– Вы знаете, из здания был неважный обзор. Оно ведь как – подымешь голову, тебя сразу и хлопнут. Да и не знал я, что это солдаты рабоче‑крестьянской армии. Мне показалось – бандиты бандитами. Если бы они представились – может быть, не стрелял бы. Хотя, честно говоря, в том не уверен…
Чугункин нетерпеливо кивнул и задумался: да, действительно, моральное состояние вверенной части оставляло желать лучшего. Недавно двух поймали на мародерстве. Суд тянулся десять минут, приговор к расстрелу был приведен в исполнение публично взводом красноармейцев. Чтобы разбавить молчание, комиссар спросил:
– А как вас звать‑то?
– Геллер моя фамилия, – ответил пленный. – Рихард Геллер.
Чугункин посмотрел на Аристархова. Тот коротко кивнул: именно так. Молчание продолжалось. И тут Клим поднялся и сообщил, что ему надо отлучиться по делам. Хотя по лицу было видно: не по делам, а по нужде. Может, стоило отойти за ближайшие кусты, но отчего‑то Клим не стал этого делать. Возможно, намеренно оставил старых знакомых наедине. Глядишь, пока его не будет, все и решится: может, пленный рванет, а его кто пристрелит. Может, побегут оба, часовому придется тяжелей, но этот военный специалист уже давно был под подозрением комиссара. И если случится предательство, то пусть это произойдет сейчас. Проходя, Чугункин что‑то шепнул часовому. Тот кивнул и напрягся.
Молчание, оставленное комиссаром, продолжалось и далее. Аристархову не хотелось разговаривать вовсе, он злился на Клима Чугункина за то, что тот ушел, оставив его в дурацком положении. Первым заговорил пленный:
– Когда мы с тобой виделись последний раз? Кажется, совсем недавно…
– В прошлом году, – отрезал Евгений.
– Я же говорю – недавно.
Аристархов кивнул:
– Ну да, еще недавно было лето, а нынче уже пол‑одиннадцатого… Сейчас год – целая эпоха.
Еще когда они служили вместе, Геллер заметил: с Аристарховым совершенно невозможно говорить, когда тот сам того не хочет. Будет отвечать односложно. Станет использовать то, что все его считают чужаком, делать вид, что не понимает, о чем речь. Ну вот, времени все меньше и меньше. Придет комиссар – и выбраться отсюда станет сложней. Что делать, что делать, ведь действительно: так могут и убить. Потому Геллер пошел напролом:
– Евгений, ты же меня не убьешь? Приятель, отпусти меня.
Строго говоря, приятелями они никогда не были. Бывало, пили вместе, играли в штос по маленькой, не столько ради выигрыша, сколько для удовольствия. Везло все больше Геллеру, но поскольку ставки были невелики, то Евгений зла на штабс‑капитана не держал. Правда, и нежных чувств не испытывал…
– Отпусти, не убивай, – частил Рихард, – глядишь, и я тебя когда‑то отпущу.
– Если я тебя сейчас пущу в расход, – ответил Аристархов, – то и в перспективе мне тебя бояться не надо…
Геллер замолчал и кивнул: в словах Аристархова была просто убийственная логика.
В вихре Гражданской войны пленных часто не брали, раненых добивали. Геллер не питал иллюзий: его никто не любил. Женька Аристархов, которого он за глаза звал «жиденком» или «выкрестом», наверняка не был исключением. Мало того: Геллера боялись многие, подавляющее большинство тех, с кем он сталкивался. Говорится же, что католические храмы строят не для красоты, а для того, чтобы вселять в сердца грешников страх. Геллер был человеческим аналогом католического собора. Сослуживцы думали, что как раз Аристархова Геллер не пугает. На самом деле это все обстояло не совсем так: чувство было загнано так глубоко, что о нем часто забывал и сам носитель.
Может, и вправду: если расстрелять Геллера, одним полуврагом станет меньше? Но что это меняло глобально? Евгению внезапно стало жаль пленного: все же, как ни крути, человек смотрит в глаза смерти.
– Ты уж прости… – Аристархов задумался, подбирая обращение. – Прости, старина, но тут не от меня все зависит. Здесь от меня вовсе ничего не зависит на самом деле. Есть у нас комиссар – как он решит, так и будет…
– А может, рванем отсюда вдвоем?..
Аристархов покачал головой.
Когда Чугункин вернулся, то застал лишь хвост разговора:
– Тебе надо было бросать оружие и уходить за речку вплавь.
– Да ну тебя! И что б я там делал мокрый без коня и оружия…
Затем Геллер похлопал себя по карманам. Опровергая данные ранее показания, из кармана достал коробок со спичками и портсигар, серебряный, тяжелый. Отщелкнул крышку – внутри было пусто.
– Ну вот… – обиделся Рихард на портсигар, затем повернулся к Евгению и спросил: – У тебя не будет закурить?
– Я не курю – ты знаешь…
Геллер пожал плечами.
– Мало ли, вдруг начал? Времена нынче нервные. А у товарища комиссара нету?
– Он тоже не курит, – отрезал Аристархов даже раньше, чем Чугункин успел открыть рот.
– А у солдат попросить? Хотя бы махорочки…
Прием был стар как мир, и Аристархов его, безусловно, знал: сперва выторговать у хозяев папиросу. А уж если они для тебя сбегают – так это вовсе хорошо. Затем закинуть ногу на ногу, прикурить, повести разговор неспешно, словно пленный здесь на самом деле – господин.
– Не боись, до смерти еще покуришь! – пресек его порыв Аристархов.
…И улыбнулся. Но улыбочка у него получилась настолько кривой, что Геллер заметно вздрогнул.
– И на что ты надеялся?
– Да как‑то особых планов не было… Думал, может, удастся просидеть в камышах до вечера.
– До вечера еще далече… – заметил Аристархов.
Геллер сделал жест рукой – отмахнулся, как от несущественного:
– Был случай, меня прижали вот так же к реке, только ближе к вечеру и бандиты настоящие. Уже думал: смерть ко мне крадется. Ну а затем сбросил кожух в воду, его понесло течением. Бандиты давай по нему палить. Пока догнали кожух, пока вытащили его на берег, пока разобрались, что их надули, – от меня и след простыл. Да и стемнело. Тужурки, конечно, жаль, но оружие я тогда не оставил. А вот помню, мы как‑то с Гришкой Мышковским…
– Вы знаете товарища Мышковского? – ахнул комиссар.
– Ну да, а как же! – встрепенулся Геллер. – Глыба, а не человек! А как он стреляет по‑македонски!
– И чем вы с товарищем Мышковским занимались? Вероятно, экспроприациями?
Геллер покачал головой:
– Да нет, меня пригласили, дабы найти и устранить одну личность, врага трудового крестьянства. Я был уполномочен Румчерод’ом, а товарищ Мышковский определялся мне в помощь и, соответственно, как наблюдатель.
Чугункин открыл рот так широко, что чуть не вывихнул челюсть: надо же какой человечище: не просто знаком с самим Мышковским, а даже…
Еще через пять минут Геллер уже курил злые солдатские папироски, набитые не то табаком, не то чаем. Допрос превратился в пересказ Геллером событий старых, посвежей и совсем новых. Из разговора выходило, что Мышковского, знаменитого экспроприатора и убежденного большевика, пленный действительно знает хорошо. Аристархов в этом практически не сомневался. Заодно был уверен: за этот год, пока они не виделись, Рихард наверняка обзавелся знакомствами и среди анархистов, и среди эсеров. С монархистами, пожалуй, он был знаком ранее. Однако Геллер это не уточнял, а Аристархов наводящие вопросы не задавал. Особой выгоды от смерти бывшего сослуживца не предвиделось. Да и вообще, комбат в этом разговоре чувствовал себя совершенно лишним. Сказать будто было нечего: Мышковского он не знал, идеям марксизма он сочувствовал лишь формально, в анкетах. На самом деле коммунистическое учение ему было до фонаря. Равно как и миллион иных догм и заветов. В этом он был схож с Геллером. Однако последний мог беседовать на тему любую, оказывался в центре внимания хоть в великосветском салоне, хоть среди взбудораженных крестьян. Аристархов же терялся часто в компании даже трех человек. Краем глаза это заметил Чугункин и постарался вовлечь в разговор уже зевающего комбата.
– Кстати, а как тут в мое отсутствие вел себя товарищ пленный? – справился комиссар у Аристархова.
– Просил отпустить, – не стал скрывать комбат.
– А ведь в самом деле! – улыбнулся Чугункин. – Отчего не отпустить товарища Геллера? Я вижу, он наш человек! Сочувствует большевикам, помогает нам не словом, а делом! С самим товарищем Мышковским работал. А что до перестрелки – сочтем это досадным недоразумением.
Аристархов неопределенно мотнул головой, дескать, решайте сами.
– Впрочем, может, вы, товарищ Геллер, присоединитесь к нашему батальону? Рабоче‑крестьянской армии нужны квалифицированные командиры.
Геллер улыбался широко, совсем не пытаясь скрыть свою радость: очевидно, что оставаться пленным ему недолго.
– Нет, спасибо… – ответил он. – У меня имеется совершенно иное задание. К сожалению, не имею права его разглашать…
Чугункин едва не всплеснул руками. Определенно наш человек, бдительный, умеет хранить секреты. Вот если бы его расстреляли, кто бы выполнил задание партии? В том, что Геллер выполняет задание партии, Чугункин практически не сомневался.
* * *
…Прощались довольно тепло.
Пленному не только вернули коня, но выдали сухой паек на три дня. Отсыпали бы и дефицитных боеприпасов, но пулемет Рихарда снаряжался редкими французскими патронами…
Когда Геллера простыл и след, Аристархов, наконец, заговорил:
– Ваш Мышковский – грабитель… Гангстер. И мы отпустили бандита…
– Да полно вам. И Мышковский, и ваш знакомый – наши, благородные революционные разбойники. Те, кто отбирает деньги у богатых… И отдает их партии.
– А как же бедные?
– Ну сами подумайте – что можно отобрать у бедных? Как говорил Маркс: только цепи…
«Пролетарию нечего пропивать, кроме золотых цепей буржуазии!» – подумал Евгений. Но промолчал…
Завод бронепоездов
– А, в общем, тут ничего сложного… – вытирая ветошью руки, проговорила Ольга. – Этот рычаг одну шестерню из коробки убирает, а вторую, наоборот – в зацепление вводит. Верхняя идет на ходовой винт, а нижняя – на ходовой вал. Чтоб зацепление раньше не случилось – на одной стороне рычага три десятки снято. На глаз и пальцем это не почувствуешь. Надо брать штангенциркуль… А вы этот рычаг вверх ногами поставили. Здесь три десятых не хватает, тут три десятых лишних. Итого имеем шесть десятых нахлеста. Потому у вас две шестерни сразу и включалось. Нортон тянет суппорт и ходовым валом, и ходовым винтом – двойная подача во всей красе. Как результат – постоянно срезало шпонку. Ну что, понятно?
Ответа не последовало. Механики крепко задумались. Сказать, дескать, да все ясно – что расписаться, будто эта деваха больше мужиков знает. Оно‑то, конечно, так и есть. Да вот признавать это обидно. Молчать дальше? Еще хуже. Этак все решат, что остальные механики ничего в своей профессии не смыслят. Оно и так худо – девчонку над ними поставили. Куда уж дальше. И самое плохое в этом положении то, что девка действительно оказалась права: да, рычаг с проточкой, которую никто не заметил. И это хорошо, что станок ограничился только тем, что срезал шпонку, коей цена – копейка. Если бы двойная подача включилась в коробке скоростей, то вместо половины шестерен была бы сплошная стружка.
– Ну так что, понятно? – переспросила Ольга. – Я могу идти?
Слесарь – старый, седой, промасленный – наконец проговорил:
– Замуж бы тебе надо, Ольга.
Как ни странно, это сработало. Ольга фыркнула, швырнула ветошь в поддон и пошла прочь.
В столовой Ольга взяла обычный обед и чашку чая с плюшками. Села в уголке, у окна. Попивая чаек, принялась листать книжку: справочник Хютте. Книга эта служила пособием по всему механическому на свете и была читана‑перечитана. Но девушка ее все равно любила и, даже зная некоторые страницы наизусть, читала с удовольствием. Около стола остановился молодой застенчивый инженер, пробормотал:
– Разрешите…
Ольга смерила щуплого мужчину взглядом, буркнула:
– Полдвенадцатого!
И вернулась к чтению книги.
В столовую забежал мальчик‑посыльный, гордый своей первой работой, заметил Ольгу, заспешил к ней:
– Эй, мадмуазель! Вас к себе управляющий требует!
– Так‑таки и требует? – уточнила Ольга. – Может, просит?
– Не‑а! Требует!
– Хорошо… Я сейчас приду.
– Он требовал немедля!
– Если немедля, мог бы и сам прийти – не велик начальник, – и, видя замешательство мальчишки, добавила: – Скоро подойду. Чай только допью.
* * *
Управляющего Ольга не любила – в технике он был совершенным кретином. К примеру, частенько случались такие диалоги:
– Отчего сидите, не работаете? – спрашивал управляющий у отдыхающих подчиненных.
– Да вот, надо отверстия просверлить, резьбу нарезать, – объясняли рабочие. – Метчики есть, а за сверлами уже пошли…
– Ах вы, бездельники! Давайте пока нарезайте резьбу, отверстия потом просверлите!
Складывалось впечатление, что управляющий нравится только себе. И то не всегда. Как бы то ни было, через четверть часа Ольга по гулкой лесенке поднялась в его кабинет. Постучала. Ей разрешили войти. Хозяин кабинета почувствовал, как тут же запахло померанцем.
– Что вам угодно? – спросил управляющий с милой улыбкой.
Как подсказывал опыт, улыбка та не сулила ничего хорошего.
– Вы меня вызывали…
– Ах да, – управляющий сделал вид, что запамятовал. – Действительно вызывал.
Он улыбнулся еще шире, так, что казалось, будто его рожа вот‑вот от этой самой улыбки треснет. Ольга почувствовала смутное желание ему врезать и даже нащупала лежащий в кармане гаечный ключ. Но в последний момент сдержалась.
– Дорогая Ольга Константиновна! Я должен признать, что ваш труд заслуживает наивысшей оценки. Благодаря вам мы получили много призов, дипломов. В частности, я бы отдельно хотел отметить модель бронедрезины. Нам неимоверно тяжело будет обходиться без вас. И тем не менее со следующей недели мы постараемся с этим справиться…
Сначала Ольга даже не поняла, что ей сказали. Начали за здравие, а закончили за упокой. Она уволена…
«За что?» – подумала Ольга.
– Ну, понимаете… – начал управляющий и замолчал.
Нет, наверное, не подумала, а спросила вслух…
– Вас не устраивает мой кругозор? – спросила задумчиво Ольга.
– О нет! Думаю, даже на тульских оружейных заводах не найти столь одаренного мастера.
– Вам не нравятся мои чертежи? Мои изобретения?
– Ну что вы!
– Так в чем же дело?
Приказчик потупил взгляд.
– Вы смущаете мастеров.
Чем именно Ольга их смущала, было понятно. Пусть она ходила все больше в комбинезоне, прически носила короткие, да и волосы прятала под беретом. Но была девушкой молодой, красивой, а стало быть, чужой здесь, в мире мужском… Нет, конечно, женщины на заводе имелись. Порой положение занимали особое, работали на уникальных станках. Но всегда оставались работницами, никогда не поднимались даже в самое незначительное начальство. Лица здешних работниц отражали накопленную из поколения в поколение усталость. Периодически им даже дарили цветы – как правило, пышные, но дешевые хризантемы или одну изначально тощую гвоздичку. Цветы стояли в банках рядом со станками, рядом с припасенными резцами или заготовками. На них садилась пыль, оседали пары масла. И через неделю‑другую цветы не вяли, мумифицировались, становились цвета бурого, словно изготовленные из проржавевшей стали.
– Я понимаю – каждый из них хуже вас, – оправдывался управляющий. – Да что там… Вероятно, все вместе они не сделают того, что можете вы. В то же время много ли проку будет, если вы останетесь единственным механиком на заводе?
В кабинете имелось два окна: одно выходило в цех, другое на улицу. Ольга посмотрела сначала в первое, но рассмотрела немного – в цехе было темнее, чем в кабинете. А за другим окном бесновалась настоящая осень. Седели поля, ветер все чаще рвал лист с деревьев. И внезапно Ольга рассмеялась. Сделала это громко, безудержно, так что задрожали стекла в рамах. Управляющий испуганно стал наливать воду, протянул ее девушке дрожащими руками, но та покачала головой и вытерла слезы.
– А какого черта? – весело спросила Ольга, продолжая смотреть в окно.
Управляющий покосился на икону в углу кабинета.
– Какого черта, – повторила Ольга. – Какого черта я должна цепляться за эту работу?
Затем встала и вышла из комнаты.
* * *
К проходной Ольга пошла не через заводские переходы. Просто вышла из цеха сразу на улицу, где убедилась в верности принятого решения. На дворе стояла та самая разновидность осени, которую легче всего спутать с наиромантичнейшей весной. Погода была теплая, солнце светило хоть и ярко, но в воздухе присутствовало нечто, что говорило: лета сейчас нет. Но завершилось ли оно, приближается ли с каждой минутой – понять было трудно. Ибо такой закон природы: зима может закончиться несколько дней назад, сгореть дотла в солнечном свете, быть отпетой птицами… Но с каждым часом, с каждым днем приближается зима новая, может, еще более жестокая, холодная.
Несмотря на смутное время, завод не оставался без работы. Вдоль цеховой стены, на запасном пути стоял бронепоезд, на его локомотиве красовался двуглавый орёл, монархистами он был уже оплачен. Напротив, в сборочном цеху последние доводки велись на другом бронепоезде, заказанном малороссийскими бандюками. Война империй переросла в войну гражданскую. Нужда в бронепоездах не пропала. Даже напротив, нужда в них росла. Зато рекламаций приходило гораздо меньше. Фронты были нестабильны, бронепоезда то и дело переходили из рук в руки. Часто случалось, что владельцы сами подрывали свое имущество, дабы оно не попало в руки к врагу.
Проходя мимо ремонтного цеха, Ольга увидела механиков, с которыми общалась до обеда. Сейчас они пытались вынуть вал из корпуса редуктора. Как бы они ни вращали вал, получалось, что та или иная его часть не могла выйти, цеплялась за выступы, приливы, ребра жесткости. Кто‑то заметил девушку. Улыбнулся ей. Улыбка получилась такой же фальшивой, как и у управляющего. Ольга опять сжала ключ в кармане.
– Кстати, Ольга Константиновна, как же отсюда вынуть вал?
– Меня это совершенно не волнует. Я тут больше не работаю.
Кто‑то чертыхнулся.
– Ну хоть объясни, как этот вал попал внутрь корпуса? – не сдавался механик.
– Так же, как мухи попадают внутрь оконного переплета, – весело ответила Ольга и, не прощаясь, пошла дальше, собирать свои вещи.
* * *
Здесь лампы светили так странно, что при ходьбе в определенном месте человек обрастал несколькими тенями одновременно. Казалось, будто за твоей спиной вдруг встает еще один человек. Новички здесь часто вздрагивали, но затем многие к этому привыкали и проходили место без остановок. Вот появились две тени, третья выскочила откуда‑то сбоку и стала догонять остальные. Внезапно вспыхнула тень четвертая. Ольга обернулась:
– Здравствуй, Игорь.
– Здравствуй, Ольга. Говорят, ты уходишь.
– А кто такое говорит?
– В данный момент я.
Удивительно – к своему кабинету девушка шла дорогой короткой, остановилась лишь на минутку возле слесарей. Меж тем Игорь уже все знал. Вообще, складывалось мнение, что Игорь знает слишком многое, но предпочитает молчать. На заводе он начал работать давно, задолго до появления Ольги. Был человеком сухого телосложения и разговаривал соответствующе: казалось, будто в нем что‑то хрустело и ломалось. Выглядел не то чтобы старым, но седым. Меж тем седина та казалась странной. Вот он помотает головой, и она слетит с него, словно какая‑то пыль. Пост он все эти года занимал небольшой – сменного мастера, но многие произносили его должность, упуская первое слово и подчеркивая второе, словно оно шло с заглавной буквы. Обладал чувством юмора странным, ходил по верхним галереям без страховки и попадал туда каким‑то таинственным образом. Говорили, что Мастер даже живет где‑то в цеху. Во всяком случае, никто и никогда не видел его в городе…
– К себе идешь? – спросил Игорь, хотя, безусловно, знал ответ и на этот вопрос.
– Ага. Собрать вещи.
– Все‑таки уходишь? Жаль, мне будет тебя не хватать.
– Не я ухожу, меня уходят.
– Не говори глупостей! Если бы ты не хотела уходить, сейчас бы стало все. Где‑то в шестерни бы попала стружка, где‑то кто‑то насыпал бы в масло пыли. Почему этого не произошло? Или, может быть, завод рассыплется в прах, как только ты выйдешь за ворота? Может, мне самому следует паковать вещи?
– Не стоит… Я действительно ухожу по доброй воле. Вслед за колесами…
– Почему?..
– Я долго жила на заводе и не замечала, как за стенами лето сменяет осень. Или весну? Видишь, я уже сама путаюсь. Дни, годы. Здесь – всё не так, все – не те… А может быть, устала от одиночества. Игорь, мне четверть века, наверное, правда пора замуж. Разве ты позовешь… и…
Ольга грустно улыбнулась последней фразе, словно шутке, но Мастер остался серьезным, отвернулся, покачал головой. Пробормотал:
– Нельзя…
Внезапно Ольга остановилась, вспомнила что‑то.
– Мне нужна твоя помощь… У тебя ведь есть резцы, сверла, заготовки?..
– Смешной вопрос.
Мужчина вдруг нырнул в совершенно темный боковой проход, загремел ключами, открыл дверку, зажег тусклую в десять свечей лампу. Свет озарил маленькую каморку, забитую заготовками, инструментами, приспособлениями. Игорь пнул ногой лежащую на земле болванку:
– Гляди, эта пойдет?
– Самое оно! – кивнула Ольга. – Еще бы мне инструмент: обычный набор, резцы проходной, отрезной, резьбовой… Сверла…
– Какой диаметр сверл?
– Какие тебе не жалко.
Игорь ухмыльнулся:
– Я не узнаю тебя… Но для тебя не жалко ничего – возьми лучшие. Зачем это тебе? Расскажешь?..
– Одно дело осталось недоделанным…
На заводе имелся довольно странный токарный станок. Имелись штифты, на которых когда‑то крепилась табличка с наименованием, ныне сорванная. Ольга думала, что сделано это было не из хулиганства, а из нежелания позориться. Подобные станки производились на одной немецкой фирме, стоили баснословно дорого, но надо признать, цена была обоснованна. Оригинальный станок был прямо‑таки напичкан коммерческими тайнами, загадками и просто хитростями. Отечественные конструкторы некоторые секреты не то не заметили, не то просто проигнорировали. В результате безымянный токарный станок работал, но как‑то странно, словно не обращая