Объяснительная записка Дмитрия Глуховского 11 глава




Живчик задумался:

— Безмозглая гарпия легко окрутила тебя, а могучий Хозяин Безликого Дозора, одолевший стольких абсолютно разных людей, не смог?

Мальгин не ответил.

— Ванька! — не выдержал Федотов. — Да что с тобой такое творится?! Я понимаю, ты убиваешься по Свете, но сейчас не время для траура! Мы должны выживать — оба, вместе! Не надо замыкаться, расскажи, что происходит, и я помогу, черт тебя дери! Помогу!

Дозорный остановился и, никуда не глядя, нехорошо ровным голосом произнес:

— Я снимал повязку… Знаешь, она больше не нужна. Думаю… думаю, я ослеп.

— Но ты же сам нашел и вырубил Айка, какое, на фиг, «ослеп»?!

Ивана затрясло, он старался держаться, но…

— Ничего не вижу, Костик, вообще ничего. Даже света. И голова все время болит, словно от шума, голосов чьих-то… А когда страшно становится или совсем невмоготу и понимаешь, что сорвешься в следующий миг, словно подхватывает тебя кто-то и ведет. Не за руку, не за собой, а просто расчищая путь и указывая. Устал я, Костик, очень сильно устал. Ты не мучай меня, ладно? Нет никаких ответов…

 

* * *

 

Вольф пристально вглядывался в лицо вновь вызванного Гринько.

— Итак, некто Вячеслав Аркадьевич Гринько жаждал экспансии, рвался на свободу из душного подземелья, чтобы покорить поверхность. Закостеневшие старперы чуть было не подрезали молодому соколу крылья. Однако вовремя опомнились и решили поддержать инициативу, идущую с самых низов, дать юному поколению шанс показать себя и осуществить все мечты! Посему, мой друг, принимай поздравления: тебе выпала огромная честь оказаться в авангарде великого похода к Большому Метро. Будешь планировать наступательную операцию!

Ошалевший от нечаянной радости Славик сначала побледнел, затем лицо его пошло багровыми пятнами, а губы растянулись в улыбке.

— Но и это еще не все. Планирование операции будет не отстраненно-теоретическим, а самым что ни на есть прикладным, то есть полевым.

Гринько не успел осознать всей угрозы, скрытой в последней фразе, потому продолжал с глуповатым видом улыбаться.

— Я не совсем понимаю, Генрих Станиславович…

— Как? — Генерал делано удивился. — Такой умный, такой талантливый и не понимаешь? Тогда распахни пошире уши! — Голос Вольфа внезапно переменился, из него исчезли елейные нотки, а их место занял режущий металл. — Лично мной собрана разведгруппа, состоящая исключительно из доверенных лиц. Тебе сказочно повезло попасть в круг этих людей. Задача группы: проникнуть за внешний периметр Пояса Щорса. Пробраться в Большое Метро. Наладить контакт с нашими старыми союзниками на западных станциях. Договориться с ними о том, чтобы они встали под наши знамена. Потому что нам нужны преданные солдаты — в случае, если придется… Если придется напомнить Краснову, где его место.

— Так значит, товарищу Краснову…

— Товарищ Краснов должен ни слухом, ни духом о нашей операции! — рявкнул генерал. — Экспансия и покорение города будет осуществляться силами Бункера и наших союзников с западных станций! Точка! И ты отправишься через пояс Щорса, чтобы обеспечить выполнение операции! Командует лейтенант Никитина.

— Но… но… — до парня, кажется, только дошел смысл генеральского приказа, — я же не сталкер! И не солдат! Я н-не могу на поверхность… Как же улица Щорса? Он же непроходимая!

Вольф снова оскалился улыбке:

— Вот мы и подошли к сути. Головастик, или, если тебе угодно, мозг группы, отвечает за навигацию. Помнишь такое древнее слово? Правильно, за прокладку безопасного маршрута. У тебя есть целые сутки для подготовки плюс неограниченный доступ к архивам. Дерзай, молодежь!

— Генрих Станиславович! — почти вскричал Гринько. — Но я предполагал, что мы форсируем Пояс на вертолете Краснова, а не…

Нервы в очередной раз подвели старого военного, и он заорал не своим голосом:

— Какой, на хрен, вертолет, какой, на хрен, Краснов?! Ты, мозг на палочке, головой вообще, что ли, не думаешь?! Валя, кого ты мне в аналитики подсунул? Откуда вообще такие дауны берутся?! — Подскочив к бледному, как смерть, Славику, Вольф грозно прорычал: — Думай, башка чугунная, что несешь!

— Я в-все понял, Г-генрих С-станиславович! Операция тайная, Краснов и его люди не должны ничего знать, — выпалил теряющий остатки самообладания и сил аналитик.

— Ма-ла-дец, — шепотом, по слогам, произнес генерал и извлек из кобуры пистолет. По телу молодого человека прошла судорога, а когда холодный ствол коснулся виска, из глаз брызнули слезы.

— П-пожалуйста, н-не н-надо, Генрих С-станиславович! П-пожа-луйста…

Старик плавно взвел курок и плотоядно ухмыльнулся:

— Я смотрю, ты в случае опасности ловчее соображать начинаешь? Хочешь, прикажу всегда тебя под прицелом держать? — Вольф цедил каждое слово, почти прижавшись к уху несчастного аналитика. — Тебя бодрит холод металла, приставленного к виску, да? Хочешь почувствовать дыхание железа? Не бойся, только кивни.

Указательный палец генерала лег на курок и очень осторожно, буквально на миллиметр вдавил его.

— Слышишь, как бьется стальное сердце? Не надо обманывать старика, ты слышишь. Оно сейчас замерло в ожидании, в предвкушении! Оно жаждет собрать смертельный урожай, нужно только нажать немного сильнее.

Палец на спусковом крючке сдвинулся еще чуть-чуть.

— Ты чувствуешь, Славик? Чувствуешь его голод? Его нетерпение? Его дрожь? А ведь оружие нельзя мучить голодом, нельзя испытывать его терпение слишком долго! Хотя откуда тебе, штатскому, знать о таком? А вот я — человек военный, мы с оружием одной крови, у нас сердце бьется в такт. Ты должен меня понять и простить. — И генерал вжал курок до упора. Раздался щелчок, показавшийся Гринько оглушительным. Спустя мгновение молодой аналитик рухнул в обморок.

— Баба. Тряпка и баба, — презрительно заключил Вольф, убирая в кобуру незаряженный пистолет.

— А ты — старый идиот! — не выдержал Валентин Пантелеевич. — Все тешишь себя мыслями, что на западных станциях еще кто-то жив? Веришь, что помнят тебя? Что ждут? Что ты свистнешь — а они сразу и примчатся?

— Верю, — твердо сказал Вольф. — Ждут и помнят. Меня, Валентин, забыть не получится.

Гринько дернулся и тихонько застонал.

 

* * *

 

— Костик, где мы? И куда мы идем? — разорвал затянувшуюся тишину негромкий, почему-то охрипший голос Ивана.

Живчик ответил не сразу, а ответив, говорил медленно, будто подбирая слова:

— Что случилось после нападения Князя, мне неизвестно — попросту отрубился. Я не знаю, как мы оказались у Дядюшки этого несчастного, — он сказал, что отбил нас у гиганта, но так ли это на самом деле… Да и не важно, по большому счету. Главное, что местонахождение его обиталища — один сплошной секрет, поэтому куда мы движемся — тоже непонятно. Еще и компас сошел с ума — стрелка тупо наматывает круги вокруг оси.

Иван никак не отреагировал на услышанное, вновь погрузившись в изматывающее молчание.

Косте безумно хотелось сказать что-нибудь ободряющее, внушающее оптимизм, хотя бы и самую отъявленную ложь или бессмыслицу, лишь бы избежать гнетущей, давящей на сознание тишины. Однако Ваня внезапно заговорил первым:

— Знаешь, я много думал в последнее время над твоими словами… Что мы навсегда заперты в аду, и единственный путь — все ниже и ниже.

Федотов попытался вспомнить подробности той безрадостной беседы, которая, как сейчас оказалось, происходила чуть не в земном раю — на свободной и по-своему счастливой Ботанической. Но подробности разговора упорно ускользали из памяти, слишком уж абстрактной и отвлеченной была его тема.

— Живчик, а что находится ниже ада?

Костя замялся, не ожидая подобного интереса:

— Ну… насколько я помню, в Библии есть указание, что нижним пределом является Геенна огненная.

— И что там?

— Там? Там уже ничего, только огонь… Душам остается лишь гореть в этом вечном огне, без надежды на прощение и вознесение.

— А мы?

— Что мы? — не понял Федотов.

Мрачный, совершенно неуместный сейчас диалог начинал раздражать его, но предаваться в тишине собственным безрадостным мыслям было намного хуже.

— У нас… есть надежда?

Костя подавил порыв ляпнуть бездумные «да», «конечно», «а как же иначе?». На что лично он, Федотов Константин, надеется? Куда стремится? Что ждет от будущего, когда все прошлое — любимое, дорогое прошлое — полыхает погребальным костром? Когда за спиной лишь пустота, да и в сердце тоже, а ведет его лишь элементарный инстинкт самосохранения? Глупый и лживый ответ. Что тогда? Ответственность за жизнь друга? Стоит ли себя идеализировать…

— Нет у нас никакой надежды, Ванька. Одно упрямство, жажда мести и крови. Злоба и ярость. Лютая злоба и отчаянная ярость.

Иван задумался, а затем без всякого выражения произнес:

— Завидую я тебе. Потому что сам не ощущаю ни-че-го. Одного хочу, чтобы быстрее все закончилось. Без разницы, как, лишь бы поскорее.

Живчик с трудом сдержал стон. «Бедный парень, разве он заслужил такое…» Костя пытался представить, каково это — лишиться всего в жизни, ослепнуть и остаться запертым в клетке из боли и невыносимой памяти. Он не осуждал друга за слабость — разве самому удалось бы не сломаться? Но вслух сказал:

— Не надо так, Ваня. Разве Светик хотела бы видеть тебя таким? А что сказал бы дед? Он от рака умирал, мучился жутко, а тебя, да и всех нас, кто его любил, успокаивал, к мужеству призывал! Разве мы теперь вправе… Мы покуда живы, и жизнь свою так просто не отдадим. Так что заканчивай ты с этими пораженческими настроениями.

Но Мальгин, казалось, его не слышал.

— Впереди что-то очень-очень плохое, — прошептал он. — Темное. Ждущее. Голодное.

Повязка на глазах Ивана вновь намокла и побагровела, а по щекам заструились тоненькие кровавые ручейки.

Живчик выругался про себя, извлек из вещмешка кусочек ткани и энергичными, злыми движениями быстро протер лицо товарища, при этом приговаривая:

— Все они тут ненасытные и совсем не светлые. Прорвемся, дозорный! Нет у нас с тобой другого выхода…

 

— Ты что-нибудь слышишь? — спустя какое-то время обратился Живчик к Ивану.

Тот обреченно пожал плечами:

— Не переставая, постоянно. Даже во сне.

Костя недоуменно хмыкнул и, оставив друга в покое, приложился ухом к бетонному полу. Ему чудился шелестящий, отрывистый звук, доносящийся оттуда-то из глубины туннелей.

«Может, подземная река?» — попытался успокоить себя он. Получилось не очень убедительно. Шум то нарастал, приближаясь, то надолго смолкал, но обязательно появлялся вновь. Последние полчаса Живчик не выпускал из напряженных рук свой верный, успокаивающий и придающий сил АК, но, вопреки обыкновению, помогало это слабо: страх неизвестности вчистую переигрывал холодную и расчетливую веру в непогрешимость всесильного оружия.

После продолжительной и довольно крутой дуги туннель вывел друзей на абсолютно прямой участок пути — мощный фонарик Живчика никак не мог нащупать противоположного конца коридора, и это немного успокаивало — значит, неведомый враг не сможет подкрасться незамеченным или выскочить из-за поворота. В это время Иван что-то отрывисто прошептал, испугав и без того шарахающегося от каждого звука Костю.

— Ч-что? Что ты сказал?

Мальгин одними губами произнес:

Уроборос.

Живчик, разозлившись на несущего невнятности товарища, хотел было переспросить, как темнота вдалеке пришла в движение, и послышался знакомый пугающий шелест. А Иван больше не шептал, он кричал, без устали повторяя:

— Уроборос! Уроборос! Уроборос!

Федотов тоже орал, в отчаянье, пытаясь вырвать свою руку из насмерть сжавшейся кисти друга. Живчик значительно превосходил Ивана в силе и физической подготовке, но сейчас именно худосочный, никогда не отличавшийся особенной статью и мощью мальчишка тащил его за собой, увлекая навстречу взбесившейся, ожившей тьме.

— Уроборос! Уроборос! Уроборос!

 

* * *

 

— Давайте-ка, други, выпьем трофейного коньячку. Как раз для такого случая берег. — Генрих Станиславович с видом радушного хозяина наполнил три хрустальных рюмочки резко пахнущей жидкостью.

До сих пор пребывающий в прострации Гринько покорно принял подношение и механическим движением опрокинул драгоценный алкоголь себе в горло.

— Молодца! — похвалил Вольф. — Даже не поморщился. Но ты все равно закуси, закуси. Лимончика, к сожалению, сохранить не удалось, но вот шоколадку для хорошего человека не пожалею.

Валентин Пантелеевич с осуждением смотрел на седого генерала. Давным-давно он учил прямолинейного и не лезущего за словом в карман офицера искусству дипломатии, в том числе технике «плохой-хороший». Правда эта ролевая разводка была рассчитана на двух человек, а его бывший ученик умудрялся соединить оба сценария в себе одном — когда успешно, а когда и топорно, как произошло с беднягой Славиком. С другой стороны, Гринько уже потихоньку приходил в себя и даже смотрел на своего мучителя без откровенной ненависти и желания немедленно растерзать на кусочки. Значит, перспективному, но пока не сильно искушенному во взрослых игрищах подопечному Терентьева достаточно и такой грубой халтуры. «Над мальчишкой еще работать и работать…»

Вольф, разгадав мысли престарелого наставника, виновато улыбнулся ему. Мол, «Извини, Пантелеич, но зачем тратить лишние силы, если и так вполне сгодится?», и тут же озорно подмигнул: «Не переживай, научим твоего сосунка уму-разуму».

Валентин Пантелеевич демонстративно проигнорировал пантомиму и с кислой физиономией пригубил свою порцию коньяка.

— Ты кушай, кушай шоколадку, Славик, — ворковал над юношей отчаянно веселящийся Генрих. — Мозгам, особенно молодым и не замшелым, оно очень даже потребно. Кушай, и зла на меня, старика, не держи. Каюсь, погорячился… Сейчас еще по одной выпьем, за дружбу и мир между поколениями, а потом беги в архив, там в спецхран с Ботаники как раз доставили личные бумаги коменданта Федотова. Надеюсь, нужные ответы в них найдутся. А вечером заходи без всяких стеснений ко мне: найденное обсудим, обнаруженное посмотрим, ну и выпьем опять-таки.

Гринько предпочел надолго не задерживаться, торопливо, без видимого удовольствия сжевал крохотную плитку настоящего «доисторического» шоколада и, вежливо попрощавшись, стремительно выскочил из кабинета.

Оставшись наедине, Вольф немедленно отбросил показное веселье и с задумчивым видом уселся напротив Терентьева:

— Придется идти ва-банк.

— Генрих, зачем ты тащишь мальчишку на поверхность? От него там не будет никакого проку, одна обуза.

Генерал скрестил руки на груди:

— Время… Время поджимает страшно… Мы больше не можем ждать: сегодня я встречаюсь с Красновым. Вернее, это он желает со мной встретиться. О чем разговор, не знаю. Но предположения — нехорошие. Может попросить подвинуться.

— А что с первой твоей группой, вышли они на связь?

Вольф нахмурился и отрицательно мотнул седой головой:

— Пока тишь, да гладь, да Божья благодать… Не знаю я, что с ними. Поэтому Гринько к западным станциям и отправляю… Если сейчас начнется… Кого я против Краснова выставлю? Ростика? Тебя? Славика твоего?

— А кого ты сейчас посылаешь на смерть? Бабий отряд амазонок? Я, конечно, видел «Никит у » в действии, она молодец, боевая девка, но всего лишь девка! И не забывай, остальные далеко не так хороши. Еще и Славика похоронить хочешь.

— Валентин, — казалось, Вольф спокойно воспринял критику и поток обвинений, но внимательный наблюдатель мог заметить вздувшуюся венку, бешено пульсирующую на виске, и недобрый прищур пристально уставившихся на собеседника глаз, — скоро грянет буря. Я чувствую. Краснов готовит мне на замену эту холеную сволочь, Маркуса. На две захваченные станции посадит татарина. Подтянет еще силы — и Екатеринбург в его руках. Если мы до западных станций не доберемся первыми, через неделю он их известит, что я скончался от инфаркта, и приберет их к своим рукам без единого выстрела. И все. Все, понимаешь?!

— А если нет за Щорсой никого? Если нет никаких западных союзников? — покачал головой Валентин.

— Должны быть. А если нет… — Вольф пожевал. — Тогда, Валентин, нам с тобой лучше самим повеситься.

 

* * *

 

— Ванька, отпусти, придурок! Чего ты творишь, сумасшедший?!

Казалось, они ускоряются с каждым шагом, летя навстречу смерти. И Живчик по-прежнему не мог сопротивляться безумному стремлению своего товарища, влекущего их на заклание неизбежно приближающейся тьме, что клубилась и извивалась в лучах бешено скачущего фонарика, закрепленного на автомате Кости. С каждым метром, с каждым мгновением она сгущалась, обретая форму, становясь осязаемой… Когда до нее оставалось не более тридцати шагов, стали видны огромные поблескивающие в отсветах глаза и широко раскрытая пасть, из которой смертельным жалом торчал раздвоенный язык.

«Уроборос — вечный змей! — Понимание пришло и вырвалось оглушительным, невозможным воплем ужаса, что разъял уста Живчика. — Гигантская мифологическая рептилия, пожирающая…» Но память подернулось пеленой отчаяния, сокрыв от Кости подробности древней сказки. От страха, сокрушающего, испепеляющего чувства, которому покорны все разумные существа на несчастной планете Земля, у Кости подкосились ноги, он запнулся на ровном месте и упал. Однако Мальгин словно не заметил падения друга — нисколько не сбавляя темпа и волоча захлебывающегося криком Живчика по полу туннеля, дозорный изо всех сил рвался вперед.

Время прервало свой бег и застыло, явив готовящемуся к смерти Федотову поразительную, наполненную сокрушительным ужасом картину: посреди широкого туннеля застыла голова гигантского гада. Пасть его была так широко разинута, что полностью скрывала глаза и тело чудовища, зато огромные клыки с прозрачными, поблескивающими в свете фонаря каплями яда на концах, его тонкий, длинный и острый язык виднелись до отвращения ясно.

Когда стремительно сокращающееся расстояние до монстра превратилось в жалкую полудюжину метров, этот смертоносный язык с молниеносной скоростью ударил по людям, рассекая воздух, подобно бичу.

Костя хотел заорать, но подавился криком, хотел кинуть в небо, сокрытое многометровой твердью земли, прощальную молитву, но не успел — время вновь сорвалось с цепи и, наверстывая упущенное, бросилось вскачь.

 

* * *

 

Вольф рывком вскрыл упаковку с обезболивающим и торопливо извлек спасительную таблетку. Голова трещала, и неотступная мигрень каждую секунду могла заявиться с незваным визитом.

Разговор с Красновым, мягко говоря, не получился. Короткий, не дольше пяти минут, раздраженный диалог быстро перерос в поток обвинений в адрес спасенных и лично их главы — в трусости, невыполнении прямых обязанностей и даже вредительстве. И генерал не сдержался, в крайне ультимативной форме предложив буйному «варягу» скатать гербовую бумажку с чрезвычайными полномочиями в трубочку и спрятать у себя в самой глубокой и непроглядной сокровенности, после чего валить, откуда пришел. Словом, и без того изначально пошедшая не так, как планировалось, беседа мгновенно вышла из-под контроля, а уж ее феерический финал… «Не стоило, конечно, бить этого напыщенного козла, но как же приятно сейчас ноют соскучившиеся по хорошему мордобою кулаки…»

Запив таблетку нескромным, весьма продолжительным глотком коньяка, старик откинулся в глубоком кресле и попытался расслабиться. Не удалось… Тогда он склонился над селектором, щелкнул кнопку с фамилией «Терентьев» и произнес:

— Валентин Пантелеич! Не откажи в любезности, зайди ко мне.

Уже через минуту тяжелая деревянная дверь безо всякого стука широко распахнулась, однако вместо ожидаемого Терентьева на пороге показалась запыхавшаяся, тяжело дышащая Катя Никитина по прозвищу Никита.

— Товарищ генерал! Люди Краснова… и часть примкнувших к ним перебежчиков… разоружили охрану арсенала… и захватили все его содержимое, — борясь со сбившимся дыханием, начала девушка и тут же, отринув армейские условности, торопливо затараторила: — Генрих Станиславович, их около двадцати, все вооружены. Идут сюда. Ваши помощники и замы арестованы. Пытавшиеся оказать сопротивление — убиты. Времени нет!

Из-за спины Никиты послышался крепкий матерок и излюбленное терентьевское: «Доигрались, вашу мать!»

— Вашу мать… — эхом повторил Вольф.

 

Глава 13

ДОРОГА ВНИЗ

 

Живчик так и не понял, как Ивану удалось уклониться от языка сказочной рептилии, но смертоносное жало пронзило пустоту, даже не зацепив никого из людей. А через мгновение мальчишка… исчез! Только что бежал, тащя за собой нещадно обдирающего колени Федотова, и вдруг пропал, растворился в темноте.

Не успел Костя ахнуть от удивления, как Ванька, никогда особо не отличавшийся силой, высунувшись из неприметного лаза в стене, резко подхватил его и выдернул из-под удара вновь атаковавшего языка.

Живчик ошалело вертел головой, силясь разглядеть, где он находится, и понять, как им удалось спастись. Фонарик выхватывал лишь небольшой кусок низко нависающего потолка и на невысказанный вопрос ответа не давал. Однако змея бесилась где-то совсем рядом, отыскивая внезапно исчезнувших жертв, а значит, расслабляться не стоило. Костя вскочил на ноги и тут же споткнулся обо что-то мягкое. На полу, прислонившись к стенке, сидел Мальгин. Иван никак не отреагировал на неловкость Живчика — потратив уйму сил на безумный спурт, он потерял сознание. Все лицо его было бурым от крови, и промокшая насквозь повязка терялась на страшном фоне.

— Ванька, очнись! Ванечка! — Пытаясь растолкать товарища, Федотов понял, что звуки за спиной стихли, и наступала полнейшая, могильная тишина, та, что страшнее любого шума. Живчик крутанулся на сто восемьдесят градусов и, быстро стабилизировав руками трясущийся фонарик, навел его в темноту перед собой. Проделав короткий путь всего лишь в пару метров, луч уперся в нечто блестящее, отражающее свет, словно зеркало… Огромный блюдцеобразный глаз змея!

Чудище победно взревело, и глаз исчез из ярко очерченного фонарем круга, сменившись клыкастой пастью. Упругий и тяжелый, словно стенобитный таран, язык врезался в грудь Живчика и отбросил того далеко назад, сильно приложив о землю. Моля самого себя не потерять сознание от боли, тот тяжело поднялся, шатаясь, подхватил Ивана и проволок несколько метров, прежде чем змей поразил его вновь. Второй удар отправил Костю в нокаут.

Боль увела его по ту сторону сознания, но она же и вернула. Возвращение получилось страшным. Живчику казалось, что все его кости не просто сломаны, а перемолоты в пыль, грудная клетка, превращенная в сплошной клубок нервных окончаний, словно побывала под многотонным прессом, сплющилась, не давая легким дышать, а сердцу биться. Каждый вдох или выдох сопровождался оглушительной, нечеловеческой мукой. Даже стоны и мольбы о помощи застревали в горле, не в силах преодолеть болевой барьер. Сквозь мутную, кровавую пелену, окутавшую слезящиеся глаза, мелькал призрачный, расплывчатый силуэт. До Кости доносился чей-то очень знакомый голос, он спрашивал, просил, кричал и даже угрожал, но слова терялись в тумане, разбивались на звуки и превращались в протяжную, вибрирующую тишину. А потом в плечо вошло длинное, тонкое жало, и мир покачнулся в последний раз, чтобы через мгновенье исчезнуть окончательно.

 

* * *

 

Первым в себя пришел Терентьев.

— Пошли! — не терпящим возражений голосом приказал он.

— Куда?! — тут же вскинулась Никитина. — Здесь отличная огневая точка, оба прохода идеально простреливаются. Мы можем долго…

— Не можем, — зло перебил старик и быстрым шагом направился к книжному шкафу, бурча под нос: «Бабы — они и есть бабы!»

— Генрих, — Терентьев обернулся, демонстративно не глядя на амазонку, — хотел я тебе перед смертью маленький секретик своего бывшего кабинета раскрыть, вот сегодня самый, что ни на есть удобный случай подвернулся.

Валентин Пантелеевич раскрыл стеклянные створки шкафа и принял совершенно неподобающую для ситуации и своего преклонного возраста позу. Широко раскинув руки, он поднял правую ногу и, отчаянно шатаясь на единственной опоре, навалился на книги таким образом, что руки его вдавили книги на верхней полке, а колено уперлось в корешок какого-то широченного фолианта на нижней. За стенкой раздался приглушенный металлический лязг и отчетливый вой сервопривода. Шкаф задрожал, потом резко дернулся, словно преодолевая значительное сопротивление, и с шумом отъехал на несколько десятков сантиметров вбок, обнажая узкий темный проход.

— Ну, это просто подло! — со смехом вскричал Вольф, первым бросаясь во тьму. — Я же все книги перебрал-передергал, но чтобы сразу три, да еще и цаплей…

Когда вся компания оказалась за пределами кабинета, а дверь в тайник вернулась на законное место, Генрих Станиславович укоризненно погрозил старому наставнику пальцем:

— Хотел я в коньячок слабительного подмешать, чтобы неизвестного расхитителя алкоголя наконец наказать, но, на твое счастье, наш нечистый на руку врач все запасы давно распродал. Да и пожалел я престарелого друга-выпивоху.

Терентьев виновато, хоть и несколько театрально потупился:

— Грешен… Каюсь. Осознаю. Исправлюсь. Считай это платой за аренду некогда моего «царственного» кабинета.

— Ну а папочку мою с материалами по Первой войне и о Хранилище зачем умыкнул?

Валентин Пантелеевич энергично замотал головой:

— Нечего на заслуженных пенсионеров напраслину возводить, чего не брал, того не…

Никитина наконец не выдержала и заторопила препирающихся стариков:

— Нужно уходить, как можно быстрей!

Терентьев посмотрел на молодую поспешницу и пробурчал:

— Помнится, минуту назад кто-то предлагал героически отстреливаться до последнего патрона… Никакого уважения и благодарности от недорослей!

Вольф, меж тем, прислушивался к своим ощущениям. То, чего он опасался и со страхом ждал многие годы, свершилось. «Акелла промахнулся» и тут же был свергнут молодым и удачливым «волкодавом». Наверняка в эти минуты по его — теперь уже тоже бывшему — кабинету рыскают вооруженные «красновцы», засовывая любопытные носы в каждую щелочку. И все равно, горечи не было. Равно как и ярости, бешенства или разочарования. То, что он поймал за руку воровавшего коньяк Валентина, подарило гораздо больше эмоций, нежели вооруженный переворот, устроенный залетным варягом.

Неужели он вдруг перегорел? Так долго цеплялся за власть, а под конец сдулся, сдался без боя? Нет, генерал слишком привык оставлять последнее слово за собой, да и поздновато меняться. Он пока не представлял, что будет делать через десять минут, куда поведет свою куцую, нелепую группу, состоящую из двух стариков и юной девицы. Знал только одно: пока Генрих Вольф жив, бороться он не перестанет. Не на того товарищ Краснов напал…

Терентьев пообещал, что доставит их в схрон с оружием и экипировкой, а затем покажет путь на поверхность. На этом ближайшие жизненные планы генерала заканчивались. Что делать на враждебной поверхности? Куда податься в новом, совершенно изменившемся за пятнадцать лет мире? Но даже в безнадежной ситуации надо закончить то, что другим оказалось не под силу…

— Катя, — позвал Генрих Станиславович воительницу, идущую замыкавшей: узкий коридорчик позволял перемещаться исключительно колонной по одному.

— Слушаю, товарищ генерал! — Взволнованная девушка уже пришла в себя и вернулась к уставной форме обращения к старшим по званию. Вольф отметил этот факт с удовлетворением и про себя похвалил смышленую и обычно выдержанную девчонку.

— Товарищ лейтенант, находится ли кто-нибудь из наших людей на поверхности?

— Вверенная мне разведгруппа сейчас отрабатывает на земле программу прорыва через зону повышенной радиоактивной опасности. Расчетное время возвращения группы с тренировки — около полутора часов. Если мы уложимся в это время…

— Молодец, — одобрительно кивнул генерал, и девчонка довольно зарделась.

 

Вооруженная группа на поверхности, все еще абсолютно лояльная Вольфу, являлась далеко не самым малым везением.

— Какова численность группы?

Никита отрапортовала:

— Пять рядовых и один сержант, товарищ генерал.

— Все бабы? — вмешался нахмуренный Валентин Пантелеевич.

— Так точно!

«Похоронная команда», — поморщился Терентьев, но вслух ничего не сказал.

А уже через пять минут блужданий по туннелям он сидел в углу оружейной комнаты и молча смотрел на увлеченных железными игрушками Генриха и Катю. Оба с удовольствием «примеряли» различные модели оружия, передергивали затворы, доставали обоймы, будто забыв о подлом перевороте, высланной им вслед погоне и о бабской разведгруппе, возвращающейся с тренировки в подземелье. Однако Терентьев не торопил генерала и его подчиненную. «Пусть резвятся!» — решил он. Тем более что в тайном арсенале было собрано «вражеское» натовское оружие, многие модели которого даже пожилой вояка Генрих держал в руках впервые. А вот Валентин любил «фашистский», как он его сам называл, огнестрел больше родных «калашей» и «Макаров», потому и собрал весьма неплохую коллекцию.

Давным-давно, когда подземный комплекс только строился, Валентин надеялся, что этим стволам никогда не суждено стрелять… какая непростительная наивность. Но тогда он был молод, горяч, увлечен и даже представить себе не мог, что однажды подземелью суждено спасти его, заодно лишив неба, свободы, памяти. Теперь же пришла пора расстаться с последней ценностью. «Хотя какая это ценность… дряхлая и никому не нужная, даже самому себе».



Поделиться:




Поиск по сайту

©2015-2024 poisk-ru.ru
Все права принадлежать их авторам. Данный сайт не претендует на авторства, а предоставляет бесплатное использование.
Дата создания страницы: 2019-07-14 Нарушение авторских прав и Нарушение персональных данных


Поиск по сайту: