Читатель, конечно, знает сколько за последние годы было в нашей литературе призывов культурного человека в деревню, призывов самых разнообразных, начиная от ласковых до грозно-повелительных: поэты прельщали его простором степей и тишиною дремучих лесов, где журчат только ручьи и поют голосистые птицы; моралисты – отсутствием греха и суеты; экономисты доходили его необходимостью внести в жизнь сельскохозяйственные и технические знания; педагоги – просвещения, юристы – законоведение и т. д. Между тем, культурный человек все сбегал из деревни и продолжает сбегать настолько торопливо, что последние десять лет, вероятно, будут названы впоследствии не иначе, как его бегство из деревни. Причины этого бегства, разумеется, разные… Точно также были разны и самые призывы в деревню: те, например, которые скорбели об абсентеизме крупных землевладельцев, уподобляя наше положение Ирландии и противопоставляя ей Англию, как нечто идеальное, или те, которые взывали к предприимчивости просвещенных капиталистов, считая их не только культурным элементом, но и самою настоящею интеллигенцией, разумеется, глубоко отличались от тех, которые звали в деревню человека действительно интеллигентного, человека в лучшем смысле слова, который защитил бы крестьянские права, оберег бы крестьянскую мысль и альтруистические основы его жизни, принес бы с собою знание и вообще готов был бы отдаться на бескорыстное служение народу. Различие очень глубокое по существу, но имевшее, однако, одну общую сторону, а именно – искание связи с народом.
Существовавшая до 1861 г. крепостная связь между культурным человеком и народом была порвана и должна была замениться совершенно новой связью. Нельзя же, в самом деле, было знать о народе столько же, сколько мы знаем о лошади или о каких-нибудь текинцах и зулусах, и нельзя же было сносится с ним только через посредство становых и исправников: он признан был к жизни в качестве самостоятельного гражданского лица, а не в качестве только безразличной рабочей силы, с которою в доброе старое время даже и разговаривать-то не полагалось.
Ища этой связи, одни ловили концы старого только что порванного каната, но концы эти далеко разбежались, и для того, чтобы стянуть и связать их вновь – у них не хватало сил. Другие начинали завивать новые веревочки, но ничего у них не выходило, потому что происходила невероятная путаница во всем: все шумели, кричали, мешали друг другу; земец говорил одно, чиновник – другое; что делал земец, то чиновник разрушал, а что делал чиновник, то разрушал земец. Согласие у некоторых было разве только в одном, что зверь выскочил из клетки, и что если нельзя его связать, то надо, по крайней мере, не давать ему ходу, не давать очень баловаться свободою (о! сколь погибельна она, коли разумная ей мера не дана). Третьи, желая от всей души содействовать вступлению мужика на гражданское поприще, не знали с чего начинать…
Насколько только что указанное различие было глубоко, несмотря на отсутствие каких-нибудь внешних разделительных черт, можно видеть из того, что даже между публицистами-народниками, доказывавшими необходимость изучения и ближайшего общения с народом, было несколько подразделений и спорных оттенков: одни считали необходимым руководить народом по пути общественного прогресса; другие, напротив, считали стремление к руководительству претенциозным, а навязывание народу какого-нибудь готового понятия о прогрессе вредным и стояли за развитие его собственных идей и миросозерцания; одни стояли за формы жизни, другие за сущность; одни хотели поднимать народ до себя, другие с спускаться до него и растворяться в нем с чисто христианским смирением и самоотверженностью; одни мечтали дать ему прежде всего образование и организовав его в земскую партию для земской деятельности, видя в этом первый политический шаг; другие придавали особенное значение экономическим условиям и обеспеченности и предлагали действовать в этом направлении, и т. д. Само собою разумеется, что при этом происходили споры: в то время, когда одни говорили, что надо отречься от привилегии умственной жизни, точно так же, как и от привилегий материальных, что нужно навсегда идти в деревню, сжигая все корабли за собою и не боясь того, что будешь, может быть, утрачивать деликатность чувств и тонкость манер; другие возражали: нет, и мы так же, как и мужик, имеем право на жизнь и потому должны за нее бороться, обречением себя заживо на духовную смерть никому не поможешь, и т. д., а третьи доказывали возможность совмещения и того, и другого: исходя из начал самосохранения и субъективного самосовершенствования, они желали низвести вред своего привилегированного положения до minimum'a, желали ликвидировать старые долги и дать ему, в виде премии, образец человеческого счастья, достигаемого путем труда, без эксплуатации человека человеком.
Наиболее характерным выражением последнего взгляда может, например, служить интеллигентная деревня г. Энгельгардта, одна из увлекательнейших утопий последнего времени, в особенности для человека с настрадавшимся сердцем, утопия, однако, по всей вероятности, более трудноосуществимая, чем еврейская деревня. Поборники народной самобытности и культурной самостоятельности народа укоряли увлекшихся политикою за стремление к власти, к руководительству и неизбежному при этом насилию, а те им отвечали: «Пока вы будете изучать народные основы и растворяться, как какой-нибудь сахар в народной среде, ни основ этих, ни вас самих не останется, потому что вас истребит г. Колупаев с разозлившимся чиновником; да и что такое это растворение: вы, культурные люди, вовсе не представляете из себя однородной сладкой консистенции, а состоите и из хороших, конечно, сторон, и из множества всякого мусора; почему же вы думаете, что народ возьмет из вас только одно лучшее, а дурное оставит? Наконец, не может ли пойти за вами, и под вашим же именно флагом, и заведомая дрянь, в виде разных дельцов и той мелкой полукультурной тои, которая высоко летать не может, но и с четвертака желает получать коммерческий %, и на самое прекрасное дело смотрит прежде всего со стороны выгоды?». Первые отвечали, что гг. дельцы, Колупаевы и эта самая тля, и теперь гнездится в изобилии в деревне и творят там все, что им нужно, не встречая никакого противодействия, что приход туда лучших людей прежде всего ознаменовался бы сокращением этой тли и всего этого хищного люда, что они отдали бы народу именно лучшие свои чувства и силы, и т. д. Пререкания эти возникли в литературе лишь в самых общих чертах, и, прежде чем успели не только обостриться, но даже хорошенько определится и выясниться, как жизнь решила вопрос уже по-своему: интеллигентный человек должен был начать бегство из деревни, не находя там живого дела, или, лучше сказать, возможности живого дела, которое волновало бы его и требовало бы всех его духовных сил. Желал ли он, например, посвятить себя народному образованию и заявлял, что хочет сделаться сельским учителем, на это ему отвечали: «Но вы ведь кандидат университета?» - Что же из того, что я кандидат университета, тем, кажется, для вас лучше, значит – я знаю несколько больше дьячка тоя же церкви, который у вас учителем. – «Как что? Вы всегда можете иметь лучшее место и получать большее жалованье». – Могу, но не желаю, потому что чувствую склонность… - «А это совсем непонятно… Собственно говоря, мы, лично, ничего против вас не имеем, но не знаем как на это посмотрят там»… (Где посмотрят и кто посмотрит, конечно, никогда не говорилось – там, мол, вверху, в министерстве или в каком ином месте – все равно). Желал ли человек устроить что-нибудь в роде сыроваренной артели или ссудо-сберегательного товарищества, исправник ему замечал, что его пр-ство очень неодобрительно на это смотрит и что его немедленно возьмут на глазок и будут иметь на примете. Пробовал ли он хозяйничать сколько-нибудь человеческим образом, перед ним немедленно вырастала дилемма: или пожирай других, или будь пожран другими, в большинстве случаев, даже не крестьянином, а г-м Колупаевым и Кº. Перспектива неприятная! И выход из этой дилеммы был очень труден, потому что кругом уже установился такой режим. Ясное дело, что ему оставалось только собрать свой чемодан и бежать в столицы и провинциальные города, подыскивая кафедру, учительское кресло, какую-нибудь конторскую должность на железной дороге, местечко в управе или даже поденной работы и уроков.
Я могу говорить и говорю, разумеется, только о легальных элементах, хотя нелегальные элементы весьма часто были следствием того, что происходило в жизни, что говорилось и делалось в обществе и литературе, в сферах отнюдь не только либеральных, а и quasi–охранительных. Кто выиграл от отсутствия интеллигентного человека в деревне, покажет, конечно, только будущее. Что же касается до того, что у нас нет ясной, определенной границы между законным и незаконным, дозволенным и недозволенным, то доказательство этому можно найти на каждом шагу: дозволенное в одном месте – недозволенно в другом, дозволенное сегодня – недозволенно завтра. Несколько лет тому назад, о переселениях невозможно было писать, а разговором с крестьянами, что недурно было бы им переселиться, положим на Кавказ, на вольные земли, которых там так много и о заселении которых местная администрация усиленно заботится, тщетно вызывая переселенцев, можно было навлечь на себя очень серьезную неприятность и обвинение чуть ли не в подстрекательстве к бунту. Исправник, подозрительно относившийся к устройству сыроваренных артелей, был окончательно смущен, когда ему показали, что г. Верещагину ассигнована на 6 лет казенная субсидия от министерства финансов. В истории ссудо-сберегательных товариществ также было множество курьезных эпизодов подозрительности и противодействия местных властей, а между тем, недавно комитету о ссудо-сберегательных товариществах была объявлена Высочайшая благодарность. Но фактов подобного рода можно найти величайшее множество не в одном только недавнем прошлом, а и в настоящем. Как вы думаете – могли ли бы мы с вами теперь, очутившись в бедственном материальном положении или просто столковавшись в городе, удалиться куда-нибудь в тихий деревенский уголок и, подобно Цинцинату, взять плуг в руки и заняться земледелием? Кажется, что может быть проще и невиннее этого, а между тем, это не всегда возможно. Вот что, например, мы находим в № 116 «Страны» за этот год, в корреспонденции из Казани. «Почтенный А.Н. Энгельгардт, говорит корреспондент: - призывает на землю интеллигентного пахаря и, вместе с тем, рассказывает грустный эпизод из своей жизни, когда, под гнетом беспричинного соглядатайства становых и урядников, уважаемый ученый запил. Этим мученическим признанием А.Н. Энгельгардт только отчасти показал, как легко живется интеллигентному пахарю, но последнего окружает еще много других условий, ставящих образованного человека в невозможность удержаться за землю». Не перечисляя всех этих условий, корреспондент рассказывает следующий характерный случай, повлекший за собою совершенно неожиданный исход: «Прежний издатель-редактор “Биржевого Листка”, А.И. Миропольский, купил около Казани небольшой клочок земли и устроил на ней хутор. Дела пошли скромно, по средствам; сношения с окрестным населениям, необходимые для начинающего земледельца, стали укрепляться; кончалось жниво. Вдруг, однажды, сворачивает к хутору обоз сахарных бочек… Увы они изображали троянского коня: каждая бочка заключала в себе по паре воинов… Хутор окружили, обыскали, но ничего предосудительного не нашли. Комичная обстановка обыска делает честь находчивости местного начальства, но последствия для г. Миропольского не комичны. После обыска между крестьянами он прослыл фальшивым монетчиком. Самые существенные отношения земледельца к его соседям нарушились, а для восстановления доверия не у всякого интеллигентного пахаря хватит энергии и материальных средств. Тот же, например, г. Миропольский затратил на землю весь незначительный капитал от продажи газеты другому издателю, и, обремененный большим семейством, полагал найти в земле спокойный, независимый и, относительно, верный кусок хлеба».
Пользуясь подходящим случаем, я позволю себе сделать маленькое отступление и расскажу в кратких чертах историю одного кружка, недолговечная жизнь которого прошла у меня перед глазами.
В конце шестидесятых годов, ко мне, тогда студенту технологического института пришел однажды земляк-приятель и сказал следующее: «Я пришел к тебе с одним продолжением, только, предварительно, должен тебе сказать, чтобы ты пообещал держать его в тайне». Я не замедлил, разумеется, сказать, что тайну держать умею, и затем он рассказал мне следующее: «образовался, видишь ли ты, в N-ом уезде кружок для совместной деятельности на народную пользу. <…> Душа кружка г-жа Б.; женщина она влиятельная, следовательно, кружок безопасен. Да, собственно говоря, в нем и нет ничего опасного, в смысле какого-нибудь противозаконного сообщества: он чужд и усердно чурается всего, что у нас обыкновенно называется политикой; <…>. Вот в чем должна состоять его деятельность: мы должны занять в уезде положение, которое дало бы нам возможность направлять народную жизнь к лучшему, к охранению ее от бюрократического произвола и экономической эксплуатации. Если, например, в законе говорится: “правда и милость да царствует в судах”, то пусть они и царствуют действительно; если говорится, что “крестьянство должно образовать самостоятельное сельское состояние”, то пусть это так и будет, и пусть все, что не клонится к этому, идет в разрез и противодействует этому, будет предано обличению, и противодействию, насколько хватит наших сил. Мы должны действовать и на экономической и на юридической почве, и в сельском хозяйстве, и в земстве, должно иметь своих докторов, судей, агрономов, школьных учителей и т. д. Мы будем устраивать больницы и школы, банки и промышленные ассоциации, а впоследствии и фабрики; будем показывать пример рационального хозяйства, пользу введения машин, выгодность лучшего севооборота, будем снимать землю большими участками, чтобы раздавать ее по той же цене по мелочам, освобождая таким образом крестьян от переплат съемщикам; будем выдавать авансы под работу, чтобы избавить их от невыгод зимней наемки; будем устраивать более выгодный сбыт их произведений, чтобы избавить ит от скупщиков и т. д. Но самое лучшее, если ты приедешь к нам на лето, во время каникул, и познакомишься с делом и людьми лично».
Было это, должно быть, в марте или в начале апреля, а в конце мая я уже находился в N-ском уезде, который был моей родиной и где у меня имелся клочок земли. Кружок я застал уже значительно сложившимся и открывшим свои действия, хотя принципиально многое было еще не решено и шли бесконечные разговоры и споры, <…> кончавшиеся обыкновенно мечтами о том, как через несколько лет уезд наш процветет, покроется артельными фабриками, цветущими общинными садами и вообще сделается образцом благосостояния для всей России; как газеты будут писать о нас, как станут к нам приезжать туристы из Европы и восхищаться успехами свободной России и творчеством общинного духа, как получим приглашение утроить то же самое и в других губерниях, и т. д. Кружок состоял: кроме г-жи Б., из доктора, мирового судьи, судебного следователя, четырех агрономов, двух местных помещиков – кандидатов на земские должности и нескольких не присоединившихся еще вполне прозелитов и прозелиток также из местных обывателей. <…> Я должен был окончить курс в институте и, пригласив какого-нибудь товарища, примкнуть к кружку для организации промышленных артелей и одного большого общинного завода, который помещался бы в центре нескольких деревень, принадлежал им и давал работу зимою. Средства для этого были. Средства кружка, вообще, были довольно значительны, так как в него входили люди состоятельные, и замечательно, что никто не жалел этих средств, точно также, как никто не жалел и своего труда и сил. Доктор лечил, разъезжая без устали по деревням и не оказывая ни малейшего предпочтения тем, кто мог бы заплатить ему за визит четверную; последнее для него было совершенно безразлично, так как он не брал ни с кого – ни богатых, ни с бедных, говоря, что получает за труд земское жалование. <…> Юристы писали крестьянам прошения, защищали их у мировых судей, в съезде и в окружном суде. Барыни занимались школами или лечили, подавая первую медицинскую помощь. Агрономы – имели дело с землей, заведуя имениями, в качестве управляющих, или арендуя землю за счет кружка. Земли в распоряжении кружка вскоре оказалось более 10,000 десятин. Несмотря на такое, сравнительно большое количество, ее, конечно, было мало для того, чтобы произвести какое-нибудь существенное изменение в аграрных отношениях целого уезда, но, тем не менее, и с нею можно было нечто делать для крестьянской пользы, в особенности в том районе, где она главным образом сосредотачивалась. <…>
Работы у кружка было много, время летело незаметно. Живя в разных местах, все, однако, часто друг с другом виделись: ехал ли куда-нибудь следователь на следствие, адвокат в суд или доктор к больным, они непременно по пути заезжали к кому-нибудь отдохнуть, поговорить, посоветоваться. Из самого незначительного и заурядного обстоятельства выходила иногда прекрасная вещь: ум – хорошо, говорит пословица, а два лучше. Большинство было связано узами самой тесной дружбы, которая крепла, по мере того, как разрасталось и усложнялось дело и появлялось больше врагов этого дела. А врагов было много и все они были налицо, были врагами живыми, конкретными. Силы были неравные: они – огромное большинство, кружок – ничтожная горсть. Когда членам кружка случалось бывать вместе в городе и собираться вечером в клубе, то там непременно происходили какие-нибудь истории, когда веселые, а когда серьезные. В клубе, впрочем, приходилось собираться довольно редко, по большей же части для разговоров о делах члены кружка съезжались друг к другу. Так как я бывал в N-ском уезде летом, то все разговоры при мне обыкновенно происходили на открытом воздухе, где-нибудь в саду или в степи, и происходили, по большей части, после дневных занятий, т. е. вечером или ночью. <…> В последний раз, перед самым моим отъездом в Петербург, больше всего обсуждались и дебатировались два вопроса – об организации выкупа земель, заложенных в банках, для передачи их крестьянам, и об устройстве постоянного образцового хутора, где хозяйство было бы последним словом агрономической науки, где были бы введены всевозможные машины и могли работать несколько новых членов кружка, которые должны были приехать и образовать образцовую сельскохозяйственную общину. При хуторе предполагалась школа и практические занятия. Я помню, как все предусматривалось, с каким вниманием обсуждалась всякая мелочь, но… всему этому не суждено было осуществиться. Кружок скоро распался, не просуществовав и трех лет. Распался он не по каким-нибудь внутренним причинам и не потому, что сознал бесполезность и бесплодность своей деятельности, хотя это и доказывал нам с большою убедительностью один приезжий товарищ нашего доктора, не пожелавший к нам примкнуть. Он говорил, что хотя мы и прекрасные люди, а делаем пустяки, катаем по полю чурбан, даже хуже – стараемся остановить естественный ход вещей, сглаживаем шероховатости невозможных отношений и действуем скорее в пользу тех, кого считаем своими врагами. «И смотрите, - добавлял он: - они-то именно вас и слопают»… Последние слова его оказались, к сожалению, пророческими. Хотя мы несколько и преувеличенно смотрели на свою деятельность, но старались всеми силами сделать ее возможно более скромною и безобидною, и она, будучи прямым следствием и последовательным развитием духа реформ, которым повеяло в 1861 г., действительно, была строго легальна и отличалась законностью, но, тем не менее, многим местным влиятельным лицам она была не по вкусу и возбуждала разные подозрения, опасения и недовольство. Я уже сказал, что у нас было много врагов: поступки и разговоры наши предавались из уст в уста искаженными и прикрашенными, про нас сочиняли небылицы, долженствовавшие нас скомпрометировать, и т. д. Пока мы жили и действовали врозь, то нам трудно было что-нибудь сделать и в чем-нибудь изобличить нас, как людей, действующих вместе, но как только зашла речь об устройстве общего хутора, так немедленно было решено, что мы составляем какую-то шайку, какое-то разветвление.
Кружок распался, и все мечты и надежды наши разлетелись в прах. Прошла также у многих энергия, силы и желание что-нибудь делать на общественную пользу, а некоторые убедились в невозможности даже самой скромной деятельности. <…>
Не знаю, входило ли разрушение такой мирной деятельности в чьи-нибудь виды и в особенности в виды тогдашней внутренней политики, но знаю, что для последней это было очень невыгодно и давало совершенно не те результаты, какие она получить желала. А приключение с г. Миропольским показывает только, что и в настоящее время у некоторых провинциальных охранителей взгляды на этот счет мало переменились, так как до сих пор не совсем еще заниматься даже земледелием, хотя бы это было в самом далеком и глухом медвежьем углу, где и политики-то никакой быть не может. <…>
№ 3
Кривенко С. По поводу культурных одиночек //
Русское богатство. 1893. № 12
За нами осталась некоторая недоимка перед читателем… Ознакомившись с разнохарактерным составом и наиболее выдающимися чертами людей, живущих и пытающихся жить и действовать в деревне («Р[усское] Б[огатство]», №№ 5 и 6), мы хотели остановиться на общих чертах и сделать некоторые обобщения <…>. Вот эту то недоимку нам и хочется теперь пополнить, так как без этого не только наша статья «Культурные одиночки в деревне» была бы неполной, но и сами эти люди не получили бы в глазах читателя того значения, какое мы им придаем, какое они, если пока не имеют, то могут иметь. Значение это прямо определяется степенью общественной полезности и нравственного содержания и влияния их деятельности.
Для одних из этих людей общественные задачи и служение составляют главную и прямую цель; другие, не задаваясь широкими общественными планами, руководятся преимущественно личною этикою и желанием найти скромное, чистое занятии по душе и совести; третьи присоединяют к этому личный, экономический интерес, т. е. желание, чтобы занятие это служило вместе с тем и источником существования; а некоторые ставят последнюю цель даже на первое место и руководятся исключительно ею. По всей вероятности, с течением времени, с возрастанием в народе культурных потребностей, деятельность около него может служить известному числу и сорту лиц даже источником наживы; но о таких господах мы не говорим <…>. В данном же случае нас прежде всего занимает наилучшая постановка вопроса, какую мы встречаем у лучших людей этого рода, и условия наилучшего, если можно так выразиться, обобществления культурной деятельности вообще, т. е. каким образом она может переходить в плоть и кровь, на общественную потребу и духовную пользу.
Люди эти стремятся делать то, что, при иных условиях и состоянии общественности, должно было бы делать все образованное общество. Тогда их деятельность не представляла бы ничего выдающегося, ничего особенного; но зато и не была бы такой одинокой, трудной и бедной результатами. Но чем безразличнее и бездеятельнее общественная среда, чем к ней больше могут относится слова поэта: «к добру и злу постыдно равнодушны», тем ярче выделяются на ее темном фоне эти маленькие, одинокие огоньки теплящейся жизни, искренней любви к ближнему и веры в лучшее будущее, тем симпатичнее все эти бескорыстные учителя и учительницы, врачи, крестьянские поверенные, ходоки, основатели артелей и т. д. Со всех сторон говорят им, что они берутся за непосильное дело и не переделают жизни, что они толкут воду в ступе и размениваются на мелочи, что ковшом моря не исчерпать; а они отвечают: «надо хоть что-нибудь делать, надо хоть ковшом отчерпывать человеческое горе, если оно заливает землю, лишь бы не сидеть, забравшись на верхние этажи, сложа руки; мы органически не можем дольше сидеть, потому что у нас затекли ноги и руки от бездействия, мы хотим делать, что можем и умеем; пусть являются более сильные и умелые, - честь им и дорога, мы пойдем за ними, если сможем, а кто не сможет – будет помогать общей работе, лишь бы только это была работа, а не черпание чужого горя одним только языком». И этот то вот действенный элемент, которым проникнуты их неугомонные души, и делает их особенно ценными во время общественной апатии, подавленности духа и празднословия. Это, разумеется, не исторические герои, - с героями мы их и не сравниваем, перед героями они и сами снимут шапки, - а люди обыкновенной человеческой меры, только добросовестные и искренние, показывающие, что должны и могут делать все, что доступно всякому, даже самому дюжинному человеку, если только он добросовестен и не боится стать лицом к лицу с неправдой и лишениями. Героев обыкновенно бывает мало, но людей, для оправдания собственной бездеятельности, прикидывающих ко всем и всему героическую мерку, очень много. Не мало у нас также мокрых кур, сидящих десятки лет на своих насестах и уверяющих, что жить они могут только в широких горизонтах и что у них будто бы отрастают орлиные крылья. Никакие самые мощные крылья не поднимут их брюха даже на вершок от земли; но тем не менее всех, кто летает ниже орлиного, по их мнению, нельзя ценить больше пятиалтынного. Это умеют теперь делать даже просвещенные краснорядцы и шустрые чиновницы и наметавшиеся в разговорах купчихи. Вы говорите им: какой хороший у вас доктор, сейчас же едет к бедным и ничего не берет, а они вам отвечают: «да, черпает воду решетом, лечит для того, чтобы они сейчас же вновь заболевали». Вы указываете на не знающую устали учительницу, а они говорят: «ничего себе, копается, приготовляет грамотных приказчиков, но пороху не выдумает». Сами они, конечно, также не только не выдумают пороха, но зачастую и не знают, кто его выдумал, а диалектические разговоры прекрасно умеют вести. Перед такими господами и госпожами люди, о которых мы говорим, шапки, разумеется, не снимут. Об этом речь, впрочем, впереди, а пока достаточно сказать, что с героями их и не правильно сравнивать, а можно сравнивать только с большинством общества, с общественною массою. С этой же точки зрения вряд ли кто-нибудь имеет право смотреть на них сверху вниз. Тем более не может смотреть на них так литература, дело которой оценивать явления по их общественному смыслу и одобрять каждую активную попытку к добру. Она твердила и продолжает твердить о недостатке учителей, докторов, техников, о том, что народ болеет, беднеет, не знает грамоты и т. д., и, когда являются люди, которым надоело сидеть за зелеными столами, участвовать в любительских спектаклях и есть предводительские пироги с визигой, люди, которые выходят на работу с редким самоотвержением и не смотря на множество препятствий, она должна приветствовать их. Если результаты в этом отношении достигались до сих пор лишь самые незначительные, она должна посмотреть, почему это происходило и что нужно для того, чтобы дело шло лучше. Так мы и делаем.
Результаты деятельности культурных одиночек, действительно, до сих пор были лишь самые незначительные. Причины этому лежат, с одной стороны, во внешних неблагоприятных условиях, среди которых им приходится действовать, а с другой – в условиях внутренних: в способах и приемах действия, в выборе и направлении деятельностей, в малочисленности и разрозненности действующих лиц и в целом ряде смутных понятий и недоразумений, распространенных в культурном обиходе. Внешние условия представляют нередко такую массу препятствий, что нисколько неудивительно, если в столкновении с ним гибнет много сил и энергии; а натуры деликатные и робкие, неспособные к жизненной борьбе, прямо отступают перед ними. Как, в самом деле, защитит себя одинокая сельская учительница от ловеласничества и ложных доносов волосного писаря с урядником (случай, указанный в № 6 «Рус. Бог.»); где гарантии для человека, ведущего крестьянские судебные процессы, подобно г. Гецевичу, над которым проделывались самые невероятные издевательства (в Валдайском у.). Случаев грубости и мелочной придирчивости так много в провинции, что их затруднительно даже перечислить: в одном месте волостной старшина, рассерженный раскрытием его злоупотреблений, домогается подвергнуть учителя телесному наказанию (в Старицком у.); в другом – пьяные сельские власти вламываются ночью в учительскую квартиру и наносят учителю побои (в Новосильском у.); в третьем составляется целая компания из волостного писаря, станового и нескольких деревенских воротил, которая путем разных подвохов и сикофанства выживает лиц для нее неудобных (дело, разбиравшееся окружным судом в Сарапуле) и т.д. <…> Многие безобразия производятся совершенно открыто, на глазах всего общества, как нечто вполне правомерное и заслуживающее одобрения, производится с полной откровенностью и даже с цинизмом, что, конечно, крайне дурно говорит о нашей общественности. <…>
…Мы отлично знаем, в какой мере важны общие условия, в какой мере они могут поднимать дух даже слабых людей, поддерживать неустойчивых и облагораживать сомнительных, а в других случаях доводить до бесчувствия даже людей сильных; но дом, в котором тепло, когда и на дворе тепло, и холодно, когда и на дворе холодно, - плохой дом, и человек, который при малейшем холоде, превращается в ледяную сосульку или бежит на печку греться и сталкивает оттуда всех более слабых, также немного стоит. Вот почему направление и тон жизни определяется у нас не общественным мнением, а случайными обстоятельствами, внешними температурами и веяниями да бессознательным ходом экономических причин, которыми мы управлять не умеем и которые поэтому периодически заставляют нас упираться в стенку. Кто по совести или на основании незыблемых фактов даст ответ, напр., относительно крестьянской реформы: была ли она плодом общественного сознания, или делом небольшой, просвещенной и энергичной группы лиц? Если необходимость ее сознавалась многими, то точно также многие и противодействовали ей. По тем же причинам, когда совершаются реформы, в роде последней земской и городской, или вводится институт земских начальников, то общество не знает, как к ним относится <…>. Сколько людей колебалось перед вопросом: идти ли им в земские начальники, в городские головы, в председатели и члены земских управ, по новому положению, или не ходить.
В обществе с развитым сознанием гражданских потребностей и обязанностей ни подобные колебания, ни подобное отношение к делу не мыслимы, потому что оно всякую реформу, если только в ней есть жизненные стороны, ассимилировало бы по-своему, т. е. воспользовалось бы и дало бы развитие тем ее сторонам, которые целесообразны; стороны же ненужные обратило бы в мертвую букву; а если в реформе совсем нет жизненности, то она и совсем осталась бы инородным телом. <…> Нам скажут, что реформы не с неба сваливаются, а производятся в удовлетворение общественных же потребностей, если не всего общества, то известной его части; но это нисколько не изменяет того, что мы говорим: чем меньше группа, заинтересованная в реформе, чем интересы ее приходят в большее противоречие с интересами общими, тем обществу необходимее создать практический корректив к ней, выяснить, где страдают его законные интересы, и на законной почве постоять за их охранение. – В обществе же с слабым самосознанием выходит наоборот: в то время, как большинство общества остается равнодушным, а лучшие люди сторонятся от неприятностей, являются на сцену худшие элементы или люди своекорыстно заинтересованные в отрицательных сторонах реформы, которые и дают развитие именно этим ее сторонам. Наиболее рьяные из них проносятся смерчем по жизни. То же самое происходит и с хорошими, истинно-общественными реформами: они попадают в руки слабые, или в руки людей, недовольных ими, которые по-своему поправляют их, урезывают, вообще, вертят ими, как хотят, и, в конце концов, искажают. Нечего и говорить, насколько невыгодно для государства такое распределение общественных сил и такое отношение к делу, а между тем нередко доходит до того, что нет возможности узнать даже откровенного общественного мнения о реформе: говорят и хвалят только те, кто лично заинтересован, а остальные молчат или выражаются уклончиво. <…>
…Пассив этот очень велик. Тут мы встретим и новейших Обломовых, и престарелых Маниловых, и возмужавших Фемистоклюсов, и широкие, возвышенные натуры ả la Рудин и Агарин, которые не находят дела по плечу; <…> и господ, говорящих, что теперь нельзя и не стоит ничего делать, однако, достаточно обеспеченных, чтобы жить без труда; и людей, занимающихся на склоне жизни самоусовершенствованием и саморазвитием, и людей, живущих исключительно воспоминаниями прошлого, и просто говорунов, и просто трусов, боящихся житейских столкновений и недоразумений, и настоящих либеральных фарисеев, и молодежь, возводящую пассивность в принцип, как, напр., некоторые из наших марксистов, которые говорят, что с капитализмом ничего нельзя поделать, что он предназначен покорить народы и обратить мужика в пролетария, что пред его требованиями должны преклониться всякие общественные силы и даже самый человеческий дух, и т. д. Вот с кем нужно сравнивать людей, проявляющих бодрость духа и желающих нести в деревню ободрение, просвещение и помощь. Вот что говорит Спенсер в недавно вышедшем II томе своей «Этики»: «участвовать в общественной жизни страны есть долг каждого гражданина; тот, кто этого не делает, обнаруживает одновременно и близорукость и неблагодарность, и подлость». Хотя речь собственно идет об Англии и ее учреждениях, но смысл ее во всех случаях остается одним и тем же: близоруким был бы такой человек, потому что воздержание от участия в общественной жизни, - если бы оно стало всеобщим, - повлекло бы неизбежно к упадку каких угодно хороших учреждений и к замене их плохими; неблагодарным он был бы, потому что забыл бы о работе мысли и усилиях лучших людей прошлого, и, наконец, это было бы низостью и подлостью, потому что сваливание общего дела на других «равносильно наклонности получать какую-нибудь выгоду, не давая за нее взамен ничего». <…>
Существует опасение, что деятельность культурных людей в деревне ограничится крошечными пределами маленьких, частных дел, так что в общественном смысле не только не будет от них пользы, а будет будто бы даже ущерб, в виде потери времени и сил. Если представить себе, что эти попытки не встретят сочувствия, что сами действующие лица не приложат усилий к развитию и упрочению своей деятельности и энергия их ослабеет, то опасение это может иметь некоторые основания, но говорить, что это именно так и будет, и тем более, что так и должно быть, нельзя. Гораздо больше опасений могут внушить чисто внешние препятствия и общественная безучастность, а не дела, которые, хотя бы и были малы в данную минуту, но неизвестно почему обречены оставаться такими и в будущем. В полемике, которая произошла несколько лет тому назад по этому поводу между «Неделею» и покойным Шелгуновым, действительно, можно было подумать, что «Неделя» рекомендовала малые дела или, вернее, малые цели, как нечто самодовлеющее, не советуя при этом не только смотреть, но даже взглядывать кверху; но такую постановку вопроса нельзя не признать исключительной, несогласной не только с мотивами деятельности людей, думающих о деревне, но даже с самой природой человеческой. Я уже имел случай высказываться по этому поводу, и теперь мне остается только повторить то же самое. Во 1) маленькое дело вовсе не синоним маленькой цели. Что можно, напр., представить себе меньше сборов, которые производил Массе для своей Лиги образования, а между тем и цель была не маленькая, и дело также создалось не малое. Во 2) маленькие дела могут не иметь никакого отношения к тому, что находится за их пределами, быть раскиданными там и сям крупинками и не иметь никакой перспективы, но могут также, при известном сродс