М.Шкетан «Якшывай»
Честно говоря, его имя вовсе не Якшывай, а Еренте, Еремея сын Еренте. Прозвище «Якшывай» он, можно сказать, самолично со дна Якшывайского омута выловил. Стоит упомянуть: в детстве Еренте очень любил удить рыбу. А еще больше любил поспать. Сидит с тобой, разговаривает, глядишь – уже похрапывает во сне. Через это Еренте однажды чуть не помер.
Крещение» водой
Мне исполнилось четырнадцать лет; в то время мы с Еренте все время вместе были. Однажды рано утром мы пошли удить рыбу на Якшывайский омут. В Якшывайском омуте клевала крупная плотва. Вдвоем на двух лодках мы выплыли на середину омута и остановились друг возле друга. Солнце еще не взошло, утренняя свежесть бодрила мурашками по коже. Едва заметный ветерок неспешно нес по поверхности воды клочки жиденького тумана. Природа начинает медленно просыпаться. Посреди луга, в ямке, где скопилась оставшаяся с весны талая вода, заквакали лягушки. На илистом берегу озера загоготал гусиный выводок. Одна стая пугает другую, а потом – га-га-га-га-га! Киги-гук, киги-гук! – кричат гусаки, вытягивая свою шею в сторону гусынь с гусятами.
Далеко в лесу кукует кукушка.
– Плотва хорошо пошла, – хвастает Еренте. – Так-то мы полпуда наловим, – говорит он.
– Полпуда, допустим, нам не переловить, – говорю я. – На полпуда слишком много плотвы нужно…
– Плотвы нужно много, но мы-то готовы, – срифмовал, улыбаясь, Еренте.
«Смейся больше, – думаю. – Вот солнце взойдет, ты же все равно уснешь».
Далекую верхушку леса окрасила алая заря, дышать стало легко и приятно. Взошло солнце.
Плотва начала клевать как бешеная. Только успевай вытаскивать. Солнце все поднимается и поднимается, греет все сильнее и сильнее. Хоть Еренте и сидит к солнцу боком, лучи прогрели его лицо, парня разморило. Он один раз заразительно зевнул, широко разинув рот, потом и на рыбу внимания обращать перестал. Чувствую, он уже сам клюет носом.
– Еренте, – говорю, – ты опять спишь?..
– Нет, не сплю, – говорит он осипшим голосом. Ясное дело, скоро захрапит. А я рыбу таскаю и таскаю.
Вдруг «булты-ых!» послышалось, вокруг пошли круги на воде. Смотрю на Еренте, и не вижу его, и духа нет. Я растерялся. Через несколько секунд из воды появилась голова Еренте и опять пропала (плавать он вовсе не умел). Тут-то я испугался. Если прыгнуть за ним да схватить его, так он и меня под воду утащит. Еренте повыше меня ростом будет, только возраст у нас одинаковый. Со страху я вскочил на берег, крича «караул!», начал сбрасывать с себя одежду.
Смотрю: бежит к нам сосед, мужик по имени Темит. Он, оказывается, тоже недалеко рыбу удил. Темит в нашей деревне первейший сказочник, завсегда найдет повод слухи пустить или наврать с три короба.
– Что? Что случилось? – спрашивает Темит.
– Еренте в воду бултыхнулся, пошли скорее его вытаскивать! – кричу я, сам уже без одежды стою. – Айда! Я один не справлюсь…
– А кто справится? Тонущего вытащить непросто, – говорит Темит, сам вытаскивает кисет и преспокойно закручивает цигарку, словно ничего и не происходит. – Ты его возьмешь за руку, а он тебя так ухватит, что оба под воду уйдете. Глядишь, и оба утонете… Я однажды, таким макаром русскую девчонку бросился спасать. Я за ее руку взялся, а она меня к себе потянула, я и очухаться не успел, а она уже ко мне на грудь ногами забралась…
– Ты, – говорю, – дядя Темит, брось-ка сказки свои рассказывать! Человек, – говорю, – вот-вот умрет…
– Коли немного, то пусть помрет, – говорит Темит, выпуская изо рта клубы табачного дыма. – Коли немного подомрет, то его вытащить легче будет, хвататься перестанет… Помнится, в 1915 году мы однажды купаться пошли…
Я не стал слушать. В это время Еренте как раз высунул лохматую голову из воды, жадно вдохнул воздуха, начал махать руками, во все стороны расплескивая воду. «Пионер растеряться не имеет права», – подумал я и прыгнул в воду. Отважно схватил Еренте за волосы. Одной рукой гребу к берегу, из другой руки не выпускаю лохмы Еренте. Еле-еле до берега доплыл. Еренте без сознания лежит. Мы его вместе с Темитом на лужок вытащили.
– Баста, – говорит Темит, – умиранский случился, не дышит.
– Погоди, дядя Темит, – говорю я, – давай мы его на кочку положим и искусственное дыхание сделаем.
– Как? В смысле, воздухом надуть его? – недоумевает Темит.
– Помогай, – кричу, – клади его на кочку! – Мы вдвоем его уложили навзничь на кочку. Я в первую очередь снял с Еренте одежду, очистил его рот от тины. Потом начал разводить его руки вверх и вниз.
– Ты его как хочешь воздухом надуть? – мешается под руку Темит. – Разве пойти прошлогодний стебель дягильника принести или другу травяную трубочку; возле Оброк-озера там много чего растет, – говорит.
– Не надо его надувать, он и так уже вон надулся...
…Вскоре Еренте вздохнул, закашлялся, выплевывая воду. Темит выпученными глазами смотрит.
– Ой-ой, изрядно напился, смотри, – говорит он. – Видать, пить хотел сильно.
Хоть Еренте и очнулся, встать он еще не скоро смог. По дороге я ему пенять начал:
– Дурак ты. Четырнадцать лет исполнилось, а плавать не умеешь, разве можно тебя человеком назвать?!
– Я больше в жизни к воде близко не подойду, – говорит Еренте.
Мы прошли дом сторожа, а возле сарая заметили толпу людей. В центре ее увлеченно о чем-то рассказывал Темит...
– … Коли я бы не вытащил, оба на дно Якшывайского омута ушли бы рыбье кормить. Обоих вытащил на берег, а сам побежал на берег Оброк-озера за дягильником. Трубочкой его стебля вдохнул воздуха Еренте в глотку, выдавил всю воду: парень, смотри-ка, очнулся. Если бы не я…
Темит увидел нас.
– Эй, Якшывай! – кричит он Еренте. Как живешь-можешь!? Дышишь? Ха-ха-ха!..
После этого случая Еренте получил прозвище «Якшывай».
Якшывай ловит тетеревов
Темит живет один. Пока он ходил в солдатах во время империалистической войны, у него умерла жена. После войны он, вернувшись, похоронил отца. Среди деревенских ходил слух, что отец Темита оставил своему сыну много золотых монет, будто бы Темит на эти деньги и жил. В самом деле, Темит за любую работу брался нехотя. Когда начался НЭП, пытался торговать женским барахлом, вскоре и это дело забросил. Пятидесятилетний Темит рассуждал как маленький мальчик, даже разговоры у него были не как у взрослого. Единственно только, свои сказочки он рассказывал как старик – растягивая слова. А когда начинал врать, мы сразу замечали – слишком уж приукрашивал.
Темит – музыкант, любит петь. Из трубочки дягильника может сделать свирель, мастерски на ней играет. В иной вечер выйдет под свое окно, сядет на лавочку, начнет играть старинную марийскую песню. Вокруг него мигом собирается детвора, ребятишки начинают просить сказку. А Темит словно их и не слышит, поет дальше:
Вли-вли влича,
Пичашлык-ташлик,
Азик-вузик тувызик,
Над водою чӱмбыш
Возле речки
Акмата чапа…
– Так ведь это же не песня, – кричат дети.
– Это – загадка; про утят так загадывают.
– Иногда и Еренте, проходя мимо, останавливается среди толпы. Темит его замечает и начинает шутливую песню:
Тюря из капусты – это наш Тимошка.
А закваска Еремея – Еремеич.
В мутной воде – наш Еренте,
«Бултых-вода» – это же наш Якшывай.
Темит любую песню всегда сам сочинял, пел, будто загадки загадывал. Поэтому и слова специально переставлял, менял буквы, запутывал. Детям-то все равно смешно, они животы со смеху надрывают. А я Еренте всегда защищаю, детей устыдить пытаюсь. Опять же утешаю своего товарища:
– Если тебя Якшывай называют, хребет, чай, не сломается. По пустякам не злись.
Еренте со мной не соглашается:
– Какой я им Якшывай? – говорит. Какой я им «Бултых-вода»?..
– Темит — старик, он старческие свои привычки бросить не может. Пускай шуткует, – говорю я.
– Темит – буржуй, на таких, как мы, и смотреть не желает, – говорит Еренте.
Буржуйство его мы знаем, отцовские капиталы он уже, верно, потратил, а сам ленивым стал и уже не изменится, это уж всякий знает.
Затем я начинаю стыдить самого Еренте:
– Ты – говорю, – сам виноват, у тебя есть три больших недостатка: ты абсолютно неграмотный, глаза свои не лечишь, они у тебя вечно воспаленные, а еще ты плавать не умеешь. Твой отчим заставляет тебя работать как взрослого мужика, колотит тебя, а ты и возразить-то ему не можешь. Если над тобой не смеяться, то над кем тогда смеяться?
Хоть и ссоримся, все равно вместе гулять не прекращаем, правда, рыбу ловить вместе уже не ходим – Еренте больше не соглашается.
Осенью решили ставить силки на тетеревов. На это дело меня Еренте подстрекал, и я согласился.
– Рыбу ловить нынче опасно, опять же рыба не очень-то и вкусная. А тетерев жирный, и мяса в нем много, – говорит он.
Я только за. Вечером, после школы, можно успеть силки поставить, утром, перед школой, можно и проверить улов.
Пошли мы силки ставить. Недалеко от реки растет молодой лес. На эту лесистую возвышенность каждое утро прилетает стая тетеревов.
Осенью при хорошей погоде в молодом подлеске очень приятно гулять, легко дышится. Чистый, вольный воздух разносит голос далеко-далеко. Среди осиновых стволов, собрав руки в рупор, у-у-у! у-у-у!.. кричим, крик наш летит по всем опушкам. Лиственные деревья приоделись в красно-оранжевые наряды. С осиновых крон срываются яркие-яркие листья и, покружившись в воздухе, улетают неведомо куда. Листва дикой рябины уже облетела, на ветвях висят красные как кровь рябиновые гроздья. Возле них кружатся дрозды-рябинники, припевая: «Чи-чи! Чок-чок-чок!».
Дрозды улетают, вместо них большой шумной семьей прилетают синицы, накидываются на рябину, клюют семена, перекликаются: «Ви-ди-ви, ви-ди-ви». А вот пролетает черный дятел, подает голос: «Кыр-кыр-кыр», а сев на ветку дерева, кому-то поет: «Чы-нью-ок». Якшывай слышит голос дятла:
– Вот, смотри, дятел нам кыр-кыр кричит, видать, удача сегодня на нашей стороне.
– Черт возьми, подожди, – говорю я ему, – этот же дятел тебе сейчас «чы-нью-ок» промурлычет.
В самом деле, недалеко послышалось «чы-нью-ок».
– Дьявольская птица!..
На холм, заросший деревьями, ведет тропинка, проходящая через водяную мельницу. Мельница недалеко, вращение ее жерновов отчетливо доносится до нас. Якшывай берется ставить свой силок прямо возле тропинки. Я его останавливаю:
– Тут народ беспрестанно ходит, ты зачем сюда ставишь?
– Сюда тетерев любит спускаться, я много раз своими глазами видел, – говорит Якшывай.
– Ну, ты натурально Якшывай, – говорю я ему. – В давние времена жил в этих местах старик Якшывай, вот совершенно такой же упрямый, как ты, был. За что бы ни брался, все наперекор всем делал. Да и помер, опрокинувшись в омут вверх ногами.
Якшывай как будто разозлился.
– Ничего, – говорит, – сгодится для меня и имя Якшывай. Он тоже, – говорит, – свою жизнь прожил.
– А закончил, – говорю, – на дне омута. Если бы я тебя тогда не вытащил, и ты бы также жизнь свою кончил.
Тут Еренте вскипел.
– Сколько мы знаемся, ты все меня поучаешь… Хорош с меня, куда силки ставить – я и сам знаю, без тебя разберусь.
– Да не учу я тебя, по мне – так хоть посреди дороги ставь свои силки, – сказал и я, разозлившись, перешел на другую возвышенность.
С расстановкой ловушек было закончено. Якшывай тоже все установил. Его силки от дороги отделяла всего пара деревьев. Возвращаясь домой, мы увидели Темита. Он в глубокой луже посреди луга проверял свою рыболовную мордуì.
– На весну готовлю, говорит Темит. – Весной буду щук ловить. А вы куда ходили?
– Мы на тетеревов силки ставили, – приосанившись, отвечает Еренте.
– Где?
– На Кришанском холме.
– Хорошо, очень хорошо, – говорит Темит, хитро усмехаясь.
На следующее утро, проснувшись пораньше, мы с Еренте пошли смотреть силки. Я его прямо с постели поднял. Проснувшись, он даже лица не умыл. Идем, он без конца чешет воспалившийся глаз, пытается смотреть вперед, наклонив голову. Утренняя прохлада прогоняет его сон, начинает со мной говорить:
– Если какой тетерев поймается, я его повезу в город продавать. Деньги на ружье коплю, – говорит Еренте.
– Ружье – ружьем, а ты с какого глазу стрелять-то будешь? – спрашиваю.
– С правого…
– У тебя что правый, что левый глаз на десять шагов косит, и в корову не попадешь, – говорю я. – Ты чего свои глаза не лечишь?
– Зачем лечить? У меня глаза и так здоровые, – говорит Еренте, утирая глаза грязным рукавом рубахи.
Родной отец Еренте давно умер. Его матушка привела в дом в качестве нового мужа Стапаìн Куриì, зажили вместе, обзавелись детьми. Куриì своего пасынка Еренте невзлюбил, часто поколачивал, заставлял выполнять тяжелую работу. Деревенские пеняли Куриì на то, что измываться над пасынком нехорошо, но тот своих повадок не изменил. Еренте, в отличие от других детей, в пионерский отряд вступить не осмелился. Пару раз на учебу сходит да опять ликбез бросает, отец ему покою не дает.
Узнав о нашей с Еренте дружбе, пионервожатый Вечук сказал мне:
– Ты, Яку, принимайся за исправление своего товарища. С ним на людях говорить невозможно: на собрания не ходит, ничего путного не делает… Нужно его из этой плесени грязной жизни вытаскивать. Если не сделаем это, Куриì его окончательно испортит. Эту задачу ты, Яку, должен выполнить.
Потому-то я и без конца его тормошу, пытаюсь заставить: лечи глаза, учись… После наказа Вечука я перестал называть своего товарища Якшываем, посмеиваться над ним тоже бросил.
Дошли мы до Кришанского холма. Я сквозь ивы издали вижу: в силках Еренте что-то висит, но явно не тетерев.
– Видишь? – говорю я Еренте. – У тебя в силки что-то попалось.
Товарищ мой, утирая глаз, внимательно приглядывается.
– Тетерев! Тетерев попался! – кричит он, побежав к силкам. Остановившись возле ловушек, он раскинул руками и хлопнул себя ими по бокам.
– Чертово племя! – послышалось.
– Что случилось?
Я подошел, смотрю – и диву даюсь: ни рассмеяться, ни разругаться… В ловушки Еренте какой-то нехороший человек понавешал разлапистых пеньков.
– Чертово племя! – опять восклицает Еренте и начинает выбрасывать пеньки из веревочных петель. Лишь только в ивовых зарослях в одном силке пенька не было, но и там удача не улыбнулась моему другу: в петле осталась лишь тетеревиная нога, всю остальную часть птицы съел какой-то зверь: то ли лиса, то ли собака побывала. Вокруг полным-полно птичьих перьев.
– Ты слишком уж слабую березку приспособил для ловушки, – говорю я Еренте. – Она тетерева даже поднять не смогла, птица на земле валялась. Вот лисе счастья-то привалило…
– Чёртова лиса! – кричит Еренте, сам чуть не плачет. – Погоди-ка, я тогда толстую елку под силки согну, – говорит, а сам уже берется за молодую ель толщиной с руку взрослого мужика. – Вот это как раз, вечером как раз здесь и ловушку поставлю.
В моих силках пеньков не оказалось, но и тетеревов в них не было.
Вечером опять мы ловушки расставили. Еренте на эту толстую елку привязал самую крепкую веревку, колышек вбил покрепче.
– Уж теперь хоть корова залезет – мы ее споймаем, – замечаю я.
– Споймаем, – говорит Еренте.
Утром мы вновь идем к холму, шагать еще далеко, а мы уже слышим вой, доносящийся оттуда.
Еренте навострил уши и слушает.
– Кажися, в силки наша лиса попалась, – говорит он. – Слышишь, как причитает?..
Я ему объясняю:
– Лисе, – говорю, – на твою веревочку начихать, она ее когтями отрежет, зубами изорвет. Это, – говорю, – вовсе не лиса, да и голос на человеческий похож…
Поднялись на холм, смотрим на силки – оба остолбенели как пни. На той толстой веревке Еренте ногами кверху висит 7-8-летний ребенок, кричит, извивается, изо рта пена идет. Первым очнулся я.
– Якшывай! Хватай быстрее! – кричу я своему другу. – Дитя вот-вот помрет. Развязывай ему ноги!..
У ребенка одна нога в петле, другой ногой нас пытается лягнуть, кричит дурным голосом, что твой зарезанный гусь, маму с папой зовет. На ноге у него сапог. Если бы не сапог, веревка ему ногу порядочно изрезала бы. Пока мы старались его освободить, по тропинке подошел краснобородый контролер мельницы.
– Что тут творится? – грянул сзади громовой голос. У нас от страха ноги подкосились. Оглядываюсь: глаза контролера наливаются красным, брови грозно сдвигаются.
– Разбойники! Так вы над моим дитём издеваться?
Тут мы как раз освободили ревущее дитя. Ребенок сразу прыгнул в руки краснобородого контролера. Мы пытаемся объяснить отцу, что тут на самом деле происходило, он нас и не слушает:
– Молчать! – кричит. – Я все про вас знаю – чем вы тут занимались, щенки недоделанные… Поймали ребенка да на веревку вверх ногами повесить хотели!.. Спасибо скажите, что сами вы еще пострелята, а то я бы вам показал сейчас Москву.
Начинает своего сына успокаивать.
– Борик, не кричи, успокойся… сейчас я им под зад напинаю… пойдем домой, – с этими словами уводит сына.
Мы стоим, глядим им вслед грустным и недоумевающим взглядом. Я думаю: верно, Борик корову свою домой вел и в подлесок за грибами заглянул. Наверное, случайно наступил на колышек и повис головой вниз.
– Да уж, – говорю я Еренте. – Наловил ты кучу пней да одного ребенка, а тетерев так и споймался.
Еренте собрал свои веревки, вздохнул и говорит:
– Больше я ни один силок в жизни не поставлю.
Вечером Темит, собрав вокруг себя детей, запевает специально сочиненную для Еренте песню:
Тымик-тормик, там пенёк,
Птицу звал на огонёк
На силках чей паренёк?
Изловил его Еренте дурачок!
Я вспомнил, как хитро ухмылялся на Тронском лугу Темит, и все понял…
Ну, совершенное дитя, этот Темит, невозможный старик…
Якшывай – охотник на зайцев
Осень проходит. Холодает. По утрам осенняя грязь индивеет, сверху покрывается мерзлой коркой. Деревья в рощах, словно люди с большого горя, теряют свое богатое украшение. Посреди поля мощный дуб сдается холодной поре, отдав последние листья и раскинув свои обнаженные ветви. Среди них проникает ветер и начинает насвистывать свои песни. Время от времени черные тучи подплывают, накатываясь друг на друга: на землю сыплется снежная крупа.
Одной ночью ударили резкие заморозки, задул северный ветер.
Завязав с охотой на тетеревов, Еренте начал поговаривать о ружье. Всякий день при встрече говорил:
– Скоро снег выпадет… Вот бы у меня было ружьишко!.. Было бы у меня ружье, я на зайца ходить начал бы…
– Ты, поди, и стрелять-то не умеешь, – говорю я ему. – Охотник должен быть глазастым, а твои глаза трахома ест. Вашего борова если поставить, ты же в него в упор сбоку не попадешь.
– Не болтай, все я вижу, – говорит Еренте. – Мне бы где ружье раздобыть…
Темит, хитрец, узнал о мечте Еренте, пришел к нему сам:
– Слышал я, ты ружье купить хочешь?
– Хочу…
– Есть у меня старое ружьишко. Отменное ружье, продаю – покупай.
– Сколько стоит?
– О цене потом, еще увидимся.
Еренте старому ружью как дурачок бусинкам обрадовался, прыгает от счастья; в начале осени он начал было ходить на ликбез, да опять забросил. Хоть до этого они с Темитом враждовали, теперь сдружились, вместе в лес ходить начали. У самого Темита – берданка. Он сам и раньше нет-нет да в лес на охоту ходил.
– Я из тебя, Якшвай, первейшего лесничего сделаю, – говорит он Еренте. – Скоро уже на куниц ходить будешь.
Я, узнав про это, высказал моему товарищу:
– Черта лысого можешь вытворять, – говорю. – Хоть зайца стреляй, хоть куниц гоняй, хоть самого сатану лови – моих дел больше тут нет! Но попомни мое слово, пока глаза свои не вылечишь – в человека не превратишься…
На собрании пионеротряда я высказался и перед вожатым:
– Вы, – говорю, – меня к первобытному человеку прикрепили, а сами ничем помочь не хотите.
– Чем тебе помочь? – спрашивает Вечук.
– Мы и без агитации «беспартийных» детей можем на свою сторону перетянуть, – отвечаю.
– Каким образом? Объясни.
– Организовать игры. Футбол, волейбол. Обычными методам мы их не заинтересуем.
– Это-то так, – говорит Вечук.
Я дальше рублю:
– Или вот: ни разу деревенских детей не привлекали на медицинский осмотр, не приглашали врача. Нешто невозможно позвать?
– Возможно, – соглашается Вечук.
– Если возможно, то почему бы не организовать? Вы все пытаетесь победить сухой агитацией. В этом пользы никакой совершенно.
– Действительно, пользы мало. Мы это обсудим на собрании комсомола.
– Вы, – говорю, – обсуждать-то все мастера, да только ваши обсуждения все на бумаге и остаются.
Надо было Вечука посильнее раскритиковать, но неудобно – он наш учитель.
Наше собственное собрание вывело превосходную резолюцию, комсомольское собрание тоже постановило помочь нам, расписало много шагов для работы. И на этом дело закончилось. Вскоре и Вечук с нашей школы ушел; РОНО его в другую школу перевело. Наша жизнь покатилась по старой привычной тропинке.
Я опять присоединился к Еренте. Хоть я его и отругал за покупку ружья, сам чувствую – тянет меня самого в лес с ружьем.
Выпал снег. В один из выходных дней мы с Еренте пошли вместе в лес. Он взял свое ружье, а я с пустыми руками бреду. Возле нашего дремучего леса есть молодой подлесок. Мы его Бычьим прогоном называем. На краю Бычьего прогона стоят маленькие, как бани, домики Шимайского починка. Утро. Из печных труб поднимается дым, густой, как утиный пух, легкий ветерок его несет в сторону леса.
Среди деревьев Бычьего прогона раздается «ньык-няк» – это чей-то пес гоняет зайца. Мы вошли в лес. Я свои широкие лыжи воткнул в снег возле маленькой елочки. На лыжах в лесу неудобно, да и снега пока еще не так уж много.
Шагаю вслед за Еренте и думаю: в самом деле, если увидит зайца, что же сделает этот человек? Попадет или не попадет?..
Прошло совсем немного времени; идущий впереди на шагов десять Еренте, повернувшись ко мне, шепнул:
– Стой тихо! Не шевелись! Я зайца вижу. Сейчас стрельну.
Пригнувшись как настоящий охотник, осторожно поглядывая вперед, он обошел чащу вокруг и скрылся за кустами. Я остался стоять.
Диким весенним раскатом грома грохнул выстрел — бу-ум! С молодых елей посыпался снег.
– Ой-ой, – сказал я сам себе. – Оказалось, старый Мартин громко кашляет. Кажися, ружье-то при Пугачёве еще стреляло.
Думаю, теперь уж Еренте и сам там же помер. Подбежал я туда, а за кустами стоит Еренте и мнет полы своего ватника, а перед ним на снегу валяется белая кошка. Кошкин бок разорван, кишки видать.
– В кого стрелял? – спрашиваю.
– В зайца стрелял… – говорит Еренте. – Оказалось, не заяц был. Кошка оказалась…
– А вдруг не кошка? А вдруг это зверь с ценным мехом?
– Какой, – говорит, – тебе зверь? Домашняя кошка попалась.
– У тебя, верно, ружье косое, даже зайца от кошки отличить не может, – говорю я безжалостно. – Даром кошку испортил, даже шкуру ни на что не употребить.
– Я, видишь, ружье картечью зарядил, – признается Еренте.
Долго мы не ходили. Возвращаясь обратно, заглянули в крайний дом Шимайского починка отдохнуть и согреться. Я убитую кошку повесил на плечо, заходя в дом, оставил в сенях. Хозяин – Иван Придоныч – спрашивает нас:
– Вы кого там расстреливали?
– Зайца, – говорю я. – Стреляли в зайца, попали в кошку.
Смотрю – Еренте мне одними губами шепчет: «Молчи», таращит глаза от страха.
– Какую кошку? – подозрительно спрашивает Придоныч.
– Белую кошку, на конце хвоста – черное пятно.
– Ах вы чертята! Вы ж мою кошку убили! Псы проклятые! Чертово отродье!
Маленькая дочка Придоныча залепетала: «Коська сдохля», и заревела во весь голос, а хозяйка, хлопотавшая возле печи, принялась нас честить:
– Еще молоко матери на губах не обсохло – ружжо на себя вешают, чужих кошек стреляют. Сейчас я вас этой дохлой кошкой самих прибью… Бродят с ружжом, чтоб вы сами сдохли!
Таких речей слушать было невозможно никак, мы потихоньку к двери попятились.
– Кошку свою зачем оставили? Раз пристрелил – неси домой, борща сваришь, – говорит Иван Придоныч, взяв кошку за замерзшую ногу и бросив на грудь Еренте.
Мы вышли на улицу. Еренте бросил кошку в снег возле забора и закидал снегом.
– Чертова кошка ты, – проговорил он тихонько. – Дома жить не умеешь, бродяга!
А Темит и об этом вскоре узнал. На следующий день уже сочинил славную частушку про зайца с длинным хвостом.