- Мистик нашего ордена, - сказал он, - и это относится и к большинству других орденов, - не должен открывать вновь принятым ничего, кроме той части Пути, которую он знает в совершенстве. В случае вовсе непосвящённых, он вынужден говорить почти на другом языке, потому что средства обычной речи просто не способны передать такие переживания, которые не похожи ни на что из того, что обычный человек встречает в жизни.
Я спросил его, возможно ли собрать из разных источников нечто о сущности пути, который, в общем, называют суфийским.
- Только если бы ты получил посвящение от многих разных людей, и если бы каждый из них повёл тебя в определённом направлении, и если бы ты затем смог всё это изложить на бумаге - тогда может быть. Но это никогда не случится.
- Почему?
- Потому что, как ты должен понимать, твой учитель наставляет на Путь таким способом, который больше всего подходит тебе; затем следующий начнёт с того, на чём остановился предыдущий. Так что никто не может достичь Истины, разбрасываясь во все стороны.
Я спрашивал себя почти вслух, чего этот молодой человек надеялся достичь практиками, которые, казалось, не вязались с той современной жизнью, которой он жил, - в маленькой квартирке, окруженный английскими книгами и грамматикой хинди. Он ответил мне:
- Путь каландаров переплетается со многими другими путями. Один из таких путей есть путь современной жизни. Человек, у которого есть к этому ключ, - учитель. И именно от таких учителей произойдёт будущее развитие человека.
Чувствует ли он, что каландары делают что-то такое, что повлияет на Восток и на Запад; и как на самом деле произойдёт та трансформация, о которой говорили все встреченные мной мистики?
- Если бы кто-то действительно это знал, в полном смысле того, что называется знанием, - ответил он, - это бы уже случилось. Религиозные люди находят, время от времени, что вера трудна для них. Мы лишь в немного лучшем положении. У нас есть чувство уверенности, что эта трансформация произойдёт. Лично я чувствую, что это будет иметь место на Западе. Но процесс должен продолжаться и на Востоке - хотя бы ради нас самих. Хотя бы только затем, - добавил он, подумав, - чтобы держать здесь лампу зажжённой, чтобы людям было, где взять огня.
Он представил меня своему дяде, который немного мог добавить, кроме того, что я должен встретиться с группой каландаров, потому что "жизнь состоит из объединений людей, а не из одиночек." Они пригласили меня на встречу своих друзей, которые собирались раз в неделю в подвале магазина, предоставленном в их распоряжение богатым покровителем. Я был там через два дня вечером, со Спин Дилом и Имтиазом.
У двери стоял человек, очень внимательно осматривавший всякого, кто хотел попасть внутрь. Имтиаз ударил о землю своей палкой, и ему было позволено войти. Мгновение спустя мы присоединились к нему. На цементном полу сидела дюжина каландаров, и лишь у троих из них были бритые головы и лица. У стен собралось около пятидесяти других людей разных возрастов, среди них были и дети. Все они казались индийцами среднего достатка, вероятно мусульманами. Помещение было хорошо освещено свисающими с потолка лампами того типа, что бывают в мечетях. Было очевидно, что только что закончилась трапеза, и вот-вот должна была начаться ритуальная часть вечера.
Главенствовал худощавый человек среднего возраста, одетый в свободную белую накидку, которая казалась ему несколько непривычной. Он встал, и дервиши замолчали, перестав покачиваться из стороны в сторону. Предводитель обратился к ним по-персидски, и я всё очень хорошо понял. Это был язык классиков - Саади, Руми, Джами, Хайяма - а не та певучая аффектация, которой пользуются в Иране сегодня. Как обычно, сказал он, действие будет состоять из момента концентрации - "вспоминания", момента действия и момента слушания.
Эти "моменты" различались длительностью и обозначались учителем. Сначала, по сигналу (он выкрикнул слово ху!) каландары начали серию движений - иногда сложных, иногда простых - не в унисон, но в определённом порядке. Они сидели в два ряда на своих меховых ковриках лицом друг к другу. Сначала я услышал из темноты ритм небольшого барабана, затем высокую трель флейты, которая, казалось, то вплеталась в ритм, то вела мелодию самостоятельно. Наконец, вступил голос. Это, вполне определенно, была форма танца, которую используют каландары. Воздействие его на зрителей было умиротворяющим и приятным, и они заметно расслабились, но каландарам приходилось туго. Насколько я мог видеть, по их лицам струился пот. Упражнение продолжалось, как показалось, довольно длительное время. Вдруг, посередине движения, учитель резко и решительно выкрикнул два слова, и движение остановилось.
От каландаров не доносилось ни звука. Они просто сидели, неподвижные, бесстрастные, без признаков жизни. Это, должно быть, и был "момент" вспоминания. Вдруг одновременно губы мистиков начали двигаться, как будто они очень спешили закончить произносить что-то до нового сигнала. Я ожидал новой команды, но её не было. Губы двигались всё медленнее. Затем опять все застыли в неподвижности. "Момент" вспоминания не наступил по объявленному плану, но это могло иметь основательную причину.
Теперь наступил "момент" слушания, соответствующий тому, что другие дервиши называют "прослушивание". Это странное переживание, даже когда впервые слышишь магнитофонную запись на Западе: это воздействие звука, не имеющего большей частью ощутимого ритма. Сначала голос начинает повторять фразы. Некоторые из них можно понять, другие нет. Затем внезапно начинается неземная музыка. Когда она угасает, вступает барабан с мелкой дробью, почти как во время спиритического сеанса. Я узнал каландарский "момент" слушания, мне это уже проигрывали в Каире. Тогда любезный турок, ставивший запись, спросил меня, не знаю ли я, что это такое, и заявил, что "нашёл это в магнитофоне, когда купил его". Теперь я подумал, что он испытывал меня для какой-то своей цели, тем более что меня представили ему со слишком большим энтузиазмом в качестве эксперта по суфизму. Момент слушания, согласно светящимся стрелкам моих часов, длился уже шестнадцать минут, когда неподвижная группа начала двигаться вновь. Несмотря на смешение звуков – голоса, ударных и инструментальных, каландары не пытались подстроиться к ним, как казалось необходимым. Вместо этого они выполняли странные ритмические движения руками и ногами. Имтиаз, как я теперь заметил, был совсем рядом со мной во втором ряду, и я мог видеть, как его глаза мигали во время движений. Когда наступала пауза, глаза оставались открытыми или закрытыми, в зависимости от состояния в момент, когда прекратилось движение.
Спин Дил, стоявший сбоку от меня, опершись спиной на стену как и остальные зрители, тронул меня за руку. Я придвинулся к нему.
- Можешь говорить, если хочешь, - сказал он, - ты им не помешаешь.
Я заметил, что эти индийские зрители, в отличие от всех других индийских зрителей, которых я когда-либо видел, вели себя так тихо, как будто их совсем не было здесь. Никто не плевался, не жевал пан, не чесался, не прочищал горло, и даже не кричал шабаш! Я спросил Спин Дила, как долго продолжаются сессии.
- Всё зависит от Бадшаха (монарха), - сказал он, указав на предводителя каландаров. - Что ты сам об этом думаешь?
Я сказал ему, что не знаю. Мне казалось, что в некоторых чертах это напоминает суфийские ритуалы, которые я видел в других местах. Вот и всё.
- Это всё, что оно есть, - ответил он.
Вдруг мне стало холодно. В этом подвале было действительно очень холодно, несмотря на то тепло, которое должны были выделять участники действия. И почти немедленно, как только эта мысль пришла мне в голову, предводитель хлопнул в ладоши, и собрание закончилось. Имтиаз и его дядя присоединились к нам и привели с собой Бадшаха. Он небрежно пожал нам руки, как скучающий бизнесмен. Только сейчас я заметил, что на нём были очки, и он сутулился как книжник. "Пойдемте ко мне домой, уже поздно", - сказал он и провёл нас мимо молчаливо рассасывающихся дервишей к маленькой машине, припаркованной снаружи.
Глава каландаров оказался, как ни странно, владельцем газеты. Он подвёз нас к удачно расположенному небольшому дому в новой части столицы, сияющему светом и обставленному в самом современном стиле. Здесь, сняв обувь, чтобы не испортить кашмирские ковры нашего хозяина, мы вскоре сидели в комфортабельной комнате, украшенной персидскими миниатюрами Могольской школы.
Бадшах был, как многие индийские мусульмане, частично могольского происхождения, и его манеры были действительно превосходны. Я сразу сказал ему, что хочу увидеть и узнать как можно больше о различных дервишеских орденах, прежде чем вымрет то, что осталось от старого времени. В Европе и Америке, сказал я ему, очень мало литературы на эту тему. Меня также очень интересовала тема создания "высшего человека" дервишескими методами.
- Прежде всего, - сказал он, вдруг посерьёзнев, - дервиши не вымирают, и никуда они не пропадают. Много живописных деталей, которые ты связываешь с ними, уходят, это правда. Но работа дервиша - как мы называем это - проникает в иную среду. Это происходит благодаря эволюции общества. Во-вторых, концентрироваться на теме "совершенствования человека" тебя, возможно, заставляет то, что ты с Запада.
- Ты должен знать, что у нас это происходит после реального переживания. В конце концов, когда ты понятия не имеешь, на что может быть похож "усовершенствованный человек", как и почему ты должен пытаться стать им? Если ты попытаешься сделать практики дервишей "западными", ты пойдёшь не дальше, чем йоги, которые сделали некоторые из них "восточными". Они стоят на одной ноге, ты будешь стоять на другой.
Я понял, что он имел в виду, но я хотел знать, каким образом должен западный человек подходить к делу в этом случае.
- Это нечто более тонкое, чем ты привык думать, - тут же сказал он. - Ты видишь человека, говоришь с ним - и понимаешь, что он может учить тебя. Это твой человек. Может быть, тебе рассказывали о нём, и потом ты встретил его. Но ты должен быть очень осторожен, потому что есть великое множество полу-учителей. Не все они мошенники, как некоторые из тех, что торгуют в розницу компактными философиями на Западе. Но они жестко ограничены в том, чему могут научить. В определённый момент ты сознательно должен порвать всякие связи с ними.
Не мог бы он объяснить подробнее? Он мог, и сделал это.
- В других школах есть враждебность к иным формам учения. У нас, суфиев, этого нет. Всякий может получить пользу от чего угодно. "Нет худа без добра", как вы говорите. Но есть гораздо более важный момент. Видишь ли, среди суфиев самого учителя учат быть учителем.
Он повторил эту выделенную фразу трижды, глядя на меня.
- И когда человек учит нашему Пути, из его учеников всегда найдутся один или два, которые сами в результате станут вполне оперившимися учителями, а не просто будут заявлять о себе как об учителях.
- Бадшах, - сказал я, - к нынешнему времени я встретил огромное количество суфиев, от Пакистана на Востоке до Марокко на Западе. И как Вам, вероятно, известно, есть очень много людей, учащих "оккультным" и подобным полурелигиозным практикам на Западе. Как Вы смотрите на этих людей?
Бадшах улыбнулся.
- Есть нежелательные учителя как на Востоке, так и на Западе. Единственная вещь, доступная твоей проверке, если не чувствуешь инстинктивно, - в том, что настоящий учитель бескомпромиссен. "Незрелым" он кажется жёстким, не интересующимся вещами, которые посторонний считает важными. И, превыше всего, этот человек не боится. Не боится в малом, не боится и в большом. У нас не так много учителей, как ты можешь подумать, но множество практикующих. Твой настоящий учитель будет говорить тебе, а не спрашивать у тебя. Он не потребует верить во что-то, он станет показывать это. И твоё продвижение будет зависеть от тебя.
- Я отвечу Вам, - сказал я ему, - что боюсь, что люди Ваших убеждений в целом достигнут на Западе немногого. Наше наследие в том, что мы думаем сами за себя. Мы утверждаем своё право оценивать доказательство силой своего интеллекта и разума. Это западный путь.
- Я не стану спрашивать тебя, куда он завёл вас, - сказал Бадшах, - весь этот ваш "разум". Но скажу тебе, что у вас куда больше веры, чем вы себе представляете. Вот почему вы так много говорите о "разуме". Вера есть, она ждет, чтобы выйти наружу. И действительно выйдет наружу, когда она будет готова, - а не когда ты решишь, что готов.
Мы вышли в сад, и бродили среди замечательных цветов и так хитро расположенных альпийских горок, что казалось, будто он занимает огромную площадь, так экономно была использована территория. Только оказавшись вне сада, я понял, как мал он был на самом деле, и что я бы даже не заподозрил о его существовании за тридцатифутовыми каменными контрфорсами, скрывавшими его и дом. Можно было сто раз пройти этими пыльными переулками и так и не найти сад Бадшаха.
Вдоль берега искусственного пруда была расположена цепочка фонарей, и, пока мы рассматривали карпов и куски коралла в его глубине, три ученика принесли белую ткань и расстелили её на земле для нашей вечерней трапезы.
Когда мы уселись, к нам присоединились ещё ученики, пока нас не стало тридцать. Они все вместе также выполняли работу прислуги, передавая большие блюда куриного плова с йогуртом из рук в руки. Несмотря на большую практику, мне было довольно неудобно сидеть на траве, поджав ноги. Но я был на почётном месте, рядом с учителем. Он прочел мои мысли об учениках. Когда я уже собрался спросить о них, он сказал: "Мы все здесь братья. Эти люди, которых ты видишь здесь, прислуживающие мне и друг другу, все они имеют собственные дома. Мы меняемся ролями. Иногда мы проводим трапезы в их домах, каждый раз в разных. Сегодня так случилось, что большинство этих людей из среднего класса, как сказали бы вы. Но, точно так же как ты видел нас с беднейшими людьми на зикре, ты видишь сейчас людей, более значительных, чем я, в качестве слуг. Вы на Западе проповедуете равенство. Мы здесь практикуем его. Но для нас это легче - у нас было гораздо больше времени, чтобы этому научиться".
В этот самый момент в сад вошёл юноша примерно двадцати лет и приложил руку к сердцу. Бадшах, не колеблясь ни секунды, вскочил и побежал к нему, поцеловал его руку и положил её себе на голову. Он подвёл его к тому месту, где сидел я, и усадил его справа от себя.
- Этот юноша, - сказал Бадшах, указывая на вновь прибывшего, который не показался мне более примечательным, чем любой другой, - этот юноша в самом высшем ранге на Пути.
- Я полагаю, - сказал я, - что тот, кто не может распознать учителей, часто проходит мимо них на улице.
Бадшах улыбнулся.
- Если есть что-нибудь истинное, так именно это.
Я оставался три дня у этого газетного магната. Он научил меня серии ритмических гимнастических упражнений, которые были частью традиционного оздоровительного учения каландаров, рассказал о множестве медицинских растений, которые считаются средствами от всяческих болезней, водил меня на встречи с различными группами суфиев, практики которых "никогда не должны повторяться ни для кого". Это было, несмотря на мои прежние контакты с суфиями, как вхождение в иной мир. Когда мы были с индусами или людьми иного происхождения, на скачках, в офисе, в ресторане - а у Бадшаха было много друзей - не было никакого намёка на каландаризм. Разговоры велись почти обо всём на свете.
Это в самом деле одна из самых странных черт суфиев. Все прочие мистики, кажется, имеют формальное, "профессиональное" отношение к своему призванию, как будто их специально этому учили. Суфии же суть суфии - и ещё - всё остальное, чего от них ожидают.
Не было никакой неловкости с этими людьми, которую чувствуешь время от времени со священником любой другой веры. И, однако, у меня не было ни малейшего сомнения, что это были действительно духовные люди и в самом глубоком смысле. Это можно назвать почти ошеломляющей чертой суфиев - но она же одна из самых притягательных. Духовность есть часть их природы, как будто она пропитала самую ткань их существа. У них нет особого образа жизни: они живут своей жизнью, а то, что они суфии, вполне совместимо с ней.
Эта тенденция особенно поразительна в контрасте с людьми, исповедующими индуизм, которые, как правило, испытывают чувство неловкости, как будто где-то глубоко внутри они боятся, что вовсе не духовны.
Глава шестая
ФАКИРЫ
Для многих Индия равнозначна тайне и магии, оккультизму и скрытой истине. Это несёт с собой чувство, что где-то здесь, в этой огромной стране, которая на самом деле является континентом, почти миром в себе, можно найти истоки истины или, по крайней мере, чего-то духовно значимого. Некоторые ищут просветления через прямой контакт с индийскими мистиками; другие - через изучение невероятно богатой религиозной литературы индуизма и других верований.
При более близком изучении картина Индии как источника хотя бы её собственной мистической традиции представляется совершенно иной. История аборигенов, темнокожих, почти чёрных дравидов - закрытая книга. Индуизм воспринял, без сомнения, много обычаев и верований от более ранних обитателей. Но ведийские гимны индуистов, вместе с их мистическими и магическими дополнениями, были созданы, как теперь известно, в Средней Азии и принесены индусами, тогда кочевой расой, в страну "Святой Матери Ганги" - реки, которая никак не могла быть святой матерью первых индусов. Если нас интересуют истоки, то именно в Средней Азии мы должны искать происхождения, или, по крайней мере, очень раннего развития индийского мистического пути.
В какой степени тайная, оккультная традиция индусов была перенесена на новую почву, когда арийские орды пригнали свой скот пастись на широкие равнины Индостана? Традиция действительно прижилась и стала индийской традицией. Она разделилась на несколько школ религиозной мысли и практики, выросших в более или менее жёсткие системы тренировок, которые, как считается, вызывают у практикующего их психические феномены, оккультные силы, контакт с божеством и прочее. Но был ещё один фактор, осложнявший картину. Индуизм древней Арианы в Средней Азии мог быть центрирован вокруг процессов, вызывающих состояние экстаза, но мог и не быть. Индусы, покинув свою древнюю родину, ушли из географического центра своего учения, но они не утратили того, что можно назвать "мистическим взаимообменом". Можно смело считать, что традиционные афганские истории, говорящие о постоянных контактах между Индией и древней "Арианой" (частью которой является современный Афганистан) указывают на реальное положение дел, и это проливает свет на древнюю теорию, что однажды установившаяся где-то мистическая активность продолжает проявлять своё притяжение. Вдобавок к этому традиция постоянно обновляется из своего истока.
Как бы то ни было, в более близкие нам времена мы видим постоянный приток в Индию суфийских мистиков из Афганистана и других областей Средней Азии. Сегодня такого общения гораздо меньше из-за появления Пакистана между этими двумя странами. Но в прошлом то, что Пир Замин Низами называл "магнетическим притяжением" среднеазиатских мистиков, в основном суфиев, оказывало почти невероятное воздействие на аскетов и мистиков Индийского континента.
Список суфийских святынь и кругов в Индии, даже там, где большинство - индуисты, бесконечен, и его завершить невозможно. В стране, которая никогда не была полностью покорена Исламом, в каждом уголке есть суфийский центр. Это не значит, что такие центры представляют "магнетизм" суфийского учителя, основавшего их. Наоборот, была тенденция к росту культов, которая иногда делала суфийские конгрегации похожими на собрания индуистских садху; и многие индуистские гуру рано приняли суфийское название факир и применили его к себе.
Но где есть ветвь, всегда есть корень. Несмотря на то, что некоторые из наиболее известных суфиев всех времён похоронены на индийской земле, и их могилы являются целью паломничества людей всех верований, последователи этих учителей ищут постоянный источник своего вдохновения в землях за Хайбером.
Удивительно, что невероятно трудные пути и не всегда благожелательное отношение среднего афганца к иноверцам позволили процветать центрам паломничества и учения в их стране. То, что в этом столетии, когда вестернизированные городские жители Афганистана склонны к неприятию таких пережитков средних веков как мистицизм, индуистская Индия сохранила сильную эмоциональную привязанность к мусульманскому Афганистану, это отчасти объяснимо ещё звучащим в глубине зовом сердца к своему духовному центру. Поговорите с любым индусом, и вы сразу обнаружите то тёплое чувство к Афганистану, которое, честно говоря, вряд ли можно ожидать по отношению к людям, которые с исламским рвением снова и снова вторгались в страну миролюбивых индусов и правили ею с отнюдь непостоянным милосердием.
Известная индийская поэтесса, Прабхджот, сочинила оду приветствия афганскому королю, когда тот посетил Индию в 1958 году. Среди многих её строк были и эти, широко повторяемые и публикуемые:
"Искатели истины глядят друг на друга:
Проникнуты одной душой, цвета различны, так что же?
Вновь свежо чувство традиции Вед.
Мир изменился, люди стали сильными.
Азия - большой континент, и Афганистан - как его сердце".
Связь между этими двумя землями, которые пошли столь разными путями эволюции, кажется единственным ключом к изучению развития суфизма в Индии и возникновения феномена факиров.
Путешествуя по Индии до того, как я стал в действительности искать источники в Афганистане, я мог видеть переплетение ритуалов и практик на индийской почве. Когда я, наконец, проник на афганские высокогорья, это мне очень помогло многое понять в происхождении этих культов. В конце концов, я пришёл к убеждению, что изучать суфиев в Индии самих по себе всё равно, что пытаться определить овцу, глядя на ком шерсти. Изучать суфийскую литературу немногим лучше из-за особого использования суфийских писаний, которые не предназначены для прочтения от начала до конца, как обычная книга.
Подобно более исконным культам индусов, индийские суфийские общины обычно сгруппированы вокруг личности или легенды о мастере-учителе, предпочтительно пришедшем из Средней Азии. Существует тенденция к фрагментации, когда ученики здесь и там по разным причинам основывают собственные культы, иногда вообще без видимых причин. Более всего поражает, что сложные упражнения среднеазиатов - когда музыка, ритм и мысль соединены воедино - индийские суфии разделили. Это означает, что одна группа, к примеру, занимается слушанием музыки, перемежая её с концентрацией, в качестве метода достижения "измененного состояния"; другая экспериментирует с телепатией и повторением религиозных формул; третьи, кажется, увлекаются магией и демонстрациями умерщвления плоти.
В этом разобщенные суфии Индии поразительно напоминают своих индуистских соседей. Йоговские позы и чакры (духовные центры, расположенные в определенных частях тела), которым некоторые индусы посвящают своё внимание, имеют параллели в подобных практиках суфийских орденов. Дыхательные упражнения и ритуальные действа весьма сходного типа обнаруживаются в обеих культурах. Таким образом, индийская тенденция состоит в концентрации на ограниченном числе техник, дающих мистический эффект; тогда как среднеазиатская считает почти каждое движение, мысль или воздействие существенными в развитии человека.
Я посетил музыкальный вечер группы факиров Чишти, которые, казалось, впадали в некий транс, слушая игру на разных инструментах. Это почитаемый орден в Индии, и я узнал некоторых его членов довольно хорошо. Хотя сами они убеждены, что в состоянии транса они достигают некой формы "освобождения", или божественного контакта, я показал, что это состояние (хал) можно вызвать у них просто внушением. Оказалось возможным вызвать это чувство даже у тех членов, которые после многих лет слушания или игры на музыкальных инструментах не могли достичь его. Некоторые из менее образованных членов одного из кругов Чишти стали смотреть на меня как на мага, другие утверждали, что у меня есть "особые дары", которых я сам не понимаю, поскольку, говорили они, это не было экспериментальным результатом, который можно воспроизвести по желанию. Знал ли я об этом или нет, но мою деятельность направляла Судьба со специальной целью принести это знание Чишти.
По другим стандартам многие из индийских суфиев совсем не были суфиями. Некоторые придерживались политики строгой враждебности к Индуизму и фанатической преданности Исламу, которая была чисто эмоциональной. Они считали это божественным даром, им был указан "единственно верный Путь". Другие, особенно в одном городке, где мусульмане и индуисты были представлены примерно поровну, считали суфизм чем-то вроде инструмента для создания согласия между членами соперничающих религий. Они проводили частые собрания, на которых зачитывали цитаты из своих писаний и писаний другой стороны, подобранные для демонстрации единой сущности религий. Когда я сказал им, что согласно тому, чему меня учили, истина не состоит из параллельных лозунгов, они решили, что я возмутитель спокойствия.
Один факир, вся семья которого - человек четырнадцать - была практикующими целителями и давала общие советы по части мистики, пришёл ко мне и предложил продемонстрировать своё умение. Он показал фокус "выращивания" мангового дерева за несколько минут из манговой косточки, и я отплатил ему той же монетой. Он был индусом, и когда я сказал, что на самом деле не интересуюсь фокусами, он ответил, "Я тоже, но делаю это, чтобы заинтересовать людей и чтобы поддерживать свою репутацию". Хотя по всем внешним признакам он был совершенным факиром, на самом деле, он был учеником суфийского учителя, чьи собрания он посещал тайно, чтобы не "потерять касту".
Поиск совершенного человека или создание Нового Человека, что, как я позже обнаружил, было выраженной чертой Среднеазиатских школ и главной целью западных суфиев, вроде марокканцев, здесь признавался лишь как туманная мечта. Правда, почти все слышали об этом, но считали эту ветвь суфийских усилий "чем-то очень высоким". Обычно, когда я упоминал об этом, меня отсылали к древним авторам, вроде Руми, Джили, ал-Газали, и говорили, что только высокие посвященные знают, что это значит.
Исключением был шейх Накшбанди, чья линия "духовного наследования" уходила в прошлое почти на тысячу четыреста лет, и который считал себя вдохновляемым сущностью или внутренней реальностью всех великих суфийских учителей. "Суфийский учитель, - говорил он, - един, хотя может казаться, что их десять тысяч. На самом деле есть лишь один суфийский учитель, во многих иллюзорных телах".
Шейх Хавайли чувствовал, что человек должен совершенствовать себя, и что это и есть цель его присутствия на этой земле. Всё, что случается с ним, каждая мысль, каждое действие, влияющее на него, имеют конструктивное или деструктивное воздействие на его эволюционный процесс. Единственный способ держаться "верного пути" состоит в действии согласно мгновенному инстинкту, и в реакции на ситуации по мере их развития. Это могут делать только те, кто развил в себе осознание того, что его ведет высшая сила.
Об этой высшей силе можно сказать, что она обитает в пяти чувствительных областях тела, которые отражаются в уме. Именно активированию этих центров посвящена жизнь факира. Пока они не станут чувствительными, не возможен никакой прогресс. Когда же они обретают чувствительность, они действуют как один орган, который определяет развитие человека. Человек, сказал он, уже никогда не будет развиваться больше физически: скорее он будет деградировать, если не станет поддерживать свою физическую форму. Тело, достигнув своего апогея, уничтожит ум, если ум не будет бдительным по отношению к своим ответственностям, не будет реформирован, регенерирован, и в свою очередь не оживит тело. Тогда ум и тело будут составлять один орган, и это на самом деле и есть значение выражения "Совершенный человек".
Шейх концентрировался на пробуждении этого тайного органа. Это делалось с помощью упражнений и повторений. Я видел, как множество молодых людей выполняло эти техники, и мне было позволено принять в этом участие.
- Что происходит, - спросил я его, - когда некоторый прогресс достигнут, и один из пяти органов, которые должны стать одним органом, активируется?
- Тогда я отсылаю этого человека, чтобы активировать следующий орган с другим учителем, - сказал он, - это препятствует ему привязываться только к моей личности и позволяет этой системе быть распространённой по всей общине Накшбанди.
Такой характер мышления и обучения, как я позже узнал в Средней Азии, был ближе к неиндийской методологии, чем любой другой. Будучи молодым человеком, шейх учился в Бухаре. Он не мог или не хотел рассказать мне об афганских суфиях. Я показал ему доказательство моего посвящения, и упомянул об общине в Кунджи Заг. "В таком случае, - сказал он, - ты должен оставаться в рамках собственной дисциплины".
Он и позже другие подтвердили, что Кафиристан среди восточных хребтов Гиндукуша был тем местом, где происходило то, что можно назвать всеобъемлющей формой суфийского учения. Я хотел отправиться туда как можно быстрее, но большая часть пути была покрыта снегом, и, кроме того, я почти ничего не знал о нём. Я слышал от людей, которые бывали в Афганистане, что условия там были не такими, что позволяли бы бродячим иностранцам блуждать по всей стране. Даже сами афганцы не часто направлялись в Кафиристан. Он оставался страной людей, о которых мало что известно, хотя и находился внутри границ развивающегося государства.