Никогда в жизни я ещё не встречал такой милой девушки. Если бы встретился с ней при других обстоятельствах, честное слово, просил бы её руки. И вот такую держат под номером! Мы провели вместе четыре дня и очень подружились. Да, иногда невольно подумаешь: большую кашу заварили мы с этой войной.
Рассказывая, Бачо внимательно рассматривал в бинокль лежащую перед нами местность, иногда отрывался и взглядывал на меня, и его живые ясные глаза казались сейчас задумчивыми и грустными. Разговаривая, мы достигли вершины Пиетро-Розы и, укрывшись за небольшим выщербленным камнем, вынули карты и сверили наше местонахождение.
— Итальянцы часто пытаются прорваться здесь неожиданными атаками. Выби-раются ночью из своих окопов, прокрадываются под наши проволочные заграждения и под утро бросаются на штурм. «Аванти, аванти!» И каждый раз, бедняги, получают как следует по морде. Половина из них остаётся на месте.
— Как ты думаешь, итальянцы хорошие солдаты? — спросил я.
— Солдаты? Все солдаты при первой возможности сдаются в плен, это моё глубокое убеждение. А итальянцы хорошие ребята; обидно, что на них нельзя сердиться по-настоящему.
Несколько минут мы молча рассматривали в бинокли местность.
— Вот это сто десятая, — указал Бачо на возвышенность, находящуюся напротив нашей 121-й высоты.
— Это там итальянские окопы? — спросил я.
— Да. Правда, здорово? Насчёт маскировки они мастера.
Действительно, на возвышенности итальянцев почти ничего не было видно, наши же окопы были очень заметны.
— Нигде ни живой души, все под землёй, под камнями. И мы, и итальянцы.
— Мы боимся, а они ещё больше. Вот это и есть война, — засмеялся Бачо.
Снова послышалось глухое урчанье, перешедшее в грохот. Недалеко от нас, где-то за плечами трёх холмов, с хриплым воем неслись невидимые, но ощутимые тяжёлые снаряды. Воздух завизжал, как листовая сталь под сверлом. Потом все умолкает, — граната достигает своего зенита и через секунду с удесятерённой силой и рёвом летит вниз. Мы нервно гадаем, куда ударит это чудовище.
— Под Сельцем кладут яички, — лениво сказал Вачо. У Сельца уже грохотали итальянские пушки. На одну гранату итальянцы ответили залпами целой батареи, осыпавшей огнём сельцские позиции.
— Вот видишь, так всегда начинается: наши щупают, пристреливаются, а итальянцы уже бьют по самым позициям.
Я напряжённо наблюдал за сельцской артиллерийской дуэлью. Чистое небо было запятнано дымками разрывов. Вдруг Бачо взял меня за локоть. Я прислушался: за нашими спинами послышались голоса. Мы притаились. Приближающиеся говорили по-немецки, но я сразу почувствовал, что это не австрийцы: они говорили не на мягком венском диалекте, а твёрдо, обрубая слова. Вскоре мы их увидели. На узкую тропинку вышли два немецких офицера, за ними три солдата-телефониста тянули проволоку.
— Немцы! Откуда они взялись?
— Тише!
Немцы беседовали о фронте. Старший офицер с большим презрением отзывался об австро-венгерской армии, которая не может справиться «mit diese dreckige Makka-ronerei» {16}. Другой офицер вдруг заметил нас и толкнул в бок своего товарища.
— Унгарн! {17} — сказал он и поднёс руку к кепи.
Я сухо ответил на приветствие, но Бачо, который плохо понимал по-немецки, был обрадован этой встречей. Немцы поднялись к нам. Мы представились. Немецкий лейте-нант, рыжеватый молодой человек с неподвижным надменным лицом, держался прямо, как будто проглотил палку. Его товарищ был вольноопределяющийся фейерверкер, маленький, смуглый, с живым и открытым лицом. Ему было неловко, что мы слышали высокомерные рассуждения его лейтенанта, — я видел это по его глазам.
Я был подчёркнуто холоден. Бачо мычал, коверкая немецкие слова, и в резуль-тате мне пришлось переводить всю его речь. Немцы рассказали, что они офицеры прусского артиллерийского отряда, что их тяжёлая батарея уже заняла позицию около виадука на Набрезинском шоссе, и сейчас они вышли на разведку. Артиллеристов пере-бросили сюда с русского фронта. Вольноопределяющийся в прошлом году принимал участие в карпатских боях. Он очень хвалил гонведов, бранил чехов и, конечно, с удовольствием ругал бы и австрийцев, если бы не боялся, что мы обидимся за них.
— Теперь мы пришли сюда, — сказал он, — чтобы привести в порядок этих итальянцев. Очень уж долго с ними возятся.
— Надо слегка потревожить их и заставить отступить, — сказал лейтенант.
— Вы, конечно, недели через две-три думаете быть в Венеции? — спросил я невинно.
— А почему бы и нет? — ответил вольноопределяющийся с искренним удивлени-ем.
Вдруг Бачо попросил меня перевести пруссакам следующую историю: в прошлом году он дрался вместе с германскими войсками под Ивангородом, где немцы неожидан-но отступили, оставив открытым фланг венгерцев. Это был скандал на весь фронт, и в конце концов немецкое командование вынуждено было послать венгерцам двенадцать Железных крестов для восстановления контакта. Меня удивил неожиданный выпад Бачо, но оказалось, что до его сознания только сейчас дошли высокомерные слова лейтенанта. Однако я был очень благодарен Бачо. Выслушав рассказ, немецкий лейте-нант сухо кивнул и, очевидно, понял, что высокомерие его не к месту. Немцы сообщили нам, что сюда перебрасываются два германских корпуса из армии Фалькенхайна и скоро начнутся решительные схватки.
Бачо завязал дружбу с вольноопределяющимся, отдал ему свой цейс, и они попеременно разглядывали местность. Вдруг Бачо обратил внимание артиллериста на темнеющую на берегу моря группу строений.
— Будь другом, Тибор, переведи им, что это — доки Адриа-Верке, какой-то заброшенный судостроительный завод. По нашим данным, там сосредоточены крупные части итальянцев, и они себя чувствуют как у Христа за пазухой. Наша артиллерия никак не может их обстрелять — не умеет, что ли. Посмотри, как они там разгуливают.
В призме цейса я действительно видел вокруг корпусов довольно сильное движение.
— Взгляни, автомобиль выкатил из ворот.
— Auto?
— Jawohl, ein ganz gewöhnliches Auto.
— Die verfluchte! {18}
— Попроси их, чтобы они пальнули туда.
Немцы развернули карту и быстро начали обмерять. Лейтенант смерил, под-считал, фейерверкер подозвал связистов и взял трубку.
— Надо бабахнуть туда, черт бы их подрал. Знаешь, наши никогда не стреляют по этому месту; скажи им, что наши просто не умеют. А итальянцы, видя, что мы не стреляем, до того обнаглели, что собираются там совершенно открыто и так шумят по ночам, что даже на передовой слышно в тихую погоду.
— Hallo! Hallo! Hier ist Beobachtugspunkt! Nummer fünf {19}. Да, да. Господин лейте-нант, прошу данные, — крикнул фейерверкер.
Лейтенант отрывисто начал диктовать цифры: расстояние, прицел, очередь.
— Скажи-ка, Бела, — обратился я к Бачо, — а что, если у нашего командования есть особые соображения по поводу этого завода и потому отдано распоряжение не стрелять?
— А, брось, — отмахнулся Бачо, и я увидел на его лице смесь мальчишеского задора, хитрости и злорадства.
Немцы уже отдали приказ, и из-за виадука послышались глухие пушечные салюты, потом до нас донеслось знакомое скрежетание тяжёлых снарядов. Лейтенант проверил свои расчёты и спокойно заметил:
— Es ist ganz richtig {20}
Мы, как по команде, подняли свои бинокли. Гранаты ложились вправо от заводского здания, в каком-то болотистом месте, и оттуда подымались громадные фонтаны грязи. Вокруг завода царило заметное оживление, маленькие, как букашки, люди разбегались в разных направлениях. Лейтенант бесстрастно диктовал исправлен-ные цифры, и пушки, сразу по три, отвечали на команду. Несколько секунд томитель-ного ожидания — и граната попадает прямо в высокий корпус. Летят кирпичи, стропила, куски крыши. Лейтенант самодовольно улыбается.
Батарея посылает ещё несколько тяжёлых гранат, и мы наблюдаем за паникой, творящейся вокруг корпусов.
— Какой там сейчас ад, — говорю я Бачо.
— А, брось, я не хочу их жалеть, — сердито отвечает Бачо.
Артиллеристы заняты своим делом; лейтенант подсчитывает, и фейерверкер фиксирует его данные на карте. Бачо тронул меня за локоть. Мы прощаемся. И прежде чем итальянцы успевают начать беглый обстрел Пиетро-Розы, мы уже находимся в долине. По склону Пиетро-Розы стелется дым, шрапнельные разрывы наполняют узкую долину визгливыми звуками, но снаряды, посылаемые на вершину, дают перелёты, вряд ли они могут повредить нашим немцам.
Когда мы уже пробираемся по ходу сообщения наверх, Бачо останавливает меня и с хитрой физиономией говорит:
— А теперь, дорогой Матраи, послушай меня: никому не говори ни одного слова о штуке, какую мы сегодня выкинули с немцами.
На мой удивлённый вопрос он поднимает указательный палец.
— Тсс... слушай. Прошлой осенью одна венгерская батарея не утерпела и слегка обстреляла Адриа-Верке. Ой, какие были неприятности! Мы тогда сами не знали, в чем дело, но потом выяснилось, что этот завод находится под высоким покровительством какого-то лица, близко стоящего к нашему высшему командованию. Итальянцы, зная об этом, нахально использовали этот завод для своих целей. Ты же видел, что там сейчас находится не меньше полка.
— Но скажи, пожалуйста, как же нашим не стрелять, если завод находится на той стороне?
— В том-то и дело, потому нас и разобрало. Представь себе, на наших глазах там собираются итальянцы - и стрелять нельзя. Ну, наша батарея прошлой осенью и саданула. Тогда паника была почище сегодняшней. Итальянцы, очевидно, держали там боеприпасы, которые после первого же попадания начали взрываться. Весёлая была штука. А наших бедных артиллеристов сцапали, и началось расследование, полевая прокуратура и тому подобное. Но мы, фронтовые, тоже не молчали и целыми охапками посылали рапорты о прекрасной работе нашей артиллерии. Ну, наверху поняли и замяли дело, но, видно, тут что-то нечисто. С тех пор прошло полгода, и Верке никто не трогал. И теперь мы с тобой, руками наших немецких коллег... Ого-го! Вот будет комедия, если наше командование налетит на них за эту штуку.
Бачо весело смеялся, а я не мог прийти в себя от удивления. Вот как! Война имеет свои международные сговоры. Я высказал это вслух, но Бачо не обратил внимания на мои слова, он был всецело поглощён мыслью о своей удачной проделке. Ему, простому фронтовому лейтенанту, удалось провести за нос высшее командование. В этом сознании он находил особое удовольствие. Я, конечно, обещал молчать.
Я не рассказывал Арнольду о случае с немцами, но когда через день он спросил меня, не встречались ли мы во время разведки с немецкими артиллеристами, я много-значительно промолчал. Арнольд нахмурился и начал выстукивать своими длинными пальцами какой-то марш на столе. Я почувствовал, что Арнольд тоже о чем-то умалчивает.
Возникло целое дело. Расследование, отписки... Гранаты немцев ударили по чувствительному месту. Если бы снаряды попали в итальянские или даже наши окопы, все было бы в порядке и никому не пришло бы в голову допытываться, кто указал цель обстрела. А тут, видите ли, произошла ошибка.
Обстрел итальянцами виадука обошёлся нам дорого: прямым попаданием снаряда сорвало один пролёт моста, который похоронил под собой четырнадцать человек из резервной роты.
* * *
Восьмой день стоим на 121-й, «Добавочный отдых», — шутят офицеры. За все время только одиннадцать раненых и двое убитых. Фенрих Шпрингер говорит:
— В Лондоне в один день погибает в среднем пятнадцать человек — жертвы уличного движения, а тут за восемь дней двое убитых и одиннадцать раненых. Пустяки, санаторий.
Чутора вернулся из Брестовице, где находится батальонный обоз, привёз Арнольду письма и газеты. В Брестовице стоят немецкие солдаты. Чутора возмущённо рассказывает, что эти дураки ещё не пресытились войной. Патриоты!
Я с большим интересом прислушиваюсь к новым для меня рассуждениям Чуторы о вреде патриотических заблуждений. Но Арнольд торопится смягчить впечатление, поддразнивая Чутору:
— В Германии пятнадцать миллионов организованных рабочих, и все они вдруг стали патриотами. В чём же дело?
Чутора хотел возразить, но замялся и нерешительно посмотрел на меня.
— Господин лейтенант свой человек, — сказал Арнольд. — Можете без стеснения выкладывать перед ним свои социал-демократические иллюзии.
Чутора смотрит на меня с удивлением, как будто видит в первый раз, и щурит свои чёрные глаза.
— Да, правда, ведь я знаю господина Матраи, можно сказать, с малых лет. Но ведь вам известно, господин доктор, что, пока ходишь в этом мундире, надо считаться со взглядами начальства. Ох, сколько мне пришлось вынести, пока я к вам попал. И поневоле в конце концов я пришёл к убеждению, что молчание — золото. Да, вот какова судьба. Думали ли мы с вами, что я стану вашим денщиком, господин доктор?
Между Арнольдом и Чуторой установился какой-то странный полутоварищеский тон, и было ясно, что Арнольд взял Чутору в денщики не для того, чтобы иметь внимательного слугу, а исключительно с целью спасти старого знакомого.
Чутора — очень интересный человек. До войны он был популярным профсоюз-ным деятелем в нашем городе и близко стоял к редакции радикальной газеты, в которой работал Арнольд. В 1914 году Чутора разошёлся с местным комитетом социал-демократической партии из-за вопроса о войне. Этот конфликт принёс ему много неприятностей и огорчений. Несмотря на возраст (ему было тогда тридцать восемь лет), его «выдали военным властям» и отправили на фронт. О том, как это произошло, Чутора не любит рассказывать. Он называет социал-демократов лакеями и предателями и полу-шутя, полусерьёзно грозится создать новую партию. Это будет партия, закалённая в огне и крови. Арнольд с большим уважением относится к своему денщику, и полушут-ливый тон между ним существует только для посторонних.
— Ну, а что будет, если в один прекрасный день вас освободят от военной службы и старые партийные друзья вновь примут вас в своё лоно?
— Ну нет, — возмущённо говорит Чутора, — этому не бывать. Теперь я на своей шкуре испытал войну. Вначале я тут много проповедовал против войны, но это была только теория, пустые слова, церковная проповедь. Теперь другое дело. За каждым словом я вижу действие, чувствую страдание, и если я переживу это время, то будет о чём поговорить и что подсчитать. Вы думаете, нас мало? Ошибаетесь, господа, нас уже очень много. Ох, и крепкая же будет организация, организация с готовыми традициями.
Чутора длинно, с солдатскими завитушками, ругается, что ему явно не идёт, а Арнольд громко смеётся. Я никогда не видел его таким весёлым.
Среди писем Арнольду есть ответ от Эллы. Я тоже получил несколько строк. Типично женское письмо. Очень рада, что мы вместе с Арнольдом, просит присматри-вать друг за другом. «Мои дорогие, ведь вы одни остались у меня. С Казимиром, слава богу, всё кончено».
В дверь каверны постучали, и вошёл телефонист роты Арнольда — Фридман. Тщательно закрыв за собой дверь, он тихим голосом, не по-солдатски сказал:
— Господин обер-лейтенант, я совершенно случайно подслушал телефонный разговор. Разговаривали где-то в тылу полковник и офицер, чина которого я не мог разобрать. Дело в том, господин обер-лейтенант, — тут Фридман оглянулся на дверь и ещё более понизил голос, — дело в том, что мы с часу на час можем ожидать пятого изонцовского боя.
Арнольд поднял голову. Телефонист стоял у двери с лицом заговорщика. Кроме нас троих, в каверне был ещё Чутора.
— Когда был этот разговор, вчера или позавчера? — спросил Чутора.
— Первый разговор был позавчера, но сегодня я опять слышал то же самое. На этот раз говорил начальник штаба полка господин капитан Беренд с командиром нашего батальона господином майором Мадараши. Очевидно, линия не в порядке, так как я хорошо все слышал, — сказал телефонист с явно притворной наивностью.
— Значит, можно ждать манны небесной, — пробурчал Чутора.
— Хорошо, Фридман, спасибо. Вы немедленно должны сообщить кому следует о неисправности линии.
— Я уже сообщил, господин обер-лейтенант, — ответил Фридман, но в его голосе прозвучала фальшь.
Арнольд прошёлся по каверне, теребя рукой подбородок, что всегда у него было признаком глубокой задумчивости.
— Гм... Значит, надо готовиться, Тибор. Необходимо приготовить позиции, укрепить слабые места, удвоить числю наблюдательных пунктов и, главное, защитить входы в каверны от обвалов. Отдай приказание Гаалу насчёт ходов сообщения и прочего. Но самое главное, по-моему, это проволочные заграждения, на них надо обратить особое внимание. Как бы итальянская артиллерия не растрепала их. Все же самые губительные атаки разбиваются у этих проволок. Они не один раз уже оказывали нам неоценимые услуги.
Фридман гневно оглянулся и начал теребить свои жёлтые усы.
— Простите, господин обер-лейтенант, вы меня не поняли, — сказал он, не спуская глаз с Чуторы.
Арнольд в ожидании остановился.
— На этот раз, господин обер-лейтенант, атаку должны будем начать мы, а не они.
Слова телефониста произвели необычайное впечатление на моего сдержанного друга: глаза Арнольда расширились, он вытянулся, подбежал к Фридману и резко схватил за плечо насмерть перепуганного телефониста.
— Чутора, взгляните, есть ли кто-нибудь в передней. Живо!
В первом помещении каверны обычно толпились ординарцы и телефонисты, но сейчас, по случаю хорошей погоды, все они находились на воздухе. Чутора исчез за дверью.
— Ну, Фридман, расскажите толком, кто что говорил, а главное, объясните, почему вы думаете, что наступать будем мы, а не итальянцы.
Фридман ещё не совсем оправился от испуга, но, увидев, что никакой беды нет, спокойно и толково передал подслушанное. Случайное замыкание телефонных провод-ов и болтливость штабных офицеров дали полную картину предстоящих событий. Соединённое германское и австро-венгерское командование решило, не выжидая пятой атаки итальянцев, само перейти в наступление. Атаку должны начать две колонны, но где — ещё не известно, может быть, на правом фланге, но возможно, что и на одном из участков левого фланга.
— Ну, разумеется, ясно: раз немцы сконцентрировались здесь, значит, задумано наступление. Что тут будет, что тут будет, мой дорогой друг, — сказал Арнольд, неподвижно глядя в ослепительный огонь карбидной лампы. — Спасибо, Фридман, можете идти.
Когда телефонист закрыл за собой дверь, Арнольд в бешенстве топнул ногой.
— Задница чешется у глубокоуважаемого генерального штаба. Ну, черт возьми, и наложат же ему по этому самому месту.
В дверь постучали, и крадучись вошли Чутора и Фридман.
— Господин обер-лейтенант, я вам ещё не все сказал.
— Ну, говорите, что там еще в этом проклятом телефоне.
— Господин полковник сказал, что наступлением будет руководить кронпринц Карл. Его королевское высочество уже прибыл со своим штабом в Лайбах.
Арнольд молча подошёл к стене, снял термос, отвернул головку и, наполнив стакан сливовицей, протянул его Фридману.
— Благодарю вас, Фридман, вижу, что вы неглупый человек. Выпейте скорей и исчезайте.
В этот вечер нас тихо сменили. На этот раз мы отправились в Брестовице, где стоял батальонный обоз. Брестовицкий лагерь кишел немцами. Когда мы входили в лагерь, они стояли вдоль шоссе и делали бесцеремонные замечания по нашему адресу, но узнав, что мы гонведы, стали немного приветливее.
В этот день мы обедали вместе с немецкими офицерами. Они замкнуты и над-менны, а мы, как заботливые хозяева, внимательны и предупредительны. Это меня глубоко возмущает. Я пытаюсь объяснить своё чувство Арнольду.
— Они ведут себя так, как будто они хозяева, а мы подчинённый элемент.
Арнольд не в духе и мрачно отвечает:
— Ты даже не подозреваешь, как недалёк ты от истины.
После обеда в батальоне состоялось закрытое офицерское собрание. В послед-нюю ночь пребывания на 121-й из третьей роты исчезли капрал Флориан и два гонведа. Об этом случае был составлен подробный протокол. Майор Мадараши был раздражён и жестоко придирался к командиру третьей роты, лейтенанту с золотыми зубами.
Протокол писал фенрих Ширинер. Когда он огласил его, я почувствовал, что грозные слова, которые в других условиях произвели бы на меня большое впечатление, сейчас звучат совершенно бессмысленно. Изменник, дезертир... Как нелепы эти слова перед лицом смерти.
Где сейчас капрал Флориан? Каков он собой, высокого или маленького роста, есть ли у него усы? Известно, что он из Трансильвании, по национальности румын. Он, наверное, теперь шагает со своими товарищами где-нибудь между Монтефальконе и Удинэ, их провожают два итальянских солдата, завистливо поглядывающие на своих пленных. А может быть и то, что, в то время как мы тут составляем этот страшный протокол, они лежат где-нибудь между окопами убитые.
Капрал Флориан! Я не чувствую по отношению к нему никакой неприязни — наоборот, он вызывает во мне совсем другие чувства. Кстати, надо попросить Гаала перетащить в наш отряд капрала Хусара. Хусар, должно быть, из мастеровых, и мне хочется держать его поближе к себе. Я должен изучить его.
На улицах лагеря наши солдаты знакомятся с немцами. Происходят забавные диалоги. Рядовые, владеющие немецким языком, превратились в переводчиков. Немцы с непередаваемым презрением отзываются об итальянцах. Наши с острым венгерским юмором подзуживают их:
— Докажите, кумовья, что немецкие солдаты лучше венгерских, отберите у итальяшек Клару. Вот когда вы её возьмёте, мы поверим.
Долговязый немец с пегим узким лицом, удивительно похожий на тощую йорк-ширскую свинью, заявил, что взять Клару и спихнуть всю итальянскую банду в воду — для них раз плюнуть, и, конечно, они докажут превосходство немецкого солдата над гонведом. Германский солдат прежде всего умеет выполнять приказы начальства.
Немцы меня раздражают, Арнольда, кажется, тоже. Хорошо, что ему есть на ком сорвать злобу: он изводит Чутору, издеваясь над организацией пятнадцати миллионов немецких рабочих. С дядей Хомоком я не могу поделиться своими чувствами. Его интересует в немцах совсем другое. Старик восхищается аккуратными рюкзаками немецких солдат, а короткие добротные сапоги пехотинцев, вызывают в нем необычай-ную зависть.
— Очень аккуратно одеты наши кумовья, и, ей-богу, ничего лишнего, — повторяет Хомок на все лады.
Гаал доложил мне, что ротный с золотыми зубами без всяких разговоров отпустил к нам капрала Хусара, который действительно оказался каменщиком по профессии. Взводный очень доволен моим выбором.
Дни в Брестовице проходят серо, монотонно, и вот мы опять идём на смену. Немцев на день раньше перевели в Констаньевице. Снова ночной марш.
Теперь мы знаем, куда мы идём: проводники ведут нас к Вермежлиано. Солдаты без конца толкуют о Вермежлиано, пугают новичков и издеваются над ними. Путь труден. Местами мы попадаем в районы, освещённые неприятельскими прожекторами. Как только в сноп света попадает живое существо, немедленно начинается жестокий обстрел шрапнелью. Ещё при дневном свете в начале марша проделываем несколько упражнений: по команде «Прожектор»! все должны броситься на землю, на острые камни, в ямы и рытвины и слиться с мёртвой серой почвой. Во время марша мы несколь-ко раз ложимся на землю. Достаточно одного неосторожного движения, чтобы марше-вая колонна была обнаружена.
Итальянцы стреляют, но прицелы неверны, гранаты дают перелёты. Мы только слышим дикое урчанье взрывов и металлическое бренчание осколков между камнями. Несколько раз чувствую холодное прикосновение смерти к затылку, и это заставляет меня ещё сильнее прижиматься к спасительному серому камню.
Почва по дороге в Вермежлиано исключительно вулканического происхождения. Кругом сплошные торосы из ломких серых камней. Сплошь и рядом попадаются боль-шие воронкообразные углубления, обнесённые заборами из камней. Ветры, время и люди нанесли землю на дно этих «кратеров», и эти кусочки являются единственной плодородной землёй местных жителей. Дядя Хомок всё время вздыхает:
— И как тут живут люди? Что за негодное существо человек! Во всякую щель забивается, как таракан.
Во время марша фельдфебель Новак, старший унтер роты Арнольда, избил моего сапёра за то, что тот не лёг вовремя перед вспыхнувшим лучом прожектора. Возмуще-нию Гаала нет границ. Он жалуется мне, в надежде, что я привлеку фельдфебеля к ответ-ственности.
— Бить не полагается, господин лейтенант, этого ни в одном уставе не сказа-но, — ворчит мой взводный.
Когда мы спускаемся в ложбину, он направляет электрический фонарь на лицо избитого солдата. Сапёр — молодой человек; я его узнаю, это наш электромонтёр. Из носа и изо рта его капает кровь на висящую на груди газовую маску.
— Почему вы не легли вовремя, Кирай? — строго спрашиваю я.
— Согласно приказу, господин лейтенант, тот, кто не успел лечь, должен оставаться неподвижным, закрыв лицо и блестящие части снаряжения. Я стоял около камня и, нагнувшись, слился с ним.
Гм! Он слился с камнем, серым, как солдатское сукно.
— Гаал, подайте рапорт и остановите кровотечение Кираю.
Гаал очень доволен, он покажет Новаку. Я вспоминаю похожий на молот кулак Новака и представляю, с какой силой он мог ударить солдата. Откуда такая злоба?
Арнольд очень равнодушно отнёсся к моему заявлению. Ведь мы идём на фронт, туда, на линию огня, там всё уладим. Да, возможно, что завтра жестокая артиллерийская подготовка уладит все наши дела — и мои, и Аропольда, и Новака, и Гаала. А теперь только тихо, тихо, бесшумно, как шайка воров, крадётся тысяченогий батальон. Вот мы и в ходе сообщения, таком узком, что в нем с трудом могут разойтись два человека. Окопы тут очень близко друг от друга: тридцать, двадцать шагов, а может быть, и того меньше. «Доплюнуть можно».
— Ну, здесь надо будет крепко подвязать штаны и ухо держать востро. Глаза тоже не носи в кармане, а то в другой раз не понадобятся, — говорит «старый» добро-волец «молодому», идущему за ним вслед.
Австрийские кумовья-ландверы — очень аккуратный народ. После них даже самые отчаянные позиции имеют какой-то оттенок уюта. Начальник сапёрного отряда, обер-лейтенант, приглашает меня в свою каверну. Его денщик, нагруженный вещами, ждет, пока господин закончит дела, и дядя Хомок уже таскает в каверну наше «оборудо-вание». Обер-лейтенант передаёт мне подробную карту позиций. Эта работа — плод восьмидневной скуки, в ней видна добросовестная рука гражданского инженера. На чертеже показаны приблизительные расстояния между окопами. Небывалая близость. Это даже не параллельные, а какие-то капризно бросающиеся друг на друга пере-плетённые линии. В этом страшном лабиринте не сразу сориентируешься. Обер-лейтенант берёт с меня слово, что я обязательно сохраню и закончу чертёж и вручу тому, кто меня сменит.
— Главное, коллега, это тишина. Нельзя собираться, нельзя шуметь, иначе хороший итальянский бомбомётчик может натворить здесь дел.
— Ну что ж, мы тоже умеем бросать бомбы, — раздражённо возражаю я.
Обер-лейтенант секунду удивлённо смотрит на меня, потом, рассеянно улыбаясь, говорит:
— Да, твои солдаты ещё могут драться, — и быстро откланивается.
Первую ночь никто не спит. Размещаемся, прислушиваемся, ждём утра, чтобы осмотреться в новых окопах.
Утро приходит сырое и холодное. Дрожим и ждём обычной утренней перестрел-ки, чтобы согреться. Но итальянцы молчат; они прекрасно знают, что у нас была смена. Наши не могут утерпеть и постреливают. Гулко отдаются отдельные винтовочные выстрелы, но молчание врага вскоре вызывает ощущение бесплодности усилий.
На рассвете в один из поворотов окопов второй роты итальянцы бросили три ручные гранаты. Одна из гранат застряла на бруствере и разорвалась с оглушительным треском, вторая перекатилась через окопы, а третья угодила в ход сообщения, но никто не пострадал. Первая бомба предупредила об опасности, и старые, опытные солдаты вовремя укрылись. От взрыва по окопам стелется дым и каменная пыль. Светло. Сменяем часовых, и я иду в свою берлогу выспаться.
— Ну вот мы и на Вермежлиано, старина, — говорю я Хомоку.
— Хороший кофе с ромом приготовил я господину лейтенанту, — приветствует меня старик, принимая мою портупею.
Да, кофе с ромом. Все течёт в своих берегах. Живём, значит.
Полуденное солнце стоит над самыми окопами. Окопы здесь глубокие, сырые. Брустверы выстроены из мешков со щебнем и местами подпёрты большими брёвнами. Много стальных щитов — бойниц, но они не спасают: итальянские стрелки ухитряются попадать даже в узкие щели щитов.
За мной приходит Арнольд. Мы выходим в окопы, где к нам присоединяется Бачо. Небольшой подъём, потом хорошо замаскированный ход сообщения, ведущий к тылу. Только когда мы идём по ходу сообщения, я вижу, что влево от нас, ближе чем в километре, возвышается бурый лоб Монте-Клары. Несколько секунд, как зачарованные, смотрим на эту мрачную скалу, окутанную предостерегающей тишиной. Отсюда ничего нельзя рассмотреть. Клара кажется мёртвой, но, когда глаз привыкает, я различаю рыжие линии проволочных заграждений. Ага, вот поворот окопов, ячеечные стены из мешков. Потом ясно вижу внизу на боковой террасе линию наших окопов.
— Что скажешь? — мрачно спрашивает Арнольд.
— Ну и местечко! — вздыхает Бачо.
Долго разглядываем Бузи. Вдруг у наших голов что-то сердито цокнуло. От камня подымается облако пыли. Мы нагибаемся и слышим свист летящих пуль.
— Плохо стреляют, — говорит Бачо, вытирая глаза, запорошённые каменной пылью. Он старается быть флегматичным, и это ему удаётся.
— Почему стреляют разрывными? — возмущаюсь я.