Повесть о Юлиании Лазаревской обычно трактуется исследователями не столько как житие, сколько как биографические записки, составленные одним из ее сыновой. В таком случае перед нами - единственная собственно биография древнерусской женщины, замечательная своей правдивостью, простотой и богатством бытового содержания. С другой стороны, сопоставление структуры "Жития Юлиании Лазаревской" с традиционным житийным каноном позволяет понять, что перед нами – очередной этап эволюции житийного жанра в древнерусской литературе.
Юлиания происходила из муромского дворянского рода. Отец и мать девочки были благочестивы и боголюбивы, но они рано оставили этот свет, и девочка осталась сиротой в 6-летнем возрасте. Юлиания воспитывалась сначала бабушкой (тоже в течение 6 лет), а потом теткой. Родня ее была довольно состоятельной. Описывается, что тихая и послушная Юлиания боголюбива, почтенна, смиренна, не любит детских игр, суеты, песен и смеха, но все ночи проводит за пряжей и пяльцами. Уже тогда она помогает в округе сиротам и нуждающимся. Хотя при отсутствии поблизости храма Юлиания до замужества редко бывала в церкви, но уже в детские годы она терпела насмешки от тетки и двоюродных сестер за свою молитву и постничество: "Сия же блаженная Ульяния от младых ногтей Бога возлюбив и пречистую Его Матерь, и помногу чтяше тетку свою и дети и дщери ея, и имея во всем послушание и смирение, молитве и посту прилежаше, и того ради от тетки много сварима бе и от дщерей ее посмехаема. И глаголаху к ней: "О безумная, что в толицей младости плоть свою изнуряеши и красоту девственную погубляеши?" И принуждаху ея рано ясти и питии. Она же не вдавашеся воли их, но все со благодарением приимаше и с молчанием отхождаше и послушание имея ко всякому человеку. Бе бо измлада крепка и молчалива, небуява и невеличава, от смеха и всякия игры отгребашеся". Таким образом, перед нами предстает традиционный образ ребенка, гнушающегося детскими играми, постника и молитвенника, в силу обстоятельств вступающего в определенный конфликт с властью старших (в данном случае – не родителей, а опекунов-воспитателей). Этот конфликт святая Юлиания, подобно преподобному Сергию, несет с кротостью и смирением, что отнюдь не означает отсутствия внутренней твердости. Представляется весьма характерным упоминание о "крепости" Юлиании: оно находится в русле традиции, неоднократно показывающей телесную и духовную крепость святых подвижников (крепки телом и душою были и преподобный Феодосий, и преподобный Сергий).
Когда Юлиании исполняется 16 лет, она выходит замуж за богатого и добродетельного человека Георгия Осорьина, тоже зажиточного дворянина, и живет с ним в селе Лазаревском, в 4-х верстах от Мурома. Именно с замужеством связывается воцерковление святой: после венчания священник "поучи их по правилом святым закону Божию, она же послуша учения и наказания внятно и делом исполняше". Теперь Юлиания живет близко от храма и никакие внешние препятствия не мешают ей присутствовать на церковных службах. Но в поле зрения ее жизнеописателя попадает не только церковная, и не только духовная сторона ее жизни. Как образцовая жена, она покорна свекру и свекрови и исполнена всяческого почтения к ним. В результате они довольно скоро передают ей все хозяйственные заботы. Послушание родителям мужа и ведение хозяйственной деятельности у Юлиании Лазаревской заменяют собой монашеское послушание. Она кормит и одевает многочисленных рабов и рабынь, задает им работу, но не принимает от них никаких личных услуг: не позволяет им ни снимать обуви, ни подавать воды для умывания. Неразумных она учит кротостию, а не наказанием. Вечером и утром за молитвой она кладет 100 поклонов. Муж ее часто ездит по служебным делам в Астрахань на 2–3 года, но даже в это время она не имеет права распоряжаться имуществом и подает милостыню только из своего рукоделия. Своими руками она обстирывает вдов и сирот и кормит их. После Бога и Богородицы она больше всего чтит св. Николу, который и защищает ее от бесовских страхований.
Во время голода и моровой язвы, еще при Грозном, она хитростью выпрашивает у свекрови пищи, будто бы для себя, и раздает все голодным. Она хоронит умерших, заказывает по ним сорокоусты, а заразных больных, от которых все сторонятся, она моет в бане своими руками, тайно от родителей мужа.
У Юлиании было много детей, но в них она не была счастлива. Среди них, как и среди челяди, возникают частые свары; старший сын убит холопами, другой – на царской службе. Юлиания стала подумывать о монастыре, но муж не отпустил ее, приведя ей слова Косьмы пресвитера о том, что человека украшают не монашеские ризы, а добродетели: "Ничтоже пользуют ризы черныя, аще не творим мнишскаго дела. Дела бо спасают человека, а не ризы. Аще и в мире живуще, а мнишеское исполняющее, не погубит мзды своея. Не место бо спасает человека, но нрав". Так в "Житии Юлиании Лазаревской" еще и еще раз настойчиво возникает тема "монастыря в миру".
Муж освобождает Юлианию лишь от обязанностей супружества, и с этих пор она, постелив ему постель, сама укладывалась на печке, подложив под ребра поленья и ключи. Впрочем, обычно она проводила ночи за молитвой, а рано утром спешила к заутрене и к обедне в церковь.
Через 10 лет ее муж умер, и Юлиания может свободно расточать свое имущество на дела любви. Она раздавала все деньги и даже занимала еще. Выпрашивая себе у детей денег, якобы на теплую одежду, она ходила без шубы и надевала обувь на босу ногу, подкладывая в сапоги вместо стелек орехи и острые черепки. В эти годы ее благочестие принимает более монашеский характер. Она непрестанно с четками в руках творит молитву Иисусову, и даже во сне ее губы шепчут ее. Повторяются видения и угрозы от бесов, от которых избавляет ее св. Никола своею палицей. В житии рассказывается, что однажды св. Никола схватил одного из бесов и долго не отпускал его. Рассерженный бес прокричал Юлиании, что, хотя сейчас она оделяет нуждающихся хлебом, скоро придет время, когда она сама будет умирать от голода. И действительно, это предсказание сбывается.
При царе Борисе снова настали голодные годы (1601–1602), каких давно не было на Руси. Люди ели человеческое мясо и умирали во множестве. Но в эти страшные дни в полной мере раскрывается подвиг жизни Юлиании – подвиг любви. Ее амбары давно были пусты, она распродала весь скот, одежду и посуду ради голодных и сама дошла до последней нищеты. Тогда ей пришлось переселиться в свою нижегородскую вотчину, где, может быть, голод не так свирепствовал, и отпустить на волю всех своих рабов, которых нечем было кормить. Некоторые из них, впрочем, остались и собирали для своей госпожи лебеду и древесную кору, из которых она пекла хлеб, кормилась сама с детьми и слугами, питала и захожих нищих, которых было в то время "без числа". Соседи говорили им с укоризной: "Что вы ходите к ней в дом? Она сама помирает с голоду". Но нищие уверяли, что они нигде не едали такого сладкого хлеба, как у этой вдовы. Брали и соседи для пробы ее хлеба из лебеды и удивлялись: "горазды рабы ее печь хлебы". Так через пять веков Юлиания повторила подвиг печерского монаха Прохора Лебедника.
Юлиании на тот момент было около 70 лет. Разболевшись на Рождество, на причастилась, простилась с детьми и слугами, "поучив их о любви и о милостыне". О себе она призналась, что давно желала ангельского образа, но не сподобилась по грехам своим. Прощавшиеся с ней видели над головой ее золотой круг, "яко же на иконах пишется".
Когда через 10 лет у Лазаревской церкви хоронили ее сына Георгия, то нечаянно раскопали ее могилу и нашли ее полной мира. Этим миром мазались больные и получали исцеление. Посмертные чудеса очень подробно описываются агиографом (именно эта осведомленность заставила исследователей приписать авторство жития одному из сыновей Юлиании). Как правило, эти чудеса традиционны и связаны с исцелением от болезни (кровотечения, зубной боли) или от одержимости злым духом. Но одно чудо довольно специфично. Рассказывается, как "во едино же нощь загорелося село, и объят огнь 4 двора средние. И воста буря велия, и уже огню к церкви приближающуся. Аз же егда возмог от зноя въскочити в церковь и похватити персти от гроба святыя обема рукама. И явися в рука моих аки вода – и вергох во огонь против ветру, тако же и с другия стороны пожара. И абие ветр возротися въспять и нача свитатися кругом, и две храмины, сущия от края, яко водою, угоихом. А по обе стороны по четыре двора, такожде вкупе соломою крыты, соблюде Бог от огня невреждены молитвою святыя Ульянии".
Житие Юлиании Лазаревской имеет ряд общих черт с библейской историей об Иове Многострадальном. Святая Юлиания проходит через множество испытаний и искушений, и в каждом из них доказывает свою верность Богу. Это голод, холод, мор, смерти детей, бесовские страхования и т.д. Никакие обстоятельства не могут ее сломить, во всех случаях она ведет себя по-христиански: обмывает, погребает, раздает хлеб, деньги и одежду, лечит язвенных и заразных, посещает узников, заказывает сорокоусты в разных монастырях. Подводя итог, агиограф говорит о ней: "Потерпе же в той нищете… а не оскорбися и ничему об том не поропта. И не согреших ни во устнах своих, не даде безумия Богу и не изможе нищетою, но паче первых лет весела бе". И умирает святая со славословием Богу на устах: "Слава Богу, всех ради. В руце Твои предаю дух мой. Аминь".
Юлиания Лазаревская – святая преимущественно православной интеллигенции, т. к. в ней находит свое оцерковление ее традиционное народолюбие и пафос социального служения. Хотя Юлиания прошла через суровую аскезу и мечтала о монашестве, но не внешние причины помешали ей принять его. Она осталась верной своему личному христианскому призванию служению мира и деятельной христианской любви.
ПОВЕСТЬ ОБ АЗОВСКОМ ОСАДНОМ СИДЕНИИ ДОНСКИХ КАЗАКОВ
В прошлом, де, во 149-м году июня въ 24 день прислал турской Ибрагим салтанъ царь под насъ, казаковъ, четырех пашей своих, да дву своих полковниковъ, Капитана да Мустафу, да ближние своей тайные думы, покою своего слугу, да Ибремя-скопца над ними уже пашами смотрети вместо себя, царя, — бою их и промыслу, как станутъ промышлять паши его и полковники над Азовым городом. А с ними, пашами, прислал под насъ многую свою собранную рать бусурманскую, совокупя на насъ подручных своих двенатцать земель воинских людей, переписаной своей рати. По спискам, боевого люду двести тысящей, окроме поморских и кафимских и черных мужиков, которые на сей стороне моря собраны изо всей орды крымские и нагайские на загребение наше, чтобы насъ имъ живых загрести, засыпати бы насъ им горою высокою, какъ оне загребаютъ люди персидские. А себе бы имъ и тем смертию нашею учинить слава вечная, а нам бы укоризна вечная. Техъ собрано людей на насъ черных мужиковъ многия тысящи, и не бе числа им и писма. Да к ним же после пришелъ крымской царь, да брат ево народым Крым-Гирей царевичь со всею своею ордою крымскою и ногайскою; а с ним крымских и ногайских князей и мурзъ и татаръ ведомых, окроме охотниковъ, 40 000. Да с ним, царемъ, пришло горскихъ князей и черкасъ ис Кабарды 10 000. Да с ними же, пашами, было наемных людей и у них немецких два полковника, а с ними салдатъ 6000. Да с ними же, пашами, было для промысловъ над нами многие немецкие люди городоимцы, приступные и подкопные мудрые вымышленники многих государствъ: из Реш еллинских и Опанеи великия, Винецеи великие и Стеколни и француски наршики, которые делать умеютъ всякие приступные и подкопные мудрости и ядра огненные чиненыя. Наряду было с пашами пушокъ под Азовымъ великих болших ломовых 129 пушекъ. Ядра у нихъ были великия, в пуд, в полтора и в два пуда. Да мелкова наряду было с ними всех пушекъ и тюфяковъ 674 пушки, окроме 2верховых пушекъ огненныхъ; техъ было верховых 32 пушки. А весь наряд былъ у них покованъ на цепях, боясь того, чтоб мы, на выласках вышед, ево не взяли. А было с пашами турскими людей ево под нами розных земель: первые турки, вторые крымцы, третьи греки, четвертые серби, пятые арапы, шестые мужары, седмые буданы, осмые башлаки, девятые арнауты, десятые волохи первые на десять митьяня, второе на десять черкасы, третие на десять немцы. И всего с пашами людей было под Азовым и с крымским царемъ по спискам их браново ратного мужика, кроме вымышлеников немецъ и черных мужиковъ и охотников, 256 000 человъкъ.
А збирался турской царь на насъ за моремъ и думал ровно четыре годы. А на пятой год онъ пашей своих к намъ под Азовъ прислалъ.
Июня въ 24 день в ранней самой обедъ пришли к нам паши его и крымской царь, и наступили они великими турецкими силами. Все наши поля чистые от орды нагайския изнасеяны. Где у насъ была степь чистая, тутъ стали у насъ однем часомъ, людми их многими, что великия непроходимыя леса темные. От силы их турецкие и от уристания конского земля у нас под Азовым погнулась и реки у насъ из Дону вода волны на берегу показала, уступила местъ своихъ, что в водополи. Почали оне, турки, по полямъ у нас ставитца шатры свои турецкие и полатки многие и наметы великие, яко горы страшные забелелися. Почали у них в полках их быть трубли болшие в трубы великия, игры многия, писки великия несказанные, голосами страшными их бусурманскими. После того у них в полках их почала быть стрелба мушкетная и пушечная великая. Какъ есть стояла над нами страшная гроза небесная, будто молние, коль страшно громъ живетъ от Владыки с небесе. От стрелбы их той огненной стоялъ огнь и дым до неба; все наши градские крепости потряслися от стрелбы ихъ огненные, и солнце померкло во дни том светлое, в кровь обратилось, какъ есть наступила тма темная. Страшно нам добре стало от них в те поры и трепетно и дивно несказанно на их стройной приход бусурманской было видети. Никакъ непостижимо уму человеческому в нашем возрасте того было услышати, не токмо что такую рать великую и страшную и собранную очима кому видети. Близостию самою оне к нам почали ставитца за полверсты малыя от Азова-города. Их янычарския головы строем их янычерским идутъ к нам оне под городъ великими болшими полки и купами на шаренки. Многие знамена у них, всех яныченъ, великие, неизреченные, черные бе знамена. Набаты у них гремятъ, и в трубы трубятъ и в барабаны бъют в великия ж несказанныя. Двенатцать их головъ яныческих. И пришли к нам, самою близостию к городу стекшися. Оне стали кругъ города до шемпова в восмъ рядовъ от Дону, захвати до моря рука за руку. Фитили у них у всех янычар кипят у мешкетовъ их, что свечи горятъ. А у всякого головы в полку янычаней по двенатцати тысящей. И все у них огненно, и платье на них, на всех головах яныческих, златоглавое, на янычанях на всех по збруям их одинакая красная, яко зоря кажется. Пищали у них у всех долгие турские з жаграми. А на главах у всех янычаней шишаки, яко звезды кажутся. Подобенъ строй их строю салдацкому. Да с ними ж тутъ в ряд стали немецких два полковника с салдатами — в полку у них солдат 6000.
Почал нам говорить голова их яныческой словом царя своего турского и от четырех пашей и от царя крымского речью гладкою: «О, люди Божий Царя Небеснаго, никем в пустынях водимы или посылаеми! Яко орли парящи, без страха по воздуху летаете, и яко лви свирепи, в пустыняхъ водимы, рыкаете! Казачество донское и волское, свирепое! Соседи наши ближние! Непостоянные нравы, лукавые! Вы пустынножителем лукавые убийцы, разбойницы непощадные! Несытые ваши очи! Неполное ваше чрево, николи не наполнится! Кому приносите такие обиды великие и страшные грубости? Наступили вы на такую десницу высокую, на царя турского. Не впрям еще вы на Руси богатыри светоруские? Где вы тепере можете утечи от руки ево? Прогневали вы Mуратъ-салтанова величества, царя турского. Убили вы у него посла ево турского Фому Катузина, съ нимъ побили вы армен и греченин. А посланъ онъ былъ к государю вашему. Да вы ж взяли у него любимою ево цареву вотчину, славной и красной Азовъ-город. Напали вы на него, аки волцы гладные. Не пощадили вы в немъ никакова мужичска возраста, ни старова жива, и детей побили всех до единова. И положили вы тем на себя лютое имя звериное. Разделили государя царя турскаго со всею ево ордою крымскою воровством своим и темъ Азовым-городомъ. А та у него орда крымская — оборона ево на все стороны. Страшная вторая: разлучили вы его с карабелним пристанищемъ. Затворили вы им, Азовым-городом, все море синее; не дали проходу по морю ни караблямъ, ни катаргам ни в которое царство, поморские городы. Согрубя вы такую грубость лютую, чего конца в немъ своего дожидаетесь? Очистите вотчину Азовъ-город в ночь сию не мешкая. Что есть у васъ в немъ вашего серебра и злата, то понесите из Азова-города вонъ с собою в городки свои казачьи без страха к своим товарищам. А на отходе ничем не тронемъ васъ.
Ответъ нашъ казачей из Азова-города толмачем и голове яныческому: «Видимъ всех васъ и до сех местъ про васъ ведаем же, силы и пыхи царя турского все знаем мы. И ведаемся мы с вами, турскими, почасту на море и за морем на сухом пути. Знакомы уж намъ ваши силы турецкие. Ждали мы васъ въ гости к себе под Азовъ дни многие. Где полно, вашъ Ибрагим, турской царь, умъ свой девал? Али у нево, царя, не стало за морем серебра и золота, что онъ прислалъ под насъ, казаковъ, для кровавых казачьих зипуновъ наших, четырех пашей своих, а с ними, сказываютъ, что прислал под насъ рати своея турецкия 300 000. То мы и сами видим впрямь и ведаем, что есть столко силы ево под нами, с триста тысящъ люду боевого, окроме мужика черново. Да на насъ же нанялъ онъ, вашъ турецкой царь, ис четырех земель немецких салдатъ шесть тысячь да многихъ мудрых подкопщиковъ, а дал имъ за то казну свою великую. И то вамъ, туркомъ, самим ведомо, што с насъ по се поры нихто наших зипуновъ даром не имывал. Хотя онъ насъ, турецкой царь, и взятьемъ возьметъ в Азове-городе такими своими великими турецкими силами, людми наемными, умом немецким, промыслом, а не своим царевым дородством и разумом, неболшая то честь будетъ царя турского имяни, что возметъ насъ, казаковъ, в Азове-городе. Не изведетъ онъ тем казачья прозвища, не запустиетъ Донъ головами нашими. На взыскание наше молотцы з Дону все будутъ. Пашам вашимъ от них за море итти! Естли толко насъ избавитъ Богъ от руки ево силныя такия, отсидимся толко от васъ в осаде в Азове-городе от великих таких сил его, от трехсотъ тысящей, людми своими такими малыми (всево насъ казаковъ во Азове сидит отборных оружных 7590), — соромота ему будетъ, царю вашему, вечная от ево братии и от всех царей. Назвал онъ самъ себя, будто онъ выше земныхъ царей. А мы люди Божий, надежда у насъ вся на Бога, и на Мать Божию Богородицу, и на их угодниковъ, и на свою братью-товарыщей, которые у насъ по Дону в городках живутъ.
А холопи мы природные государя царя христианскаго царства Московского. Прозвище наше вечное — казачество великое донское безстрашное. Станем с ним, царемъ, турским, битца, что с худым свиным наемником. Мы себе, казачество волное, укупаемъ смерть в живота места. Где бываютъ рати ваши великия, тут ложатся трупы многия. Ведомы мы людии — не шаха персидского. Ихъ то вы что жонокъ засыпаете в городех их горами высокими. Хотя насъ, казаковъ, сидитъ сем тысящей пятьсот девяносто человекъ, а за помощию Божиею не боимся великих ваших царя турского трехсотъ тысящей и немецких промысловъ. Гордому ему бусурману, царю турскому, и пашам вашим Богъ противитца за ево такие слова высокие. Равенъ он, собака смрадная, вашъ турской царь, Богу небесному пишется. Не положил онъ, бусурманъ поганой и скаредной, Бога себе помощника. Обнадежился онъ на свое великое тленное богатство. Вознесъ сотона, отец ево, гордостию до неба, а пустить ево за то Богъ с высоты в бездну вовеки. От нашей ему казачьей руки малыя соромота будетъ вечная, царю. Где ево рати великия топеря в полях у насъ ревут и славятца, завтра тутъ лягутъ люди ево от насъ под градомъ и трупы многия. Покажетъ насъ Богъ за наше смирение христианское перед вами, собаками, яко лвов яростных. Давно у насъ, в полях наших летаючи, а васъ ожидаючи, хлекчут орлы сизые и граютъ вороны черные, подле Дону у нас всегда брешутъ лисицы бурые, а все они ожидаючи вашего трупу бусурманского. Накормили вы их головами вашими, какъ у турского царя Азовъ взяли, а топере им опять хочется плоти вашея, накормим ужъ их вами досыти.
Азовъ мы взяли у нево, царя турскаго, не татиным веть промыслом — впрямъ взятьем, дородством своим и разумом для опыту, каковы ево люди турецкие в городех от насъ сидеть. А сели мы в немъ людми малыми ж, розделясь нарокомъ надвое, для опыту, посмотрим турецких силъ ваших и умов и промыслов. А все то мы применяемся къ Ерусалиму и Царюграду. Лучитца нам так взять у васъ Царьград. То царство было христианское.
Да вы ж насъ, бусурманы, пужаете, что с Руси не будетъ к нам запасов и выручки, будто к вам, бусурманом, из государьства Московскога про насъ то писано. И мы про то сами ж и без васъ, собакъ, ведаемъ: какие мы в государстве Московском на Руси люди дорогие и к чему мы там надобны! Чередъ мы свой с вами ведаемъ. Государство великое и пространное Московское многолюдное, сияетъ оно посреди всех государствъ и ордъ бусурманских и еллинских и персидских, яко солнце. Не почитаютъ насъ там на Руси и за пса смердящаго. Отбегохом мы ис того государства Московского из работы вечныя, от холопства полного, от бояръ и дворянъ государевых, да зде вселилися в пустыни непроходные. Живем, взирая на Бога. Кому там потужить об нас, ради там все концу нашему! А запасы к нам хлебные не бываютъ с Руси николи. Кормитъ насъ, молотцов, Небесный Царь на поле своею милостию, зверьми дивиими да морскою рыбою. Питаемся, яко птицы небесные: ни сеемъ, ни оремъ, ни збираемъ в житницы. Такъ питаемся подле моря синяго. А сребро и золото за моремъ у васъ емлемъ. А жены себеъ красные любые, выбираючи, от вас же водим.
А се мы у васъ взяли Азовъ-город своею казачьего волею, а не государьским повелением, для зипунов своихъ казачьих да для лютых пых ваших. И за то на нас государь нашъ, холопей своих далних, добре кручиноватъ. Боимся от него, государя царя, за то казни к себе смертныя, за взятье азовское. И государь нашъ, великой, пресветлой и праведной царь, великий князь Михайло Феодоровичь, всеа Русии самодержецъ, многих государьствъ и ордъ государь и обладатель. Много у него, государя царя, на великом холопстве таких бусурманских царей служатъ ему, государю царю, какъ вашъ Ибрагимъ турской царь, коли онъ, государь нашъ, великой пресветлой царь, чинитъ по преданию святых отецъ, не желаетъ разлития крове вашея бусурманския. Полон государь и богатъ от Бога же данными своими и царскими оброками и без вашего смраднаго бусурманского и собачья богатства. А естли на то было тако ево государьское повеление, восхотел бы толко онъ, великой государь, кровей вашихъ бусурманских разлития и городам вашимъ бусурманским разорения за ваше бусурманское к нему, государю, неисправление, хотя бы онъ, государь нашъ, на васъ на всехъ бусурмановъ велелъ быть войною своею украиною, которая сидит у него, государя, от Поля, от орды нагайские, — ино б и тутъ собралося людей ево государевыхъ рускихъ с одной ево украины болши легеона тысящи! Да такие ево государевы люди руские украинцы, что оне подобны на вас и алчны вам, яко лвы яростные, хотятъ поясть живу вашу плоть бусурманскую. Да держитъ их и не повелитъ им на то ево десница царская, и в городех во всех под страхом смертным за царевымъ повелениемъ держатъ их воеводы государевы. Не скрылся бы ваш Ибрагим, царь турской, от руки ево государевой и от жестокосердия людей ево государевых и во утробе матери своей — и оттуду бы ево, распоров, собаку, выняли да пред лицемъ царевым поставили. Не защитило бы ево, царя турского, от руки ево государевой и от ево десницы высокие и море бы Синее, не удержало людей его государевых! Было бы за ним, государемъ, однемъ летом Ерусалимъ и Царьгород попрежнему, а в городех бы турецких во всехъ вашихъ не устоялъ и камень на камени от промыслу руского. Вы ж нас зовете словом царя турского, чтобы нам служить ему, царю турскому, а сулите намъ от него честь великую и богатство многое. И мы люди Божий, холопи государя царя московского, а се нарицаемся по крещению християня православные. Какъ можемъ служить царю неверному! Оставя пресветлой светъ здешной и будущей, во тму итти не хочетца! Будетъ мы ему, царю турскому, в слуги толко надобны, и мы, отсидевся и одны от васъ и от силъ ваших, побываем у него, царя, за моремъ, под ево Царемъ-градом, посмотрим ево Царя-града строения, кровей своих; там с ним, царем турским, переговорим речь всякую, лишъ бы ему наша казачья речь полюбилась! Станем ему служить пищалями казачьими да своими саблями вострыми! А топерво нам говорить не с кем, с пашами вашими. Какъ предки ваши, бусурманы, учинили над Царем-градом — взяли ево взятьем, убили в нем государя-царя храброго Костянтина благовернаго, побили христианъ в немъ многие тысящи-тмы, обагрили кровию нашею христианскою все пороги церковник, до конца искоренили всю веру христианскую, — такъ бы намъ над вами учинить нынече с обрасца вашего! Взять бы его, Царь-град, взятьем из рукъ ваших. Убить бы против того в нем вашего Ибрагима, царя турского, и со всеми вашими бусурманы, пролить бы такъ ваша кровь бусурманская нечистая. Тогда бы то у насъ с вами миръ былъ в том месте. А тепере нам и говорить с вами болше того нечего, что мы твердо ведаемъ.
Какъ от Азова-города голова и толмачи приехали в силы своя турецкия к пашамъ своимъ, и начаша в рати у них трубить в трубы великия собранные. После той их трубли почали у них бить в грамады их великия и набаты и в роги и в цебылги почали играть добре жалостно.А все разбирались оне в полках своих и строилися ночь всю до свету. Какъ на дворе в часу уже дни, почали выступать из становъ своих силы турецкия. Знамена их зацвели на поле и прапоры, какъ есть по полю цветы многия. От труб великих и набатовъ их пошол неизреченной звукъ дивенъ и страшенъ.Приход их к нам под город. Пришли к приступу немецкие два полковника с салдатами. За ними пришелъ строй их весь пехотной яныческой — сто пятьдесят тысячь, потом и орда их вся пехотою ко граду и к приступу, крикнули стол смело и жестоко.
Приход их первой. Приклонили к нам они все знамена свои ко граду. Покрыли нашъ Азов-город знаменами весь. Почали башни и стены топорами сечь. А на стены многия по лесницам в те поры взошли. Уже у нас стала стрелба из града осаднаго, до тех местъ молчали им. Во огни уже и в дыму не мочно у нас видети другъ друга. На обе стороны лише огнь да громъ от стрелбы стоял, огнь да дым топился до небеси. Какъ то есть стояла страшная гроза небесная, коли бываетъ с небеси гром страшный с молниемъ. Которые у насъ подкопы отведены были за город для их приступного времене, и те наши подкопы тайные все от множества их неизреченныхъ силъ не устояли, все обвалились, не удержала силы их земля. На тех-то пропастяхъ побито турецкия силы от насъ многия тысящи. Приведенъ у насъ был весь наряд на то место подкопное и набитъ былъ онъ у насъ весь дробом сеченым. Убито у них под стеною города на приступе том в тот первой день турковъ шесть головъ однехъ яныческих да два немецкия полковника со всеми своими салдатами съ шестью тысящи. В тот же день, вышедъ, мы вынесли болшое знаме на выласке, царя турскаго, с коим паши ево перво приступали к нам турские тотъ первой день всеми людьми своими до самой уже ночи и зорю всю вечернюю. Убито у них в тот первой день от насъ под городом, окроме шти головъ их яныческих и дву полковников, одных янычаней дватцать полтретьи тысящи, окроме раненыхъ.
На другой день в зорю светлую опять к нам турские под город прислали толмачей своих, чтоб нам дати им отобрати от града побитой их трупъ, который у нас побитъ под Азовом, под стеною города. А давали нам за всякую убитую яныческу голову по золотому червонному, а за полковниковы головы давали по сту талеров. И войском за то не постояли им, не взяли у них за битые головы серебра и золота: «Не продаем мы никогда трупу мертваго, но дорога нам слава вечная. То вам от нас из Азова-города, собакам, игрушка первая. Лише мы молотцы ружье свое почистили. Всем то вам, бусурманам, от насъ будет! Иным нам васъ нечемъ подчивать, дело у насъ осадное!»
В тот другой день бою у нас с ними не было. Отбирали они свой побитой трупъ до самой до ночи. Выкопали ему, трупу своему, глубокой ровъ от города три версты и засыпали ево тут горою высокою и поставили над ними многие признаки бусурманские, и подписаны на них языки розными.
После того в третей день опять оне к нам, турки, пришли под город со всеми своими силами, толко стали уже вдали от насъ, а приступу к нам уже не было. Зачали ж их люди пешие в тот день вести к нам гору высокую, замляной великой вал, выше многим Азова-города. Тою горою высокою хотели нас покрыть в Азове-городе своими великими турецкими силами. Привели ее в три дни к нам; и мы, видя ту гору высокую, горе свое вечное, что от нее наша смерть будетъ, попрося у Бога милости и у Пречистые Богородицы помощи и у Предотечина образа, и призывая на помощь чюдотворцы московские, и учиня межъ себя мы надгробное последнее прощение другъ з другом и со всеми христианы православными, малою своею дружиною седмью тысящи пошли мы из града на прямой бой противу их трехсот тысящъ. Положа на себя все образы смертныя, выходили к ним на бой, единодушно все мы крикнули, вышед к ним: «С нами Богъ! Разумейте, языцы неверные, и покоритеся, яко с нами Богъ!». Услышали неверные изо устъ наших то слово, что с нами Богъ, не устоял впрям ни одинъ противъ лица нашего, побежали все и от горы своей высокия. Побили мы их в тот часъ множество, многия тысящи. Взяли мы у них в те поры на выходу, на том бою у той горы, шеснатцать знаменъ одних яныческих да дватцать восмъ бочекъ пороху. Тем то их мы порохом, подкопався под ту их гору высокую, да тем порохом разбросали всю ее. Их же побило ею многия тысящи, и к нам их янычаня тем нашим подкопом живых их в город кинуло тысячу пятсот человекъ!
Да уж мудрость земная их с тех местъ миновалася. Повели уже они другую гору позади ее, болши тово. В длину ее повели лучных, стрелбища в три, а в вышину многим выше Азова-города, а широта ей — какъ бросить на нее дважды каменем. На той-то уже горе оне поставили весь нарядъ свой пушечной и пехоту привели всю свою турецкую, сто пятьдесят тысячь, и орду нагайскую всю с лошадей збили. И почели с той горы из наряду бить оне по Азову-городу день и ношъ беспрестанно. От пушекъ, их страшный громъ стал, огнь и дымъ топился от них до неба. Шеснадцать дней и шеснатцать нощей не премолкъ наряд их ни на единой час пушечной. В те дни и нощи от стрелбы их пушечной все наши азовские крепости распалися — стены, и башни все, и церковъ Предотечева, и полаты збили все до единые у нас по подошву самую.
А было всех от турокъ приступов к намъ под город Азовъ 24 приступа всеми людьми. Окроме болшова приступа первого, такова жестока и смела приступу не бывало к нам. Ножами мы с ними резались в тотъ приступъ. Почали к нам уже оне метать въ ямы наши ядра огненные чиненые и всякие немецкие приступные мудрости. Темъ нам они чинили пуще приступовъ тесноты великие. Побивали многих насъ и опаливали. А после тех ядръ уж огненных, вымысля над нами умом своим, отставя же они все свои мудрости, почали оне насъ осиливать и доступать прямым боемъ своими силами.
Почали они к нам приступу посылать на всякъ день людей своихъ, яныченя. По десяти тысящей приступаетъ к нам целой день до нощи, и нощъ придетъ, на перемену им придетъ другая десять тысящъ. И те уж к намъ приступаютъ нощъ всю до свету. Ни часу единого не дадутъ покою нам. А оне бъются с переменою день и ношъ, чтобы тою истомою осилеть насъ. И от такова их к себе зла и ухищренного промыслу, от бессония и от тяжких ранъ своих, и от всякихъ лютых нуждъ, и от духу смрадного труплова отяхчели мы все и изнемогли болезньми лютыми осадными
Поднявъ на руки иконы чюдотворныя — Предотечеву и Николину — да пошли с ними противъ бусурманъ на выласку. Их милостию явною побили мы их на выласке, вдруг вышед, шесть тысящей. И, видя то, люди турецкия, што стоит над нами милость Божия, што ничем осилеть недоумеютъ нас, с тех-то местъ не почали ужъ присылать к приступу к нам людей своих. От тех смертных ранъ и от истомы их отдохнули в те поры.После тово бою, три дни оне погодя, опять их толмачи почали к намъ кричать, чтобы им говорити с нами. У насъ с ними ужъ речи не было, потому и языкъ нашъ от истомы нашей во устах наших не воротится! И оне к нам на стрелах почали ерлыки метать. А в нихъ оне пишутъ к нам, просятъ у насъ пустова места азовского. А даютъ за него нам выкупу на всякого молотца по триста тарелей сребра чистаго да по двести тарелей золота красного. «А в том вам паши наши и полковники сердитуютъ душею турскою, веть што ныне на отходе ничем не тронутъ васъ. Подите с серебром и з золотом в городки свое и к своим товарыщемъ, а нам лише отдайте пустое место азовское».
А мы к ним напротиву пишем: «Не дорого нам ваше собачье серебро и золото, у насъ в Азове и на Дону своево много. То намъ, молодцамъ, дорого надобно, чтобы наша была слава вечная по всему свету, что не страшны нам ваши паши и силы турецкия. Сперва мы сказали вам: дадим мы вам про себя знать и ведать паметно на веки вековъ. Во все край бусурманские штобы вам было казать, пришед от насъ, за морем царю своему турскому глупому, каково приступать х казаку рускому. А сколко вы у насъ в Азове-городе разбили кирпичу и камени, столко ужъ взяли мы у васъ турецких головъ ваших за порчу азовскую. В головах ваших да костях ваших складемъ Азовъ-город лутче прежнева! Протечетъ наша слава молодецкая во веки по всему свету, что складем городы в головах ваших. Нашол вашъ турецкой царь себе позоръ и укоризну до веку. Станемъ с нево имать по всякой год уж вшестеро». После тово уж нам от них полехчело, приступу уж не бывало к нам.
Да нам же сказывали языки те про изронъ людей своих, что их побито от рукъ наших под Азовом-городом. Письмяново люду побито однех у них мурзъ и татаръ, яныченъ их, девяносто шесть тысящъ, окроме мужика черного и охотника техъ янычанъ. А насъ всех казаковъ в осаде село в Азове толко 7367-м человъкъ. А которые осталися мы, холопи государевы, и от осады той, то все переранены, нетъ у насъ человека целова ни единого, кой бы не пролил крови своея, в Азове сидечи, за имя Божие и за веру христианскую. А топере мы войском всем у государя царя и великого князя Михаила Феодоровича всеа Руси просим милости, сиделцы азовские и которые по Дону и в городках своих живутъ, холопей своих чтобы пожаловал и чтобы велел у насъ принять с рукъ наших ту свою государеву вотчину — Азов-город, для светого Предотечина и Николина образовъ, и што им, светом, годно тут. Сем Азовым-городом заступит онъ, государь, от войны всю свою украину, не будетъ войны от татаръ и во веки, какъ сядут в Азове-городе.
А мы холопи ево, которые осталися у осаду азовския силы, все уже мы старцы увечные, с промыслу и з бою ужъ не будетъ насъ. А се обещание всех нас Предотечева образа: в монастыре ево постричися, принять образъ мнишески. За него, государя, станем Бога молить до веку и за ево государьское благородие. Ево-то государьскою обороною оборонил нас Богъ, верою, от таких великих турецких сил, а не нашим то молодецким мужеством и промыслом. А буде государь насъ, холопей своих далних, не пожалуетъ, не велитъ у насъ принять с рукъ наших Азова-города, заплакавъ, нам ево покинути! Подимем мы, грешные, икону Предотечеву да и пойдем с ним, светом, где нам онъ велитъ. Атамана своего пострижем у ево образа, тот у насъ над нами будетъ игуменомъ. А ясаула пострижем, тот у нас над нами будет строителем63. А мы, бедные, хотя дряхлые все, а не отступим от ево Предотечева образа, помремъ все тут до единова. Будетъ во веки славна лавра Предотечева.И после тех же атамановъ и казаков, что им надобно в Азовъ для осадного сидения 10 000 людей, 50 000 всякого запасу, 20 000 пуд зелия, 10 000 мушкетов, а денегъ на то на все надобно 221 000 рублевъ. Нынешняго 150 году по прошению и по присылки турского Ибрагима салтана царя, он, государь царь и великий князь Михайло Феодоровичь, пожаловал турского Ибрагима салтана царя, велел донским атаманом и казаком Азовъ-градъ покинуть.