— Хочешь сказать, у Игната такая же фигня?
— Угу. А попёрся он туда один и совершил ошибку. Уж не знаю, что случилось. Только чувствую, что он где-то рядом… Историю про Фрэнка Марино помнишь? Ну, у Севрюка сидели, помнишь?
— Фрэнк Марино? — Я нахмурился. — Фрэнк Марино… А, ну да: это тот парнишка, к которому явился Джими Хендрикс после смерти. Ну и что?
— Да ничего. Просто подумай снова: с чего ты зажигал так вчера на концерте? М-м?
Я опять похолодел от затылка до поясницы.
— Так ты думаешь, это было… — пробормотал я.
— Ничего я не думаю, — грубо прервала меня Танука, посмотрела в окно (мы как раз проехали Полазну) и вдруг потребовала: — Достань рыбу.
— Что? — растерялся я.
— Рыбу, говорю, достань. И воды мне дай…
Я вытащил ставридку. Танука надорвала пакет, высыпала на ладошку горстку сухих рыбных ломтиков, остальное выбросила в форточку, набила рот и принялась жевать, давясь и запивая минералкой.
— Помедленней, куда ты! — попытался урезонить я её. — Давишься, как сова.
— Я не сова!
Боже, опять этот испепеляющий взгляд… Чего я такого сказал-то?
Проглотив последний кусок, она полезла рукой под волосы, долго там возилась, расстёгивая пряжку, наконец сняла ошейник, свернула его в улитку шипами вовнутрь и спрятала в карман.
— Не беспокой меня, о'кей? — попросила она.
— Спать будешь?
— Типа того, — буркнула Девчонка.
Она накрылась жилеткой, надвинула бейсболку на глаза и отвернулась к окну. С тем она и уснула или притворилась, что уснула. А я бездумно смотрел на экран телевизора, где бегали, взрывали и стреляли друг в дружку какие-то мужики. Признаться, разговор заставил меня задуматься и (чего греха таить) немного напугал. Ну, насчёт Игната — это мы и сами с усами, потом я с девочкой на эту тему отдельно поговорю. А вот насчёт остального… В самом деле, кто знает, какие демоны таятся в неокрепшей душе! (Мне опять пришёл на память Сито: «А с гитарой шутки плохи. Ей надо душу продать».) И вот в пятнадцать лет мальчишка берёт гитару, в семнадцать выходит на сцену, в двадцать пляшет на краю, ширяется, таблетки жрёт и сам не знает, с чем заигрывает. А в двадцать два, глядишь, его уже нет — с моста сиганул, или от передоза кеды в угол двинул, или что другое в этом роде.
Есть такое выражение расхожее: «дух рок-н-ролла». Странно, что так говорят только про него. Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь сказал «дух джаза» или «дух блюза». Нет, конечно, говорят иносказательно, там: «ветер прерий», «дуновение джаза», «дыхание готики»… но никак не «дух».
А кто у нас умеет разговаривать с духами?
Вот то-то и оно…
Мне вспомнился странный случай, связанный с музыкой. Была в СССР в начале девяностых группа «Чолбон» из Якутии, так их солист был шаман в четвёртом поколении, с бубном выступал. У северных народов, как известно, трансовая культура очень сильна. Ну, ребята и зажигали — обе столицы на уши ставили. На фестивали ездили, диск записали на «Мелодии», Троицкий их хвалил… А кончилась их карьера вот чем: явились в клуб старейшины местные, якутские. Посидели, покурили, послушали музыку, покачали головами и говорят: слишком высоко вы, ребята, летаете, туда вам нельзя. Завязывайте: опасное это дело. И группы не стало. Вот.
Мои размышления прервало назойливое жужжание мобильника. Я подумал, что пришла очередная SMS, но это оказался Михалыч. Я долго медлил — отвечать, не отвечать, но Артур был настойчив, и я решился: будь что будет.
— Жан? — позвал Артур. — Жан, ты где?
— Я в автобусе еду, а что?
— Слушай, надо встретиться. Я тут в милиции сижу… Я похолодел и подумал, что ослышался: между Пермью и Березниками «мёртвая зона» — сеть уже сейчас ловила на два с плюсом, голос то и дело пропадал, а к ментам безобидный Михалыч мог попасть разве что по рассеянности.
— Где-где? — на всякий случай переспросил я.
— В милиции.
— Ты как туда попал? Тебя что, замели?
— Нет, я сам. Я заявление пишу.
— Какое заявление? Зачем?
— У тебя рисунки те остались? — не слушая меня, спросил Артур. — Ты их ещё себе на комп сбрасывал, помнишь?
— А, эти… Остались, наверное. А в чём дело?
— Так я звоню сказать, чтоб ты их не стирал. Меня вчера какие-то гопники побили во дворе на Плеханова. Камеру раскокали, палец сломали… Ну и бумажник дёрнули. А там флэшка лежала.
— Ни фига себе… Ты сам-то цел?
— Да цел я, цел. Палец только…
— Ты вот что, слушай: я сейчас не могу, я в автобусе еду. Давай денька через два я тебе перезвоню, мы всё обговорим. Лады?
— Ага.
— И слышь, ты это… Не болтай там про меня, в милиции, хорошо?
— А что так? — насторожился тот.
— Ну, просто — не болтай, — отшутился я. — Бережёного Бог бережёт.
— Ага… Ну, спасибо. Пока!
Михалыч дал отбой, а я откинулся в кресле и попытался успокоиться. Откинуться получилось, успокоиться — не очень. Плохи мои дела, ой плохи… В самом деле сдаться, что ли, пока не поздно?
Или уже поздно?
Пока я разговаривал, что-то произошло: экран телевизора погас, автобус замедлил ход, принял к обочине и затормозил. Я выглянул в окошко и хмыкнул: остановки вроде поблизости не наблюдалось. Солнце пекло немилосердно. Сразу за пыльной обочиной начиналась луговина, слышно было, как стрекочут в траве кузнечики. А дальше…
А дальше сердце у меня упало, ибо на дороге, чуть позади нас, стояла милицейская машина с синими полосками.
Шофер открыл переднюю дверь, в салон поднялись две женщины и громогласно потребовали предъявить билеты для контроля. За ними влез сержант милиции — мордатый, толстый, с пятнами пота на серой рубашке и фуражке. Влез он как бы для проформы, чтоб народ не возникал, но по тому, как он держался, всматривался в лица пассажиров, хмурил брови и усиленно делал вид, что он тут ни при чём, я понял: амба, всё, тут наша с Танукой поездка и закончится. Но спорить с контролёрами не стоило. Перед поездкой мы разделились, мой билет остался у меня, а Танукин, соответственно, у неё. Я принялся тормошить свою подругу:
— Танука, просыпайся. Просыпайся… Доставай билет: проверка.
Девчонка выглянула из-под жилетки, подняла голову, и я отшатнулся.
— Ё-моё!..
Я с места не вставал после того, как она уснула полчаса назад, иначе бы поклялся, что девчонку подменили: так она преобразилась. Лицо как будто сделалось полнее, глаза разъехались к вискам, взгляд стал раскосым, каким-то восточным. Обликом Танука теперь смахивала на карикатурную лисичку из советского мультфильма, разве что с чёрными глазами. Только одежда и волосы остались прежние. Дышала она сосредоточенно и тяжело, на лбу блестели капли пота.
— Ты… Что с тобой?
Танука прижала палец к губам: «молчи», дала мне свой билет и со скучающим видом стала пялиться в окно.
Я отдал билеты. Контролёрша проверила их, пробила щипцами и пошла дальше, а сержант задержался возле нас. Я старался не глядеть в его сторону. Был он краснорож, одышлив — откровенный гипертоник. Жара на него действовала уничтожающе, я готов был спорить, что у него сейчас зверски болит голова и перед глазами всё двоится. Если так, нам везло. Как и предрекала Танука, на неё страж порядка внимания не обратил, а вот меня рассматривал пристально и долго. Мне показалось даже, он хотел что-то сказать, может, потребовать документы, но передумал, напоследок задержал взгляд на моём плече, где некогда была татуировка, поджал губы, поморщился и двинулся в хвост автобуса. Дальше проверка покатилась как по маслу, а ещё через пять минут троица покинула автобус, двери закрылись и мы продолжили свой путь.
Я с тревогой повернулся к Тануке — та совсем обмякла в кресле и дышала через раз. Взгляд её был тревожен. Губы шевельнулись. «Прости», — послышалось мне.
— Простить? — засуетился я. — За что? Тебе плохо? Может, выйти хочешь? Остановить автобус?
Танука покачала головой и знаком попросила меня приблизиться. Я наклонился.
— Супрастин, — выдохнула она мне в ухо.
Чёрт, какой же я дурак — не распознал отёк! А ещё врач!.. Конечно, у девчонки аллергия.
— Супрастин? Где?
— Рюкзак… карман…
Вот теперь я по-настоящему испугался. Я стянул с полки её рюкзачок и торопливо зашарил по карманам. Нашёл упаковку с таблетками, выдавил ей на ладошку две штуки и протянул бутылку — запить. Танука сделала несколько глотков, благодарно кивнула и опять отвернулась к окну. Я накрыл её жилеткой и на всякий случай придвинулся ближе, чтоб заметить, если она, не дай бог, опять начнёт задыхаться. Однако лекарство помогло: уже через пять минут её дыхание выровнялось, Танука успокоилась. К деревне Чёлва, где автобус делает остановку, она приехала уже вполне в нормальном виде. Проигнорировав торговок пирожками, обступивших автобус, девушка сразу направилась через дорогу к ближайшим кустам, где её обильно вырвало. Мы купили в придорожном кафе новую бутылку воды и до самых Березников не сказали друг дружке ни слова. И только уже на въезде в город Танука нащупала мою руку, слабо улыбнулась мне и ободряюще кивнула: всё в порядке, — и я успокоился.
— Это рыба? Это из-за неё, да? — спросил я. Она кивнула. — Так ты нарочно?
— Угу. Прости. Так было лучше всего.
— Я с тобой с ума сойду! Откуда тебе знать, что лучше, что хуже? Ещё скажи, ты заранее знала, что будет проверка.
Девчонка улыбнулась.
— Чувствовала, — сказала она.
Из всех пассажиров мы оказались чуть ли не единственными, кто ехал до конца, до самого автовокзала. Там же находился и второй вокзал — железнодорожный. В его пустом и гулком зале с высокими потолками Танука сверилась с часами, с расписанием и заметно повеселела.
— Ну? Мы успели? — поинтересовался я.
— Да.
— Куда теперь?
— В Яйву.
Она направилась к кассам, где без лишних слов взяла два билета на электричку в сторону Александровска, после чего мы вышли проветриться на улицу. Девушка ещё не отошла от шока, ёжилась и часто покашливала, прочищая горло.
— Яйва, Яйва… — Я наморщил лоб. — Это что? Посёлок? Город?
— Городок на речке. Яйвинская ГРЭС — может, слышал?
— А, да, припоминаю. Зачем нам туда?
Танука вздохнула и полезла в рюкзак за жевательной резинкой.
— Там один чел живёт, — сказала она, разворачивая обёртку. — Он обещал помочь. Его зовут Андрей. Андрей Зебзеев.
— Он кто? Тоже музыкант?
Танука покачала головой.
— Нет, — сказала она. — Он шаман.
— Шаман?! — Я от удивления выпучил глаза. — То есть как это? Настоящий шаман?
— Ну да, шаман. Чего ты вылупился?
— Нет, но… — Я поправил очки. — Всё-таки это как-то… неожиданно.
— «Неожиданно» бывает, когда слабительного переешь… Чёрт! — Она сморщилась и резко выплюнула жвачку. — Как есть хочется! Пойдём купим чего-нибудь.
— У нас пирожки есть, — напомнил я.
— Смотреть на них не могу…
Было совершенно тихо. Оба вокзала находились далеко от города, в промзоне. Вокруг раскинулись болотистые пустоши с трубами паровых магистралей и опорами ЛЭП. Со всех сторон дымили заводы, только к городу тянулся зеленеющий бульвар, безлюдный и непроходимый, заросший акацией и терновником. То и дело с этой стороны, плавно покачиваясь, подкрадывались троллейбусы. Практически пустые, без, пассажиров, они долго стояли с распахнутыми дверьми, стрекоча мотором, потом так же неторопливо уезжали прочь. Березники — индустриальный город, детище первой пятилетки, однако, несмотря на это, всё вокруг дышало неторопливой провинциальностью. Дороги, трубы, провода — все эти приметы цивилизации не смогли нарушить странноватую дикость здешних мест: кусты малины на обочине, подёрнутое ряской озерцо, осока, рогоз… Мои знания о Березниках исчерпывались тем, что здесь жил поэт Решетов да начинал свою карьеру актёр Георгий Бурков. По ту сторону вокзала, далеко за рельсовыми путями возвышались громадные серовато-бурые терриконы какой-то шахты. Ветра не было, и тополиные пушинки медлительно и тихо, как планктон, кружили в нагретом воздухе. В траве надрывались кузнечики. День клонился к вечеру, тени уже удлинились. Возле крыльца лежал брошенный шланг, из него ленивой струйкой бежала вода и растекалась по асфальту. У киоска, словно конфетти, блестели рассыпанные копейки; среди них, как мячики, скакали воробьи. Пахло креозотом, застоявшейся водой и хлором.
Посреди площадки, где троллейбус делал разворот, торчал бетонный куб какого-то загадочного монумента с барельефами. Там была и надпись, но разглядеть сё отсюда у меня не получилось, а подходить я не хотел.
— Это что за памятник? — спросил я свою спутницу.
— Где? — Танука обернулась. — А, этот… Бронепоезду номер два. Его красные построили в Гражданскую, отправили на фронт, а белые узнали и устроили засаду — как раз где-то здесь. Взорвали рельсы спереди и сзади и перебили всех. Им Деменев командовал.
— Что ж у них, разведчиков толковых не было?
— Все пути не разведаешь.
— А кому памятник-то?
— Ну, я так думаю — всяко не белым… Если тебе так интересно, сходи в наш музей, краеведческий: там про этот бронепоезд много чего написано.
«Наш музей», — машинально отметил я. Странно. А ведь я почти забыл, что она как раз отсюда родом, из Березников.
Зал ожидания был обветшалый, но светлый и просторный: потолки высокие, окна тоже не по-уральски огромные, во всю стену. Народу практически не было, все топчаны пустовали, только возле буфета четверо парней призывного возраста угощались пивом.
— Я возьму соевого мяса и томатный сок, — оглядев витрину, объявила Танука. — А тебе что?
— Мне ничего не надо, — запротестовал я. — Если только зелёного чаю и яблоко. А разохочусь, так сяду на пенёк, съем пирожок… Мне бы руки помыть. Где тут туалет?
— Вон там, — показала она, — по коридору и направо. Я проплутал довольно долго. Туалет оказался грязный, удивительно запущенный, с единственной ржавой раковиной и латунным краником, из которого сочилась тёплая вода. Когда я оперся на неё кулаками, чтобы посмотреться в зеркало, раковина чуть не рухнула. Я долго тёр ладони треснувшим бесформенным куском хозяйственного мыла, как вдруг зацепился взглядом за надпись, сделанную чёрным маркером прямо над умывальником:
«ВЧЕРА БЫЛ САМЫЙ СТРЁМНЫЙ СЕЙШЕН В МОЕЙ ЖИЗНИ».
Сердце моё замерло: я узнал почерк Игната. Буквы печатные, но ошибиться я не мог: уж слишком хорошо я помнил эту его манеру писать с левым наклоном и ставить чёрточки над «т» и не ставить под «ш».
Что Сорока делал в Березниках? Здесь написано про сейшен. Если он играл, то где и с кем? А главное, когда?
Я окинул взглядом всё пространство стены передо мной, надеясь обнаружить дату или что-то в этом роде, но остальные надписи были самого педерастического характера, нередко ещё и с номерами телефонов. Против воли я прочёл парочку, и на меня накатило отвращение.
В зал ожидания я возвращался с чувством, будто вымытые руки стали грязней, чем были до того, а вернувшись, застал следующую картину. Танука, видимо, взяла заказ и выбрала столик у окна. Это было ошибкой: ребятки с пивом переместились к ней и теперь гыгыкали и гнули пальцы. Плохо дело, с тревогой отметил я: парни-то на взводе. Тётка за буфетной стойкой равнодушно смотрела в окно. Мрачное лицо Тануки не предвещало ничего хорошего. Я выругался в сердцах: проклятая девчонка притягивала неприятности, как магнит железные опилки. Четверо против одного — не мой расклад, но надо было что-то делать, выводить её из-под огня. Я снял очки и двинулся на выручку.
— А тогда чё ты такая крашеная? Чё ты крашеная, а? — игриво напирал один — чернявый парнишка с меня ростом. Бутылка в его руке была почти пуста. — Ты чё, типа хиппи, да?
— Отвали, козёл.
— Кто козёл? Я козёл? Пацаны, она меня козлом назвала!
— Так, стоп, стоп. — Я подошёл и осторожно вклинился между парнями и девушкой. Оглядел по очереди всех четверых. — Мужики, вам чего? Какие-то проблемы?
Двое переглянулись, третий приложился к бутылке, четвёртый подался вперёд.
— У меня проблемы? — Он ткнул себя в грудь. — Это у тебя сейчас будут проблемы, понял? Твоя баба?
— А хоть бы и моя. Чего вы к ней прицепились?
— А тебе чё? Ты чё сам такой крашеный? Может, ты пидор?
— Сам ты пидор, — сквозь зубы сказала Танука, на секунду опередив меня.
Парни напряглись. Плохой признак, лучше б заржали… Я сделал Тануке знак молчать и снова повернулся к заводиле.
— Я не пидор, — мрачно сказал я. — И считай, что я тебя не услышал. А ты следи за базаром.
— Чё это мне следить за базаром? Ты чё наглеешь? Пацаны, он наглеет! Чё ты наглеешь, а? Ты кому это говоришь, петух крашеный?
— Народ, хватит, — сделал я последнюю попытку примириться. — Хватит. Разойдёмся по-хорошему.
— А если не по-хорошему, тогда чё? Ну чё ты мне сделаешь? Ты чё, блатной, что ли? Чё ты мне сделаешь? Хабалку свою на меня спустишь?
Уговоры были бесполезны: парень явно вошёл в штопор и хотел развлечься, однако видно, что остальные трое колеблются и драки не хотят. Но тут у Тануки лопнуло терпение.
— Ты чего разорался, гопарь поганый? — закричала она. — Что тебе надо от нас? Чего привязался? Пей своё пиво и вали отсюда! А то я сейчас моргну — и вы все умрёте!
— Да? — весело изумился тот.
— Да!
— Сама вали отсюда, пидораска!
Я против воли стиснул зубы. Поганая всё-таки штука, словесная брань… И вроде ничего особенного — так, слова, но так иногда хочется дать в морду! Во мне всё кипело. Извинений требовать бессмысленно: шпана не понимает нормального языка. Десять лет эпохи бескультурья взрастили целое поколение разнузданных, озлобленных волков, с которыми бесполезно разговаривать. Они как питекантропы, понимают только язык силы: у кого морда шире, тот и прав. Выезжать на понтах было поздно, оставалось драться или бежать. Или — и то и другое.
— А ну заткнись, — потребовал я, — или уйди. А то сейчас ответишь за базар.
— Чё? Чё ты сказал?! А ну, иди сюда! Сюда иди!
И он рванулся к нам. Один приятель хотел его удержать, другой кинулся помогать. Возникла заминка. Я крикнул Тануке: «Беги!», ухватил стоячий круглый столик, крутанул его и по касательной толкнул на хулиганов. Тарелки, бутылки, стаканы полетели на пол, гремя и разбиваясь, стол рухнул на бетонный пол. Буфетчица натренированным движением захлопнула решётчатую створку. Парниша отскочил — «Ах, сука!» — но тут же кинулся в драку.
Первый удар я отбил и ударил тоже, но добавить не успел: упавший стол мешал обоим. И тут Танука, нет чтоб бежать, выхватила из кармана ошейник и атаковала с фланга, визжа и размахивая им, как нагайкой, крест-накрест. Такого нападавший вряд ли ожидал. Он был без куртки, в майке, а шипы рвали до живого мяса. Брызнула кровь, парень заорал, заматерился, попытался схватить её за руку, но Танука оказалась проворнее. Ещё бы, подумал я, семь лет в балетной школе не проходят даром… В общей сложности она вытянула его раза три, потом нам повезло: кореши поймали парня за руки и громко стали урезонивать, а я попытался оттащить свою непрошеную защитницу. Вот уж не подозревал, что в ней столько силы! Тот, кто говорит, что женщины — слабый пол, ни разу не пытался в одиночку успокоить взбешённую девушку.
— Пусти! — брыкалась она. — Пусти меня!
— Хватит! Успокойся. С чего всё началось? Чего ты на него окрысилась?
— А нехрен! Обозвал меня «мальвинистым ебалом» и думает, я промолчу?!
И тут произошло ещё одно странное событие в сонме прочих, так и валившихся на нашу голову в эти дни. Парень, который дёргался и рвал на себе рубаху, вдруг побледнел, хватанул ртом воздух, закатил глаза и обмяк. Приятели опешили, ослабили хватку, и он сразу осел на пол. Пацаны засуетились: «Э, Санёк, ты чё? Ты чё, Санёк?», а я отстранил немного успокоившуюся девушку и направился к ним.
— Пустите меня.
— Слышь, кончай, ты! — раздражённо отмахнулся один, светловолосый, выше меня на голову. — Чё ты лезешь?
— Я врач.
Они переглянулись с некоторым недоверием, но дали мне пройти.
Даже на глаз можно было определить у парня сердечный приступ: он побледнел, дышал тяжело, взгляд затравленно блуждал по сторонам, левая рука висела. Стенокардия или ишемия. В старину её называли «грудная жаба».
Для точного диагноза требовался стационар. М-да, такой молодой — и на тебе…
Я повернулся к буфетчице:
— Нитроглицерин есть? Или валидол?
— В медпункте, — бросила та, выглядывая через решётку, как мартышка в зоопарке.
Пацаны смотрели на меня. Я мотнул головой в сторону выхода:
— Несите его на воздух.
— А чё с ним?
— Сердце. Сейчас оклемается.
Тут меня тронули за руку. Я обернулся: Танука стояла с раскрытым рюкзаком и протягивала мне тюбик нитроглицерина.
— Откуда у тебя? — изумился я.
— Так. Ношу на всякий случай.
— У тебя что, родственники больные?
— Типа того.
Пострадавшего вынесли, уложили на скамейку в тень, сунули ему под язык две гранулы нитроглицерина, и через несколько минут он начал приходить в себя. Двое ребят нервно разодрали пачку сигарет и закурили. Предложили и мне, но я отказался. Третий — белобрысый — притащил валяющийся шланг с водой и предложил полить больному на грудь, но я покачал головой:
— Здесь, наоборот, горчичники нужно. Лучше «скорую» вызови.
«Шлангист» с сомнением потёр подбородок.
— Может, не надо? Вроде лучше ему. А то увидят кровищу, спрашивать начнут…
— Ну, приступ уже прошёл, — согласился я. — А кровь — царапины, пройдёт. Но «скорую» лучше всё-таки вызвать.
— Да ну на фиг, разбираться ещё… Мы его лучше домой отвезём.
— Как знаете. Куда домой-то?
— Ну в Яйву. А чё?
Оп-па… Тесен мир. Я огляделся. Танука стояла у нас за спиной и с интересом прислушивалась.
— Значит, в Яйву… — повторил я. — Ладно, везите. Только смотрите, чтоб не бузил.
— Да не, он не всегда такой дёрганый. — Белобрысый бросил шланг и вытер руки. — Он просто на днях из армии вернулся, а девчонка, слышь, не дождалась. Вот он и это…
— Из армии? — засомневался я. — Да как его с таким сердцем туда взяли-то? Как зовут-то его? Саня?
— Кого? Его? Ага. А я Володька. Вовчик типа.
— Я Женя.
«Толян, Серёга», — представились двое других. Их протянутые руки я проигнорировал. Танука промолчала. «Вовчик» смущённо кашлял и прятал глаза.
— Ну, ты типа прости, братан, — наконец решился он. — Ну случайно вышло, не хотели мы. Это всё Санёк, его чувиха бросила. Ну и твоя тоже хороша: не видит, что ли, что он дёрганый? Он пошутил, а она давай обзываться. Он и завёлся. А вы куда едете?
Врать смысла не было: мы садились в одну электричку. Получалось двойственно. С одной стороны, «если ты пьёшь с ворами — опасайся за свой кошелёк», с другой — парни, похоже, не скоты, не отморозки, а нормальные ребята, разве что по молодости немного с придурью.
— Мы тоже в Яйву. К одному человеку. Повидаться надо.
— К человеку? А фамилия как? Может, я знаю?
Я бросил взгляд на Тануку: «Говорить?» Она кивнула утвердительно.
— Зебзеев, — сказал я.
Перемена в поведении парней была разительной: лица у всех троих вытянулись, одно мгновение я думал, что парни сейчас встанут по стойке «смирно». «Вовчик» огляделся по сторонам.
— А ты чё… типа реально Зябу знаешь?
— Ну да. А что?
Парни переглянулись. Крайний, который Серёга, щелчком бросил в урну сигарету и поддёрнул штаны.
— Ну, ты хоть это… Ты не говори ему, что мы тут это… в общем…
— Это всё Санёк, — виновато повторил Володька. — Его чувиха бросила, сам понимаешь… Он с утра сегодня пьёт, вот его по шлему и стукнуло.
Блин, да что я им, доктор Ливси или Минздрав, чтоб всё время их предупреждать?!
— Пускай завязывает, — хмуро сказал я. — Тем более по такой жаре. Сердце у него больное.
Вовчик с сомнением поскрёб в затылке.
— Да чё-то он раньше не жаловался…
Мы вернулись в зал, усадили Санька на топчан, подняли стол. Я пошёл к буфетчице извиняться, но та только привычно отмахнулась: мол, идите, надоели.
Менты так и не явились: ещё бы! — тут же драка, стукнуть могут…
Минут через десять вокзал стал заполняться народом, а вскоре прибыла электричка и объявили посадку. Всю дорогу парни были вежливы и тихи, держали дистанцию, и даже Санёк, придя в себя и малость протрезвев, пробурчал что-то вроде извинений и всю дорогу угрюмо пялился в окно. В рюкзачке у Тануки нашлась катушка пластыря, и парни заклеили приятелю разодранные бок и плечо (хотя лучше бы рот, подумал я). Попутно выяснилась и подоплёка стычки: оказывается, они открывали пиво, пробка вылетела и угодила Тануке в висок. Виновники, вместо того чтоб извиниться, начали ржать, естественно, моя подруга не осталась в долгу, а дальше всё понеслось «по убывающей». Мелочь вроде, и в другое время я б над этим посмеялся, а вот поди ж ты… Прав был Шерлок Холмс: нету в мире ничего важнее мелочей.
Стоило выехать за город — и заводы кончились. Только раз они возникли снова, на третьем калийном. Пейзаж был ужасающий — деревья (в основном берёзки) здесь стояли мёртвые, сухие, без листвы. По счастью, этот кошмар скоро кончился, и теперь электричка неторопливо ползла мимо зеленеющих лесов и луговин.
Всякий раз, путешествуя, не устаю поражаться огромности нашей страны. Вот люди всё жалуются, что им жить негде, в то же время у нас пропасть неосвоенных земель. В Европе, например, таких лесов уже давно нет — вырубили, из любой деревни две других видать. У нас не так. Все хотят в столицы, в города. А как не хотеть при нашем уровне дорожной, медицинской и охранной службы, а вернее, при их отсутствии? Да и то, допустим, захотел кто-нибудь поселиться в глуши, на отшибе, и хозяйство завести, что будет? Не нужно семи пядей во лбу, чтоб понять, что однажды заявится свора таких вот «саньков» и оприходует всё к чертям, и хорошо, если дом не спалит. Сами по себе они, быть может, и неплохие ребята, да без царя в голове: зальют шары — и попробуй с ними поговори по душам. А рискнёшь обороняться — сам за решётку угодишь «за превышение пределов». Милиция у нас в леса не ходит, службы рейнджеров, как в Техасе, тоже нет. Выходит, на хрена тогда вдали от городов селиться? Фермеров и в деревнях-то палят, кого из зависти, кого из озорства, кого по пьяной лавочке… Вот так и получается, что закон у нас и тебя не защищает, и самому защищаться не даёт. Да и места у нас такие, что кругом одни зоны. Такой, блин, ссыльный край.
Минут через сорок в окне вагона замаячили две высоченные трубы, плотина и бетонные кубы сопутствующих сооружений, ребята засуетились, и я понял, что мы подъезжаем.
Посёлок оказался небольшим, благоустроенным, компактным. Неподалёку протекала одноимённая река, а сразу за околицей начинался лес. Начинало холодать. Вечер обещал быть тёплым, но я чувствовал, что куртка мне очень даже пригодится. Всё-таки Березники северней Перми, а Пермь сама по себе далеко не курорт. Мы распрощались со своими невольными попутчиками и зашагали прочь от вокзала по центральной улице. Танука ориентировалась вполне уверенно, видно, бывала здесь раньше. Я даже удивился, как её не запомнили те четверо, но спрашивать не решился. Улицы были малолюдны. Во дворах ещё звенели детские голоса, но уже слышно было, как то там то здесь мамы зовут ребятишек домой. Стариков было больше, молодежь встречалась редко — в основном девчонки парочками или в компании по трое-четверо.
На площади перед местным Дворцом культуры шаркал метлой дворник — загорелый до смуглой черноты длинноволосый парень с голым торсом. Танука сперва направилась налево, за многоэтажку, потом как будто передумала и двинулась на площадь. Не задавая вопросов, я последовал за ней — если честно, я зверски устал. Площадь была пуста, и тем не менее девчонка остановилась почти на её середине.
— Андрей, привет, — позвала она. — Мы приехали.
К немалому моему удивлению, парень с метлой обернулся, завидел нас и расплылся в улыбке.
— А, здравствуй! — сказал он. — Всё-таки приехала? — И перевёл взгляд на меня. — Ты, наверное, Жан?
— Наверное, да. — Я протянул ему руку. — А ты и есть тот самый Зебзеев?
— Ну, не знаю, «самый» тот или не «самый»… Вообще-то, да. Что она тебе про меня наговорила? Ты, это, извини, руки не подаю: сам видишь. — Он приподнял метлу. — А быстро вы! Вообще-то, я думал, до вас успею всё закончить. Нормально доехали?
— Бывало и хуже, — отмахнулась Танука.
Пока они обменивались любезностями, я рассматривал нового знакомого. Андрей был выше меня на голову (что, право, не сенсация, с моим-то ростом) и, как я уже сказал, несмотря на самое начало лета, где-то успел невероятно сильно загореть. С вытянутым лицом, длинноволосый, скорее жилистый, чем мускулистый, он походил на индейца из старых гэдээровских вестернов. Держался он свободно, говорил сбивчиво и быстро, временами запинаясь, но вообще-то слова в нём не задерживались. Это немного напрягало: я не люблю болтунов. Зато Андрей носил очки (у нас даже модели оказались схожие — маленькие прямоугольнички-«хамелеоны»), и это сразу меня к нему расположило: очкарик очкарика в обиду не даст. И ещё мне глянулась его улыбка: очень открытая, незлая, без всякого притворства. Хорошее лицо, колоритное. Я опять пожалел, что камера осталась дома. Впрочем, снявши голову, по волосам не плачут.
Странно, подумал я, неужели этот парень с метлой — шаман?
— Ты чего это сегодня: вечером — и на работе? — спросила Танука.
— Да вот, с утра не заладилось, вообще-то я занят был, отложил на вечер, а тут твой звонок. Я и решил прибрать, пока начальница не распсиховалась, думаю, успею. — Андрей полез в карман, вынул ключ и протянул девушке: — Вот, возьми. Идите пока ко мне домой, я минут через двадцать-тридцать подойду. Где живу, помнишь?