В.Г. Он хочет развязать себе руки, Игорь Дмитриевич.
А.И. Именно. Я хочу действовать автономно.
И.Д. Как выразился Витольд Германович, вы развяжете себе руки... А освободившейся веревкой свяжете руки мне. Вы поймите, Александр Иванович, помимо аспекта почти криминального – расследования и поиска существуют иные аспекты этого дела, в которых мне необходимо действовать, имея как можно наиболее точную и всеобъемлющую информацию. Вы обезоруживаете меня.
В.Г. Не надо нервничать, Игорь Дмитриевич. Насколько я понимаю, сведения, которые будут поступать от Александра Ивановича каждые пять дней, освободятся от текущей мелочевки, станут более обобщающими и берущими факты в перспективе. Такое скорее поможет, чем помешает вам.
А.И. Абсолютно правильно.
И.Д. Абсолютно. Ишь как вы! А я все в поисках абсолюта.
А.И. Господи, как вы все похожи, московские интеллигентные говоруны!
В.Г. Не забывайтесь, Александр Иванович: вы разговариваете с работодателем!
А.И. А работодателю нравится, когда его называют московским интеллигентным говоруном. Всем московским это нравится. Я прав?
И.Д. Правы, правы!
А.И. Абсолютно?
И.Д. Абсолютно!
В.Г. Как я понимаю, вы пришли к соглашению по поводу Смирновской автономии.
В большом, обшитом светлым деревом кабинете человек в хорошем английском пиджаке встал из-за обширного письменного стола, выключил магнитофон, стоявший на маленьком столике, и спросил у собеседника, свободно развалившегося в кожаном кресле:
– Ну и что тебе дало вторичное прослушивание?
Собеседник был молодцом. Худой, подобранный, порывистый. Он в молодежной униформе (кроссовки, джинсы, куртка) казался молодым человеком.
Лишь избыток свободно висящей кожи под подбородком и на шее, легкомысленно открытой воротом тонкой шерстяной маечки-фуфаечки, резко менял картинку первого впечатления: не мальчиком был плейбой и даже не молодым человеком.
– Ничего, – ответствовал плейбой. – Мне просто доставляет удовольствие слушать как четко работают два профессионала, придавая работе вид развеселой беседы.
– Витольд – молодец, – согласился человек за столом.
– Все-таки наша школа – хорошая школа. Но и Смирнов неплох, Женя.
– Неплох, – согласился Женя. – Но все же с двумя убийствами прокололся. Это ему боком выйдет.
– Ему ли, Женя?
– В любом случае ему.
– Ты как всегда прав, – плейбой одним юношеским рывком прекратил сидение в кресле и изрядно прошагав, подошел к окну.
Внизу была слабо освещенная площадь. Непристойный, как мужской половой орган, торчал посреди нее цилиндр постамента, на котором никого не было.
Подошел Женя в английском пиджаке и стал рядом.
– На член похоже, – грустно сказал плейбой Дима, глядя на то, что осталось от вождя их племени.
– Не член... Орган, – поправил англичанин Женя. – Он – орган, а все мы в этой конторе – органы.
– Компетентные, – добавил плейбой. – Компетентные органы. Звучит приличнее.
– Пустыня. Мертвый город, – помолчав, обобщающе определил наблюдаемое в окно англичанин.
– Красная пустыня, – вспомнив Антониони, решил плейбой.
– Теперь трехцветная, – поправил англичанин. Помолчали.
– Гляди ты, славянин! – вдруг несказанно удивился плейбой.
Возникнув из-за угла, игрушечная человеческая фигурка проследовала мимо двух полукруглых дырок входа в метро и, не желая пользоваться подземным переходом, направилась в сторону их здания прямо через площадь. Шел человек уверенно и не торопясь.
– О чем он думает, Дима? – спросил англичанин.
– Черт его знает!
– А ведь одна из наших обязанностей – знать о чем он думает.
– Была... Была такая обязанность, а теперь нету.
– Ой, не торопись, ой не торопись! – англичанин отвернулся от окна и направился к своему столу. Плейбой последовал за ним.
– Я знаю о чем он думал, – сказал плейбой, поудобнее устраиваясь в мягком кресле. – Глядя на наши освещенные окна, человечек, пересекая площадь думал: «А о чем думают вон там, за этими окнами?»
– Очень может быть, – англичанин энергично, ладонями, растер вялое свое ночное лицо и спросил: – Ну и как?
– Жаль, конечно, но у нас нет другого выхода, Женя.
– Я понимаю, понимаю...
– Ты считал, что уже давно распорядился. Смотри, не опоздай.
– Не опоздаю, – и еще раз повторил: – Не опоздаю.
Этот англичанин звался Коляшей. Вернее наоборот: Коляша звался Англичанином. Кличка у него была такая.
Смирнов внимательно оглядел его, стройного, в безукоризненном двубортном костюме, и полюбопытствовал размышляюще:
– Все забываю спросить тебя, Коляша: откуда у тебя кликуха такая нестандартная – Англичанин?
Не обижался Коляша, не мог обидеться на старика. Улыбнулся на все тридцать два, откинулся на спинку вертящегося хромированного кресла – чуда оргтехники – и легко поведал:
– В отрочестве мне очень нравилось слово «джентльмен», я всех своих приятелей джентльменами называл. «Джентльмены, говорю, пора покровским рыла чистить!» И мои джентльмены чистят.
Они – джентльмены, а я, в ответ, – англичанин. Так и прилипло.
– Понятно, понятно, – рассеянно выразил свое удовлетворение успокоенный Смирнов. Продолжая рассматривать теперь не Англичанина, а щегольскую обстановку детективного агентства «Блек бокс», он между прочим напомнил: – Ты мне должен пятерых пареньков добыть, Англичанин.
– Николай Григорьевич мое имя и отчество. – Неожиданно обиделся Англичанин, но вспомнив, что перед ним перспективный клиент, тут же все смягчил улыбчивым объяснением: – Ей богу, отвык я за полгода от Англичанина, Александр Иванович!
– Ты уж прости меня, старика, Колюша! У меня в башке-то все по-старому: я тебя – Англичанин, а ты меня – мент. Уж извини. Так как насчет ребятишек?
– Готовы, готовы. Все пятеро уже в оперативной комнате сидят, вас ждут.
– Надеюсь, не уголовники?
– Менты, Александр Иванович, менты, – успокоил Коляша. – Бывшие уголовники нами используются как охрана, а бывшие менты – на слежке.
– Транспорт какой-нибудь в их распоряжении есть?
– Есть, Александр Иванович. Две «девятки». Достаточно?
– Вполне.
– На сколько дней необходимы вам наши агенты?
– Ну, считай, неделя, дней десять не более.
– Тогда я для начала выписываю счет на неделю.
– Выписывай, – разрешил Смирнов и приготовился наблюдать, как будет водить пером по бумаге грамотей Англичанин. Но Англичанин писать не стал: звонком вызвал секретаря с борцовской накатанной шеей и, протянув ему бумаги, распорядился:
– Все оформи на семь дней. – И после того, как секретарь закрыл за собой дверь: – Вам лично «Мицубиси-джип» подойдет?
– Он хоть крытый джип этот? – с опаской поинтересовался Смирнов.
– Ваши представления о джипе, видно, еще со времен войны, – покровительственно догадался Коляша. – Закрытый, закрытый, и хорошо закрытый. Все как в легковухе, только проходимость джиповая. Так подойдет?
– Подойдет, – решил Смирнов. – Доверенность на меня сделали?
– Сделали. К паренькам пойдем теперь?
– Пришлешь их ко мне по спиридоновскому адресу к 11 часам. А сейчас мне некогда, срочные дела. Джип где?
– У подъезда, – сообщил Англичанин и тут же швырнул ключи от автомобиля Смирнову: старческую реакцию проверил. Смирнов ключи легко поймал, спрятал в карман. В карман же отправил и доверенность и, встав, задал вопрос, оглядывая коляшины апартаменты:
– Ну, и что интереснее, Англичанин: убегать или догонять?
...Дорогого благородно-металлического цвета «Мицубиси», еле слышно журча мотором, бежал по вздыбленной Москве и быстро добежал до Пушкинской, где у «Известий» уже ждали Смирнова Казарян и Спиридонов. Было четверть десятого.
– Реквизировать бы эту машину у твоего буржуя, – помечтал вслух Казарян, усаживаясь на заднее сиденье «Мицубиси».
– Нареквизировались. Будя, – всерьез отреагировал на это заявление Спиридонов. А Смирнов никак не отреагировал. Спросил только:
– Предварительно позвоним?
– А зачем? – удивился Казарян.
В чистом подъезде-вестибюле было тихо-тихо, как в раю. Они поднялись на пятый этаж и позвонили. И за дверью было тихо. Было тихо, и они ждали. Долго ждали и безрезультатно.
–...Твою мать! – отчетливо и яростно выругался Смирнов и пнул кривой своей ногой богатую обшивку. – Опоздали!
– Да вовремя, – успокоил его Казарян, и не поняв поначалу на что они опоздали. Потом понял и ахнул: – Думаешь, Саня?!
– А что тут думать, думать-то что? – лихорадочно бормотал Смирнов. Он извлек из кармана связку отмычек и подбирал подходящую, пробуя их по очереди в замочной скважине. Щелкнул, наконец, замком два раза. Колдуя теперь над английским, заклинал: – Только бы не на задвижку!
Дверь подалась, но не на много: держала внутренняя цепочка. Роман не выдержал, заорал в щель:
– Ленчик!
В квартире по-прежнему было тихо, как в раю.
– Хана Ленчику, – понял Смирнов и, передав Роману ключи от машины, приказал. – Там за задним сиденьем ящик с инструментом. Хватай кусачки и сюда как можно быстрее...
Качественный иностранный инструмент проделал свою работу без напряжения: цепочка жалобно крякнула и развалилась. Они вошли в квартиру. Ноздри Смирнова дернулись, учуяв тревожаще знакомый запах. Смирнов знал, как пахнул пороховой дым и застывшая кровь.
Их нашли в столовой. Видимо, перед тем как умереть, Ходжаев и Арсенчик, по-кавказски сидя на богатом ковре, играли в нарды. Арсенчика пристрелили прямо за игрой: его простреленная точно посреди лба голова покоилась на забрызганной кровью доске драгоценного дерева. А Ходжаев пытался бессмысленно бежать: ему выстрелили в затылок, когда он распахнул дверь в студию. Так и лежал теперь – ноги на ковре, а туловище и голова на сером бобрике.
Смирнов стоял и молча смотрел, оценивая. Оценил, вздохнул и решил:
– Убийца под альпиниста косил. Штифт надо искать. Судя по всему, уходя он не гасил свет. Поищи, Рома.
Роман вернулся почти тотчас.
– В кабинете окно – настежь. Ты как всегда прав, Саня. Там потрошили письменный стол и секретер. – Роман, наконец, и здесь огляделся. Раньше он все на трупы смотрел: – Гляди ты! А здесь все серебро столовое из горок взяли, богатое тут серебро было: графины, вазы, сахарницы, молочники и простая хренотень. А, может, просто скокари, Саня? В этой квартире есть чем поживиться.
– Какой скокарь, если он не идиот или истеричный мальчишка, возьмет на себя два трупа?
– Мы сегодняшних совсем не знаем, Саня.
– Оба застрелены профессионалом, Рома. И осведомленным профессионалом. Первым – телохранителя, потенциальную опасность для него, вторым – собственно объект. Лоб и затылок. Щегольство наемного убийцы.
Спиридонов молчал, потому что его мутило.
– Что делать будем, Саня? – спросил Казарян.
– Сейчас Махову позвоню. Его отдел убийствами занимается, – пообещал Смирнов, но с места не тронулся, стоял, смотрел на трупы.
– А как мы объясним милиции, что мы здесь? – поинтересовался Казарян.
...Махов прислал Демидова с парою молодых и экспертами, и работа закипела. Молодые были заняты протоколом осмотра, эксперты елозили по перспективным местам, а Демидов, демонстративно не заметив перекушенной цепочки, провел предварительный опрос Смирнова, Спиридонова и Казаряна и отпустил их с богом.
Хорошо было на улице, даже в сером колодце двора этого дома было хорошо после Ходжаевской квартиры. Они постояли, покурили: Смирнов глянул на часы. Было четверть двенадцатого.
– Поехали ко мне, – приказал Смирнов. – Топтуны уже ждут, а в двенадцать Сырцов прибудет.
– Не к тебе, а ко мне, – поправил его наконец-то заговоривший Спиридонов.
Уже в машине Смирнов, вдруг, ударил кулаком по баранке и заорал:
– Язык, язык мой поганый!
– Теперь они, надо полагать, за Сырцова возьмутся, – невозмутимо предположил Казарян. Такое ужасное предположение успокоило Смирнова, – думать стал, рассуждать.
– Не посмеют, – уверенно отверг такую возможность он. – Сырцов – мент, хотя и бывший, но мент до конца жизни. И дружки его милицейские, если такое случится, независимо ни от чего, будут копать до дна. А кроме того, у Жоры нет доказательств. Одни слова.
– Слова, которые для них нестерпимо страшны, – поправил Казарян.
– Да ничего они не боятся, Рома! – вдруг яростно возразил Спиридонов. – Они твердо уверены, что все образуется так, как надо им!
Прокричав это, Спиридонов резко замолк, сжав губы в куриную гузку. Смирнов оглянулся на него и приткнул «Мицубиси» к тротуару. Они уже миновали большой Каменный, были напротив христоспасительного бассейна, у кустов.
– Проблюйся, – приказал Смирнов Алику. Тот мелко-мелко закивал и быстренько секанул из красивого автомобиля, чтобы случаем эту красоту не повредить. Казарян посмотрел на слегка прикрытую жухлой листвой полусогнутую ритмично склонившуюся спиридоновскую спину и сказал:
– Я тут, Санек, подумал сейчас и вот что мне мнится: из всего того, что наговорил тогда партийный вождь на конкретику выходил лишь зав административным отделом, который якобы тоже был в бегах. Я думаю, следует труп искать зава этого.
– Что нам этот труп даст?
– Шухер в прессе.
– А нужен он нам, шухер этот?
– Нужен, шухер всегда нужен: привлекает внимание людей, люди начинают интересоваться, а работнички, естественно, остерегаются.
– Выгодно ли нам, чтобы они остерегались?
– Выгодно, Саня. Не подумав, палить в нас не будут.
– Тоже верно, – согласился Смирнов и предупредительно открыл дверцу подошедшему Алику. – Порядок?
– Порядок, – подтвердил тот, утирая носовым платком заплаканные глаза.
В родном переулке были в одиннадцать тридцать. Закрыв автомобиль на ключ, Смирнов огляделся. Пятеро бывших ментов расположились на трех скамейках. Двоих из этой пятерки Смирнов помнил с давних пор.
– Вы домой идите, а я здесь малость подзадержусь, – сказал он Спиридонову и Казаряну, а сам направился к занятым скамейкам.
– Здорово, служба! – полушепотом прокричал Смирнов и тут же укорил: – Служба-то, служба, а расселись как на смотринах.
– Не приступили еще к служебным обязанностям, Александр Иванович! – откликнулся один из давних знакомцев, вставая и протягивая руку.
– А уже давно пора, – сделал строгий выговор Смирнов, но руку пожал.
Знал как быть справедливым и любимым начальником.
...Вернувшись из ванной, сполоснувшийся Спиридонов грустно посмотрел на Казаряна, который от нечего делать подкидывал щелчком спичечный коробок, пытаясь поставить его на торец или хотя бы на ребро, и впервые вслух посомневался.
– Втянул я вас в дельце, Рома...
– Втянул, – согласился Казарян, не переставая подкидывать коробок, который с раздражающим, неединовременным шмяком, через равномерные промежутки падал на зеленую поверхность письменного стола.
– Хоть прощенья у вас проси...
– Меня прощенье не устраивает, – поймав коробок на лету и спрятав его в карман пиджака, ответствовал Казарян. – Тем более твое. Мне хочется знать, где деньги, украденные у тебя, у меня, у каждого, кто честно работал. И найти их, и вложить их в нужное для народа, для страны конкретное дело.
– Их опять разворуют, Рома, пока вкладывать в дело будут.
– Чего-нибудь да останется. – Роман, наконец, нашел применение спичкам, достал сигарету, прикурил.
Пришел Смирнов. Увидев его, опорожненный Спиридонов захотел есть:
– Пожрем, ребята, ведь и не завтракали по-настоящему!
– Георгия Сырцова дождемся. – Смирнов глянул на часы. – Он – паренек аккуратный, минут через пять будет.
Ровно через пять минут прозвенел антикварный звонок.
Смирнов ввел Сырцова в кабинет и сразу же сказал:
– Сегодня ночью твоего клиента с набережной кончили профессионалы. Подумай, Жора, хорошенько и скажи: ты будешь работать с нами?
– Здравствуйте, – Сырцов для начала решил поздороваться со Спиридоновым и Казаряном. А, пожав им руки, ответил Смирнову: – Я использовался втемную. Если все так и останется, то нет. Если же вы, Александр Иванович, открываете все карты, то да.
– Не знаешь – свидетель, знаешь – соучастник, – к месту вспомнил воровскую присказку Смирнов.
– Я хочу в соучастники, – твердо решил Сырцов.
– И еще один к нашему теремку прибился, – просто так, для счета, констатировал Казарян, а Смирнов, как оглашенный начал считать:
– Я – мышка-норушка, я – лягушка-скакушка, я – зайчик... – и в недоуменьи перебил себя: – А где зайчик? Я же ему велел к двенадцати быть?!
Конференция кинотеоретиков, посвященная проникновению андерграунда в современный русский кинематограф, вот-вот должна была начаться. Зайчик
– Витька Кузьминский ждал теоретика Митьку Федорова, который должен бы уже давно здесь быть – член оргкомитета, – но по неизвестной причине отсутствовал. Непорядок и беспокойство.
...Столь долгое отсутствие знатока искусства Федорова было теперь объяснимо, прощаемо и поощряемо: теоретик Митька, осторожно держа под руку, вел по проходу к столику президиума знаменитого литератора-эмигранта, который последние два года жил неизвестно где – то ли в Париже, то ли в Москве и все знал про нашу жизнь, почему и позволял себе постоянно – ежемесячно и еженедельно – просвещать и учить по радио, по телевидению, с кафедр высоких собраний и в дружеских беседах только что вылезших из пещер диких аборигенов, как им, диким аборигенам, не следует жить. Его еще продолжали раболепно любить, но не столь страстно как по началу: сомневающиеся вопросы стали задавать, а некоторые даже спорить, но парижский миссионер старался не замечать шероховатостей, относил их к плохой воспитанности аудитории, и продолжал заливаться курским соловьем на предмет того, какие они, жители России, говно и неумехи. Согласно почти официальному ныне российскому мазохизму слушатели пока еще терпели.
Сидевший прямо у прохода Кузьминский дернул за шлицу пиджака шествовавшего мимо Федорова и бесцеремонно приказал:
– Усадишь фрайера и сразу же ко мне!
Митька оглянулся, глаза его округлились от ужаса, и от ужаса же он ускорился, уже не ведя, а волоча гостя из дальнего зарубежья. Гость же, наоборот, тормозился, стараясь гневным оком осмотреть того, кто обозвал его фрайером. Но гремели аплодисменты, но улыбались ученые девицы, среди которых изредка попадались и хорошенькие, но уже раскрывал объятия, вставший из-за столика, жирный и бородатый ведущий критик...
Забыв про оскорбительного фрайера, парижский житель устроился между ведущим бородатым критиком, и ведущим бородатым специалистом, за которым сидел лысый продюсер. И оказалось, что мест за маленьким столиком больше нет. Митька Федоров сделал вид, что все так и задумано: заговорщицки подмигнул аудитории, сделал ей двумя ручками и – ничего не оставалось – направился в обратный путь.
Кузьминский облапил его и грубо усадил рядом с собой. На протестующий федоровский писк сурово заметил:
– Помолчи. Мешаешь проводить мероприятие.
Федоров послушно умолк. Перехватив инициативу у бородатого ведущего критика, вещал бородатый ведущий сценарист:
– Сейчас сделает доклад (я бы назвал его скорее сообщением) по объявленной теме кандидат искусствоведения... – сценарист затузил, заглянул в бумажку и продолжил: – Мигунько Всеволод Святославович. Надеюсь, он уложится в полчаса. А потом мы с удовольствием послушаем нашего доброго парижского друга.
Сказав, сценарист захлопал в ладоши. Захлопал и натренированный дисциплинированный зал. Воспользовавшись этим мелким шухером, Виктор подхватил Федорова под руку и без особого труда выволок из зала, доволок до одного из буфетов и усадил за столик. Полюбовавшись на добычу, спросил:
– Пить будешь, Митька? Угощаю.
– Это сладкое слово халява, – вспомнил Федоров. – Буду. Коньяк.
Терять ему было нечего: он боялся Кузьминского до того, что уже ничего не боялся. Ни о чем не думая, ничего не ощущая, он сидел и смотрел, как Кузьминский суетился у стойки. Кузьминский перед расходами не постоял: не рюмашечками коньяк брал, а полторашками.
– Ну, отхлебнем по малости, – предложил Кузьминский, зная короткий дых Федорова. Кузьминский споловинил, а Федоров с трудом взял треть. Промыли горлышки водичкой, пожевали бутерброды.
– Зачем я тебе, Витя? – подкрепившись, жалобно спросил Федоров.
– А ты догадайся.
– Старое ворошить не будем? – с надеждой предположил Митька.
– Если оно не связано с новым.
– А что нового, Витек?
Кузьминский строго отреагировал на федоровскую развязность: погрозив убедительным указательным пальцем, надавил мрачным голосом:
– Ой, смотри у меня, путчист Федоров!
– Я – не путчист, – быстро возразил Федоров.
– Ты – хуже. Ты – адепт Константина Леонтьева.
– За убеждения не судят.
– А за участие в вооруженном заговоре?
– Никто еще не доказал, что я в нем участвовал.
– Хочешь докажу?
– Имеет ли смысл? Все прошло уже, проехало. Августовский путч все на себя взял. Наше старье и не вспомнит теперь никто, – находя доводы, Федоров потерял бдительность, рассуждая вообще. А Кузьминский в тех делах, наоборот, на всю жизнь запомнил частности. От этих воспоминаний он слегка поскрипел зубами и решил вспомнить вслух.
– Я вспоминаю, Митька. Часто вспоминаю. Как ты меня сапожками топтал, норовя ребра сломать, как ты, смеясь, в харю мне плевал, как искренно ликовал, что я в таком дерьме и унижении. Так что за всех не ручайся.
Федоров не столько слушал, сколько смотрел на личико визави, прямо-таки на глаз заметно налившееся гневной темно-бордовой кровью. Ох, и страшно стало Федорову.
– Я тогда пьяный был и как бы дурной... – быстро заговорил он, но Кузьминский, мутным взглядом остановив его, продолжил воспоминания:
– Я-то помню какой ты тогда был, клоп недодавленный. Не будешь мне служить – раздавлю до конца. – От избытка переполнивших его чувств он хлюпнул носом и без перехода приступил к светской беседе: – В Дании-то тебе хорошо жилось?
– Хорошо, – горестно от того, что сейчас очень нехорошо, подтвердил Федоров.
– Чего ж вернулся?
– Соскучился.
– По кому же? По Ваньке Курдюмову?
– Если по нему, то в самую последнюю очередь.
– Ты когда его видел, Митька? Здесь уже, в Москве?
– А ты считаешь, что я его в Дании видел?
– Ага, считаю.
– Обеспокойся, Витя. Тебя стали часто посещать бредовые мысли.
Каблуком тяжелого своего башмака Кузьминский под столом безжалостно ударил по мягкому носку федоровского ботинка. По пальцам то есть. Федорова передернуло, как в болезни Паркинсона, и он беззвучно заплакал. Медленные чистые слезы поползли по его щекам. С удовлетворением глядя на эти слезы, Кузьминский повторил вопрос.
– Так когда же ты видел Курдюмова?
Иностранец Федоров потянул носом, проглатывая разжиженные слезами сопли, и ответил честно.
– Ровно неделю тому назад.
– Где?
– Он мне свидание на Центральном телеграфе назначил. И заставил от своего имени телеграмму в Женеву отправить.
– Содержание помнишь?
– «Операции блока 37145 разрешаю. Федоров», – четко ответствовал на вопрос Федоров.
– Кому же ты такое распоряжение отправил, а, Федоров?
– Почтовому абонементному ящику. Индексы там сложные. Их не помню.
Кузьминский допил коньяк, чавкая, слопал бутерброд с тугой рыбой и, не прекращая наблюдать конвульсии Федорова, поразмышлял вслух:
– Легко как серьезную информацию отдал. Почему?
– Я смертельно боюсь тебя, Витя. Смертельно, – признался Федоров.
– И с тех пор не видел его больше?
– Нет. И не ожидал увидеть. Он, по-моему, попрощался со мной навсегда.
– Ну, что ж, допивай и при. Я с тобой тоже прощаюсь. Но не навсегда.
Федоров и не хотел, но допил. Угождал, чтобы побыстрее освободиться. Утер губки бумажной салфеткой, глянул на Кузьминского умильно-вопросительно.
– Я пойду?
– Что ж бутерброды не доел? Деньги плочены.
– Извини, не лезет. Будь здоров.
– Буду, – уверил его Кузьминский.
...На бегу, натягивая плащичок, Федоров выскочил на Васильевскую. Проверился, как учили. Вроде никого. Заскочил на Тишинский рынок и там проверился еще разок, основательнее: с известными только ему служебными входами, с неожиданными торможениями, со стремительной пробежкой сквозь толпу барахолки. Никого.
У аптеки нашел единственный в округе телефон-автомат с будкой, влез в нее и еще раз хорошенько огляделся. Троллейбус на конечной остановке, в который уже набились пассажиры, теперь со скукой рассматривавшие его, Федорова. Рафик, из которого суетливые предприниматели переносили товар в ближайшую коммерческую палатку. «ИЖ» – фургон с подмосковными номерами, в котором безмятежно спал с открытым ртом рыжий водитель, пешеходы, пешеходы, за которыми не уследишь. Федоров снял трубку и набрал номер.
Магнитофонная запись.
Звуки, издаваемые наборным диском.
Голос Федорова: Алуся, это я, Митя Федоров.
Алуся: Ну?
Федоров: Здравствуй, Алуся.
Алуся: Господи! Ты по делу говорить будешь?
Федоров: Меня сегодня Кузьминский достал насчет Ивана.
Алуся: Ну, и ты, естественно, заложил его с потрохами.
Федоров: А что мне было делать, а что мне было делать?! Этот мерзавец готов пойти на все! Его люди могут убить меня, когда угодно!
Алуся: Господи, какой идиот!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Идиот, да к тому же засранец!
Федоров: Я с тобой ругаться не намерен, Алуся. Что мне делать?
Алуся: Что ты ему отдал?
Федоров: Текст телеграммы и дату встречи с ним.
Алуся: И все? Точно все?
Федоров: Клянусь.
Алуся: Боже, но какой мудак!
Федоров: Кто?
Алуся: Ты, ты! Клади трубку и больше мне не звони.
Федоров: Значит больше никаких поручений не будет?
Алуся: Клади трубку, говнюк!