То, что дальше последовало, описано во многих источниках и разобрано в сотнях исследований по эпохе Павла I; впрочем, всех подробностей, наверное, установить невозможно. Показания участников событий сбивчивы. К тому же практически все «герои» переворота были пьяны и вряд ли, даже спустя несколько минут, могли связно объяснить, что же произошло в действительности.
Так или иначе, Павлу пытались подсунуть на подпись какую-то бумагу, по всей видимости акт об отречении. Естественно, что император категорически отказался её подписывать. Тогда после «оживленной дискуссии» Николай Зубов ударил Павла в левый висок каким-то тяжелым предметом (показания свидетелей на этот счет расходятся: кто-то говорит о массивной золотой табакерке, кто-то о мраморном предмете, кто-то о пистолете). Император, обливаясь кровью, упал, тогда заговорщики повалили его на пол и задушили, судя по всему, офицерским шарфом офицера гвардии Скарятина. Затем озверевшие от вида крови пьяные заговорщики набросились на убитого императора и принялись глумиться над мертвым телом…
«Крики „Павел более не существует!“ — рассказывает в своих мемуарах граф Чарторыйский, — распространяются среди других заговорщиков, пришедших позже, которые, не стесняясь, громко высказывают свою радость, позабыв о всяком чувстве приличия и человеческого достоинства. Они толпами ходят по коридорам и залам дворца, громко рассказывают друг другу о своих, если так можно выразиться, подвигах, и многие проникают в винные погреба, продолжая оргию, начатую в доме Зубовых»40.
Утром 12 (24) марта дворянский Санкт-Петербург ликовал. Улицы наполнились повесами, одетыми во все запрещенные регламентами Павла новомодные наряды, «круглые шляпы и сапоги с отворотами наполнили улицы, а какой-то подвыпивший гусарский офицер гарцевал на коне по тротуару с криком „Теперь все можно!“». Что же касается солдатской массы, она восприняла известие о гибели императора с угрюмым молчанием. «Строгости и ярость императора Павла били обычно по чиновникам, по генералам и по старшим офицерам. Чем более высок был чин, тем больше была опасность подвергнуться наказанию, и редко строгости касались солдат. Наоборот, в качестве награды за парад или смотр они получали щедрые раздачи хлеба, мяса, водки и денег… Солдатам нравилось видеть, как император, их знаток и ценитель, обрушивал наказания и строгости на офицеров»41.
Собранный рано утром на плацу лейб-гвардии Конный полк отказался присягать новому царю, Александру, не убедившись в смерти Павла. Пришлось привести группу солдат во дворец, и корнет Филантьев заявил хозяйничавшему там Беннигсену, что солдатам необходимо показать покойника. «Но это невозможно! Он весь обезображен, поломан, и сейчас занимаются тем, что его подкрашивают и приводят в благопристойный вид», — ответил генерал по-французски. Но так как корнет настаивал, Беннигсен раздраженно сказал: «Черт с ним. Раз уж они так к нему привязаны, пускай на него посмотрят». Когда солдаты вернулись к полку, полковник спросил правофлангового Григория Иванова:
— Что же, братец, видел ты Государя? Действительно он умер?
— Так точно, ваше высокоблагородие, крепко умер!
— Присягнешь ли ты теперь Александру?
— Точно так… хотя лучше покойного ему не быть… А впрочем, все одно: кто ни поп — тот батька.42
Так закончилось это необычное противоречивое и в то же время удивительное царствование. Но нас интересуют, прежде всего, не подробности заговора, а его политические последствия. Для того чтобы их понять, нужно, в частности, четко представить себе ту роль, которую сыграл сын Павла, великий князь Александр в трагических событиях ночи 11–12 марта 1801 г.
Распространено убеждение, что Александр I кое-что знал о заговоре, но даже и вообразить не мог, что его организаторы осмелятся совершить столь ужасное злодеяние. Он-де наивно воображал, что его папа спокойно подпишет отречение от престола и заживёт тихо и мирно где-нибудь в уютном дворце, а он, Александр, назначенный регентом, будет управлять государством, дабы спасти Россию от деспотизма безумца.
Но если бы Александр твердо и ясно выразил свою волю и пояснил заговорщикам, что в случае гибели отца он строго с них спросит, неужели кто-то осмелился бы поднять руку на императора! Нет сомнений, что в подобной ситуации Александр не только мог, но и просто был бы обязан устроить суд над заговорщиками и жестоко покарать убийц. Но ничего и отдаленно подобного сделано не было. Пожалуй, лучше всего в косвенной, но, тем не менее, вполне ясной форме продемонстрировал отношение Александра к заговору эпизод с главным заговорщиком графом Паленом. Узнав о произошедшем, Александр зарыдал или стал изображать судорожные рыдания, а граф Пален строгим тоном прервал его слезы: «Перестаньте ребячиться. Ступайте царствовать».
В этом резком ответе Палена и в рыданиях Александра целый спектакль. Проливая слезы, Александр публично изображал, что совершенно непричастен к злодеянию, что во всем виноваты негодяи и, в частности, стоявший перед ним граф Пален. Строгий ответ генерал-губернатора Петербурга предназначался не столько Александру, сколько другим свидетелям этой сцены, и был призван намекнуть новому императору, что тот вовсе не так чист, как пытался изобразить, проливая слезы.
Нужно сказать, что Пален не особенно скрывал свои намерения. В обращении к заговорщикам, которые спрашивали у него, что нужно сделать с императором, он недвусмысленно заметил: «Напоминаю, господа, чтобы съесть яичницу, нужно сначала разбить яйца». Невозможно предположить, чтобы такой искушенный в интригах и жестокости политической борьбы человек, как Александр, мог наивно воображать, что его прямолинейный и вспыльчивый отец подпишет бумажку, которую протянут ему пьяные офицеры, вломившиеся в его спальню. И еще меньше — представить себе, каким образом и на каких основаниях Павел будет в дальнейшем изолирован от политической жизни. Декабрист Никита Муравьев, у которого не было особых причин льстить ни одному, ни другому царю, жестко и однозначно написал по этому поводу: «В 1801 г. заговор под руководством Александра лишает Павла престола и жизни без пользы для России»43.
Таким образом, есть все основания ясно и четко сказать, пусть и с некоторыми оговорками, что император Александр I вступил на престол в результате вполне сознательно совершенного отцеубийства. Участие в этом ужасном преступлении не только станет жестоким проклятьем, словно тяготеющим над личной жизнью царя, но и окажет влияние на политические события и, прежде всего, на отношения с первым консулом, а потом и императором Франции.
Известие о гибели Павла I пришло в Париж 12 апреля 1801 г. Прусский посол в Париже написал в этот день: «Новость о смерти императора Павла была словно ударом грома для Бонапарта. Получив это известие от господина Талейрана, он издал крик отчаяния и тотчас же стал говорить, что эта смерть не была естественной, и что удар пришел со стороны Англии»44. Первый консул, на которого совсем недавно совершили покушение оплачиваемые английскими спецслужбами роялисты (3 нивоза IX года, 24 декабря 1800 г.), сказал с горечью: «Они промахнулись по мне 3 нивоза, но они попали в меня в Санкт-Петербурге».
Одновременно англичане нанесли удар и в другой точке Европы. На Балтику двинулась огромная английская эскадра из 18 линейных кораблей и 35 фрегатов, бригов и корветов под командованием адмирала сэра Гайд-Паркера. Авангардом эскадры командовал Нельсон. В задачу эскадры входил разгром датского флота и бомбардировка Копенгагена, чтобы добиться выхода Дании из Лиги северных стран. Затем эскадра должна была уничтожить русский флот, стоящий в Ревеле (Таллине), прежде чем ломка льда позволит ему соединиться с главной эскадрой в Кронштадте. После этого предполагалось сделать то же самое и со шведским флотом.
Вопреки инструкциям, Нельсон стремился атаковать, прежде всего, русских. «Я смотрю на Северную лигу, как на дерево, в котором Павел составляет ствол, — заявлял Нельсон, — а шведы и датчане — ветви. Если мне удастся добраться до ствола и срубить его, то ветви отпадут сами собою; но я могу испортить ветви и все-таки не быть в состоянии срубить дерево, и при этом мои силы… будут уже ослаблены в момент, когда понадобится наибольшее напряжение их… Получить возможность истребить русский флот — вот моя цель»45.
Однако старший по должности Гайд-Паркер принял решение строго выполнять инструкцию. 2 апреля 1801 г. британский флот атаковал датские корабли на рейде Копенгагена, потопил и расстрелял их из пушек, а затем открыл ураганный огонь по городу. В столице были разрушены сотни домов и погибли сотни людей. Датчане вынуждены были вступить в переговоры, сдать свои морские арсеналы британскому флоту и выйти из Лиги северных стран. Нельсон рвался дальше, чтобы реализовать свою главную идею — сжечь русский флот. «Моей заветной целью, — сказал он, — было достижение Ревеля прежде, чем таяние льда сделает Кронштадт свободным, чтобы успеть уничтожить… (там) двенадцать линейных кораблей»46.
Но громить линейные корабли в Ревеле Нельсону не потребовалось. Лига северных стран прекратила свое существование вместе с гибелью императора. «Павел I умер в ночь с 24 на 25 марта[10], — писала в апреле официальная французская газета „Монитер“, — английская эскадра прошла Зунд[11] 31 марта. История расскажет нам, какая связь может существовать между двумя этими событиями»47.
Теперь история может ответить на этот вопрос уверенно — связь между этими двумя событиями была самой прямой. Если в Копенгагене был нанесен удар по «ветвям» Северной лиги, то в Петербурге был срублен сам «ствол». Конечно, необходимо еще раз повторить, что было бы смешно приписывать случившееся в Петербурге исключительно деятельности английских спецслужб, но нельзя не отметить, однако, что заговорщики действовали в согласии и при поддержке державы, для которой сближение России и Франции было как кость в горле. Ночью с 11 на 12 (23–24) марта в Михайловском замке был убит не только император Павел, но и русско-французский союз.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Voltaire, Correspondance, t. 10 (octobre 1769 — juin 1772). Paris, 1986.
2. Histoire des relations internationales sous la direction de P. Renouvin. T. 4; Fugier A. La Révolution française et l’Empire napoléonien. Paris, 1954, p. 19.
3. Русский архив, 1878, № 10, с. 219.
4. Суворов А. В. Письма. М., 1986, с. 311–312.
5. Милютин Д. А. История войны России с Францией в царствование Павла I в 1799 году. СПБ, 1852–1853, т. 1, с. 18.
6. Рукописный отдел РНБ, Ф 73 № 275 Langeron. Journal des campagnes faites au service de la Russie, 1790–1796, t. 1, p. 140–141.
7. Цит. по: Милютин Д. А. Указ. соч., т. 1, с. 10.
8. Милютин Д. А. Указ. соч., т. 2, с. 340.
9. Там же, с. 345.
10. Thiébault В.-Р.-С.-Н. Mémoires du general baron Thiébault. Paris, 1893–1895, t. 3, p. 56–57.
11. Journal de P.-L. Roederer in Napoléon Bonaparte, l’ouvre et l’Histoire. IV. Napoléon vu et jugé par ses collaborateurs. Paris, 1971, p. 129.
12. Czartoryski A.-J. Mémoires du prince Czartoryski et correspondance avec l’Empereur Alexandre 1er. Paris, 1887, p. 301–302, 365.
13. Correspondance de Napoléon 1er publiée par l’ordre de l’Empereur Napoléon III. Paris, 1858–1870, t. 6, p. 36.
14. Ibid, t. 6, p. 37.
15. Archives Nationales. AF, 1696.
16. Сборник Российского исторического общества, т. 70, с. 1–2.
17. Манфред А. З. Наполеон Бонапарт. М., 1986, с. 310.
18. Archives Nationales. AF, 1696.
19. Poniatowski M. Op. cit., p. 127–128.
20. Ibid, p. 131.
21. Записка графа Ростопчина Ф. В. // Русский Архив, 1878, т. 1, с. 104.
22. Там же, с. 106.
23. Там же, с. 110.
24. Сборник РИО, т. 70, с. XXV–XXVI.
25. Рукописный отдел РНБ.
26. Сборник РИО, т. 70, с. 24–25.
27. Там же, с. 27–28.
28. Correspondance de Napoléon… t. 6, p. 585.
29. Сборник РИО, т. 70, с. XXXII.
30. Souvenirs d’un historien de Napoléon. Mémorial de J. de Norvins. P., 1896, t. 2, p. 278.
31. Там же, с. 27.
32. Письма императора Павла к атаману Донского Войска генералу от кавалерии Орлову 1-му // Русская старина, 1872, т. 7, № 9, с. 409.
33. Проект сухопутной экспедиции в Индию. СПб, с. 34–35.
34. Саблуков Н. А. Записки Н. А. Саблукова о временах императора Павла I и о кончине этого государя. СПб, 1907.
35. Там же, с. 32.
36. Валишевский К. Сын Великой Екатерины. СПб., 1914, с. 554.
37. Sparrow Е. Secret Services: British agents in France 1792–1815. Suffolk. Secret Service, Assassination of Paul I, 1999, p. 223–240.
38. Записки H. А. Саблукова, с. 58.
39. Цит. по Эйдельман Н. Я. Указ. соч., с. 275.
40. Czartoryski A.-J. Op. cit., p. 350.
41. Czartoryski A.-J. Op. cit., p. 251.
42. Записки H. A. Саблукова, с. 68.
43. Полярная звезда, кн. V. с. 73.
44. Цит. по: Talleyrand et le Consulat, p. 529.
45. Мэхэн A. T. Влияние морской силы на французскую революцию и империю. М.; СПб., 2002, т. 2, с.73.
46. Ibid, с. 84.
47. Цит. по: Lentz T. Le Grand Consulat. Paris, 1999. p. 291.
Глава 2
«Под Австерлицем он бежал…»
Молодой 24-летний царь, пришедший к власти в результате кровавого переворота, являл полную противоположность своему отцу: Павел I был некрасив — юный император, по всеобщему мнению, был красавцем; у Павла была угловатая, неловкая походка — движения его сына были грациозными и изысканными; Павел был несдержан, кричал на людей по поводу и без повода — Александр со всеми говорил любезно и всем улыбался…
Однако различия на этом не кончались. Павел был человеком прямым, честным, великодушным. Он говорил то, что думал, делал, что говорил. Александр I говорил одно, думал другое, а делал третье. Все, кто приближался к нему, единодушно отмечают лукавство, неискренность, фальшь и лицемерие этого человека. Причина подобного характера, быть может, в том, что будущему царю с детства пришлось лавировать, изворачиваться, «выживать» в непростой обстановке. При дворе его бабки Екатерины ненавидели отца, и Александр вынужден был соглашаться и улыбаться. При маленьком гатчинском дворе не переносили всё, что делала Екатерина, и Александру приходилось делать вид, что он согласен с приближенными Павла I.
Барон М. А. Корф вспоминал по этому поводу: «То в Царском Селе и Петербурге — в шитом кафтане, в шелковых чулках и в башмаках с бантами, нередкий свидетель распашных бесед Екатерины с Зубовым, сидевшим возле нее в халате, то в Гатчине и Павловске — в солдатском мундире, в ботфортах, в жестких перчатках, с ружьем, со строгой военной выправкой… юноша рано и скоро выучился являться с равным приличием и ловкостью в обеих масках»1. Очень рано он познал ложь, обман и грязную закулисную изнанку политической жизни.
К моменту своего прихода к власти у молодого царя не было никаких последовательных убеждений, никакой ясной политической программы. Нужно отметить также, что Александр терпеть не мог долгую, упорную работу. За свою жизнь он так и не прочитал до конца ни одной серьезной книги. Зато он был не по годам умудрен опытом интриг. Пожалуй, никто не охарактеризовал Александра лучше, чем шведский посол Лагербьелке: «В политике Александр тонок, как острие булавки, остер, как лезвие бритвы, и лжив, как пена морская»2.
Первым желанием царя было, как это часто случается при воцарении нового монарха, разом изменить всю страну. В этом желании Александру помогали его так называемые «молодые друзья». Едва придя к власти, он собрал вокруг себя своих любимцев. Это были Павел Строганов, Виктор Кочубей, Николай Новосильцев и Адам Чарторыйский. Все эти люди, несмотря на свою молодость, были старше Александра[12]. Все они отличались поверхностно-либеральными убеждениями, все восхищались английской конституцией, были неопытны в политике и знали о России в основном из книг. Например, Павел Строганов провел свою молодость во Франции, а его воспитателем был настоящий якобинец Ромм. При этом «он являл собой забавную смесь энциклопедиста с русским боярином, у него был французский ум и французские словечки, зато нравы и привычки русские, огромное состояние и много долгов, обширный дом с элегантной меблировкой, прекрасная картинная галерея, каталог которой он сам составил, и бессчетное количество лакеев, рабов, с которыми хозяин хорошо обращался»3.
Друзья сплотились вокруг Александра в так называемый Негласный комитет, который они сами в шутку прозвали «Комитет общественного спасения». Впрочем, несмотря на такое «страшное» название и то, что придворная аристократия окрестила комитет «якобинской шайкой», его деятельность ограничилась прекраснодушными беседами о судьбах России и будущем мира.
Чем больше друзья обсуждали внутреннее положение страны, тем яснее становилось, что основной источник отсталости России — это крепостное право, и нельзя что-нибудь серьезно изменить, не затронув этого щекотливого предмета. Одновременно было очевидно, что коснуться проблемы крепостничества означало вступить в смертный бой со всем русским дворянством, жившим за счет эксплуатации крепостного труда, перейти из сферы мечтаний в область жесточайшей борьбы. А чем чревато недовольство аристократии, молодой царь уже хорошо понял на примере своего отца. В результате, несмотря на то что первые годы правления Александра I ознаменовались рядом реформ, все эти реформы коснулись не устройства здания империи, а лишь его фасада.
В 1802 г. вместо Петровских коллегий были созданы министерства, которые просуществовали до самого падения Российской империи. В стране были основаны новые университеты, а в 1803 г. вышел Университетский устав, который обеспечил выборность руководства университетов и гарантировал им значительную автономию. Наконец, в 1803 г. был издан знаменитый указ «О вольных хлебопашцах», по которому помещикам разрешалось освобождать крестьян с землей за выкуп. Впрочем, помещики не очень спешили воспользоваться указом. За четверть века правления Александра лишь 47 тысяч «душ» мужского пола (из 15 миллионов!) получат свободу.
Выдающийся русский историк Ключевский весьма метко определил эти действия царя как «конституционные похоти», напоминающие «игру старых бар в свободную любовь со своими крепостными девками». Но однако и эти скромные реформы обеспокоили крепостническую аристократию. В 1803 г. царь вызвал из ссылки печально знаменитого генерала Аракчеева, а Негласный комитет понемногу прекратил свои заседания.
Зато во внешней политике Александр смог развернуться, не особенно рискуя вызвать негодование знати. Уже в 1801 г. многие заседания Негласного комитета были посвящены внешнеполитическим вопросам. И чем дальше, тем больше внешняя политика будет вытеснять из ума царя проблемы внутренние.
Интересно, что направление внешней политики России развернулось на 180 градусов уже в первые часы правления нового императора. Как вспоминал управляющей военной коллегией генерал Ливен, царь вызвал его утром 12 (24) марта и, обняв его за шею, воскликнул в слезах: «Мой отец! Мой бедный отец!» — а потом, вдруг внезапно сменив тон, спросил: «Где казаки?» Ливен все сразу понял и тотчас же направил приказ о возвращении казачьей армии, направленной на Индию, домой…
Так ли произошел этот эпизод или иначе, сказать сложно, но доподлинно известно то, что распоряжение о возвращении казачьих частей генерала Орлова I датировано 12 (24) марта 1801 г. Разумеется, марш казаков на Индию не являлся первой жизненной необходимостью для России. Однако удивляет, что молодой царь, который согласно рассказам многих современников так сильно переживал случившееся, страдал и рыдал, тем не менее, сразу же вспомнил о стратегических проблемах внешней политики.
Более того, на следующий день, 13 (25) марта, граф Пален отправил послание Семену Воронцову в Лондон, где говорилось: «Господин граф! В связи с кончиной его величества императора Павла I, последовавшей в ночь с 11-го на 12-е от внезапного апоплексического удара, на трон вступил любимец и надежда нации — августейший Александр. По его повелению я имею честь сообщить вашему превосходительству, что петербургский кабинет, вернувшись отныне к своим принципам, некогда снискавшим ему всеобщее доверие Европы, готов сблизиться с сент-джемским кабинетом[13], чтобы восстановить между Россией и Великобританией единодушие и доброе согласие, которые всегда характеризовали отношения этих двух империй. Его императорское величество соизволил доверить приятное и важное поручение этого спасительного сближения вашему превосходительству»4.
Письмо Воронцову, как и приказ казакам, удивляет не столько содержанием, сколько датировкой. Уже отмечалось, что для России выгоды от войны с Англией не были очевидными. Однако стремительное, безоглядное сближение с Англией также не отвечало ни национальным интересам, ни тем более достоинству Российской империи. О мгновенном развороте политики, произошедшем буквально в день убийства и спустя сутки после него, можно сказать только одно — кто платит, тот и заказывает музыку.
Несмотря на то что Бонапарт был удален от русской столицы на тысячи километров, он мгновенно понял суть происходящего. Как уже отмечалось, он был буквально сражен известием о гибели Павла и на следующий день после его получения принял решение, которое о многом говорит. 13 апреля 1801 г. по указу первого консула Пьемонт отныне рассматривался как военный округ республики. Это еще не юридическая аннексия, но фактическое присоединение к Франции. Несмотря на то что французские войска заняли Пьемонт после разгрома армии Меласа при Маренго, несмотря на то что население этой провинции не желало возвращения австрийского владычества, а короля австрийцы сами не пустили на родину, поправ все принципы легитимизма, Бонапарт все-таки оставлял статус Пьемонта под вопросом в связи с недвусмысленными требованиями Павла. Ради союза с ним, ради совместной войны против англичан первый консул был готов рассматривать вопрос о возможном возвращении сардинского короля в свою столицу. Но теперь ситуация изменилась. Бонапарт сразу понял, что убийство Павла не обошлось без добрых советов из Лондона. А значит, о союзе можно забыть и поступать так, как того требуют интересы государства, не оглядываясь на мнения России.
Тем не менее, несмотря на изменение русской политики в отношении Франции, переговоры о заключении мира, начатые при Павле, продолжились. Увы, русский посол Степан Андреевич Колычев оказался не создан для того, чтобы способствовать сближению двух стран. Новая Франция была ему глубоко антипатична. В своём первом же послании своему непосредственному начальнику Растопчину он написал: «Я умоляю вас, ради Бога, господин граф, убрать меня отсюда как можно скорее. Я все вижу в черном цвете и от этого заболел. К тому же, по правде говоря, я чувствую, что моя миссия выше моих сил, и я сомневаюсь в успехе… Я никогда не свыкнусь с людьми, которые правят здесь, и никогда не буду им доверять»5.
Действительно, переговоры с ним шли настолько туго, что в конечном итоге Бонапарт взорвался: «Невозможно быть более наглым и тупым, чем господин Колычев!»6 — написал он своему министру 2 июня 1801 г.
Нужно сказать, что Александр и сам вскоре понял, насколько Колычев не соответствовал занимаемому месту. И тогда в Париж был отправлен другой дипломат — граф Аркадий Геннадиевич Морков. Практически ровесник Колычева[14], граф Морков был таким же напыщенным, самоуверенным сановником, как и его предшественник. Но особенно удивляет то, что его прошлое вовсе не наталкивало на мысль, что он послужит орудием восстановления взаимопонимания между Францией и Россией. В эпоху Екатерины Морков был ярым сторонником участия России в антифранцузской коалиции. Наконец, Аркадий Иванович, мягко говоря, не блистал приятной внешностью: «Его лицо, отмеченное оспой, постоянно выражало иронию и презрение, его выпученные глаза и рот, кончики которого были всегда опущены, делали его похожим на тигра»7, — вспоминал Чарторыйский, а голландский посол граф Гогендорп написал: «Более некрасивого человека я не встречал в моей жизни».
Но главное не характер и внешность русского посла, а те инструкции, которые вручил ему молодой царь. Эти инструкции поражают своей пространностью. По объёму они сравнимы с главой этой книги и составлены нарочито запутанно и туманно.
Только после очень тщательного прочтения этой бумаги за абракадаброй корректных и ничего не значащих дипломатических фраз можно найти несколько слов, приподымающих завесу над истинными намерениями царя.
В инструкции раз сто повторяются слова «гармония», «согласие», а особенно часто «умеренность». Говорится о том, что нужно установить в Европе прочный мир, наладить хорошие отношения с Францией. Однако нет-нет и в размеренном, ровно текущем тексте вдруг прорываются плохо вяжущиеся с поверхностным содержанием фразы: «…всякое нарушение обязательств, заключенных с империей, вверенной мне провидением, положит конец системе умеренности, которую я себе предначертал».
Казалось бы, слова вполне логичные. Само собой разумеется, что договоры между странами не могут безнаказанно нарушаться. Однако сказанное относится исключительно к Франции, и именно ей адресована угроза. Александр пишет: «Если Первый Консул французской республики будет продолжать поддерживать и укреплять свою власть путем ссор и смут, которые сотрясают Европу… если он даст увлечь себя потоку революции… война может продолжиться… в этом случае мой уполномоченный во Франции должен будет лишь наблюдать за действиями правительства и развлекать его внимание, пока обстоятельства, более удобные, не позволят мне прибегнуть к более действенным мерам (!)».
Практически в эти же дни сходная инструкция была отправлена послу в Берлине Крюденеру. В ней можно найти абсолютно те же обороты, что и в наставлениях Моркову. Например, повторяется фраза «пока обстоятельства, более удобные, не позволят мне прибегнуть к более действенным мерам», «злобный гений революции» и т. д. Упоминая ситуацию в Египте, Александр называет пребывание там французов «гнетом врага». Обратим внимание, не «французским завоеванием», не «республиканским угнетением» или каким-нибудь еще эпитетом, а именно гнетом врага.
Наконец, говоря о возможных действиях республиканского правительства, царь твердо заявляет: «Это означает вынудить меня применить другие меры, чтобы наложить узду на стремления, несовместимые со спокойствием Европы». Как известно, в межгосударственных отношениях кроме переговоров существует только один вид «других мер» — действия железом и кровью…
Нужно отметить, что инструкции, составленные для послов, являются персональным произведением Александра. Все выдает его руку: и стиль, и чувства, точнее, одно чувство — враждебность к наполеоновской Франции.
Откуда эта странная, непонятная ненависть? Во всяком случае, она никак не могла появиться ни как следствие жизненно важных интересов России, ни как результат враждебных действий со стороны Французской республики. В это время ничто не говорило и говорить не могло о каких бы то ни было проектах Бонапарта, направленных против России.
Инструкции французским уполномоченным, рекомендации различным официальным лицам — везде в один голос повторялось одно и то же: Россия — это потенциальный союзник, с ней надо дружить: «Отныне ничто не нарушит отношений между двумя великими народами, у которых столько причин любить друг друга и нет поводов ко взаимному опасению…»8 — заявил Бонапарт, выступая 22 ноября 1801 г. с годовым отчетом «О состоянии Республики» перед законодательными учреждениями.
В наших руках есть все документы, которые некогда были совершенно секретными, и в них нет ничего, что выдавало бы какие-либо коварные замыслы Франции нанести вред Российской империи.
Геополитические соображения или вопросы чести и престижа страны никак не могли диктовать Александру враждебность по отношению к Бонапарту и его державе. С другой стороны, республиканские институты, которые еще оставались во Франции, тоже не могли, по идее, вызвать раздражение царя, ведь он постоянно афишировал свои либеральные взгляды. «Александр… меньше всех походил на борца с революционной заразой, — справедливо отмечает выдающийся русский историк Н. И. Ульянов. — Он еще до вступления на престол поражал иностранцев негодующими речами против „деспотизма“ и преклонением перед идеями свободы, закона и справедливости. Конечно, цена его либерализму известна, и вряд ли приходится возражать тем историкам, которые считали его маской, но такая маска годится для чего угодно, только не для борьбы с революцией. Гораздо вернее, что у него не было никаких принципов и убеждений»9. Так что выражение «злобный гений революции» в инструкциях послам звучит как-то не очень убедительно, и чувствуется, что оно относится совсем не к революционным идеям.
Интересно отметить, что Александр не был и англофилом. Например, поступки графа Семена Воронцова были ясны, последовательны и исходили из простого принципа — все, что хорошо Англии, должно быть хорошо остальным. Царь, хотя и окруженный многими англофилами, не проявлял лично каких-либо особых восторгов по отношению к туманному Альбиону. Но, как ни странно, на международной арене он стал вести себя так, как будто его главной мечтой было служить интересам Англии.