Я повис на нижней перекладине. До земли было метра полтора. Прыгать не хотелось – пятки до сих пор саднили, будто их замораживали жидким азотом. Но прыгать было надо. Я разжал пальцы и хлопнулся на асфальт. В пятки стрельнуло. Я посмотрел наверх.
Спускался Гобзиков.
Из-за карниза крыши выставилась Валеркина лысина. Я кивнул ему, толстый псих кивнул мне в ответ. Потом голова исчезла. С нами бежать Валерка не захотел, заявив, что ему и здесь хорошо, а лучшее – враг хорошего. К тому же ему некуда бежать. К тому же сегодня на ужин обещали картофельную запеканку и даже с сыром. Я сказал, что санитары будут мстить, на что Валерка ответил, что не будут, у них память на пьяную голову короткая. Так что он остается. Я не стал уговаривать, все равно я ничем не мог ему помочь. Как оказалось, кому-то помочь вообще довольно тяжело, Валерка остался, а мы поползли вниз по пожарной лестнице.
Я пополз первым. И спрыгнул первым. Гобзиков повис и тоже спрыгнул, и тоже приземлился не очень удачно, грохнул костями на весь двор.
– Осторожнее, – сказал я, – а то санитаров всех перебудишь.
– Не перебужу, – возразил Гобзиков. – Куда идти?
Я кивнул куда. Мы двинули вдоль стены, завернули за угол, еще раз завернули и вышли в главный двор. Довольно большой двор, и ухоженный тоже. Клумба с разноцветными цветочками, беленые кирпичи, скамейки. Лось. Не живой лось, памятник лосю. Видимо, в честь обилия этого нервного животного в окрестных лесах. Несколько машин, вертолет.
У самого забора стоял вертолет. Между «Ауди» и стареньким «Москвичом». Штурмовой вариант десантного «Беркута». Сверхманевренный, сверхдальний, всепогодный. Четыре пулемета Гатлинга, две скорострельные тесла-пушки, канистры с напалмом, набор ракет, отсек для шести десантников, возможность несения тактического ядерного заряда. Управление какое-то секретное, что-то связанное с нейросенсорами...
Отличная машина для комиссии, проверяющей заведения для душевнобольных. Проверил – все ли дурачки на месте, поднялся на полкилометра – и бочку напалма вниз.
Или H-bomb [10].
Удобно.
Черный геликоптер, даже как-то блестяще черный. Голубые лопасти. К коротким крыльям подвешены нарядные ракеты. Фонарь поляризован. Интересно, кто летает на таких вертушках? Их и в армию-то всего штук пятнадцать поставили. Поскольку одна такая птичка стоила приблизительно столько, сколько десяток обычных истребителей пятого поколения.
Машина счастливого завтра.
Странное время.
– Ты что стоишь? – ткнул меня Гобзиков. – Двигаем...
Мы с совершенно независимым видом заправских психов, вставших на путь выздоровления, двинулись вдоль вертолета к забору. Я даже нагло постучал ладонью по подвесному баку. Бак был полный, холодный и шершавый. Не металл, какой-то композит.
Возле забора скучал прошлогодний страшный чертополох, как полагается в каждой уважающей себя психушке. Мы прошагали вдоль чертополоха метров десять и нашли то, что нам было нужно. Как в каждой уважающей себя психушке, в заборе имелась дыра. Совсем как говорил Валерка.
Не очень большая, крупная собака не пролезла бы. Но, видимо, психи были народом мелким и дырой вполне довольствовались.
– Вот она, свобода, – сказал я и протиснулся в отверстие.
Гобзиков за мной.
Странно, как Валерка мог пролезать в такую вот дыру...
– Идем. – Гобзиков шагнул в лес.
Лес начинался сразу от забора, безо всякого перехода. Густой, с папоротником, заваленный сгнившими елками, с запахом грибов и гниющей воды. Мы провалились в него, как в наполненный опилками бассейн. Я шагал первым, Гобзиков за мной.
Гобзиков был какой-то мутный и вялый, видимо, еще не отшел от смехотуна. А как, однако, его быстро вылечили – одним укольчиком. Сразу видно, что опыт есть.
Идти было тяжело. Пробирались почти наугад, по солнцу, хотя я лично раньше никогда по солнцу не ходил. Железная дорога должна была быть где-то на юге и, в принципе, недалеко. Мой план был прост. Добраться до ж/д, затем двигать вдоль нее на запад. Дойти до ближайшей мелкой станции и залезть на пригородный поезд. А там или в туалете закрыться, или на третью полку. Но это в крайнем случае.
В случае не крайнем действовать проще. Вдоль дорог железных всегда тянутся дороги проселочные, а по ним, в свою очередь, лесовозы тянутся. Можно заавтостопиться. Меня, правда, немного смущала психушечная форма. Но с этим я надеялся справиться. Пересечем лес, а там от курточек можно оторвать рукава, и они вполне сойдут за тренировочные жилетки. Доберемся до дому, старому я объясню, что пошли... что пошли в лес за майскими жуками и немного заблудились.
– А этот? – спросил Гобзиков где-то через километр. – Не заложит?
– А чего ему нас закладывать? И так ясно, что мы удрали. Искать особо не будут, чего нас искать...
– Я собак видел, – сказал Гобзиков. – Там у них целая псарня. Если по следу пойдут...
Гобзиков остановился. Прислушался.
– Накаркал, – Гобзиков плюнул. – Я всегда так, как скажу – так сразу сбывается... Послушай вот...
Я прислушался. Собаки. Высокие писклявые голоса. Гончие. Какие-нибудь там эстонские гончие, бладхаунды чертовы тупые. А может, это я накаркал. Я все время поминаю собак, вот тебе и собаки. И тупость. Вот тебе и тупость.
– Скорее надо, – сказал я.
– От собак все равно не уйти, – шмыгнул носом Гобзиков.
– Можно и от собак. Главное – поспешить. Ты им не сказал, кто мы?
– Не, – помотал головой Гобзиков. – А ты?
– И я не... Нам скорее надо, Гобзиков, скорее. Лучше побежать.
Мы побежали, хотя бежать по лесу не очень хорошо получалось, все время что-то в морду летело, и глаз я чуть не выколол сучком. Да и сил не было уже. Устал. И Гобзиков тоже устал.
Так и продвигались, бегом-шагом-бегом. Вымотались. Прислонились к осине. Дышали.
– Что делать будем? – снова спросил Гобзиков.
– Будем идти, – ответил я. – Тут где-то ручей должен быть, Валерка говорил, помнишь. Дойдем до ручья, дальше не догонят.
– Почему?
– Собаки след на воде не чувствуют. Вперед. И лучше нам снова немножко пробежаться.
И мы опять побежали, правда, на этот раз на самом деле уж совсем немножко. Да и лес не позволял – загустел совсем всякими прутьями, и пятки у меня застрекотали. Колчеданов, чтобы тебе перевернуться в цинковом гробу. Но с километр мы, наверное, одолели.
А ручья все не было. Сбились. Лай приближался, можно было отличить даже отдельных собак. Можно было просто сесть на землю и дождаться погони. Ничего бы нам не сделали. Но... Как говорится, было слишком много «но». «Но» слишком много, а времени слишком мало.
И еще мне не понравилось, что ни с того ни с сего там вдруг всплыло имя Лары.
С чего бы это? К чему бы это? Совпадение? Какая-то другая Лара?
Я не понимал. И мне не хотелось, честно говоря, чего-то там особо понимать. Мне хотелось убраться подальше от этого места, и от Колчеданова подальше тоже. И еще мне хотелось убедиться в том, что Лара добралась. Что с ней все в порядке, мне хотелось сказать ей, что я ничего не сказал...
Наверное, из-за этого я и бежал. И Гобзиков, наверное, бежал тоже из-за чего-то подобного. Мы пробежали еще с километр, потом остановились передышаться.
– Что случилось вообще? – спросил Гобзиков. – Почему мы там оказались?
– Сам-то ты что-нибудь помнишь?
– Помню, как по полю шли... Все... Больше ничего... А Лара где?
– Я ее отправил.
– Куда?
– Домой, – сказал я. – Или ты что, хотел, чтобы она тоже в психушке побывала?
– Нет, конечно... – замотал головой Гобзиков. – Там... Ну, эти... про Лару у меня спрашивали. Почему? Как ты думаешь?
– Не знаю.
Я действительно не знал. Потом подумаю.
– Они ее ищут, что ли... – задумчиво сказал Гобзиков. – Мне кажется, они ее ищут. И ей никак нельзя здесь было появляться. А то она бы нас обязательно выручила. Лучше нам пробежаться еще, собаки не отстают... Побежали, Жень!
Я не стал спорить, я оттолкнулся спиной от дерева. Гобзиков не отставал.
Ручья мы так и не нашли. Нашли вышку. Даже не нашли, вывалились к ней из сырого ельника.
Вышка стояла на небольшой поляне, задушенной мелкими елочками совсем еще нежного цвета. Я сорвал у одной верхушку, зажевал для освежения. Видимо, раньше на вышке был какой-то локатор или еще что в этом духе, явно военного назначения – камуфляжная краска на опорах еще кое-где сохранилась, хотя в основном, конечно, вышка была ржавая. А сверху свисали кабели. Как хвосты. Много болтающихся хвостов.
Высокая, наверное, метров под пятьдесят вышка.
– Что встали? – спросил Гобзиков.
Я не ответил, направился прямо к вышке, отыскал лестницу.
Я понимал, что с вышки этой нам уже никуда не уйти. Что нас окружат и рано или поздно снимут. Но все равно полез вверх. Люди постоянно делают бессмысленные вещи, это у людей в крови. Я часто об этом думал. Погоня на хвосте, патроны кончились, и человек кидает в преследователей разряженным револьвером. Будто им на самом деле можно кого-нибудь прибить. Нет, если кинуть умелой рукой да прямо в лоб, то, наверное, можно, а так...
Тупой поступок.
Я тоже совершил тупой поступок – взял да и полез на вышку.
Гобзиков полез за мной. Тоже пример тупизны. Тупизна – она заразна, как грипп. Один начинает тормозить – и круги торможения захватывают все окружающее пространство. И уже все тормозят, бороздят асфальт рогами.
А может, мне просто хотелось побывать на вышке, я еще никогда не бывал на подобных конструкциях, хотя всегда и хотел.
Лезть было тяжело. И из-за пяток, и из-за того, что ступени были покрыты жирной скользкой ржавчиной. Хорошо хоть, лестница была огорожена специальным коробом – если сорвешься, вниз не улетишь – прогрохаешь по ступеням, разобьешь рожу. Но я лез, иногда поглядывая вниз. Гобзиков тоже лез.
На полпути я остановился и отдохнул, оглядел пространство. Мы были уже над лесом. Он расплывался по сторонам, никаких строений, только к северу черная тонкая труба – психбольничная кочегарка. Никого не видно. И не слышно. Небо большое, облаков нет, ветерок приятный.
Подтянулся Гобзиков.
– Зачем лезем? – спросил он.
– Так надо, – ответил я.
– Свалимся ведь...
– Не каркай, Гобзиков, – посоветовал я и пополз дальше.
Верхняя площадка сохранилась хорошо, мало проржавела. На ней находились какие-то распотрошенные приборы, провода, другая электрическая мура. Вверх уходила поломанная антенна, сквозь решетку пола была видна однообразная земля. И мать-и-мачеха. Вылезла уже, гляди-ка. Первоцвет.
– И что дальше? – спросил Гобзиков.
– Ничего. Будем ждать. И отдыхать.
– Поймают ведь...
– Поймают – не поймают, потом увидим.
Мне не хотелось разговаривать, я устал и спать хотел к тому же – а когда я хочу спать, я плохо соображаю.
Я лег на решетку площадки. Небо было совсем рядом. Тонкое, синее, такое синее бывает только весной. Какая романтика.
– Я им ничего не сказал, – сообщил Гобзиков. – Ни про поход, ни про Лару.
– Я знаю. Я все слышал. Молодец, так и надо. Теперь надо подумать, что скажем...
– Собаки, – перебил Гобзиков.
– Точно. Пошли за жуками, на нас напали дикие собаки, мы убегали и заблудились. Тупо, но, может быть, поверят...
– Собаки там. – Гобзиков указал пальцем за бортик площадки.
– Что?
– Собаки бегут. И люди. Они нас нашли.
– Блин...
Так и должно было случиться. Только не так быстро.
Я вдруг подумал, что мы неправильно убегали. Во дворе стоял не только вертолет, во дворе стояли машины. Надо было просто угнать одну, и все. А где-нибудь возле города мы бы ее бросили. К чему было в этот лес ломиться? Дурак. Дурак я, не умею быстро думать.
Лениво, со скрипом суставов я поднялся на ноги.
– Ты чего это? – спросил Гобзиков.
– Просто так. Полезут наверх, а я в них...
Я оглядел площадку, подобрал тяжеленный, килограммов в десять, изолятор.
– А я в них этой штукой кину. Сразу передумают. Так можно пару дней продержаться.
– А потом?
– А потом суп с черепахами.
Я не собирался ничего кидать на головы своим преследователям, я ведь не идиот, в конце концов, но надо же было что-то сделать. Я взял изолятор и направился к краю площадки.
Это было как в кино. Человек бежит-бежит по какому-нибудь мосту – и вдруг совершенно неожиданно перед ним поднимается вертолет. И пуляет ракетами «воздух – земля»!
Я пересек площадку, поднял над головой изолятор.
Вертолет. Я его даже не слышал, видимо, турбины работали на глухом марше. Но едва он поднялся над площадкой, как турбины заревели по-боевому, и я был оглушен.
Гобзиков подскочил ко мне.
Вертолет висел прямо перед нами. Насупившись, наклонившись вперед хищным носом. Как острорылая железная акула. Только в тысячу, в сто тысяч раз смертоносней. Он немного повилял острым рылом, затем в бортах открылись люки, и из них выставились «гатлинги». Сколько-то там тысяч выстрелов в минуту.
Гобзиков ахнул, отвернулся, присел, затем растянулся на площадке, сжался.
Стволы пулеметов завертелись, слились в четыре блестящих размытых кружка.
И еще я видел. Я видел пилота, до него было метров десять, чуть больше. Поляризация рассосалась. Сквозь матовый фонарь кабины я прекрасно видел пилота. За штурвалом ощетинившегося оружием «Беркута» сидел Валерка. Несчастный толстый псих, который помог нам убежать. Который хранил под рубашкой лазерный скальпель и механического паука. Валерка был без шлема, уши торчали в стороны. И шрам. Жирный красный рубец с обрывками ниток, хорошо знакомый мне шрам. Псих, который свободно управляет штурмовым геликоптером, который зачем-то прикидывался... Зачем он прикидывался-то?
Вдруг я понял. Они пытались разговорить Гобзикова, а толстый Валерка пытался разговорить меня. Узнать, что мы делали в этом поле. Узнать про Лару. Узнать, не известно ли нам про... И тогда через усталость, через страх я почувствовал, как где-то в животе образуется ноющая беспокойная пустота, которая гораздо хуже любого страха. Я понял, что сейчас, в эту самую секунду приоткрылась передо мной Тайна. Пугающая, мрачная и манящая. Настоящая. Не Тайна даже, лишь краешек ее, самый малый. Краешек огромной жизни, о которой ни я, ни все вокруг меня не знали ничего. Жизни, в которой стоило жить. Стоило.
Турбины рычали, воздухом меня почти сносило с площадки, я держался за ограду парапета и смотрел на пилота. А он на меня.
Стволы вращались. Я просто чувствовал, как на меня направлены двадцать четыре крупнокалиберных дьявола, я чувствовал мощь, готовую сорваться по одному движению пальца. Вертолет висел, пулеметы на изготовку, я почувствовал, как по лицу прошла тепловая волна, инфраприцел или что-то в этом духе. Валерка целился. Один глаз его был прикрыт визором, другой щурился на меня.
Гобзиков лежал на площадке, закрыв голову руками.
Валерка улыбался.
А я не улыбался. Я сжимал дурацкий изолятор. Потом уронил его на решетку. Ай да Валерка...
Валерка будто услышал меня, подмигнул мне неприцельным глазом. Затем показал язык, что уж совершенно не клеилось с пулеметами, ракетами и – кто знает – тактическим ядерным зарядом.
Я хотел тоже показать язык и две фиги в ответ, но не собрался. Испугался. А кто бы не испугался?
Валерка вдруг сделал зверское лицо, и я зажмурился, не удержался. А когда открыл глаза, то обнаружил, что вертолет медленно поворачивается, заваливаясь на бок. На секунду машина замерла, потом двигатели заныли громче, «гатлинги» убрались в брюхо. Вертолет вильнул килем, перешел на крейсерский режим и понесся над лесом в сторону солнца. Я смотрел вслед.
Геликоптер быстро удалялся, становясь все меньше и меньше, становясь похожим на черную треугольную муху.
– Улетел? – не поднимая головы, спросил Гобзиков.
– Улетел. Вставай давай, нечего валяться.
Гобзиков медленно поднялся, отряхнулся.
– Они нас нашли, – сказал он.
– Нашли.
Вертолета почти уже не было видно, так, мелкая точка возле горизонта.
А потом вот...
Не знаю, может, мне это показалось. Солнце давно перешло полдень, в такие часы частенько кажется. Мне тоже что-то показалось.
Мне показалось, что далеко, километрах в пяти от вышки, ровно по курсу вертолета из леса поднялся похожий на овальное облако объект.
Вру. Вру. Вру, боясь показаться окончательным психом. Не на овальное облако был похож этот объект, на облако вообще не похож. Этот объект был похож на летающую тарелку.
На обычную летающую тарелку.
Бывает.
– Эй! – позвали снизу.
Знакомый голос.
Я осторожно подошел к краю площадки. Выглянул.
Я недооценил старого.
Ой как недооценил.
Глава 22
Метеориты для Маргариты
Я пробрался через город, пробрался через пригород, улица Дачная, дом пять. День. По полю через дорогу тащится унылый трактор с не менее унылой сеялкой, какие-то грачи прилетели, жрут червей.
Тупой сев. Чего так рано сеют вообще?
Она качалась в гамаке, привешенном к яблоне. Качалась и поворачивалась по часовой стрелке, вслед за вращением Земли. Рядом стол, на столе карта, кажется, та самая, по которой мы путешествовали, а на карте палехское блюдо с мочеными желтыми яблоками, прямо какой-то Эдуард Мане. Или Клод Моне, все время их путаю, может, лягушек надо есть регулярнее. Лягушки – это хорошо, вот возьму и отведу ее в ресторан, скажу курица, а на самом деле лягушки. А нечего! Кинула нас. Смоталась себе, яблоки кушает. А мы, значит, по психушкам! А меня, значит, защекачивают там! В рожу мне пулеметами тычут! Двадцатичетырехствольными! А она в гамаке!
Отдыхает, козявка мелкая, в очках фиолетовых расслабляется, успокаивается, значит. Сейчас подойду, скажу ей. Скажу – ты чо, морковка, ты чо вообще, слила нас психоедам...
Не, Мамайкина лучше. Чего и говорить, Мамайкина о-го-го! В путешествии меня чуть отпустило, а сейчас вот снова прижало. Мамайкина лучше. Чемпионка по красоте-до. В гамаке не валяется, сейчас, наверное, на шейпинге, тренирует фигуру, изгоняет килокалории, а тут сплошной парижский декаданс, яблоки какие-то. И вообще, что она себе, блин, позволяет, я что, собака тибетская, что ли? Друг человека, ручной волк?
Я тормознул напротив яблок. Круто, с юзом, поднял прошлогоднюю пыль. Бросил мотик. Она обрадовалась вроде как. Вывернулась из гамака, подбежала ко мне, я даже испугался, подумал, что сейчас... Но она только взяла меня за руку.
Ну, сейчас я скажу ей, не погляжу на лицеприятности.
– Все нормально? – спросила Лара.
– Нормально, – небрежно ответил я. – Немного побегали, немного полазили. Все обошлось.
– Это хорошо.
Я хотел сказать, что ничего хорошего, что из-за нее мы чуть... Но сказал другое:
– Гобзиков тоже... излечился, короче, больше не смеется. Укол сделали. В психушке.
– В психушке все-таки были?
– Были.
Лара улыбнулась, и мне вдруг перехотелось ей говорить правду в глаза.
– Были, – сказал я. – В психушке. Весьма поучительно, кстати, дают запеканку, я ее с детства не пробовал.
– Да, – кивнула Лара. – В психушке на самом деле поучительно. Родители про ваши приключения знают?
– Знают.
Лучше бы не знали. Хотя от старого фиг что спрячешь, старый меня удивил. Оперативно сработал. Интересно, как? Нашел он меня в смысле как? Вряд ли обзванивал больницы и морги, он бы так не стал. В психушку бы уж точно не позвонил. Скорее всего, задействовал службу безопасности своей компании. У них хорошая служба – как-то раз дочура замдиректора сбежала с хахалем в Казантип, так их через пятьсот километров на автостопе сняли. Агентурная сеть, а город у нас небольшой. Как он раньше меня не отыскал вообще?
– Знают про приключения, – повторил я. – Как только отоспался, старый такой допрос устроил – настоящее гестапо, ты не представляешь! Крапива...
На самом деле ничего такого не случилось. На самом деле старый со мной просто не разговаривал. Это у них с матерью такая система воспитания. Изводить бойкотом. Только не действует на меня, три года назад действовало, а сейчас не действует. Так что я не расстроился особо, не разговаривает – ну и ладно.
– А вообще плевать. – Я неожиданно пришел в хорошее расположение духа. – Как у тебя дела? Нормально добралась?
– Да. Хорошо.
– В Лицей еще не ходила?
– Не. Думала вас дождаться.
Она посмотрела на меня, я, конечно же, отвернулся. А надо было... ладно.
Я плюхнулся на скамейку, стал смотреть на сеялку. Сеялка сеяла.
– Все действительно в порядке? – снова спросила Лара.
– Более или менее. Знаешь, произошла довольно странная вещь. Там, в этой психушке, я расскажу...
Я стал рассказывать про наши с Гобзиковым приключения, Лара слушала невнимательно. Но это только на первый взгляд невнимательно, на самом деле еще как внимательно. Когда я дошел до рассказа про Валерку, Лара остановила меня и попросила его описать.
Я описал. Она попросила повторить описание. Я повторил.
– Ты говорил, что видел его потом. Он вел вертолет?
– Ну да, вел вертолет. И еще это... знаешь, у него был механический паук...
Я рассказал про чудного механического паука, Лара облегченно вздохнула, улыбнулась даже.
– Тогда вряд ли это... – Она покачала головой. – Вряд ли...
– Тебе все это о чем-то говорит? – спросил я. – Этот парень? Ты что, его знаешь?
Я представил круглого вертолетчика Валерку и очень на него разозлился.
– Нет. Механический паук – это не... Не в его духе. Он не любит насекомых.
– В чьем не в духе? – спросил я.
– Ни в чьем.
– Ну да. Ну да.
Съешь салат из авокадо, бросься днем под монорельс.
– Я еще сам тебе не дорассказал, – осторожно произнес я. – Там... Там, в психушке, когда Гобзикова допрашивали, там один интересовался... Он спрашивал у Гобзикова, не знает ли он Лару...
– Кто спрашивал? – Лара насторожилась и отвернулась чуть в сторону.
– Ну, я говорю, один из тех, кто разговаривал с Гобзиковым...
– Как он выглядел? – тихонько спросила Лара.
На поле лязгнула сеялка, в небо поднялись черные птицы, наверное, к удаче.
– Старый. Вернее, пожилой. Пожилой такой. И еще... Волосы у него седые были.
Лара молчала. Только ссутулилась как-то больше. Потом она все-таки спросила:
– Больше они ничего у него не спрашивали?
– Да не... Какие-то бестолковые вопросы дальше задавали, ты сама, если хочешь, можешь у Гобзикова спросить.
Лара кивнула, затем отвернулась от меня еще дальше, подняла руки к лицу и стала тереть щеки. Или не тереть, не знаю, она держала ладони у лица, плечи вздрагивали. Я вдруг понял, что так бывает только в одном случае – когда люди плачут. Мне стало тупо и очень неловко. Я сунул руку в левый карман, затем в правый. Платка не было.
Надо было что-то сделать, что-то сказать, наверное. Я сказал самое дурацкое:
– Не надо.
Она смотрела в землю. На яблочные корни. Ненавижу, когда плачут. Многие ненавидят, а я особенно ненавижу. Мне всегда хочется сделать какую-нибудь дрянь, всегда хочется, чтобы плакали сильнее. Меня раздражают слезы.
Я подошел к ней, положил руку на плечо. Что-то хотел сделать. Сначала положил руку, потом как-то нелепо погладил. Вообще тупизна, обошел вокруг стола. Лара закрывала руками рот. Она не плакала, слез в глазах не было совсем.
Потом Лара опустила руки. Она не плакала, совсем не плакала, правая ладонь была прокушена в нескольких местах, только и всего. Это было как-то уж совсем зверски и непонятно почему.
Сама Лара не замечала. Кровь начинала медленно сочиться, а она не замечала. Я указал полусогнутым пальцем. Она ойкнула и побежала в дом. И очень быстро вернулась обратно.
Выглядела уже нормально, спокойно даже. Рука замотана почти до локтя скотчем, Лара зевала от апрельского недостатка кислорода и щурилась в сторону посевных работ. В раненой руке держала магнитофон, здоровенный и тяжелый бумбокс, такие увидишь в фильмах про черные кварталы. В таком магнитофоне можно спрятать пару «магнумов» и килограмм пластиковой взрывчатки, киношные афроамериканцы всегда так поступали.
Лара поставила магнитофон на стол, принялась терзать тюнер.
В динамиках зашуршало, Лара прислушалась.
– Давай потанцуем, – предложила вдруг она.
– Чего?
– Потанцуем. Я не танцевала сто лет. А ты?
– Да, – кивнул я. – Я танцевал. В этой, в «Бериозке». Разные танцы. А в третьем классе польку...
– Мне нравится хастл, – сказала Лара. – Я видела его по телевизору, веселый такой. Но очень сложный, давай просто потанцуем, как обычно. Просто так, с ноги на ногу.
– Давай. – Я неловко шагнул к Ларе. – А с чего ты вдруг решила потанцевать?
– Не знаю. Надо потанцевать, сейчас все же найду что-нибудь подходящее...
Лара шла по волнам, но везде гнали быстряк, и хард, и джаз скрипучий, Ларе ничего не понравилось. Потом она нашла все-таки какую-то медленную песню, местное городское радио. Музыка интересная, даже приятная, слова...
Слова.
Сначала я не понял, затем до меня дошло. «Анаболик Бомберс», тупейшая группа, отстой полнейший и тупота. Но лучше ничего все равно не было. Я танцевал с Ларой, наступал ей на ноги.
Под песню с названием «Метеориты для Маргариты». В которой рассказывалось про то, как один юноша осмелился прокатить на велосипеде девушку Маргариту, она ему очень нравилась. Но на завтрак у него было лобио с луком, вареной бараниной и чесноком, что стимулировало неудержимое газообразование, живот у юноши-велосипедиста вспучился, но он, невзирая на это, помчался с подругой по улице Овражной. Дорога вела под гору, велосипедист слишком быстро работал крупной мускулатурой ног. Вот они летели с горы, ветер с полей обдувал лицо избранницы и развевал ее локоны. Тут переднее колесо велосипеда попало в особо большую колдобину, и кишечник велосипедиста музыкально не выдержал. И он не выдерживал всякий раз, когда велосипед подскакивал: все то, что не выдерживал кишечник, громко и звучно обрушивалось на сидящую на багажнике Маргариту. А Маргарита и рада была бы соскочить с багажника, но не могла в силу высокой скорости.
Однако они не могли остановиться и летели вниз в волнах ласкового ветра и тонкого аромата кувшинок, поднимающегося с реки.
Вот так, короче.
Меня тошнило от этой песни, меня тошнило от «Анаболик Бомберс», Лара касалась ухом моей щеки, а я не мог не слушать эту гадость. Когда стараешься не слушать, начинаешь слушать назло самому себе.
– Ме-ме-ме-ме-ме-метеориты! – пели «Анаболики». – Для-для-для-для-для-для Маргариты!
Лара касалась ухом моей щеки.
– Ме-ме-ме-ме-ме-метеориты! – пели «Анаболики». – Для-для-для-для-для-для Маргариты!
Мы танцевали самый медленный в мире медленный танец.
Потом «Анаболики» наконец заткнулись, и потек другой попсокал, я осторожно протянул руку и усыпил расшалившуюся магнитолу. Но мы еще продолжали танцевать, уже в тишине. Я подумал – хорошо бы, была сейчас осень. Мы бы танцевали, а яблоки с глухим стуком падали бы в траву. И может быть, мне бы повезло, и яблоко упало бы мне на голову – я бы набрался смелости и сказал бы что-нибудь.
Я подумал: а не набраться ли мне смелости прямо сейчас? Я уже начал даже набираться этой самой смелости, как на этом тупом поле что-то снова звякнуло и снова полетели вороны или там эти грачи. Два грача столкнулись друг с другом и свалились на пашню, стали драться уже сухопутно, твари. Лара хихикнула.
Мне жутко хотелось, чтобы Лара сняла очки. Жутко любопытно. Болезненное любопытство, такое бывает. Я слышал, как один ветеран рассказывал про то, как он во время войны сидел в траншее, а их полировали «Юнкерсы». Вокруг был сплошной компот, этот ветеран лежал на спине, глядел на пикирующие бомбардировщики, и его жутко долбала одна мысль. Ему нестерпимо хотелось узнать, носят ли немецкие летчики эрзац-носки или они, как и наши, летают в портянках.
И еще мне хотелось узнать, почему тот седой тип спрашивал про Лару.
Мы остановились. Лара стукнула кулаком по столу, яблоки подпрыгнули, раскатились по столу, пространство приобрело окончательно натюрмортный вид. И сеялка эта еще.
– Красиво? – спросила Лара.
– Да.
– Это не случайно.
– Что не случайно?
– Ты же чувствуешь. Чувствуешь ведь?
– Что чувствую?
– Ладно... Как Егор?
– Я же говорил, больше не смеется. Все хорошо с Егором. Память даже возвращается. Я думаю, что желание проникать в Страну Мечты у него поубавилось. Так что поход удался. Можно сказать, удался...
– Удался.
Я не знал, что еще сказать. Как-то все не так пошло, я хотел этой козявке сказать, а ничего не сказал. Cо злобы я пнул скамейку. К звукам со стороны поля прибавился двигатель. Ровное бормотание турбодизеля, я резко повернулся.
Это был старый. Опять вычислил, хорек облезлый, всегда меня находит, всегда. Позор.
– Кажется, за тобой, – подмигнула мне Лара.
– Этот. – Я поморщился. – Приперся... Слушай, я спрячусь быстренько куда-нибудь в диван, а?
– Брось, он же тебя уже видел.
– А плевать. Я через двор убегу, там вроде бы забор невысокий. Я спрячусь, а как он придет, ты скажешь ему, что меня нет. Скажешь, что я убежал...
– Да брось ты. – Лара помотала головой. – Глупо прятаться от собственных родителей... Глупо.
– Он урод, – громко прошептал я. – Ты только посмотри на него!
Старый вывалился из машины и подошел к невысокому палисаду. Стоял, ломал сигареты, пялился. Наверное, снова с Турцией связывался, наверное, мать велела за мной приглядывать цепким глазом.
– Ты погляди только на него! – Я разломал яблоко. – Торчит у забора! Скотина!
– Иди, наверное, – сказала Лара.
– Да не пойду я никуда! – злился я. – А если сюда полезет – убегу! Пошел он...
– Женя, – тихо сказала Лара, – ты иди, пожалуйста...
– Он достал меня, – сказал я, – не пойду. Я чего вообще, я тебе еще хотел рассказать.
– Он ждет.
– Подождет. – Я отвернулся.
– Женя!
– Не хочу.
– Будет хуже только, поверь...
Я подумал, потом согласился:
– Ну да, ты права, нечего его пока беспокоить, а то еще запрет. Пусть. Позвони Гобзикову, скажи ему что-нибудь, он, наверное, нервничает.
Лара кивнула.
– Иду, ладно. До свиданья, Лара.
– Угу. – Лара принялась сворачивать карту в трубочку. – До свиданья. Метеориты для Маргариты...
– Люблю музыку, – сказал я и включил магнитолу.
Оттуда снова вырвались «Анаболики», эти гады были везде, композиция «Современные США», видимо, сегодня был их бенефис. Или просто день выдался неудачным. Чертов неудачный день, надо быть до вечера осторожнее.
Уходить я стал, так и уходил. С грустью в сердце и так и не сдохшим панком в ушах.
И с несдохшим панком в душах.
Старый смотрел на меня, не мигал, как Светофор Иванович. От него пахло сигаретами. И планетарной злобой тоже. Я прошел мимо, ни слова ему не сказал, забрался сразу в машину. Грачи кружились над полем настойчивее грифов, а может, это и были грифы, может, там в поле сдох кто-то.
Я пристегнулся. Старый прикатил мопед. Надо было забросить его в кузов. Но я не стал ему помогать. Старый напрягся и забросил сам. После чего мы поехали домой в молчании. И приехали в молчании. Он немного погремел посудой, потом отправился на работу работать и обеспечивать мое будущее. А я забрался в трубу. Заклапанил уши берушами. Лег спать и поспал на удивление хорошо.
А ночью проснулся и снова зачем-то поехал на улицу Дачную. Тупо бродил по этой улице туда-сюда, туда-сюда, потом пошел тупой дождь.
Глава 23
Границы терпения