Революция и институт заложников

Сталин арестовывает и расстреливает детей своих противников после того, как эти противники уже сами расстреляны по ложным обвинениям. При помощи института семейных заложников Сталин заставляет воз­вращаться из-за границы тех советских дипломатов, которые позволили себе выразить сомнение в безупречности Ягоды или Ежова. Моралисты из «Нейер Вег» считают нужным и своевременным напомнить по этому поводу о том, что Троцкий в 1919 г. «тоже» ввел закон о заложниках. Но здесь необходима дословная цитата: «Задержание невиновных родст­венников Сталиным — отвратительное варварство. Но оно остается вар­варством и тогда, когда оно продиктовано Троцким (1919 г.)». Вот идеа­листическая мораль во всей ее красе! Ее критерии так же лживы, как и нормы буржуазной демократии: в обоих случаях предполагается равен­ство там, где его на самом деле нет и в помине.

Не будем настаивать здесь на том, что декрет 1919 г. вряд ли хоть раз привел к расстрелу родственников тех командиров, измена которых не только причиняла неисчислимые человеческие потери, но и грозила прямой гибелью революции. Дело, в конце концов, не в этом. Если б ре­волюция проявляла меньше излишнего великодушия с самого начала, сотни тысяч жизней были бы сохранены. Так или иначе, за декрет 1919 г. я несу полностью ответственность. Он был необходимой мерой в борьбе против угнетателей. Только в этом историческом содержании борьбы — оправдание декрета, как и всей вообще гражданской войны, ко­торую ведь тоже можно не без основания назвать «отвратительным вар­варством».

Предоставим какому-нибудь Эмилю Людвигу и ему подобным писать портрет Авраама Линкольна с розовыми крылышками за плечами. Значе­ние Линкольна в том, что для достижения великой исторической цели, поставленной развитием молодого народа, он не останавливался перед самыми суровыми средствами, раз они оказывались необходимы. Вопрос даже не в том, какой из воюющих лагерей причинил или понес самое большое число жертв. У истории разные мерила для жестокостей северян и жестокостей южан в гражданской войне. Рабовладелец, который при помощи хитрости и насилия заковывает раба в цепи, и раб, который при помощи хитрости или насилия разбивает цепи,— пусть презренные евну­хи не говорят нам, что они равны перед судом морали!

После того, как парижская Коммуна была утоплена в крови, и реак­ционная сволочь всего мира волочила ее знамя в грязи поношений и клевет, нашлось немало демократических филистеров, которые, приспособ­ляясь к реакции, клеймили коммунаров за расстрел 64 заложников во главе с парижским архиепископом, Маркс ни на минуту не задумался взять кровавый акт Коммуны под свою защиту. В циркуляре Генераль­ного Совета Первого Интернационала в строках, под которыми слышится подлинное клокотание лавы, Маркс напоминает сперва о применении буржуазией института заложников в борьбе против колониальных народов и собственного народа и, ссылаясь затем на систематические расстре­лы пленных коммунаров остервенелыми реакционерами, продолжает: «Коммуне не оставалось ничего другого для защиты жизни этих пленни­ков, как прибегнуть к прусскому обычаю захвата заложников. Жизнь заложников была снова и снова загублена продолжающимися расстрела­ми пленников версальцами. Как можно было еще дальше щадить их пос­ле кровавой бойни, которой преторианцы Мак-Магона ознаменовали свое вступление в Париж? Неужели же и последний противовес против бес­пощадной дикости буржуазных правительств — захват заложников — должен был стать простой насмешкой?» Так писал Маркс о расстреле заложников, хотя за спиной его в Генеральном Совете сидело немало Феннер Броквеев, Норман Томасов и других Отто Бауэров. Но так свежо еще было возмущение мирового пролетариата зверством версальцев, что реакционные путаники предпочитали молчать в ожидании более для них благоприятных времен, которые, увы, не замедлили наступить. Лишь после окончательного торжества реакции мелкобуржуазные моралисты, совместно с чиновниками трэд-юнионов и анархистскими фразерами, по­губили Первый Интернационал.

Когда Октябрьская революция обороняла себя против объединенных сил империализма на фронте в 8000 километров, рабочие всего мира с таким страстным сочувствием следили за ходом борьбы, что пред их форумом было слишком рискованно обличать «отвратительное варварство» института заложников. Понадобилось полное перерождение советского го­сударства и торжество реакции в ряде стран, прежде чем моралисты вы­лезли из своих щелей... на помощь Сталину. Ибо если репрессии, ограж­дающие привилегии новой аристократии, имеют ту же нравственную ценность, что и революционные меры освободительной борьбы, тогда Сталин оправдан целиком, если... если не осуждена целиком пролетар­ская революция.

Ища примеров безнравственности в событиях русской гражданской войны, господа моралисты оказываются, в то же время, вынуждены за­крывать глаза на тот факт, что испанская революция тоже возродила институт заложников, по крайней мере, в тот период, когда она была подлинной революцией масс. Если обличители не посмели обрушиться на испанских рабочих за их «отвратительное варварство», то только потому, что почва Пиренейского полуострова еще слишком горяча для них. Го­раздо удобнее вернуться к 1919 г. Это уже история: старики успели за­быть, а молодые еще не научились. По той же причине фарисеи разной масти с таким упорством возвращаются к Кронштадту и к Махно: здесь полная свобода для нравственных испарений!

«Мораль кафров»

Нельзя не согласиться с моралистами, что история выбирает жестокие пути. Но какой отсюда вывод для практической деятельности? Лев Тол­стой рекомендовал опроститься и усовершенствоваться. Махатма Ганди советует пить козье молоко. Увы, «революционные» моралисты из «Ней-ер Бег» не так уж далеко ушли от этих рецептов. «Мы должны осво­бодиться, проповедуют они, - от той морали кафров, для которой не­правильно лишь то, что делает враг». Прекрасный совет. «Мы должны освободиться...» Толстой рекомендовал заодно освободиться и от грехов плоти. Однако, статистика не подтверждает успеха его проповеди. Наши центристские гомункулусы успели подняться до сверх-классовой морали в классовом обществе. Но уже почти 2000 лет, как сказано: «любите врагов ваших», «подставляйте вторую щеку»... Однако даже святой рим­ский отец не «освободился» до сих пор от ненависти к врагам. Поистине силен дьявол, враг рода человеческого!

Применять разные критерии к действиям эксплуататоров и эксплуати-руемых, значит, по мнению бедных гомункулусов, стоять на уровне «мо­рали кафров». Прежде всего вряд ли приличен под пером «социалистов» столь презрительный отзыв о кафрах. Так ли уж плоха их мораль? Вот что говорит на этот счет британская энциклопедия:

«В своих социальных и политических отношениях они обнаруживают большой такт и ум; они замечательно храбры, воинственны и гостеприим­ны, и были честны и правдивы, пока, в результате контакта с белыми не стали подозрительны, мстительны и склонны к воровству,' усвоив, сверх того, большинство европейских пороков». Нельзя не придти к выво­ду, что в порче кафров приняли участие белые миссионеры, проповедни­ки вечной морали.

Если рассказать труженику-кафру, как рабочие, восставшие в любой части нашей планеты, застигли своих угнетателей врасплох, он будет радоваться. Наоборот, он будет огорчен, когда узнает, что угнетателям удалось обмануть угнетенных. Не развращенный до мозга костей миссио­нерами кафр никогда не согласится применять одни и те же абстракт­ные нормы морали к угнетателям и угнетенным. Зато он вполне усвоит себе, если разъяснить ему, что назначение таких абстрактных норм в том и состоит, чтоб мешать угнетенным восстать против угнетателей.

Какое поучительное совпадение: чтоб оклеветать большевиков миссио­нерам из «Нейер Вег» пришлось заодно оклеветать и кафров; причем в обоих случаях клевета идет по линиям официальной буржуазной лжи: против революционеров и против цветных рас. Нет, мы предпочитаем кафров всем миссионерам, как духовным, так и светским!

Не надо, однако, ни в каком случае переоценивать сознательность моралистов из «Нового Пути» и из других тупиков. Намерения этих людей не так уж плохи. Но, вопреки своим намерениям, они служат ры­чагами в механике реакции. В такой период, как нынешний, когда мел­кобуржуазные партии цепляются за либеральную буржуазию или за ее тень (политика «Народных фронтов»), парализуют пролетариат и про­кладывают путь фашизму (Испания, Франция...), большевики, т. е. революционные марксисты, становятся особенно одиозными фигурами в глазах буржуазного общественного мнения. Основное политическое дав­ление наших дней идет справа налево. В последнем счете совокупная тяжесть реакции давит на плечи маленького революционного меньшинст­ва. Это меньшинство называется Четвертым Интернационалом. Voila Fennemi! Вот враг!

Сталинизм занимает в механике реакции многие руководящие пози­ции. Помощью его в борьбе с пролетарской революцией пользуются, так или иначе все группировки буржуазного общества, включая и анархи­стов. В то же время одиум за преступления своего московского союзни­ка, мелкобуржуазные демократы пытаются, хоть на 50% перекинуть на непримиримое революционное меньшинство. В этом и состоит смысл мод­ной ныне пословицы: «троцкизм и сталинизм — одно и то же». Против­ники большевиков и кафров помогают, таким образом, реакции клеветать на партию революции.

«Аморализм» Ленина

Самыми нравственными людьми были всегда русские эс-эры: они в сущности состояли из одной этики. Это не помешало им, однако, во время революции обмануть русских крестьян. В парижском органе Ке­ренского, того самого этического социалиста, который был предтечей Сталина в отношении подложных обвинений против большевиков, дру­гой старый «социал-революционер», Зензинов, пишет: «Ленин, как из­вестно, учил, что, ради достижения поставленной цели, коммунисты мо­гут, а иногда и должны «пойти на всяческие уловки — на умолчание, на сокрытие правды»...» («Новая Россия», 17 февраля 1938 г., стр. 3). Отсю­да ритуальный вывод: сталинизм — законное дитя ленинизма.

К сожалению, этический обличитель не умеет даже честно цитиро­вать. У Ленина сказано: «Надо уметь... пойти на все и всякие жертвы, даже — в случае необходимости — пойти на всяческие уловки, хитрости, нелегальные приемы, умолчания, сокрытие правды, лишь бы проникнуть в профсоюзы, остаться в них, вести в них во что бы то ни стало ком­мунистическую работу». Необходимость уловок и хитростей, по объясне­нию Ленина, вызывалась тем, что реформистская бюрократия, предаю­щая рабочих капиталу, подвергает революционеров травле, преследова­ниям и даже прибегает против них к буржуазной полиции. «Хитрость» и «сокрытие правды» являются в этом случае лишь средствами законной самообороны против предательской реформистской бюрократии.

Партия самого Зензинова когда-то вела нелегальную работу против царизма, а позже — против большевиков. В обоих случаях она прибега­ла к хитростям, уловкам, фальшивым паспортам и другим видам «сокры­тия правды». Все эти средства считались не только «этическими», но и героическими, ибо отвечали политическим целям мелкобуржуазной демо­кратии. Но положение сразу меняется, когда пролетарские революционе­ры вынуждены прибегать к конспиративным мерам против мелкобуржу­азной демократии. Ключ к морали этих господ имеет, как видим, классо­вый характер!

«Аморалист» Ленин открыто, в печати, подает совет насчет военной хитрости против изменников-вождей. А моралист Зензинов злонамеренно урезывает цитату с обоих концов, чтоб обмануть читателя: этический обличитель оказывается, по обыкновению, мелким плутом. Недаром Ле­нин любил повторять: ужасно трудно встретить добросовестного про­тивника!

Рабочий, который не утаивает от капиталиста «правду» о замыслах стачечников, есть попросту предатель, заслуживающий презрения и бой­кота. Солдат, который сообщает «правду» врагу, карается, как шпион. Керенский ведь и пытался подкинуть большевикам обвинение в том, что они сообщали «правду» штабу Людендорфа. Выходит, что даже «святая правда» — не самоцель. Над ней существуют более повелительные крите­рии, которые, как показывает анализ, носят классовый характер.

Борьба на жизнь и смерть немыслима без военной хитрости, други­ми словами, без лжи и обмана. Могут ли немецкие пролетарии не обма­нывать полицию Гитлера? Или может быть советские большевики по­ступают «безнравственно», обманывая ГПУ? Каждый благочестивый бур­жуа аплодирует ловкости полицейского, которому удается при помощи хитрости захватить опасного гангстера. Неужели же военная хитрость недопустима, когда дело идет о том, чтоб опрокинуть гангстеров импе­риализма?

Норман Томас говорит о той «странной коммунистической аморально­сти, для которой ничто не имеет значения, кроме партии и ее власти» («that strange Communist amorality in which nothing matters but the Party and its power» — «Socialist Call», March 12, 1938, p. 5). Томас ва­лит, при этом в одну кучу нынешний Коминтерн, т. е. заговор кремлев­ской бюрократии против рабочего класса, с большевистской партией, которая представляла собою заговор передовых рабочих против буржуа­зии. Это насквозь нечестное отождествление достаточно уже разоблачено выше. Сталинизм только прикрывается культом партии; на самом деле он ее разрушает и топчет в грязь. Верно, однако, то, что для большеви­ка партия — все. Салонного социалиста Томаса удивляет и отталкивает подобное отношение революционера к революции, ибо сам он — только буржуа с социалистическим «идеалом». В глазах Томаса и ему подобных партия — подсобный инструмент для избирательных и иных комбинаций, не больше. Его личная жизнь, интересы, связи, критерии морали — вне партии. Он с враждебным изумлением глядит на большевика, для кото­рого партия — орудие революционной перестройки общества, в том числе и его морали. У революционного марксиста не может быть противоречия между личной моралью и интересами партии, ибо партия охватывает в его сознании самые высокие задачи и цели человечества. Наивно думать, что у Томаса более высокое понятие о морали, чем у марксистов. У него просто более низменное понятие о партии.

«Все, что возникает, достойно гибели», говорит диалектик Гете. Гибель большевистской партии — эпизод мировой реакции — не умаляет, однако, ее всемирно-исторического значения. В период своего революци­онного восхождения, т. е. когда она действительно представляла проле­тарский авангард, она была самой честной партией в истории. Где мог­ла, она, разумеется, обманывала классовых врагов; зато она говорила тру­дящимся правду, всю правду и только правду. Только благодаря этому она завоевала их доверие в такой мере, как никакая другая партия в мире.

Приказчики господствующих классов называют строителя этой партии «аморалистом». В глазах сознательных рабочих это обвинение носит по­четный характер. Оно означает: Ленин отказывался признавать нормы морали, установленные рабовладельцами для рабов и никогда не соблю­даемые самими рабовладельцами; он призывал пролетариат распростра­нить классовую борьбу также и на область морали. Кто склоняется перед правилами, установленными врагом, тот никогда не победит врага!

«Аморализм» Ленина, т. е. отвержение им надклассовой морали, не помешал ему всю жизнь сохранять верность одному и тому же идеалу; отдавать всю свою личность делу угнетенных; проявлять высшую доб­росовестность в сфере идей и высшую неустрашимость в сфере действия; относиться без тени превосходства к «простому» рабочему, к беззащит­ной женщине, к ребенку. Не похоже ли, что «аморализм» есть в данном случае только синоним. Для более высокой человеческой морали?

Поучительный эпизод

Здесь уместно рассказатьэпизод, который, несмотря на свой скром­ный масштаб, недурно иллюстрирует различие между их и нашей мо­ралью. В 1935 г., в письмах к своим бельгийским друзьям, я развивал ту мысль, что попытка молодой революционной партии строить «собст­венные» профсоюзы равносильна самоубийству. Надо находить рабочих там, где они есть. Но ведь это значит делать взносы на содержание оп­портунистического аппарата? Конечно, отвечал я, за право вести подкоп против реформистов приходится временно платить им дань. Но ведь ре­формисты не позволят вести подкоп? Конечно, отвечал я, ведение подко­па требует мер конспирации. Реформисты — политическая полиция бур­жуазии внутри рабочего класса. Надо уметь действовать без их разреше­ния и против их запрещения... При случайном обыске у т. Д., в связи, если не ошибаюсь, с делом о поставке оружия для испанских рабочих, бельгийская полиция захватила мое письмо. Через несколько дней оно оказалось опубликовано. Печать Вандервельде, Де-Манна и Спаака не пощадила, конечно, молний против моего «макиавеллизма» и «иезуитиз­ма». Кто же эти обличители? Многолетний председатель Второго Интер­национала, Вандервельде давно стал доверенным лицом бельгийского капитала. Де-Манн, который в ряде тяжеловесных томов облагораживал социализм идеалистической моралью и подбирался к религии, воспользо­вался первым подходящим случаем, чтоб обмануть рабочих и стать за­урядным министром буржуазии. Еще красочнее обстояло дело со Спааком. Полтора года перед тем этот господин состоял в левой социалистической оппозиции и приезжал ко мне во Францию советоваться о методах борь­бы против бюрократии Вандервельде. Я излагал ему те же мысли, которые составили впоследствии содержание моего письма, Но уже через год после визита, Спаак отказался от терниев для роз. Предав своих друзей по оппозиции, он стал одним из наиболее циничных министров бельгий­ского капитала. В профессиональных союзах и в своей партий эти госпо­да душат каждый голос критики, систематически развращают и подкупа­ют более выдающихся рабочих и столь же систематически исключают непокорных. Они отличаются от ГПУ только тем, что не прибегают пока к пролитию крови: в качестве добрых патриотов, они приберегают рабо­чую кровь для ближайшей империалистской войны. Ясно: нужно было быть исчадием ада, нравственным уродом, «кафром», большевиком, чтоб подать революционным рабочим совет соблюдать правила конспирации в борьбе против этих господ!

С точки зрения законов Бельгии, письмо мое не заключало, разумеет­ся, ничего криминального. Обязанностью «демократической» полиции было вернуть письмо адресату с извинением. Обязанностью социалисти­ческой партий было протестовать против обыска, продиктованного забо­той об Интересах генерала Франко. Но господа социалисты отнюдь не постеснялись воспользоваться нескромной услугой полиции: без этого они не имели бы счастливого Повода' обнаружить лишний раз преиму­щества своей морали над аморализмом большевиков.

Все символично в этом эпизоде. Бельгийские социал-демократы опро­кинули на меня ушаты своего негодования как раз в то время, когда их норвежские единомышленники держали меня в жену под замком, чтоб помешать нам защищаться против обвинений ГПУ. Норвежское прави­тельство отлично знало, что московские обвинения подложны: об этом открыто писал в первые Дни социал-демократический официоз. Но Москва ударила норвежских пароходовладельцев и рыботорговцев по карману,— и господа социал-демократы немедленно опустились на чет­вереньки. Вождь партий, Мартин Траймель, не только авторитет в сфере Морали, но прямо праведник: не пьет, не курит, не вкушает мйсного и купается зимой в ледяной проруби. Это не помешало ему, после того, как он арестовал нас по приказу ГПУ, специально пригласить для кле­веты против меня норвежского агента ГПУ, Якова Фриза, буржуа без чести и совести. Но довольно...

Мораль этих господ состоит из условных правил и оборотов речи, ко­торые должны прикрывать их интересы, аппетиты и страхи. В большин­стве своем они готовы на Всякую низость — отказ от убеждений, измену, предательство — во имя честолюбия или корысти. В священной сфере личных интересов цель оправдывает для них все средства. Но именно поэтому им необходим особый кодекс морали, прочной, и в то же время эластичной, как хорошие подтяжки. Они ненавидят всякого, кто разобла­чает их Профессиональные секреты перед массами. В «мирное» время их ненависть выражается в клевете, базарной или «философской». Во время острых социальных конфликтов, как в Испании, эти моралисты, рука об руку с ГПУ, истребляют революционеров. А чтоб оправдать себя, они повторяют: «троцкизм и сталинизм — одно и то же».