Я открыл рот, собираясь озвучить код от своей банковской карточки, но вовремя опомнился и посмотрел на него с упреком.
— Извини, не смог удержаться, — брат Пон со смешком развел руками. — Ну что? Заглянул в прошлые жизни?
Это он откровенно преуменьшил — не то что заглянул, нырнул с головой, прочувствовал их как свои собственные, и ноша эта оказалась слишком тяжелой для моего рассудка. В сознании остались лишь смутные обрывки, словно от яркого сна, но я был этому даже рад.
— Доволен? — продолжал допытываться монах.
— Я чуть с ума не сошел, — признался я.
— Вот то-то и оно. Я же говорил, что знание это излишнее и даже опасное. Эмоционального груза одной жизни порой достаточно, чтобы пригнуть нас к земле, а если их тысячи?
Я молчал, поскольку возразить было нечего.
— Пойдем, начнем приводить тебя в себя, — сказал брат Пон, поднимаясь. — Одеваться не нужно.
Откинув в сторону одеяло, я понял, что обнажен.
Выбравшись из лачуги, замер, пытаясь сообразить, как перенесся в это странное место из родного селения, где муж и дети, и не видение ли это, насланное злыми духами. Когда же опустил голову, увидел, что обладаю телесными признаками, свойственными лишь мужчинам.
Струя воды ударила мне в лицо, и наваждение сгинуло.
— Теперь некоторое время они будут тебя навещать, — брат Пон поставил опустевшее ведро и взялся за следующее. — Тени прошлого, вампиры памяти, жаждущие крови твоего существования… Но ты же сам этого хотел, так что не стоит жаловаться.
Второе ведро оказалось вылито мне на голову, и я почувствовал себя намного лучше.
— Сегодня ничего не будешь делать, — сообщил брат Пон. — Лежи, собирай себя. Старайся только все время помнить, кто ты такой и где находишься.
Кое-как обтерев себя полотенцем, я вернулся в хижину и улегся, дрожа от слабости. Почти тут же накатил сон, но не спасительное черное забвение, а череда ярких видений, почти реалистичных эпизодов.
Выныривая из них, точно из воды, я всякий раз видел рядом кого-то из монахов.
За день меня еще дважды навещали «тени», и хотя оба визита были краткосрочными, они напугали меня почти до мокрых штанов. Вечером меня повторно облили водой, после чего я сумел самостоятельно добраться до туалета, на что потратил остатки сил.
На свое ложе рухнул, тяжело дыша и будучи не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой.
— Вот так, а ты думал? — сказал брат Пон, решивший составить мне компанию после заката. — Как в кино сходил — посмотрел, чуть попереживал и забыл? Нет, так не выйдет. Жизнь — это осознание, это память, это тяжесть, которая увеличивается с годами, если ты не просветленный, конечно.
— А у просветленных? — выдавил я, восстановив, наконец, дыхание.
— О, если ты задаешь вопросы, это значит, что все в порядке! — он рассмеялся. — Просветленные бывают разные. Существует, да будет тебе известно, четыре ступени, по которым восходит ищущий свободы… Первая делится на три фазы, именуемые Сонмищем Брахмы, Жрецами Брахмы и Великими Брахманами, вторая тоже на три — Ограниченного сияния, Безграничного сияния и Лучезарных…
Он говорил еще про Ограниченное, Безграничное и Всецелое блаженство, а я слушал, понимая, что это не столько лекция, сколько сказка, которую рассказывают на ночь больному ребенку.
— Четвертую ступень древние разделили на стадии Безоблачных богов, их коллег, Обладающих избытком добродетели, Обладающих всевозрастающим плодом и еще пять стадий, что именуют чистыми, о них мы говорить пока не будем.
— А вы до какой добрались?
— В прошлом году мне выписали диплом Всецелого блаженства, — заявил брат Пон с самым серьезным видом. — Я даже хотел повесить его на стенку, чтобы все видели, как я духовно высок и продвинут, но напился на радостях и документ потерял, а новый не дают. Требуют, чтобы я представил справки от пяти архатов о моем безупречном поведении. Только вот где я сейчас на земле отыщу целых пять архатов, не говоря уже о поведении?
Я не выдержал, хихикнул.
И тут же меня словно выключили, я провалился в сон мгновенно, без предупреждения. И точно так же из него выскочил, обнаружил, что керосиновая лампа погасла, но монах никуда не делся, так же сидит у стенки, неподвижный, точно изваяние.
— Ты как? — спросил он.
— Нормально, — ответил я. — Более-менее в своем уме.
Я и в самом деле чувствовал себя намного сильнее, чем несколько часов назад, и та бездна чужих воспоминаний, что еще недавно грозила поглотить мой разум, вроде бы отступила.
Дурманящая слабость ушла, и совершенно не хотелось спать.
— Больше не желаешь знать свои прежние воплощения?
Я содрогнулся:
— Нет! Нет.
— Полное знание такого рода доступно лишь бодхисаттве, — сказал брат Пон. — Частичное может вынести тот, чье сознание очищено в куда большей степени, чем твое… Кстати, как ты думаешь, добро или зло я совершил, когда согласился показать тебе прошлые жизни?
Вот это было уже всерьез, так что я задумался, прежде чем ответить.
— Не знаю, — сказал я.
Признать «добром» то, что сделал монах, я не мог, учитывая неприятные последствия… «Злом» — тем более, все же он исполнял мою настойчивую просьбу, а не действовал по собственной инициативе…
— Да? Странно, раньше ты всегда был уверен, что есть добро, а что есть зло.
— Теперь я понимаю, что уверенность далеко не всегда признак истинного знания.
— Точно-точно, — брат Пон шевельнулся, его одеяние негромко зашуршало. — Слишком узко наше восприятие, чтобы мы имели наглость по фасаду событий судить о происходящем. Вот смотри, однажды два монаха плыли на корабле из Индии на Шри-Ланку и везли много золота. И где-то посреди пути они напали на команду судна и перебили всех без пощады. Как ты оценишь такой поступок?
— Убийство — это нехорошо, — выдал я очевидное. — Порождает черную карму… Кроме того, ведь служителям Будды запрещено любое насилие, даже для самозащиты. Только ведь эти двое не просто так взялись за оружие? Их наверняка хотели ограбить?
— Слово «золото» ты не пропустил, — в голосе брата Пона мелькнули нотки удовлетворения. — Да, эти два монаха обладали способностью читать чужие намерения, и они увидели, что команда собирается их убить. А ведь лишение жизни просветленного — страшный грех, и свершивший его попадет в худший из адов. Кроме того, деньги нужны были жителям Шри-Ланки, чтобы построить новую ступу и поддержать буддизм на острове. Если этот план не выполнить, то тысячи душ останутся без духовной поддержки… Плохо?
— Еще как, — подтвердил я.
— Вот и монахи решили так же и, движимые состраданием к команде судна и к обитателям Шри-Ланки, пошли на убийство. То, что выглядит на первый взгляд откровенным злом, на самом деле является средством предотвращения куда большего зла. Кроме того, поскольку свершавшие его действовали без влияния низменных аффектов, в полном осознании, то они не отяготили собственную карму.
— А что за наихудший из адов? — спросил я сонно.
— Хватит с тебя на сегодня, — сказа брат Пон.
И я тут же уснул, и на этот раз меня ждал обычный сон без сновидений.
Пять выставленных в ряд фигурок мало напоминали произведения искусства, но уже и не были теми кривыми уродцами, что поначалу выходили из-под резца в моих руках.
Брат Пон взял Амитабху, осторожно покрутил, вернул на место.
— Неплохо, — оценил он, проделав ту же операцию с остальными бодхисаттвами. — Поработать еще есть над чем, но ты на верном пути.
— С руками больше всего проблем, — пожаловался я, пытаясь скрыть, что ужасно горд такой оценкой. — Я пока их самих не трогаю, на испорченных чурбачках тренируюсь, но ничего не выходит.
— Всему свое время, — отозвался монах. — Убирай свои творения, и займемся делом.
Вскоре я опять сидел напротив брата Пона все под тем же навесом, что служил нам, помимо прочего, и лекционным залом, и комнатой для медитаций. Свежий ветерок умерял жару, шелестел в листьях, в чаще ругались обезьяны, от реки доносилось тарахтение лодочного мотора.
— Будем обрезать тебя так же, как ты обрезал деревяшки, — сообщил мой наставник. — Помнишь список своих привязанностей?
Я кивнул.
Еще в первые дни обучения он заставил меня составить такой перечень, но не сказал зачем. Я тогда выполнил задание, бумажку отложил, после чего о ней благополучно и забыл.
— Отлично. Перечисляй…
Я отогнал мысль, что, может быть, стоит поискать список, и принялся напрягать память. К собственному удивлению, извлек из нее все так, словно бумага лежала прямо передо мной.
— Привязанности напоминают листья, хотя растут не на деревьях, — заявил брат Пон. — Держит их на себе то, что мы называем чертами личности.
— Которой на самом деле не существует? — уточнил я.
— Именно так. Существует лишь ее описание, и его мы усиленно поддерживаем. Называем себя разными словами вроде «честный», «прижимистый», «непостоянный» и так далее…
— Подождите. Но если личности нет, почему мы осознаем себя как единое целое? Во времени, я имею в виду.
— На самом деле новая комбинация элементов восприятия создается каждую микросекунду, появляется новая эмоция, мысль, телесное ощущение, возникают события и осознание, — тут брат Пон на мгновение задумался, пару раз огладил макушку. — Это можно сравнить с кинопленкой, состоящей из отдельных кадров, но мы их не воспринимаем, лишь поток, континуум… Отличия между двумя соседними кадрами очень малы, отсюда и возникает ощущение существования некоторой стабильной, неизменной сущности…
— Личности?
— Да, люди чаще всего называют ее так, — монах пожал плечами. — Хотя это сейчас не важно. Важно то, что имеется описание себя, к которому ты привык и которое имеет над тобой власть, заставляет тебя быть кем-то. Ты привык говорить и думать «я такой-то»… ведь так?
— Ну, наверное… — я пожал плечами.
— И тем самым ты сам себе создаешь нечто вроде жесткого тяжелого костюма, что придает тебе определенную форму, но при этом мешает двигаться, быть гибким и невесомым. Мы этот костюм попробуем если не ликвидировать, то хотя бы сделать его полегче, убрать те детали, что сильнее всего мешают. Давай, сделай другой список…
Взять ручку и бумагу брат Пон мне не разрешил, и пришлось сочинять перечень своих качеств так, в уме.
— Не все, конечно, но для начала сгодится, — сказал он, когда я справился с этой задачей. — Выбери ту черту, что является главной, определяющей для всей твоей жизни.
— Страсть к справедливости? — предположил я.
Всегда, сколько помнил, хотел, чтобы все было честно, и даже в детстве, в песочнице ссорился из-за этого с друзьями, получал шишки и синяки, но все равно не отступал.
— Да ну? — брат Пон хмыкнул. — Тебе хотелось бы думать, что это так и есть… Только вот… Что на самом деле?
Я напрягся, перебирая качества, точно камушки в ладони — ну да, питаю интерес к стройным блондинкам, но это вряд ли то, что надо, не очень-то склонен к родственным чувствам, перегрызу глотку любому, кто на мое покусится, но это любой бизнесмен, иначе бы он не стал бизнесменом…
Ага, вот оно!
— Любопытство! — воскликнул я.
Именно оно в свое время заставило меня открыть свое дело, из-за него я поехал в Таиланд и остался здесь, а в конечном итоге добрался до окрестностей Нонгкхая и вата Тхам Пу.
— Точно! — брат Пон просиял. — И теперь мы отсечем это качество, как ты отсекал лишнюю древесину, вырезая бодхисаттв. Ты целую неделю будешь жить без него. Совершенно.
— Но как это возможно?
— Во-первых, ты каждый день будешь говорить себе тысячу раз «я не любопытен». Во-вторых, ты будешь отслеживать проявления любопытства, и всякий раз, когда оно покажет себя, издавать восклицание «вот оно!» и вновь бормотать ту же отрицающую мантру.
— Врать самому себе? — я скорчил физиономию, показывая, что мне это неприятно.
— А то ты этого никогда не делал? — и брат Пон подмигнул мне.
С этим утверждением спорить я не мог и, поскольку инструкции выглядели предельно ясными, принялся за дело.
В первый день я вспоминал о собственной «нелюбопытности» от случая к случаю, да и проявлений своей пытливости не видел в упор. На второй пару раз ловил себя на том, что хочу узнать что-то, докопаться до корня какой-то проблемы, но чувство это ускользало, едва я сосредотачивал на нем внимание.
Прорыв случился на четвертый.
Я осознал, что любопытство направляет многие вещи, которые казались мне сами собой разумеющимися, определяет не только поступки, но и любимые слова и даже некоторые жесты. Одновременно начал ощущать нервозную раздвоенность — ведь я постоянно говорил себе, что не обладаю определенной вещью, и в то же время видел ее в своем поведении множество раз!
Сознание колебалось, в нем ощущалась слабость, неуверенность.
— Так оно и должно быть, — сказал брат Пон, когда я описал ему свое состояние. — Это же угроза. Подпилена одна из главных колонн, на которой стоит здание твоей личности, что ты строил много десятилетий.
И он велел мне практиковать дальше, не ослабляя бдительности.
Еще через день я начал испытывать приступы острого страха, припадки неуверенности — как вести себя в определенных ситуациях, на которые я ранее реагировал автоматически, без сомнений?
Просто замирал, не зная, что делать.
А пустота внутри росла, и чувствовал я себя все более и более неуютно.
Коромысло давило на плечи, а ведра, в которых плескалась вода, сегодня казались особенно тяжелыми. Я карабкался по тропинке от источника, пыхтя и обливаясь потом, изо всех сил отгоняя мысли о том, каким жарким будет день, если сейчас, ранним утром, так печет.
Добравшись до верха, я остановился передохнуть, и тут в голове у меня щелкнуло. Деревья и кусты подернулись рябью, воздух пошел волнами, и я покачнулся, раскинув руки.
Одно из ведер соскользнуло, за ним шлепнулось второе, но я не обратил на это внимания. С ужасом огляделся, пытаясь понять, где я нахожусь, как я попал сюда из родных песков, что это за громадный оазис, столь густо заросший, насыщенный влагой?
Или это тот рай, куда Аллах после смерти забирает праведников?
Но где тогда прекрасные гурии? Почему я ощущаю жару, укусы насекомых?
Нет, это не небеса…
Услышав шаги, я обернулся, чтобы оказаться лицом к лицу с невысоким человеком с бритой головой и в странном халате на одно плечо. Подняв руку, чтобы защитить себя от возможного нападения, я осознал, что и сам одет подобным образом и что макушка моя тоже лишена волос, как у раба.
Ужасный морок, что навещает курильщиков опия, пришел и ко мне?
Человек в халате посмотрел на меня с тревогой и шагнул ближе, так быстро, что я не успел отреагировать. Прикоснулся к моему плечу, и в следующий момент я понял, что сижу, а сверху на меня льется вода.
— Эй, стоп! — воскликнул я, отфыркиваясь.
Страшно болела голова, и отчего-то я не мог вспомнить, где нахожусь и что тут делаю.
— Это снова он, так что хватит, — сказал брат Пон, и один из молодых монахов опустил ведро. — Ну что, ты сам попросил о том, чтобы познакомить тебя с прошлым, так что не удивляйся, если оно будет заходить в гости.
Ну да, точно, я же пошел за водой, а потом…
Воспоминание о том, как я оказался во власти другой личности, заставило меня поморщиться.
— Наполнишь бак, подходи ко мне, побеседуем, — продолжил брат Пон.
— Но я… — начал я, глядя на брошенные ведра, из которых вылилась вся вода. — Придется идти еще раз.
— Любое начатое дело нужно доводить до конца, — нравоучительно изрекал монах, пока я поднимался на ноги, отряхивался, подбирал коромысло и вешал на него ведра. — Исключение только одно — если тебе угрожает неминуемая смерть или тяжкое увечье. Бросая что-то на полпути, ты завязываешь узелок, который много позже придется развязывать…
Напутствуемый этими словами, я отправился вниз по тропинке, затем обратно вверх, по тому пути, который я сегодня уже проделал; вновь тащиться здесь по жаре, да с тяжелым грузом на спине…
Под навес к брату Пону я прибрел взмыленный, как скаковая лошадь после забега.
— Долго это еще будет продолжаться? — спросил я, ощущая, что говорю сварливо, но будучи не в силах остановиться. — Такие вот визиты… Нельзя это как-то остановить? Ритуал какой провести или помолиться?
— Нет, нельзя. Ты должен сам исчерпать последствия твоих поступков.
Этот ответ меня не обрадовал.
— Еще это упражнение, — буркнул я. — Ну, с чертами личности… Я с ума схожу! Точно выдергиваю те подпорки, что меня держат, не дают упасть! Может быть, хватит?
— А ну-ка вернись в настоящее, — голос брата Пона стал суровым, черные глаза сверкнули. — Забудь про то прошлое, в котором ты практиковал «отсечение себя», не думай о вероятном будущем, где твои шарики заедут за ролики. И отстрани гнев и беспокойство. Неужели они — это ты?
Я открыл рот, чтобы возразить, но тут же мне стало стыдно.
Я сосредоточился на настоящем, на запахе сырой ткани, на том ощущении, с которым она липла к телу, на саднящих от коромысла плечах, на пустом желудке. Зашептал про себя «это не я, это не мое» и принялся считать вдохи, стараясь делать их как можно реже.
Минут через пятнадцать я успокоился.
— Так намного лучше, — сказал брат Пон. — Что ты делал, придя ко мне?
— Говорил… Ныл… Жаловался… — предположил я, пожав плечами.
— А часто ли ты этим занимаешься?
— Ну, нет!
— А если подумать? — монах впился в меня взглядом змеи, гипнотизирующей птенца, и я начал вспоминать.
О чем мы говорим с друзьями за кружкой пива?
Чем я делюсь, звоня родственникам или отправляя им имейл?
— Да постоянно, — признался я, одолев внутреннее нежелание исповедоваться в подобном «грехе». — Но ведь и остальные не лучше, каждый то и дело стонет, как плоха его жизнь и что за проблемы его одолевают, даже тот, у кого вроде бы все отлично.
— Именно так, — подтвердил брат Пон. — Избавляйся от этого как можно скорее. Жалобы вредны во всех отношениях, они создают негативное описание тебя и жизни, которому ты следуешь, являются пустословием, бессмысленной тратой времени и сил. Услышу еще раз… — и он нежно погладил лежавшую рядом с ним бамбуковую палку. — Осознаешь?
— Постараюсь.
— Тогда займись делом. Бхавачакра до полудня, затем подметешь…
В этот день я изображал Золушку еще прилежнее, чем обычно — раскрашивал линии колеса судьбы, размахивал метлой и протирал колокола, помогал стирать белье и занимался медитацией. Но все это время я помнил о предупреждении брата Пона, старался находиться в настоящем и не забывал следить за любопытством.
Трапезы на сегодня никто не запланировал, но о том, что ничего не ел, я вспомнил ближе к закату.
Подобные дни вообще без еды случались и ранее, так что я не особо удивился. Только вытер пот, думая о том, что еще немного, солнце уползет за горизонт, и тогда станет не так жарко.
И в этот момент мир вокруг меня распался на фрагменты, словно «потек»…
Я осознал тысячи многомерных «пятнышек», из которых состоит мое восприятие, появляющихся на миг и вновь исчезающих, заключающих в себе все, что я считал реальным, — солнечные лучи на коже, чувство усталости, мысль о блаженной темноте, осознание того, что я должен вытряхнуть подстилку; и тут же другой набор — сухая гортань, радость, воспоминание о брате Поне, его запрет жаловаться; боль в правой лодыжке, раздражение, задумка насчет того, как изменить один из рисунков бхавачакры, моя жизнь в Таиланде.
И за пеленой из этих «пятнышек», что заворачивалась в колесо, внутри которого я медленно дрейфовал, не шевеля ногами, крылось нечто еще, неописуемо огромное, настоящее, яркое.
Та Пустота, о которой я слышал не раз, но не имел представления, что это?
Радость накрыла меня с головой, вскипела счастьем такой концентрации, что меня затрясло. Я не остановился, продолжил идти и одновременно плыть, струиться, переливаться, меняться.
Это было прекрасно, удивительно… ничего подобного я никогда не испытывал!
В этом состоянии я провел несколько мгновений, а когда выпал из него, то вынужден был сесть прямо там, где находился, поскольку ноги отказались меня держать. Брат Пон, наблюдавший за мной из-под навеса, одобрительно кивнул и поднял большой палец.
Я отозвался слабой, неуверенной улыбкой.
Тем же вечером, покончив наконец со всеми делами, я спросил у брата Пона, что именно испытал.
Отголоски пережитого еще бродили внутри меня, вспыхивая искорками счастья, заставляя вздрагивать и улыбаться. Иногда казалось, что я снова вижу разбитый на «пятнышки» мир, движущийся, живой, дышащий, так непохожий на обычную статичную картинку.
— Ты воспринял то, что можно назвать истинным качеством реальности, — сообщил монах. — Древние использовали для ее обозначения санскритское слово «татхата», что можно перевести как «таковость».
— И что это значит?
— То, что реальность существует, что она такова, какова она есть.
— И все? — я почувствовал смутное недовольство: ждал мистических откровений, а получил некий термин, не объясняющий ничего.
— Это уже очень много на самом деле, — брат Пон усмехнулся и покачал головой. — Понимаешь, мы, люди, не способны воспринимать реальность саму по себе, нам доступен лишь набор мерцающих крохотных образов, созданных нашим сознанием. Помнишь, я тебе рассказывал про трубу, внутри которой ты движешься?
— Я воспринимал нечто вроде колеса из многих сотен «пятнышек», — проговорил я. — Хотя они и не пятна вовсе, некоторые звуковые, другие осязательные, третьи — мысли, колышутся, меняются…
— Для них те же древние предложили слово «дхармы».
— Но все равно, это выглядит очень странно… — я помялся, подбирая слова. — Смотрите, вот я вижу сейчас вас, задаю вопросы, а вы видите меня, отвечаете на мои вопросы… Неужели при этом каждый из нас находится в своей трубе восприятия? Как?
— Просто наши с тобой трубы идут параллельно, прижавшись друг к другу, — брат Пон рассмеялся. — На самом деле мы с тобой в данный момент видим один и тот же кусочек мира, но для каждого из нас он распадается на тысячи разных, как ты сказал, «пятнышек»… Эту ночь, погруженный во тьму ват, лес, разговор каждый воспринимает иначе, порождает отличные эмоции, мысли, осознает своим путем… Понимаешь меня?
Я почесал в затылке.
— Да, каждый из нас существует в реальности другого, но лишь как образ, проекция. В моей ты задаешь вопросы, в твоей — я отвечаю на них, вроде бы происходит одно и то же, но каждый заперт в своей «трубе» и не в силах заглянуть в пространство другого. Обычные люди не знают этого, полагают, что другие воспринимают все точно так же, как они, но это иллюзия, да еще и вредная, создающая проблемы…
Я представил миллионы труб… нет, лучше капсул из материала, похожего на лоскутное одеяло, лоскуты которого меняют форму и цвет; внутри заперт человек, плывущий по волнам времени; они сталкиваются, некоторые слипаются и движутся парами, даже группами, но все равно каждый сам по себе, в вечном, абсолютном одиночестве.
Мне стало холодно, тоска мягко сдавила сердце.
— Но что снаружи? Что там, за стенками восприятия? — я отчаянно взмахнул рукой.
— Чтобы ответить на этот вопрос, надо быть Буддой, — ответил брат Пон очень серьезно. — Но даже в этом случае, боюсь, во всех языках мира не отыщется нужных слов.
БУСИНЫНА ЧЕТКАХ
Избавления от недостатков, свершенные в мгновение, трансформации личности, подобные удару молнии, иногда случаются, но бывает такое редко и никогда по собственной нашей воле.
Куда чаще любые попытки резко изменить себя заканчиваются срывом и разочарованием. Намеченная программа остается невыполненной, а старые привычки обретают над нами еще большую власть.
Единственный шанс их победить — действовать медленно, крохотными шажками.
Отказаться есть после шести не каждый день, а только в понедельник. Продержаться так месяц и добавить среду, потом пятницу, пока в один прекрасный момент не станет ясно, что можно прожить целую неделю, не наедаясь до отвала по вечерам.
Этот метод годится для чего угодно.
* * *
Наша личность, то описание самости, которое мы нацепили на себя, на самом деле сильно ограничивает нашу свободу. Оно заставляет нас вести себя определенным образом, не дает свернуть с наезженных дорог, даже если те ведут вовсе не к сверкающим вершинам успеха.
И первый шаг по изменению ситуации — перестать это описание поддерживать.
Для этого нужно составить список черт, с помощью которых мы (не важно, вслух или про себя) привыкли себя характеризовать — скромный, терпеливый, заботливый, невезучий, раздражительный, веселый и так далее.
Затем выделить одну, ведущую, и работать с ней минимум неделю.
Отслеживать все ее проявления, не пытаясь их подавить, и одновременно постоянно повторять утверждение, отрицающее эту черту: например, если речь идет о трусости, то нужно говорить «я смелый», если о несдержанности, то «я сдержанный».
После недели практики нужно перейти к следующей характеристике, и так далее, пока весь список не будет исчерпан.
Изменения в жизни, которые произойдут к этому моменту, окажутся воистину удивительными.
* * *
Жаловаться любят практически все.
О чем мы сообщаем знакомому, встретив его на улице и едва успев поздороваться? О том, что гад-сосед вчера ночью опять сверлил и не давал спать, что сам вчера съел что-то не то и маялся животом, а сволочи из правительства по привычке подняли расценки на коммуналку.
А друзьям? А соседям в транспорте? А родственникам?
Пользы от этой привычки ноль, удовольствие сомнительно, а вред очевиден.
От привязанности к жалобам необходимо отказаться, причем решительно и сразу. Начать отслеживать ее проявления, и, как всякий сорняк, под ясным светом осознания она понемногу засохнет.
Глава 7. Поворот колеса
Я смотрел на брата Пона с недоверием, даже с тревогой.
— Ты не расслышал? — мягко спросил он. — Собирайся, мы едем в город.
Под «городом» имелся в виду Нонгкхай, где я в прошлый раз так опозорился. Ничего удивительного, что мне не хотелось покидать Тхам Пу, отправляться туда, где так много людей.
— Может, не надо? — промямлил я.
— Надо-надо, — монах ободряюще похлопал меня по плечу, и я с покорным вздохом отставил метлу.
Все время, пока мы шли по лесу, затем ждали на обочине, меня терзал страх. Боролся я с ним, пытаясь сосредоточиться на текущем моменте, использовал «это не я, это не мое», но помогало слабо.
В этот раз до города нас подбросил разбитый грузовичок, набитый белозубыми работягами. Нам уступили место в кузове, и я, ежась от дурных предчувствий, прижался спиной к металлическому борту.
Закрыл глаза, выжидая, когда придет тошнота, приведет за руку друга по имени «головокружение».
Но потом мы выбрались из машины на перекрестке, и я сообразил, что чувствую себя нормально. Брат Пон, как ни в чем не бывало, затопал по тротуару, и я двинулся следом, точно робкая тень.
Навстречу попалась группа смеющихся школьников, затем пара фарангов в возрасте, и мы оказались среди людей.
— Ну что? — спросил монах, глянув на меня через плечо. — Как ты?
— Нормально, — осторожно отозвался я.
— Не хочешь блевать?
— Вроде нет.
— И не захочешь! — заявил он с таким видом, словно объявлял о суровом наказании. — Твоя пустота в достаточной степени укрепилась, разрослась, пустила корни, и от чужой полноты, всего этого шума и гама тебе может быть немного не по себе, но и только-то. Теперь ты достаточно силен, чтобы выдержать даже визит в бордель.
Я нервно хихикнул, оценив идею заявиться в публичный дом в одеянии монаха, но приободрился.
Мы заглянули на рынок, где нам накидали всякой всячины в сумки для подношений. Тут я пару раз ощутил легкую дурноту, но не испытал ничего похожего на судороги, что терзали мой организм в прошлый раз.
Затем то ли от жары, то ли от гама, но что-то случилось у меня со зрением.
Люди, сновавшие вокруг, расплылись, каждый превратился в нечто вроде кометы с плотным, яйцеобразным ядром и торчащими в разные стороны протуберанцами тусклого беловато-желтого то ли пламени, то ли дыма.
Когда это произошло, я испугался, но затем сообразил, что сквозь очертания каждого такого «небесного тела» просвечивает обычная человеческая фигура и что все прочее осталось прежним.
— Не суетись, — сказал брат Пон, от внимания которого, как обычно, не укрылось то, что творилось со мной. — Это всего лишь образы, порожденные твоим сознанием, помни об этом… ты как бы видишь сферы восприятия других в самом грубом, примитивном виде. Будь ты колдуном, смог бы извлечь из этого немалую пользу, но ты не колдун и вряд ли им станешь.