Что такое социально ответственный бизнес.
Как это у них
Слово «благотворительность» мне не нравится. То ли дело «каритас» или «шаритэ». Звучит красиво, кругло, недлинно. А наша «благотворительность» — слово длинное, нескладное. К тому же, ясное дело, благотворитель — богач, а по законам классового сознания богач — лицо отвратительное.
В советские времена бедность и богатство были нравственно заряженными понятиями. Всем было ясно, что богач — непременно злодей, а бедняк — хороший человек. В общем, богатого следует ограбить и всё отдать бедному. На том стояли. Бедному, сколько ни дай, не помочь. Он всё норовит опять стать бедным. Поэтому уж лучше не давать. Всем поровну — идея, может, и хорошая, но нереализуемая. Даже если б и удалось всё общественное достояние раздать поровну, назавтра один бы пропил, другой проиграл, третий отдал бы в рост. И в кратчайшие сроки возникло бы новое неравенство. И тут приходит в голову мысль: а может, бедные не хотят быть богатыми?
На восемьдесят лет в России о благотворительности забыли с большим удовольствием: государство всё взяло на себя, а обществу было предложено молчать и аплодировать. В крайнем случае не вмешиваться. Какая уж тут благотворительность?
В последнее десятилетие в России снова появилась благотворительность — сначала в виде подарков от частного человека в детский дом, в библиотеку, в больницу. Потом начали возникать фонды, попечительские советы, похожие на западные структуры. Но, только попав в этом году в Стэнфордский университет, я поняла, какой может быть благотворительность в стране, где она существует не одно столетие и является почетным и престижным делом богатых людей.
К этому времени я уже состояла членом попечительских советов одной больницы, одного лицея, одного детского дома и одного хосписа. Подписывала положенные письма, ходила время от времени на собрания и давала свои неолигархические, вполне умеренные деньги.
Это была, кроме всего прочего, семейная традиция: у меня были замечательные прадед, бабушка и мама, и я с детства видела, как они легко отдают деньги, вещи и время. Правда, не чужим людям, а нуждающимся родственникам и друзьям, в крайнем случае соседям. Это была традиция «церковной десятины», но тогда я еще об этом не знала.
Очутившись в Стэнфорде, я увидела, какой бывает благотворительность «для чужих». Мне рассказали историю университета и человека, который его задумал и построил на свои деньги, от первого камня до церкви. Это великая американская история.
Леланд Стэнфорд родился в 1826 году в Нью-Йорке в англиканской семье. Из девяти братьев он был самый удачливый, стал юристом и быстро-быстро разбогател. Но пожар погубил его дом и адвокатскую контору, и всё его богатство сгорело в самом прямом смысле слова. К 1848 году, когда разразилась в Калифорнии «золотая лихорадка», он как раз потерял свое первое состояние и отправился вслед за братьями строить новую жизнь в Калифорнию. Условия были ужасные: жили братья в халупе с земляным полом, вели полуголодное существование и адски работали. Торговали мылом и крупой, порохом и дешевым маслом, словом, тем товаром, который нужен был золотоискателям.
Расплачивались покупатели довольно часто песком. Золотым. Первые заработанные деньги Леланд вкладывает в развитие железной дороги, которая соединяет Восток и Запад. Он был одним из первых венчурных капиталистов. Вкладывал в будущее.
Это было время, когда в Америку хлынул первый поток китайских эмигрантов, и тысячи китайцев строили железную дорогу в ужасных условиях, получая грошовые заработки и погибая на этой «стройке века» тысячами.
Сам же Стэнфорд в те годы «поднялся», стал одним из самых богатых людей в Калифорнии и очень умело распоряжался и железнодорожным бизнесом, и банковскими операциями. Стал заниматься политикой, был избран губернатором Калифорнии и основателем консервативной партии, из которой потом выросла современная республиканская партия.
Он пользовался своим положением губернатора, брал государственные займы и был замешан в разных финансовых махинациях, привлекался к суду, но умел выходить сухим из воды.
Стэнфорд женился, построил роскошный дом в Сан-Франциско. После многих лет бесплодного брака родился поздний ребенок — Леланд Стэнфорд-младший.
Мальчик был замечательный: он получал лучшее по тем временам образование, увлекался изобразительным искусством и уже лет в двенадцать начал собирать коллекцию. Всей семьей они ездили в Европу, часто в Северную Италию, покупали прекрасное европейское искусство и вывозили в Калифорнию.
В этот период Стэнфорд построил дачу в дне езды от Сан-Франциско, в местах, которые назывались RedWood — Красный лес. Это был огромный лес секвой, который сохранился и по сей день. Стэнфорд скупил в округе Редвуда больше восьми тысяч акров земли, развел огромное хозяйство, прекрасный конный завод. Его лошади поставили девятнадцать мировых рекордов. Стэнфорд интересовался наукой — разведение лошадей было поставлено на научную основу. Его вообще интересовала наука. Все, к чему только ни прикасался Стэнфорд, начинало цвести и плодоносить.
А потом произошло несчастье, которое изменило всю жизнь семьи Стэнфордов: его сын, не дожив до шестнадцати лет, умер от тифа во время одной из поездок по Италии, в прекрасном городе Флоренции. Болезнь началась внезапно и длилась всего три дня. Спасти мальчика не смогли.
От горя Стэнфорд потерял дар речи, но когда речь к нему вернулась, он сказал жене: «Теперь все дети Калифорнии будут нашими детьми».
В том же году Стэнфорд объехал все крупные американские университеты. Он изучил, как они устроены, как финансируются, как идет образовательный процесс. Он хотел сделать лучше. Посчитал, как полагается капиталисту, деньги и прикинул: нужно 5 миллионов долларов. Сумма по тем временам гигантская даже для Стэнфорда. Он посоветовался с женой. Она сказала «да».
Так губернатор, жесткий человек с сомнительной репутацией, начал «вторую жизнь». Он заказал архитектурный проект — католические мотивы на индейской почве, и началась грандиозная стройка. Строительство продолжается и сейчас, и именно по тем принципам, которые заложил Стэнфорд. Он любил всё самое лучшее — и по сей день новые корпуса строят самые известные и талантливые архитекторы.
Застройка идет по определенному модулю — квадратно-гнездовым способом, как я бы это определила. Принцип Стэнфорда — соединение практики и культуры, бизнеса и политики. Последний по времени квадрат, совсем недавно построенный, — это медико-технологический корпус, возведенный между медицинским и технологическим. Его проектировал НорманФостер, один из ведущих современных архитекторов. Границы территории представляют собой одновременно и границы наук. Подход формальный, но, как оказалось, прекрасно себя оправдал.
Именно на этом пересечении границ образовалась спустя сто лет после смерти основателя Силиконовая долина, здесь родились Yahoo, Google, одна из лучших современных генетических школ.
Принцип «всего самого лучшего» распространялся и на подбор профессорско-преподавательского состава. С самого основания университета «перекупали» лучших ученых и давали им такие деньги, что отказаться было невозможно. Между прочим, эта традиция сохраняется уже больше ста лет.
Первый университетский выпуск был в 1892 году — об этом свидетельствует утопленная в одной из галерей медная плита. Рядами такие же плиты с датами — вплоть до нынешнего года.
Первые двадцать лет обучение было бесплатным. Сейчас, надо признать, это один из самых дорогих университетов Америки. Первоклассные лаборатории, первоклассные профессора — вот что делает Стэнфордский университет одним из самых престижных учебных заведений страны. В соседнем университете города Беркли на одного профессора приходится 16,4 студента, а в Стэнфорде на одного профессора — 3,5 студента.
Территория университета огромна. Скульптуры любимого Стэнфордом Родена украшают скверы и перекрестки университетского городка. Есть и более современная скульптура: Мур, Липшиц. Есть и музей с огромным собранием картин: в первых залах — семейные картины той счастливой поры, когда был жив ещеЛеланд Стэнфорд-младший. Симпатичный мальчик, смерть которого изменила жизнь западного побережья Америки.
История Стэнфорда, человека и университета, — великая американская история. Традиция благотворительности продолжает здесь существовать — куда ни повернешься, всюду висят таблички: дар мистера и миссис таких-то.
Среди дарителей — выпускники Стэнфордского университета, просто богатые люди, которые считают наиболее достойным способом увековечить свою память, выписывая чеки на нужды университета. Это национальная традиция. Всем известно имя Карнеги — потому что знают о существовании Карнеги-холла. Но есть в Америке Чикагский университет, построенный на деньги Рокфеллера в 1892 году, и еще много чего, что финансировал Джон Пирпонт Рокфеллер, его сын и внуки. Между прочим, когда Рокфеллер-старший умер, то на благотворительность он положил полмиллиарда, а сумма, переданная по завещанию сыну, была меньшей.
В отличие от нашей страны, где революция прервала этот процесс превращения «дикого капитализма» в капитализм цивилизованный, в Америке традиция благотворительности росла и крепла, охватывая все сферы жизни. Образование, здравоохранение, культура, фундаментальные науки получают постоянно огромные вливания от частных фондов. Самым щедрым благотворителем в сегодняшней Америке считается Билл Гейтс.
Полтора месяца я работала в Гуверовском архиве Стэнфордского университета. У меня были свои интересы, связанные с российской историей семидесятых годов, а в свободное время я присматривалась к американской благотворительности и пыталась понять, почему у них получается то, что совсем не получается у нас, а именно: создать такое общество, такие структуры, которые сами о себе заботятся, сами себя финансируют и являются не конкурентами государства (какое это государство рвется тратить деньги на общественные нужды — надо его заставить это делать!), а партнерами государства.
Честно говоря, секрета я не открыла. Я не знаю, почему богатые, не очень богатые люди, а также люди более чем среднего достатка считают необходимым отдавать личные деньги для общественного блага.
Существует множество вариантов ответа на этот вопрос:
1. Там, на растленном Западе, государство хитро провоцирует богатых людей жертвовать деньги на благотворительность (читай: общественные нужды), потому что дает им налоговые льготы в разных формах, поощряя тем самым меценатство всякого рода.
2. Америка — протестантская страна. Протестантизм — религия труда и религия сдержанности. Всяческая роскошь не поощряется общественным мнением. Вот они от ханжеского стыда не покупают себе золотых унитазов, а строят общественные уборные.
3. Американцы уже миновали этап «жестокого капитализма» и теперь стали сентиментальны и готовы платить своим нищим и больным, а мы, россияне, всё еще находимся на той стадии, где главная цель богатого человека — купить яхту, остров, драгоценности и вообще всё, что можно купить за деньги. Надо немного подождать, и наши богачи тоже опомнятся, повзрослеют и поймут, что самая большая роскошь — содержать детский дом, больницу или университет. Сколько ждать — никто не знает.
4. В Америке давно уже существует гражданское общество, которое контролирует государство в большей мере, чем где бы то ни было в мире. Это гражданское общество порой принимает на себя решение острых социальных проблем. Существует большое число частных госпиталей, школ, учебных заведений, которые оплачиваются частными спонсорами и большими компаниями.
Впрочем, для нас не так уж важно, почему у них так хорошо получается, а у нас пока не очень. У них тоже есть проблемы, которые они не могут решить.
На рубеже XX века Россия созрела для благотворительности, и до революции частными людьми было очень многое сделано для блага общества. Несколько городских больниц и по сей день прекрасно работают, несмотря на то что они устарели во всех отношениях.
Сегодня в России опять появились серьезные благотворители. Некоторая часть людей и организаций, которые вкладывают большие деньги в культуру, вынуждены это делать по прямому распоряжению начальства. Им приказывают — они соглашаются. Очень часто частные деньги идут на покрытие тех расходов, которые обязано производить государство, но не хочет. Эта благотворительность вынужденная, но все-таки она существует.
Есть и такие донаторы, которые тратят деньги без указки сверху — по той единственной причине, что видят острые социальные болезни и пытаются их «подлечить» своими средствами.
Главное — что появились люди, готовые вкладывать личные деньги для решения общественных проблем. Их много. Наиболее интенсивная деятельность связана с лечением детей. Существуют фонды, изыскивающие огромные деньги на оборудование медицинских учреждений, на дорогостоящие лекарства детям с онко- и кардиозаболеваниями, детям, нуждающимся в пересадке органов. Существуют фонды для помощи детям с синдромом Дауна, с диабетом и другие. Это наиболее популярные фонды: на больного ребенка дать деньги легче, чем на умирающего старика; на детский дом — проще, чем на хоспис. А в стране есть хосписы, которые нуждаются в финансировании, потому что государственное финансирование недостаточно, выражаясь мягко. Еще труднее добыть деньги для помощи бомжам, для обитателей колоний, для инвалидов и пенсионеров.
Но фонды тем не менее растут, делают огромную работу. Всё большее число людей, даже не пережив такого несчастья, как Леланд Стэнфорд, начинают понимать, что помочь больному и нищему, инвалиду и заключенному — это шанс изменить мир к лучшему, хотя бы в отдельно взятой точке.
Большие деньги дают их владельцам многие преимущества перед теми, кто не имеет лишней копейки. Они дают свободу (есть такой предрассудок), дают возможность прекрасных путешествий в разные страны (до тех пор, пока не утрачивается «охота к перемене мест»), дают привилегию на высокое «качество жизни» (пока не обнаруживается, что воздух, вода и пища теряют качество во всем мире) и прочие мнимые и реальные радости.
Но есть вещи, которые не покупаются за деньги: никто не может избежать болезней и смерти, несчастья и одиночества. Когда приходит это понимание, меняется отношение к деньгам. Они не есть вечная ценность. Сегодняшний кризис, который только начинается — и ни один специалист не может предсказать всех последствий происходящего, — изменит очень многое в жизни нашего и будущих поколений.
Первое последствие — крушение ложной идеи всевластия денег.
В начале XIX века, около двухсот лет тому назад, молодой врач Федор Гааз, приехавший в Россию из Германии, сделал прекрасную карьеру: разбогател, купил в Москве пять домов, деревню и фабрику в Подмосковье. А потом его назначили инспектором тюремных больниц, и это совершенно изменило его жизнь. Он увидел каторжников, прикованных к железному пруту, в тяжелыхкандалах проходящих по Владимирскому тракту до самой Сибири, и в нем произошел переворот. Двадцать лет добивался облегчения их участи, добился отмены «прута», сделал более легкие кандалы и лечил, лечил, лечил. И кормил, и помогал спасти детей каторжников, которые шли за родителями в Сибирь.
Он истратил свое состояние, и хоронили его на средства полицейского управления, потому что у него не было ни копейки. Вся Москва хоронила его — толпы шли за гробом. Наряды полиции, посланные для предотвращения беспорядков, шли вместе со всеми, обнажив головы.
По сей день на его могиле на Немецком кладбище в Лефортово всегда лежат цветы. Часто восковые или бумажные, которые покупают безденежные старушки. Доктор Гааз стал народным святым. И вспомнила я его из-за одной фразы, которую он постоянно повторял: «Спешите делать добро!»
Даже самая длинная человеческая жизнь коротка по сравнению с жизнью большой черепахи или дуба. Но человек может сделать то, что не может и не умеет ни одна живая тварь, — спасти другого человека. И может просто немного помочь: накормить голодного, облегчить страдания больного. Это так хорошо. Попробуйте, и вы почувствуете, как ваша жизнь наполняется новым смыслом, которого так часто не хватает в нашей суетливой, тяжелой и зачастую удручающей жизни.
Как это делается у нас.
Никто не любит олигархов
Никто не любит олигархов. Они и сами друг друга терпеть не могут. Их можно понять: им-то деваться некуда, любишь не любишь, но общаться они вынуждены только между собой. Весь прочий мир, неолигархический, для них сплошь обслуживающий персонал: врач и учитель, артист и сантехник, художник и психолог только о том и мечтают, чтобы обслужить олигарха и причаститься через гонорар к высшему положению человека, который может ВСЁ купить.
Во времена моей юности в России не было олигархов. Не было даже просто богатых людей. То есть они были, но богатство должно было сохраняться в глубокой тайне — иначе посадят. Конечно, была категория людей, у которых денег не было, но они были обеспечены всем, потому что существовала хитроумная система комфортной и даже роскошной жизни без денег. Коммунизм для отдельно взятых людей. Такое существование поддерживалось государственными механизмами безденежного снабжения: продукты выдавались в закрытых распределителях, лучшая по тем временам медицина была бесплатной, а система государственных дач, санаториев и домов творчества работала исключительно для высших партийных начальников, в строгом соответствии с их иерархией.
Иерархия эта была исключительно точной. Одна моя подруга ранним утром в понедельник пошла сдавать в райком комсомола (Коммунистический союз молодежи, если кто не знает) членские взносы. Работники идеологического фронта еще не пришли на службу, и подруга моя оказалась свидетельницей прелестной картины: двое дюжих молодцев разносили продовольственные наборы. Около больших кабинетов ставили большие картонные коробки, у кабинетов поменьше и коробки были поменьше, а на столы рядовых инструкторов по комсомольской работе плюхали по голому карпу, даже в газетку не завернутому. Это был социализм в действии, и подруга моя, рассказывая об этой сцене, заливалась хохотом. В магазинах в те времена, надо добавить, и рыбу, и мясо брали с бою, а про апельсины и ананасы ходили слухи, что их где-то «выбрасывали».
Прелесть этой истории подчеркивалась еще одной драматургической завитушкой: подруга моя происходила из знаменитого купеческого рода России, известного до революции огромной благотворительной деятельностью — строительством больниц и церквей, богаделен и детских приютов. Лучший и по сей день магазин-дворец в Москве — Елисеевский — принадлежал родственникам моей подруги, и происхождение свое эта прекрасная интеллигентная семья в советские времена держала в тайне.
Ко времени революции это было третье поколение разбогатевших купцов, но еще живы были деды, которые продавали в лавках деготь и гвозди, таскали на собственных спинах мешки с зерном и осваивали премудрость цифр и букв. Они копили денежку к денежке, ели щи да кашу и отправляли своих детей на учебу за границу.
Представитель такой купеческой династии Сергей Михайлович Третьяков собрал огромную художественную коллекцию, основал и подарил городу Москве музей, известный сегодня как Третьяковская галерея. На купеческие деньги были построены первые городские больницы, и по сей день существующие.
Эти первые капиталисты разбогатели стремительно, лет за тридцать, но их богатство почему-то не вскружило им головы. Они стали миллионерами, но не стали олигархами в теперешнем смысле.
Что же это за особая порода людей, разбогатевших в России за последние двадцать лет, называемых олигархами?
Среди сегодняшних богачей есть, вне всякого сомнения, и такие, которым пришлось потрудиться, чтобы достичь своей строчки в списке Форбса — списке самых богатых людей нашего времени. Однако большинство сегодняшних олигархов составили свои огромные состояния на приватизации государственной собственности. В первых рядах теперешних «приватизаторов» оказалось высшее партийное начальство, их дети и родственники. Это была новая экспроприация, тайная и почти бесшумная. Доставшиеся «по новому переделу» богатства попали в руки людей, потерявших какие бы то ни было нравственные представления. Они, кажется, не виноваты — им ни о чем таком в детстве не говорили. О репрессиях сталинских лет они смутно что-то слышали…
В девяностые годы, когда начался новый передел уже приватизированной собственности, пошла волна захватов предприятий, бандитизма и разгула уголовщины. Общество застонало и затосковало по «твердой руке», которая навела бы порядок. И твердая рука явилась — всё та же секретная полиция и высшее военное руководство оказались единственной силой, которая была в состоянии справиться с экономическим бандитизмом. И тут же фабрики и заводы, рудники и художественные ценности нашли в их лице новых хозяев. Талантливых организаторов среди них оказалось немного: назревала новая катастрофа. Выросшая во всем мире цена на нефть спасла новую генерацию хозяев страны от разорения. Сегодня мы знаем многих из них в лицо. Эти уже не носят на шее золотые цепи толщиной в руку, нет у них на груди татуировок «Не забуду мать родную», бордовые пиджаки и бычья стрижка сменились одеждой от европейских дизайнеров и безукоризненными прическами. Они перестали жрать водку и научились разбираться в винах. Их жены носят тридцать четвертый, а не пятьдесят шестой размер одежды, а дети получают образование в самых престижных университетах и бизнес-школах Европы и Америки и говорят на хорошем английском языке. Но и русский язык благодаря их расселению по планете можно услышать во всех прекраснейших точках мира. Они возят с собой штат прислуги: шоферов, поваров, массажистов. Многие из них проводят жизнь в путешествиях по миру в частных самолетах и яхтах. Я знаю одного такого, который постоянно меняет девушек, но сохраняет верность любимой собачке и таскает ее вместе с ветеринаром по всему свету за собой. Это похоже на милую причуду, а про всякую «клубничку» рассказывать не буду из чувства брезгливости. Хотя говорят, что пресловутый римский разврат выглядит невинным ковырянием в носу в сравнении с их развлечениями. Словом, глубокая тоска охватывает при виде этой картины, а купеческие развлечения наименее почтенных из предков моей упомянутой подруги — обожраться на масленицу блинами и упиться водкой до потери сознания — просто вызывают ностальгическую нежность.
Итак, олигархов никто не любит. Они и сами друг друга терпеть не могут. Но есть среди них один, которого они не любят особенно. И тому есть причины. Он — предатель интересов своей закрытой группы, нарушитель неписаных законов их выживания. Олигархам разрешено очень многое, что обычным людям запрещено законом: они могут даже сбить насмерть человека и поехать по своим делам дальше, не остановившись. Есть только один запрет, но он абсолютный: слушаться начальства. И вот возник один, поначалу от остальных неотличимый — из бывших комсомольцев, удачливый приватизатор и, между прочим, отличный организатор. И пошли у него дела отлично. Впрочем, он не один был такой. Были и другие талантливые ребята среди олигархов. Но этот проявил сначала самовольство — разработал огромную благотворительную программу и начал ее реализовывать из своего кармана. Собственно, почти все олигархи отчисляют деньги на благотворительность — куда прикажут, туда и вливают: на ремонт Большого театра или на приобретение коллекции высокохудожественных яиц Фаберже.
В те годы я много ездила по русской провинции (когда-то вожди нашего государства кичились тем, что страна наша равна по площади одной шестой части суши. Теперь она поменьше, но всё равно огромная).
Вот тут я этого особого олигарха и заметила и выделила из числа прочих, чьи имена были мне известны. В каждом из далеких городов я наблюдала следы благотворительной деятельности, исключительно осмысленной: компьютерные классы в бедных школах, в детских колониях, большие вливания в культуру и образование, в социальные программы.
Вспоминала я о купеческих предках моей подруги и радовалась: вот олигарх, который очнулся от мании личного потребления и научился получать удовольствие, помогая ущемленной части населения. А спустя несколько лет я оказалась в потрясающем интернате для детей-сирот, организованном этим самым олигархом. И теперь я назову его имя — Михаил Борисович Ходорковский.
Из книги Л.Улицкой «Священный мусор»