– Феминистка хренова, – пробурчал себе под нос Брайан.
Пожилой сикх похлопал его по плечу и сказал:
– Доктор, ваша очередь.
На короткий миг Брайан подумал, что выглядящий умудренным сикх предсказал его неминуемую близкую кончину. Потом увидел, что на электронном табло на стене над стойкой регистрации высвечивается красным «Доктор Боо».
– Небось у вас в Пакистане нет таких мигающих штук, а?
– Не знаю, – ответил мужчина в чалме. – Никогда не был в Пакистане.
Доктор Проказзо на секунду поднял глаза, когда Брайан вошел в кабинет.
– Присаживайтесь, доктор Боо.
– Я доктор Бобер, – поправил врача Брайан. – Ваш терминал, должно быть, сбоит…
– Итак, чем могу вам помочь?
– Дело в моей жене. Она легла в постель и твердит, что останется там на год.
– Да-да, – кивнул терапевт. – Мой коллега доктор Бриджес, помнится, уже осматривал вашу жену. Судя по результатам анализов, она в полном здравии.
– Я ничего об этом не знал, – нахмурился Брайан. – Мы говорим об одной и той же женщине?
– О да, – снова кивнул врач. – Доктор Бриджес нашел, что для своего возраста ваша жена просто пышет здоровьем и…
– Но у нее же с головой не в порядке, доктор! – воскликнул Брайан. – Она то и дело готовит ужин, обмотавшись банным полотенцем! А я, между прочим, дарю ей новый фартук на каждое Рождество, тогда почему…
– Так, давайте остановимся и поподробнее рассмотрим казус с полотенцем, – перебил доктор Проказзо. – Скажите, доктор Боо, когда начались такие случаи?
– Я впервые заметил около года назад.
– А вы помните, доктор Боо, что именно она тогда готовила?
Брайан задумался.
– Не знаю, что-то коричневое, оно кипело в кастрюле.
– А впоследствии? Вы помните блюда, которые она готовила?
– Почти уверен, что это было что-то из итальянской или индийской кухни.
Доктор Проказзо потянулся к Брайану через стол, вытянул палец, словно нацеливая пистолет, и воскликнул:
– Ага! Ни разу салат?
– Нет, ни разу, – подтвердил Брайан.
Доктор Проказзо засмеялся и сказал:
– Ваша жена боится марких брызг, доктор Боо. Нарядные фартуки не вполне подходят для ее нужд. – Он театрально понизил голос: – Не должен нарушать правила конфиденциальности, но скажу вам по секрету, что моя собственная мать готовит свекольные оладьи, обрядившись в старый мешок от муки. Женщины – загадочные создания, доктор Боо.
– Бывают и другие недоразумения, – не сдавался Брайан. – Она плачет, когда смотрит новости: землетрясения, наводнения, голодающие дети, пенсионеры, лишившиеся накоплений... моей жене палец покажи, и она тут же зальется слезами. Однажды я пришел с работы и застал ее рыдающей из-за пожара в Ноттингеме!
– С летальными случаями? – поинтересовался доктор Проказзо.
– Двое погибших, – кивнул Брайан. – Детишки. Но у матери – одиночки, конечно же, – осталось еще трое! – Брайан уже еле сдерживал слезы. – Еве обязательно нужны какие-то лекарства. Она переживает бурные всплески эмоций. Весь дом вверх дном. В холодильнике ничего нет, корзина для белья забита до отказа, а жена попросила меня выбрасывать отходы ее жизнедеятельности!
– Вы слишком возбуждены, доктор Боо, – заметил доктор Проказзо.
Брайан расплакался.
– Она всегда была там, на кухне. И очень вкусно готовила. У меня слюнки текли, едва я вылезал из машины. Должно быть, аромат просачивался сквозь щели во входной двери. – Он вытащил бумажный платок из коробки, пододвинутой врачом, и промокнул глаза и нос.
Терапевт ждал, пока Брайан успокоится.
Придя в себя, Брайан начал извиняться:
– Простите, что я расклеился… У меня дикий стресс на службе. Представляете, один коллега написал статью, ставящую под сомнение статистическую ценность моей работы о марсианской горе Олимп.
– Доктор Боо, вы когда-нибудь принимали ципралекс[12]? – спросил доктор Проказзо и потянулся за рецептурным бланком.
Глава 18
Районная медсестра, сорокадвухлетняя Джанет Спирс, с неодобрением отнеслась к поручению доктора Проказзо навестить здоровую женщину, отказывающуюся вставать с постели.
Пока Джанет вела свой маленький «фиат» в сторону респектабельного района, где жила миссис Ева Бобер, слезинки жалости к себе туманили ее очки, изготовленные оптиком, по всей видимости, симпатизирующим нацистской эстетике. Сестра Спирс не позволяла себе женственных украшений – ничто не могло смягчить избранную ею трудную стезю. Мысль о здоровехонькой лентяйке, отлеживающей бока в постели, вызывала у сестры Спирс тошноту, в буквальном смысле слова.
Каждый день Джанет вставала, принимала душ, надевала форму, заправляла постель, чистила унитаз и спускалась вниз до семи утра. Если что-то ее задерживало, она начинала паниковать, но благоразумно держала в стратегических местах коричневые бумажные пакеты для еды, и после нескольких вдохов и выдохов в пакет, поборов гипервентиляцию, снова чувствовала себя отлично.
Миссис Бобер была последней пациенткой на сегодня. Утро выдалось нелегким: мистер Келли с изъеденными язвами ногами умолял дать ему более сильное обезболивающее, а она уже в который раз отвечала, что не может вколоть ему морфий – ведь существует очевидная опасность, что он впадет в зависимость от наркотического препарата.
Дочь мистера Келли закричала:
– Папе девяносто два года! Думаете, он кончит ломкой, вкалывая гребаный героин в глазные яблоки?
Джанет захлопнула чемоданчик и покинула дом Келли, не удосужившись помочь больному одеться. Она ни от кого не намерена терпеть оскорбления, равно как и выслушивать неуравновешенных родственников пациентов, указывающих ей, как делать ее работу.
Она использовала меньше болеутоляющих средств, чем любая районная медсестра в графстве. Официально зафиксированное достижение. Джанет этим очень гордилась, но не могла удержаться от мысли, что неплохо бы устроить церемонию, чтобы какой-нибудь высокопоставленный чиновник из регионального отделения Службы общественного здоровья вручил ей памятную дощечку или кубок – в конце концов, за годы работы она сэкономила национальному здравоохранению десятки тысяч фунтов.
Джанет остановилась у дома миссис Бобер и с минуту посидела в машине. По внешнему виду жилища она многое могла сказать о пациенте. Цветущее подвесное кашпо всегда ее воодушевляло.
Но на крыльце Евы подвесного кашпо не было. Зато там находилась кормушка для птиц, под которой на черно-белом кафельном полу темнели пятна птичьего помета. На ступеньке стояли немытые бутылки из-под молока. Ветер разнес по углам листовки с рекламой пиццы, карри и китайской еды и высохшие кленовые листья. Коврик из кокосовой мочалки уже давно не вытряхивали. Оранжевая подставка под цветочный горшок использовалась в качестве пепельницы.
К пущему отвращению сестры Спирс, входная дверь была приотворена. Она протерла медную дверную ручку антибактериальной салфеткой, пачку которых всегда носила в кармане. Сверху доносились переливы мужского и женского смеха. Джанет открыла дверь и вошла в дом. Поднялась по лестнице, идя на хохот. Она не помнила, когда в последний раз веселилась. Дверь спальни была распахнута, поэтому медсестра постучала и шагнула в комнату.
На кровати лежала миловидная женщина в серой шелковой ночной рубашке и с накрашенными нежно-розовой помадой губами. В руках она держала пакет ирисок «Торнтонс спешл». С краешку постели, жуя ириску, сидел мужчина помладше.
– Я Джанет Спирс, медсестра из поликлиники, – сухо представилась Джанет. – Доктор Проказзо попросил меня зайти по этому адресу. Вы и есть миссис Бобер?
Ева кивнула. Она пыталась выковырять языком ириску, прилипшую к зубу мудрости.
Мужчина встал:
– А я мойщик окон, – объяснил он.
– Что-то здесь не видно лестницы, ведра и тряпок.
– Я не на работе, – с трудом (из-за ириски) сказал он. – Просто пришел навестить Еву.
– И принесли ей ирисок, очевидно, – закончила за мойщика сестра Спирс.
– Спасибо, что зашли, – подала голос Ева, – но я не больна.
– У вас есть медицинское образование? – спросила Джанет.
– Нет, – покачала головой Ева, понимая, к чему ведет медсестра, – но, полагаю, я достаточно квалифицирована, чтобы судить о состоянии собственного организма. В конце концов, я изучаю его уже пятьдесят лет.
Джанет от порога знала, что не поладит ни с кем в этом доме. Кто бы ни выставил на крыльцо немытые бутылки из-под молока, этот субъект определенно чудовище.
– В вашей карте написано, что вы заявили, будто намерены оставаться в постели по меньшей мере год.
Ева не могла отвести глаз от сестры Спирс: застегнутой на все пуговицы, при ремне, чистой до блеска и похожей на внезапно постаревшую девочку в школьной форме.
– Ладно, не буду вам мешать. Спасибо, что выслушала, Ева. Увидимся завтра. Уверен, ты будешь дома, – посмеиваясь, откланялся мужчина.
Когда мойщик ушел, сестра Спирс расстегнула пуговицы своего темно-синего габардинового пальто.
– Я бы хотела осмотреть вас на предмет пролежней.
– У меня нет пролежней. Я дважды в день мажу точки пережатия.
– И чем же вы их мажете?
– Лосьоном для тела от Шанель.
Сестра Спирс не сдержала презрения:
– Ну, если вам хочется выбрасывать деньги на такую бесполезную роскошь, вперед.
– Спасибо, что разрешили, – кивнула Ева.
Что-то в медсестре беспокоило Еву. Она села в кровати, пытаясь выглядеть жизнерадостной.
– Я не больна, – снова сказала она.
– Возможно, физически вы и здоровы, но все же, что-то с вами не в порядке. Согласитесь, ненормально решиться целый год проваляться в постели, жуя ириски, не так ли?
Ева пару раз перекатила ириску во рту и сказала, протягивая медсестре пакет:
– Простите за невежливость, хотите конфетку?
Сестра Спирс поколебалась, потом смягчилась:
– Разве что одну.
После тщательного осмотра – во время которого медсестра съела еще два больших кубика тягучего лакомства (с ее стороны это было непрофессионально, но сладкое всегда ее успокаивало) – Джанет приступила к оценке психического здоровья Евы.
– Какое сегодня число?
Пациентка на мгновение задумалась и признала, что понятия не имеет.
– А какой месяц?
– Еще сентябрь... или уже октябрь?
– Сейчас третья неделя октября, – уведомила медсестра и спросила, известно ли Еве, кто нынче премьер-министр.
Та снова заколебалась:
– Кэмерон?.. Или Кэмерон и Клегг?
– Значит, вы не уверены, кто премьер-министр Великобритании?
– Пусть будет Кэмерон, – решила Ева.
– Вы дважды сомневались в правильности своего ответа, миссис Бобер. Вы вообще в курсе текущих событий?
Ева поведала сестре Спирс, что раньше живо интересовалась политикой и часто смотрела парламентский канал после обеда, во время глажки. Ее порядком бесило, когда равнодушные неголосующие безапелляционно утверждали, что все политики «рвутся во власть ради собственной выгоды». Она мысленно читала циникам лекции о демократическом процессе, делая упор на долгой и трагической истории борьбы за всеобщее избирательное право и ошибочно утверждая, что ради права голоса погибла скаковая лошадь[13].
Но после иракской кампании Ева сама стала громогласно осуждать политическую элиту. Поносные слова, которыми она крыла власти, не поддавались исчислению. Политики в ее устах стали «лживыми, жуликоватыми, подстрекающими к войне ублюдками».
– Миссис Бобер, боюсь, я одна из презираемых вами неголосующих, – призналась Джанет. – А теперь позвольте взять у вас анализ крови для доктора Проказзо.
Она затянула жгут вокруг предплечья Евы и сняла колпачок с большого шприца. Ева покосилась на иглу. В последний раз иглу такого размера она видела в документальном фильме о бегемотах в Ботсване, причем животному перед уколом делали местную анестезию.
– Будет самую чуточку больно, – кровожадно пропела сестра Спирс, и тут завибрировал мобильник на поясе ее форменного халата. Увидев на дисплее номер мистера Келли, она разгневалась. Все еще наполняя шприц кровью пациентки, второй рукой она поставила телефон на громкую связь.
Первое, что услышала Ева, – вопль, словно мужчину на другом конце линии жгли заживо.
Потом раздался женский крик:
– Спирс? Если вы не вернетесь через пять минут с морфием и не облегчите папины муки, я положу ему на лицо подушку и задушу его, чтоб больше не страдал!
Сестра Спирс спокойно ответила:
– Я ввела вашему отцу положенную в его возрасте и состоянии здоровья дозу трамадола. Передозировка опиатов приведет к чрезмерному угнетению нервной системы, коме и смерти.
– Именно этого мы и хотим! – заорала женщина. – Пусть он перестанет мучиться! Пусть он лучше умрет!
– Это будет отцеубийством, и вы сядете в тюрьму. У меня здесь рядом свидетель.
Джанет посмотрела на Еву, ожидая ее кивка.
Ева наклонилась к телефону и крикнула:
– Вызовите скорую! Пусть вашего отца заберут в интенсивную терапию. Там врачи облегчат его боль и потом спросят сестру Спирс, почему она оставила пациента в таком состоянии.
Вопли миссис Келли в телефонной трубке стали невыносимы. Сердце Евы колотилось как барабан.
Сестра Спирс вонзила иглу глубже и выдернула ее, одновременно сбрасывая звонок.
Ева вскрикнула от боли.
– Да вы натуральная садистка! Почему бы просто не дать пациенту то, что ему необходимо?
– Вините Гарольда Шипмана, – бросила сестра Спирс. – Этот участковый врач убил морфием больше двух сотен пациентов. Нам, добросовестным профессионалам, теперь нужно быть осторожными.
– Это невыносимо, – ахнула Ева.
– Мне платят, чтобы я это терпела, – посуровела сестра Спирс.
Глава 19
В следующие дни Александр частенько заходил к Еве. В перерывах между другими заказами он вынес из комнаты радио, телевизор, прикроватные тумбочки, телефон, картины с морскими пейзажами, модель Солнечной системы с отсутствующим Юпитером и, наконец, книжный шкаф «Билли», который Ева когда-то купила в «Икее».
Дома у Александра стоял точно такой же шкаф, хотя книги были совершенно другие.
Книги Александра представляли собой увесистые тома безупречной сохранности, размером с небольшие чайные подносы. Их тематикой были искусство, архитектура, дизайн и фотография. Вместе фолианты весили так много, что книжный шкаф пришлось прикрутить к стене длинными шурупами. А библиотека Евы состояла в основном из классики художественной литературы Англии, Ирландии, Америки, России и Франции. Здесь теснились и потрепанные томики в мягких обложках, и первые издания в серии «Фолио». «Госпожа Бовари» Гюстава Флобера присоседилась к «Тому Джонсу» Генри Филдинга, а апдайковский «Кролик вернулся» расположился рядом с «Идиотом» Федора Достоевского. Бедная простушка «Джейн Эйр» затесалась между диккенсовским «Дэвидом Копперфильдом» и «Счастливчиком Джимом» Кингсли Эмиса. «Маленький принц» стоял плечом к плечу с «Дочерью священника» Джорджа Оруэлла.
– Многие из этих томиков я храню еще с подросткового возраста, – объяснила Ева. – Большинство книг в обложке купила на Лестерском рынке.
– Так вы их, конечно же, сохраните? – спросил Александр.
– Нет.
– Вы не можете так просто их отдать.
– А вы согласны забрать их к себе? – спросила Ева, говоря о книгах, будто о сиротах, ищущих дом.
– Я бы с радостью взял их, но второй книжный шкаф мне не по зубам. Я живу в наперстке, – пожаловался Александр. – Но Брайан и дети… Неужели они не захотят сохранить вашу библиотеку?
– Нет, они приверженцы чисел и не доверяют словам. Так вы возьмете книги к себе?
– Да, хорошо.
– И вы мне без обмана пообещаете их прочесть? Книгам нужно, чтобы их читали. Страницы необходимо иногда переворачивать.
– Боже, да вы же влюблены в эти книги. Так зачем с ними расставаться?
– С тех пор, как я научилась читать, книги были для меня обезболивающим. Я не помню роды, зато помню роман, который тогда читала.
– И что же это за роман?
– «Море, море» Айрис Мердок. Я была на седьмом небе, когда взяла на руки близнецов, но – вы, наверно, сочтете это ужасным – спустя примерно двадцать минут захотела вернуться к чтению.
Они посмеялись над этой осечкой материнского инстинкта.
Ева спросила Александра, не отвезет ли он книжный шкаф Брианне в Лидс. Она перебрала украшения и отложила все ценные вещи – кольцо с бриллиантом, подаренное ей Брайаном на десятую годовщину брака, несколько золотых цепочек семьсот пятидесятой пробы, три серебряных браслета тонкой работы, жемчужное ожерелье с Майорки и платиновые серьги в форме вееров со свисающими ониксовыми капельками, которые купила себе сама. Потом Ева нацарапала записку на листке, вырванном из блокнота Александра.
«Моя дорогая девочка,
Как видишь, я посылаю тебе фамильные драгоценности. Мне они больше ни к чему. Все золото – семьсот пятидесятой пробы, а металл, похожий на серебро, – платина. Возможно, эти вещицы не в твоем вкусе, но я прошу тебя их сохранить. Знаю, ты поклялась никогда не выходить замуж и не рожать детей, но, возможно, ты все же передумаешь. Однажды у тебя может родиться дочь, которой понравится носить какие-то из этих украшений. Скажи Брайану-младшему, что я отправлю ему кое-что столь же ценное. Буду рада получить от тебя весточку.
С любовью, мама.
P.S. Весь жемчуг – настоящий, а бриллианты огранены в Антверпене (они чистейшей воды, без примесей). Поэтому, прошу тебя, как бы мало у тебя ни было денег, не поддавайся искушению продать или заложить эти украшения, не спросив меня об их истинной ценности.
P.P.S. Советую тебе положить драгоценности в банковскую ячейку. Прилагаю чек на расходы по ее аренде».
У Евы по-прежнему оставалось много всякого барахла. Под кроватью пылились четыре ящика, в которых лежали:
– сумочка от Шанель с золотой ручкой;
– бинокль;
– трое часов;
– золоченая пудреница;
– три вечерних сумочки;
– серебряный портсигар;
– зажигалка «Данхилл»;
– кусок гипса с отпечатками ладоней и ступней близнецов;
– секундомер;
– сертификат о том, что Ева прослушала продвинутый курс первой помощи;
– теннисная ракетка;
– пять факелов;
– маленький, но тяжелый бюстик Ленина;
– пепельница из Блэкпула (вместе с башенкой);
– стопка валентинок от Брайана.
На одной из них было написано:
«Я буду любить тебя до конца света,
Брайан.
P.S. Конец света наступит примерно через пять миллиардов лет (когда Солнце в конце главной последовательности превратится в красного гиганта)».
Там же хранились:
– швейцарский армейский нож с сорока семью всякими инструментами (использовался только пинцет);
– шелковый шарф «Эрме» с белой лошадью на синем фоне;
– пять пар дизайнерских очков в футлярах;
– трое электронных часов;
– дневники;
– скрапбуки;
– фотоальбомы;
– два детских альбома.
Александр сказал, что завтра вынесет ковер и начнет красить. Перед тем, как покинуть комнату, он спросил:
– Ева, а ты сегодня что-нибудь ела?
Она покачала головой.
– Как он мог уйти на работу и оставить тебя голодной?
– Брайан тут ни при чем. У нас разный распорядок дня. – Иногда Ева в глубине души жестко критиковала поведение мужа, но ей не нравилось слушать, как его осуждают другие люди.
Александр спустился вниз и нашел банан, полпачки сливочного печенья и пять треугольничков плавленого сыра. А еще разыскал фляжку и наполнил ее какао.
* * *
Когда Брайан вернулся с работы, Александр мыл чашки, из которых они с Евой пили. Александр следил, как Брайан пробирается мимо черных пакетов и коробок в вестибюле.
– Думаю, скоро буду брать с тебя плату за постой, – проворчал Брайан. – Ты уже, похоже, окончательно сюда переселился. Того гляди придется покупать тебе открытки ко дню рождения.
– Я работаю на Еву, Брайан.
– А, так это называется работа? И как же она тебе платит?
– Выписывает чеки.
– Чеки! Никто больше не пользуется чеками, – фыркнул Брайан. – Надеюсь, ты не оставишь здесь все это дерьмо.
– Большую часть я отвезу в «Оксфэм»[14].
Брайан рассмеялся:
– Ну, раз Ева думает, что поможет бедным, пожертвовав им свои старые трусы — пускай. Все знают, что так называемые «благотворители» разъезжают по Могадишо на «ламборджини», бросая нуждающимся и голодным горстки риса.
– Как хорошо, что я не ты, мужик, – ухмыльнулся Александр. – Должно быть, твое сердце похоже на скукоженный консервированный орех, вроде тех, что продают на Рождество. Ме-е-ерзость!
– Я один из самых сострадательных людей среди наших знакомых, – возразил Брайан. – Каждый месяц с моего банковского счета автоматически перечисляются десять фунтов, которых хватает африканской семье на прокорм двух водяных буйволов. Недолго осталось до того момента, когда мои подшефные начнут экспортировать моцареллу в рамках программы честной торговли. А если пытаешься напугать меня своим карибским жаргоном, то зря стараешься. У меня есть приятель по имени Азизи – он африканец, но хороший парень.
– «Но» хороший парень? – переспросил Александр. – Подумай об этой оговорке. Кстати, я свободно говорю на трех языках. Я лопотал на жаргоне до тех пор, пока меня не усыновили, мужик. Потом я научился изъясняться по-английски не хуже самой королевы.
Брайан оглядел подтянутое тело и внушительные мускулы Александра и пожалел, что при своей фигуре не может тоже носить белую обтягивающую майку. Ему отчаянно хотелось прекратить разгорающееся противостояние. Пытаясь изобрести что-то безобидное, он сказал:
– Не о чем тут думать, Азизи и есть хороший парень.
Александр сменил тему:
– Раз уж речь зашла о моцарелле, кто в ответе за Евино питание?
– Ева рассчитывает, что добрые люди ее накормят, – очень по-библейски, а? Но до свершения этого чуда ее кормят моя мать, ее мать и вот этот простак.
Брайан положил на сковороду кусок жира и смотрел, как тот тает. Прежде чем жир успел растопиться, Брайан закинул туда же два ломтя белого хлеба.
Александр воскликнул:
– Что ты делаешь? Дай сначала жиру нагреться!
Брайан быстро перевернул хлеб и вылил в щель между кусками яйцо. Прежде чем белок загустел, горе-повар вытряхнул малоаппетитное «блюдо» на холодную тарелку и начал есть стоя.
Александр смотрел на него с отвращением. Каждая трапеза в доме Александра была событием. Все должны были рассесться, на столе непременно лежала скатерть и положенные приборы, ребятишкам до десяти лет не разрешалось брать бутылки с соусом, а перед едой все были обязаны вымыть руки. Детям полагалось просить разрешения, чтобы встать из-за стола. Александр был убежден, что пища, приготовленная без любви, – негодная пища.
Брайан накинулся на слизистую массу как голодный пес. Доев, он вытер рот и сложил грязную тарелку и вилку в посудомоечную машину.
Александр вздохнул:
– Садись. Приготовлю яичницу заново. А ты смотри и учись.
Все еще голодный Брайан послушно сел.
Глава 20
На следующее утро пришла Руби с бельем Евы и Брайана. Белье было выглажено и так безукоризненно сложено в плетеную корзину, что Александр, приехавший десятью минутами ранее, чтобы вытащить ковер из спальни Евы, был тронут почти до слез этой материнской заботой.
Когда Руби спросила, в школе ли его дети, он едва смог ответить.
Первые десять лет жизни Александр провел в грязи и бардаке, вставая пораньше, чтобы перебрать кучи одежды на полу у лежака в поисках более-менее чистой, в которой можно было бы пойти в школу.
Когда Руби заковыляла наверх к дочери, он прижался лицом к чистому белью и глубоко вдохнул.
* * *
Вытаскивая кровать с лежащей в ней Евой из комнаты, Александр едва не потерял терпение, но сказал лишь:
– Было бы намного легче, если бы ты встала.
– Если ты сам не в силах, может, попросить Брайана помочь, когда он придет с работы? – предложила Ева.
– Нет, – отказался Александр. – Я справлюсь.
В конце концов, подбадриваемый Евой, он сумел скатать ковер, надежно связать его и выбросить из окна. Затем спустился по лестнице, вышел из дома и вложил под опоясывающую ковер бечевку записку.
На листке значилось:
«Пожалуйста, не стесняйтесь ».
* * *
К тому времени, когда Александр приготовил чай с тостами и вышел на крыльцо с пустой бутылкой из-под молока, ковра уже и след простыл.
На оборотной стороне записки шариковой ручкой нацарапали: «Большое вам спасибо. Не представляете, как много это для меня значит ».
Пока Александр шлифовал старые паркетные доски, Ева встала на колени на кровати и выглянула в открытое окно. На ней был противогаз, защищающий от пыли, и вскоре по округе распространился слух – изначально пущенный миссис Бартхи, женой владельца газетного киоска, – что доктор Бобер заразил свою бедняжку-жену какими-то лунными бактериями и власти приказали ей не выходить из комнаты.
Позже Брайан озадачился, увидев, как при его появлении очередь к газетному киоску мигом рассосалась.
Мистер Бартхи прикрыл нос платком и сказал:
– Сэр, вы не должны приближаться к людям, будучи разносчиком этих опасных лунных паразитов.
Брайан так долго всесторонне описывал мистеру Бартхи сложившуюся в своем доме нелегкую ситуацию, что газетчик заскучал и отчаянно пожелал, чтобы бородатый покупатель покинул наконец киоск. Но затем, к пущему неудовольствию мистера Бартхи, доктор Бобер пустился в пространные объяснения, почему на Луне не может быть паразитов, что в свою очередь вылилось в многословный монолог об отсутствии на Луне атмосферы.
Наконец, спустя несколько прозрачных намеков и даже неприкрытых зевков, мистер Бартхи решил закрыться пораньше.
– Это единственное, что мне оставалось, чтобы заставить его убраться, – объяснил он жене.
Та вновь повернула табличку словом «ОТКРЫТО» к улице и сказала:
– А чего это ты плачешь, толстячок?
– Знаю, ты надо мной посмеешься, Зита, но мне на самом деле стало скучно до слез, – признался мистер Бартхи. – В следующий его визит обслужи этого зануду сама.
Немного погодя Брайан вышел из мясной лавки, где купил кусок стейка для себя и восемь свиных сарделек для Евы. Он увидел, как в газетном киоске вновь зажегся свет, перешел дорогу и направился к киоску. Мистер Бартхи заметил приближение словоохотливого носителя лунной заразы и как раз вовремя успел перевернуть табличку и запереть дверь на засов.
Брайан постучался и крикнул:
– Мистер Бартхи! Вы там? Я забыл свой журнал «Новый ученый»!
Мистер Бартхи беззвучно скорчился за прилавком.
Брайан крикнул в почтовую щель:
– Бартхи, откройте дверь! Я знаю, вы там!
Когда ответа опять не последовало, Брайан пнул дверь, развернулся и зашагал в свой сумасшедший дом без журнала.
Мистер Бартхи осмелился высунуть голову лишь через пять минут.
Позже тем же вечером Брайан сказал Еве, что собирается оформить подписку на научные журналы.
– Бартхи совсем в маразм впал. Зевнул мне в лицо, а потом ни с того ни с сего расплакался. При таком поведении он не заслуживает снисхождения.
Ева кивнула, хотя на самом деле не слушала. Она думала о Брайане-младшем и о Брианне.
Дети уже поняли, что мать больше не отвечает на звонки, но ведь существуют и иные формы общения.
* * *
Китаец Хо сидел в своей комнате и по старинке, ручкой по бумаге, писал письмо родителям. Он не мог сообщить им такие новости по электронной почте, нужно хотя бы немного их подготовить – увидев его почерк на конверте, родители сразу догадаются, что сын хочет донести до них нечто по-настоящему важное. Вот что он написал:
«Дорогие мама и папа,
Вы чудесные родители. Я вас безмерно уважаю и люблю. И мне очень больно признаваться, что я не стал вам хорошим сыном.
Я влюбился в английскую девушку по имени Поппи. И отдал ей свою любовь, свое тело и все свое имущество, включая деньги, которые вы с таким трудом много лет зарабатывали на обувной фабрике, чтобы отправить меня учиться в английский университет.
Родители Поппи находятся в реанимации в городе Данди. Она истратила все свои сбережения, и я давал ей деньги, пока у меня не осталось ни гроша. Вчера я спросил у любимой, когда она сможет отдать долг, а она расплакалась и ответила: «Никогда».
Мама и папа, я не знаю, что делать. Без нее я не могу жить. Пожалуйста, не судите ее слишком строго. Родители Поппи – богатые и влиятельные люди, частный самолет которых рухнул у Белых скал Дувра. И отец, и мать Поппи сейчас в коме. Поппи говорит, что доктора в Англии такие же корыстолюбцы, как в нашей стране. И будут поддерживать жизнь в родителях Поппи, только пока оплачивается их пребывание в реанимации. А если перестать платить, то врачи отключат жизнеобеспечение.
Пожалуйста, пришлите мне хоть немного денег. Вы не думали о продаже квартиры? А как насчет обналичить пенсию?
Поппи говорит, что лучше всего сделать денежный перевод на имя Поппи Робертс. Прошу, помогите мне, дорогие родители, – без любви этой девушки мне не жить.