– Артур здесь? – осведомился он, беззвучно приоткрывая дверь, ведущую в покои матери.
– Нет, – ответила высокая, одетая в черное фигура, сидящая в полутьме перед открытым ящиком секретера.
– Где он, матушка?
– Не знаю, сынок. Может быть, Мэри скажет. Она у себя в туалетной.
Его сиятельство снова закрыл дверь и той же тихой, медленной поступью отправился дальше. Войдя в большую комнату, он потянул на себя боковую дверь.
– Артур здесь? – в третий раз произнес он так же сдержанно и негромко, как в предыдущие два.
– Нет, отец, – отвечал мелодичный голос, и говорящая оторвала взор от темного окна, за которым лежало притихшее поместье.
– Где он, Мэри?
– Ушел, отец, три часа назад, посмотреть, что там с посадками лиственницы, которые он сегодня утром велел Уилсону подстричь и проредить.
– К дьяволу посадки лиственницы! – очень тихо проговорил граф. – А скажи мне, Мэри, когда он обещал вернуться?
– До ужина.
– Почему он от тебя бегает? – продолжал его сиятельство тоном, в котором угадывалось легкое раздражение.
– Я не могу привязать его к своей юбке, – ответила герцогиня. – Я просилась поехать с ним, но он сказал: не стоит, – поскольку день был слишком жарким, и добавил, что к утру, наверное, будет сильная роса.
Нортенгерленд сел и погрузился в молчание.
– А зачем вам Адриан? – спросила герцогиня, подходя и усаживаясь рядом с отцом на кушетку.
– Да незачем особенно. Просто хочу сказать ему, что он здесь слишком долго. Меня утомляет эта суета; из‑за него весь дом кверху дном.
– Хотите послушать музыку? – предложила дочь, улыбаясь про себя.
– Нет, Мэри. Не сейчас.
Граф погладил ее кудри, чтобы смягчить отказ, который, он видел, пришелся ей не по душе.
– Отец, вы же не желаете, чтобы Адриан уехал? – спросила она, глядя ему в лицо.
– Он к тебе добр? – полюбопытствовал граф, оставляя без внимания вопрос.
– Да, – быстро ответила герцогиня, краснея, хотя сумерки скрыли ее румянец.
– Ты сегодня гуляла? – осведомился он.
– Да. Прокатилась верхом до самого Олдерлейского леса.
– Одна?
– Нет, с Адрианом.
– Ты сейчас хорошо себя чувствуешь?
– Да, отец.
– А как стеснение в груди, на которое ты жаловалась раньше?
– Совершенно прошло.
– А кашель?
– Тоже!
– Ладно, береги себя.
Нортенгерленд встал и медленно вышел из комнаты. Через мгновение на застланной ковром лестнице раздались его шаги – граф спускался на первый этаж.
– Чтоб ему! – воскликнул Нортенгерленд некоторое время спустя, исходив большую гостиную вдоль и поперек. Там царил полумрак; свечей не зажигали, огонь в камине не горел, в окна холодно заглядывал безлунный вечер. Граф, прекрати хождения, простер усталое тело на диване. Стояла полная тишь, и лишь угрюмый шепот листвы дразнил ею нетерпеливое ухо. Наконец‑то раздался какой‑то звук: в кухне или на втором этаже не то что‑то уронили, не то хлопнула дверь. Нортенгерленд встрепенулся, напряг слух – но все уже умолкло. «Чтоб ему!» – снова простонал граф и обессиленно уронил голову на подушку.
Что‑то прошелестело в траве за стеклянной дверью в дальнем конце гостиной, послышалось фырканье, и за стеклом возникла большая собака. Она что‑то обнюхивала на земле. Перси видел ее, однако не шелохнулся, только плотнее прижал к подушке ноющий висок. Вдалеке прозвучал голос, он с каждой минутою приближался.
– Уилсон, когда закончишь обрезать лиственницы, займись деревьями перед домом – они совсем запушены. Плющ надо подрезать – свет не попадает в окна. И надо пересадить розовые кусты вон туда. Эй, Юнона, что там у тебя? Летучая мышь? Лапой сбила? Уилсон, отними у нее. Фу, старушка, фу! Умница! Ладно, Джемми, на сегодня все. Не забудешь про решетки для винограда? Их надо починить.
– Не забуду, милорд. Спокойной ночи, ваша светлость.
– Спокойной ночи! Да, загляни по дороге в сторожку и спроси Крэбба, хорошая ли наживка получится из тех мух, что я ему прислал. И пусть его старший сын зайдет ко мне завтра в восемь утра – я собираюсь на рыбалку.
– Передам, милорд. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи, Джемми. Ну ладно, Юнона, забирай свою летучую мышь – она уже дохлая. Что? Родословная не позволяет такое есть? Лежать, старушка! Положи голову мне на ногу.
Голос умолк, и в комнате стало еще темнее, чем прежде. Высокий джентльмен стоял на лужайке сразу за упомянутой дверью, спиною к дому, лицом к широкой равнине под синим шатром небес. Он застыл молча и неподвижно, словно погруженный в вечерние размышления, подняв голову к южному созвездию, которое медленно зажигало в ночном небе звезду за звездой.
Впрочем, раздумья длились недолго: насвистывая удалой мотивчик, джентльмен повернулся к стеклянной двери, открыл ее и шагнул в дом.
– Темень‑то какая! – С этими словами вошедший потянулся к сонетке.
– Я просил бы вас не требовать свечей, – донеслось из непроницаемой тьмы.
– Это еще почему? Что вы тут делаете в одиночестве, старый сумасброд?
– Я буду очень признателен, – отвечал слабый голос, – если вы совершите насилие над своею всегдашней бесцеремонностью и станете в моем доме обращаться ко мне по имени.
– Какие нежности! – воскликнул ночной гость. – Я вынужден буду поступить в пансион для благородных девиц и улучшить свои манеры, иначе не сумею угодить жеманному щеголю ушедшего века в его сельской норе. Браммел, где вы?
– Браммел, быть может, и вправду имя, – отвечал сладкогласный незримый дух, – но точно не мое. Полагаю, вы употребили его в качестве прозвища – вульгарный обычай, принятый у вульгарных людей. Вероятно, лорд Арундел называет мистера Энару Кровопийцей, а синьор Фернандо в ответ именует шевалье Фредерика Обмылком. Мистера Говарда Уорнера при вашем дворе величают не иначе как Козочкой, а мужлана, обитающего в Гернингтоне, кличут Навозной Кучей.
– Отлично сказано, мой дерзкий петиметр, – отвечал высокий садовник, отдававший указания насчет розовых кустов. – Отлично, мой старосветский павлин, я охотно послушаю еще.
– Вы копались в навозе, Артур? – спросил невидимый оратор. – От вас идет запашок – аромат конюшни, я полагаю?
– Я и впрямь заходил на вашу конюшню несколько дней назад, – ответствовал землеустроитель. – По недосмотру хозяина она пребывает в таком авгиевом состоянии, что, вполне возможно, запах не выветрился до сих пор, хотя я немедля сменил платье и вдобавок принял ванну.
– Почему вы так любите возиться с домашней скотиной? – вопросил голос. – Потому что Арундел нанял вас покупать лошадей и собак и угощает джином всякий раз, как вы отыщете ему кровного жеребца или породистую гончую?
– Не совсем так! Просто в их бессловесном обществе я отдыхаю от колкостей желчного старого джентльмена, сочетающего слабое здоровье с дурным нравом.
Ответу помешал приступ надсадного кашля, который оставил по себе частое прерывистое дыхание, отчетливо слышимое в наступившей тишине.
– Вам ведь не хуже нынче вечером? – произнес герцог Заморна, придвигая кресло к дивану, на котором возлежал его тесть.
– Мне хуже с каждым вечером, Артур.
– Бросьте! Это ипохондрия. Напротив, вам лучше день ото дня. Я только сегодня утром заметил Зенобии по поводу ваших затянутых ляжек и шелковых чулок, что вам к лицу этот старомодный форс.
– Артур, мне неприятны ваши речи, а особенно – ваш вульгарный жаргон.
– О, живя в глуши, вы заделались утонченным романтиком! Думаю, если бы я вытащил вас на воды – да хоть в Моубрей, – это бы пошло вам на пользу, особенно если бы вы согласились показываться на людях и обедать за общим столом.
Послышалось легкое шелестение, как будто кто‑то с усилием встает, затем голос: «Я ухожу!» Однако Заморна придвинул кресло еще ближе к дивану, дабы преградить собеседнику путь.
– Не капризничайте, – сказал ом. – И не надо закатывать истерику из‑за того, что вам предложили обедать в обществе десятка хорошо одетых, хорошо воспитанных господ, каждый из которых, ручаюсь, куда лучше вашего осознает свое положение и налагаемые им светские обязанности.
– Вы что, составили заговор с целью отправить меня в Моубрей? – спросил граф.
– Не знаю. Я об этом думаю, – ответил его зять. – Особенно если вы будете упорствовать в своем затворничестве.
– К черту! Довольно меня оскорблять! – воскликнул Нортенгерленд внезапно переменившимся голосом и, резко сев на диване, посмотрел на зятя в упор. Даже в густых сумерках было видно, как сверкают его глаза.
Заморна рассмеялся.
– Что за новый стих на вас нашел? – спросил он. – Знаете, кого вы мне сейчас больше всего напоминаете? Луизу Вернон. Те же театральные аффекты, та же склонность к внезапным переменам настроения.
Граф с мгновение молчал, затем, когда гнев схлынул, улегся обратно на подушку.
– Где теперь Луиза? – спросил он. – По‑прежнему на вашем попечении?
– Да. Я поселил ее в небольшом домике по другую сторону Калабара.
– Я думал, она в форте Адриан.
– Нет. Она так невзлюбила это место, что я боялся – из чистого упрямства загонит себя в гроб. Мне пришлось найти ей другой дом, но с условием, что, если и он окажется нехорош, она тут же отправится в прежний.
– Вы с нею видитесь?
– Виделся недели три назад, первый раз после возвращения с Цирхалы.
– Точно в первый раз, Артур?
– Точно. А почему вы допрашиваете меня с таким пристрастием? Уж не ревнуете ли вы, старый пуританин?
– У меня еще не было случаев ревновать к вам, однако ж Луиза очень хороша собой, и хотя сейчас я не дам за нее и завитка ваших августейших кудрей, мне не хотелось бы уступать ее никому, даже вашему величеству.
– Не тревожьтесь, сударь. Думаю, наши вкусы очень различны. Вернон никогда не казалась мне красавицей. Она такая смуглая и бешеная.
– Она пугает вас, Артур?
– Почти. Особенно когда расчувствуется.
– А, значит, эта ведьма опробовала на вас прославленную методу? Ну‑ка сознавайтесь. Она предлагала вам свою любовь?
– Весьма неистово, – со смехом отвечал его светлость.
– Черт ее побери! – пробормотал Нортенгерленд. – И что она сказала?
– Что она меня обожает – не так, конечно, как обожала когда‑то божественного Перси, ибо то была ее первая любовь, «а вашему величеству известно, – продолжала маленькая греческая актриса, прикладывая руку к сердцу, – что первое чувство может погасить только смерть».
Заморна изобразил манеру леди Вернон, и Перси издал слабый смешок.
– Передайте ей, – сказал он, – что я всецело с этим согласен. Как бы часто меня ни увлекало сладкогласное пение оперных сирен, жгучие глаза и черные кудри, я до конца верен своей первой любви, Роберту Кингу, эсквайру. Кстати, Артур, она когда‑нибудь поднимала на вас руку?
– На меня?! – изумился герцог. – Что вы, Перси, я в жизни не видел такой боязливой особы. Она начинает дрожать, стоит мне подойти, а если я делаю резкое движение или повышаю голос, пугается и вскрикивает.
– Бедная Луиза! – сочувственно проговорил граф. – Полагаю, она живет в вечном страхе, что в одно прекрасное утро вы отрубите ей голову.
– Ничуть не сомневаюсь, – отвечал Заморна. – Однажды, помню, она мне пела. Ее милость всегда ищет случая спеть, когда я приезжаю, хоть и сказала как‑то, что Заморна в сравнении с Нортенгерлендом совершенно глух к музыке, не то она уже давно бы выбралась из заточения. Перси совершенно таял от ее пения: за «Божьи ангелы с небес» или «Яко не оставиши душу мою во аде» он готов был на что угодно. Заморна же может стоять и слушать самую дивную гармонию, самую божественную мелодию сутра до вечера, а когда она оборачивается и смотрит ему в лицо, то видит все ту же каменную суровость, не сулящую и тени надежды. Впрочем, как я говорил, однажды она исполняла мне «Чу, вечерний ветерок»[26]и впрямь весьма искусно, затем, не оборачиваясь, чтобы выслушать аплодисменты, чего я не терплю, тихо запела «Слезу солдата». Я люблю такие баллады, поэтому подошел ближе и склонился над ее плечом. Маленькая чаровница, выводя трели, вскидывала подбородок на свой обычный манер, и из ее прически выбился локон. Она встряхивала головой снова и снова, а он упорно падал на лицо. Не ревнуйте, Перси, если я скажу, что протянул руку и убрал завиток под гребень, из‑под которого он выбился. Говорить, как затем повела себя Луиза?
– Говорите, – отвечал граф. – Вы не скажете ничего такого, чего я не угадал бы заранее.
– Итак, – продолжал Заморна с выражением явного удовольствия, – едва мой палец коснулся ее лба, музыка смолкла. Луиза уронила руки на колени. Пение оборвалось. Певица опустила глаза и зарыдала. «Что дальше?» – подумал я, но долго мне гадать не пришлось. Клянусь Богом, Перси, она попыталась взять штурмом мою крепость. Мой собственный Девятнадцатый драгунский не мог бы действовать более решительно.
– Нельзя ли без солдафонских метафор, Артур? Говорите прямо, что она сделала.
– Вскочила, обвила меня руками и принялась страстно целовать.
И его светлость от души расхохотался. Если бы не полумрак, можно было бы различить, что темные глаза озорно поблескивают, а лицо разрумянилось от удовольствия. Перси тоже хохотнул, но без особого веселья.
– И как вы поступили? – спросил тесть.
– А вы бы как поступили в этих обстоятельствах? – последовал встречный вопрос от зятя.
– Сдался бы на милость противника, – отвечал Нортенгерленд.
– А я устоял, – с нажимом произнес добродетельный герцог. – Я как можно тише и быстрее высвободил свою августейшую особу из ее объятий, усадил Луизу на диван и призвал успокоиться. Однако об этом не могло быть и речи. Она впала в дикую ярость, рвала на себе волосы и визжала, как очумелая кошка, а затем бросилась ничком на ковер. Я вышел за дверь, дождался, пока малютка выкричится до изнеможения, затем убедил ее встать, вынул карманную Библию, которую всегда ношу с собою, вложил ей в руки и велел прочесть вслух отмеченный отрывок из посланий апостола Павла. Она вопила и топала ногами, но я был тверд. Луиза дочитала до конца – я думал, она лопнет от злости. Не осталось упрека, которого она не высказала бы мне в исступлении. Я не мужчина, я скот, холодный и бесчувственный, как камень; я бесчеловечный мстительный варвар. А выплеснув это все, она принялась твердить, что я – ее идол, ее божество.
Наконец я сказал, что, если она не уймется, я вынужден буду отворить ей кровь, и в подтверждение своих слов достал перочинный ножик. Увидев блестящее лезвие и почувствовав, что я схватил ее руку и сдвинул рукав, чтобы начать операцию, Луиза умолкла и задрожала.
– Милорд, милорд, – выговорила она, утирая глаза, присмиревшая насколько возможно. – Я успокоилась. Я больше не плачу. Только пощадите меня! Если вы пустите мне кровь, я умру. Простите меня, простите!
Она была бледна как мел и тряслась словно осиновый лист. Я убрал ножик и, не в силах сдержать улыбки, покачал головой.
– Говорят, вы бешеный дикарь, – в слезах промолвила Луиза, – но я уверена: это неправда. От вас я не видела ничего, кроме учтивости. Вы неуязвимы для любви. Ни музыка, ни живость, ни смех, ни даже откровенное признание в самой пламенной страсти не трогают ваше сердце. Вы улыбаетесь мне, однако в изгибе ваших губ есть что‑то скорбное. Я ненавижу вас! Презираю! Я готова вас убить! – Она стиснула зубы и тут же зарыдала снова: – И все равно, все равно, я люблю вас так, что сердце разрывается от боли.
– Чертова дура! – воскликнул Перси. – Ветреная безмозглая идиотка! Броситься к ногам человека, которого, пока я был у власти, денно и нощно требовала убить. И так она ведет себя всю свою глупую жизнь. Вернон обещал на ней жениться. Она, польщенная вниманием дворянина, клянется ему в любви. Появляюсь я, она рвет с Верноном и начинает бегать за мной. В конце концов мне все осточертело: я бросил ее и отправился за моря. Она приползла обратно к Вернону и смогла‑таки его на себе женить. Через несколько лет я вернулся, взглянул на мою Луизу, и она вновь потеряла голову. Она отправилась бы за мной в ад. Десять лет эта пиявка тянула из меня кровь. И вот я не выдержал – запер ее в надежной темнице под надзором строгого тюремщика, думая, что теперь могу быть спокоен, ведь она вас не переваривала на дух. И что же? Это пустое существо, снедаемое суетным тщеславием, переходит от ненависти к обожанию. Черт побери, Артур, я не желаю больше слышать про эту женщину. Если она приблизится ко мне, я отправлю Бритвера к аптекарю. Да, клянусь Богом! А если я узнаю, что вы видитесь с нею чаще, чем раз в полгода, я изменю завещание.
После паузы герцог заметил:
– Я удивляюсь, Перси, что вы никогда не спрашиваете про свою дочь – про Каролину.
– А я и забыл, что она есть, – слабым голосом пробормотал граф. – Скажите, ею кто‑нибудь занимается или она растет дикаркой?
– Каролина живет с матерью, – ответил Заморна, – и я нанял ей учителей, но они жалуются на ее болтливость и непоседливость.
– А сами вы к ней хоть когда‑нибудь заглядываете, Артур?
– Время от времени. Она уже довольно высокая. Думаю, ей сейчас лет одиннадцать.
– Должно быть около того. Обещает ли она стать красивой?
– Нет, едва ли; по крайней мере на мой вкус. Она похожа на вас, но это странное сходство – слишком резкое для девочки. Впрочем, у нее красивые глаза и густые блестящие волосы. Она наделена интуитивной, возможно наследственной, грацией. Очень любит внимание и совсем не умеет сдерживать чувства. Правда, ума у нее от природы больше, чем у матери, а сердце пока не затронуто пороком.
– Она когда‑нибудь говорит обо мне, Артур? Я, как вам известно, не обладаю талантом к мужской дружбе и потому очень хотел бы думать, что любим несколькими женщинами и детьми.
– Каролина не говорит ни о ком другом, – отвечал Заморна, – во всяком случае, при мне. В прошлый мой приезд она показалась мне чуточку бледной и вялой, поэтому я спросил, не хочется ли ей съездить на несколько дней в Хоксклиф. Она вскочила с ковра, на котором сидела, и оглушила меня радостным воплем – больше всего это напоминало крик выпущенного на волю сокола.
– Да! – сказала она. – Да, тогда я смогу все время говорить с вами о папе, а за три‑четыре дня, быть может, даже упрошу вас свозить меня к нему в гости.
– Так она поехала в Хоксклиф? – спросил Нортенгерленд. Он был явно польщен и хотел, чтобы его зять развил приятную тему.
– Да, и я не припомню, чтобы видел живое существо в таком же возбуждении. Всю зиму она просидела взаперти, и неделя свободы совершенно ее преобразила.
Помню, однажды она пошла со мною в лес, и я привел ее на одинокую поляну, которую очень люблю, широкую и зеленую, с купой высоких деревьев посередине. Под ними по моим указаниям установлена на пьедестале мраморная статуя: фигура женщины, замершей в глубоком раздумье. Ее очи потуплены долу, длинное одеяние ниспадает до пят. Черты не идеальны. Я поручил изваять их с бюста, который сейчас где‑то на западе. Глядя в это хладное лицо, лишенное всякого ответного выражения, я каждый раз ощущаю новый прилив чувств, некогда горьких, а теперь, по прошествии долгого времени, сладостно‑печальных.
День был жаркий и ясный, небо блистало необычной для Ангрии синевой. Каролина взглянула на статую, залитую почти итальянским солнцем, приложила палец к губам и на миг застыла в молчании. Затем ее глаза наполнились слезами, словно от какого‑то смутного воспоминания. Я взял девочку за подбородок и спросил, в чем дело. «Это похоже на Сен‑Клу, – ответила она, – и на сады Фонтенбло, где я когда‑то гуляла с папой».
Другой раз она сидела у меня в кабинете, смирная как овечка. Я писал, а ей велел забавляться самой. Более двух часов Каролина вела себя так тихо, что я забыл об ее присутствии, пока не расслышал, что она вполголоса бормочет себе под нос что‑то очень медленное и торжественное. Темнело. Я отложил перо и взглянул на девочку. Окно было открыто. Каролина сидела, уперев локоть в подоконник, и, положив щеку на ладонь, пристально вглядывалась в Сиднемские холмы, которые в таком ракурсе казались очень высокими. Она говорила нараспев:
На кладбище Фидены
Среди могил чужих
Спит та, что спать мечтала
Под сенью древ густых.
Дщерь западного края
Приял чужой гранит,
Лилею Сенегамбии
Кремнистый гроб хранит.
Зачем же тот несчастный,
Кто Харриет сгубил,
Любившую так страстно,
Не спас, не защитил?
Лишь Александра стоном
Она к себе звала
И с сердцем сокрушенным
В горячке умерла.
Но Перси беспощадный
Не слышал Харриет крик:
Он к айсбергам полярным
В Европу вел свой бриг.
Но в памяти – расплата,
Урочный час грядет,
Надменного пирата
Раскаяние ждет.
– Итак, сударь, что вы об этом думаете? – спросил Заморна, закончив свой обрывочный рассказ.
– Откуда она взяла эту песню? – глухо выговорил граф.
– Сказала, что прочла в старом журнале и выучила наизусть, потому что там папино имя.
– Она хоть понимает, о чем пела?
– Ничуть. Она думает, что это просто старая песня, в которой непонятно почему упомянут какой‑то Перси.
В соседней комнате часы начали бить одиннадцать. С первым ударом дверь отворилась, и темноту гостиной прорезал узкий луч света.
– Вы идете ужинать? – произнес приятный голос. Говорящая – молодая изящная дама – приподняла свечу и с улыбкой взглянула в сторону ниши.
Заморна повернулся к освещенной фигуре, и в его глазах блеснула потаенная нежность. Он, не отвечая, встал и пошел вслед за дамой. Когда огонек свечи померк в отдалении, раздался счастливый, хоть и приглушенный смех. Затем дверь захлопнулась, оборвав и этот звук.
– Все меня оставили! – простонал граф Нортенгерленд. Тяжелый вздох сорвался с его губ, затем в гостиной наступила полная тишина.
– Артур, что это были за черты, о которых вы говорили накануне? – спросил граф Нортенгерленд внезапно, без всякий преамбулы, когда они на следующей день сидели вдвоем на садовой скамейке в тени виноградных лоз, окруженные тишиной и покоем Селден‑Хауса.
Его светлость герцог Заморна перестал насвистывать и взглянул на того с выражением, словно говорившим: «Что за причуда на вас нашла в этот раз, старый хлыщ?» Не удостоив тестя ответом, герцог возобновил свист, который постепенно перешел в пение, сперва без слов, а затем и со словами:
Что, брат, ты бродишь туда и сюда?
Дома жена моя, дома беда.
Что может сделать, что может сказать?
Пошлет меня в пекло – чертей гонять.
А срежь‑ка, брат, палку и дай‑ка ты ей,
Пускай‑ка сама погоняет чертей.
Четыре кирасира
Во весь опор летят,
Все хваты, все задиры,
Любому черт не брат.
Мундир на каждом красный
И шлем на голове.
Вот эти‑то ребята
И встанут во главе.
– Что вы делали после обеда, Артур? – терпеливо проговорил граф, отчаявшись получить ответ.
– Пил кофе у Зенобии.
– С ромом небось?
– Подите спросите графиню, – ответствовал учтивый монарх и, прочистив горло, затянул новую песню:
В коровнике мама, папаша в полях,
Сияет луна высоко в небесах,
Чарующий вечер, свидания час –
Пройди в стороне от придирчивых глаз.
Закат догорает, сгущается мгла.
Тебе я открыл бы, когда б ты пришла,
Глубокие, мрачные тайны души.
Ты все их узнаешь, спеши же, спеши.
Ни взглядов не трать, ни улыбок зазря,
Кончается вечер, погасла заря,
Не страсть меня ныне к тебе привела.
Спеши же и помни: ты слово дала.
Невозможно постоянно жить в одиночестве; невозможно постоянно сохранять романтический настрой. Я начал этот труд с намерением написать возвышенную трагедию и, дабы лучше осуществить свой замысел, удалился из торгашеского пригорода Заморны в уединенный уголок на самой дальней границе зеленого Арундела. Здесь, на летнем ветерке под июльским солнцем, я пытался погрузиться в грезы, которые воскресили бы все буйство, красоту и чудеса прошлого.
Мне хотелось поведать, как одних сразило страшное вероломство, других – невыразимое горе. Я вновь видел роковой вечер в Джорданском замке: хлестал косой осенний дождь, в серых сумерках деревья стенали, качая обнажившимся ветвями над мглистыми и мокрыми прогалинами; в доме все было тихо, в гостиных еще не зажгли свечи, и ровное пламя каминов оживляло спокойным сиянием сгущавшийся полумрак. Мне мнилось, что я стою у подножия большой лестницы. Снаружи ревел ветер, внутри царило безмолвие. Дождь бил в замковые окна, в комнатах все казалось мирным. Я слушал, как где‑то наверху зазвонил колокольчик, затем раздался далекий, но жуткий вопль. Кто это кричал?
Раздались голоса и торопливые шаги. Из внутренних покоев выступила служительница и в отчаянии провозгласила: «Она умирает!»
Затем пробудившееся воображение нарисовало передо мной смертный одр Августы ди Сеговия. Я видел, как она борется с тем, чего так страшилось и что настигло ее в этот вечер. Пораженная в расцвете лет, в самый разгар чувственных удовольствий, эта гордая, волевая женщина лежала на диване – не без движения, нет. Она билась так, что служанки не могли ее удержать, с почти мужской силой, еще не ослабленной, а лишь подстегиваемой судорогами чудовищной боли, – одна точеная округлая рука отброшена, другая прижата ко лбу, благородное лицо бело, пышные волосы, которыми она так гордилась, черной шелковистой массой рассыпаны по подушке. Клитемнестра в каждой своей черте, убийца, а теперь и жертва убийцы, она не желала умирать: жизнь все еще сулила слишком много искушений ее порочной натуре, слишком богатую пищу ее разнообразным аппетитам.
И где же Александр, о где?
Внезапно наступает перемена. До этого мгновения она бушевала как фурия, изрыгая страшные ругательства, проклинала отравителя, ибо понимала, что отравлена, требовала у Бога жизни и кощунственно хулила его, чувствуя нестерпимую боль во всех внутренностях; она вскрикивала от суеверного ужаса, когда гнусные пороки и кровавые преступления черными тенями обступали ее смертное ложе. Но вот исступление проходит, сменяясь тоской при одной мысли об Александре. Он средоточие всех ее страстей. Она любила его долго; она одержима. Августа поворачивается на постели, закрывает лицо руками; неутолимая скорбь рвется наружу в потоке слез и рыданий. Где он? Где?
Наконец она поднимает глаза и приказывает всем выйти. Боль от яда прошла, а с нею и душевные муки. Несчастной осталось только умереть. Она по‑прежнему сильна духом и потому заставляет себя успокоиться, чтобы встретить смерть, как мученица. Августа лежит на постели вытянувшись, «бела, чиста, бесстрастна, холодна»,[27]волосы убраны со лба, руки сложены на груди, как у мраморного надгробного изваяния. Два или три светильника стерегут ее последние мгновения.
И вот приближается заключительная сцена. Всадник, скакавший в грозу ночь напролет, входит наконец в дом. Что толкнуло его в путь, какой необъяснимый позыв или сверхъестественное провидение, гадать бесполезно. Все спокойно и величаво. Не слышно ни воплей, ни проклятий, ни исступленной божбы.
В гостиной темной тишина,
Ни щели меж завес.
Здесь даже буря не слышна,
Что сотрясает лес.
Перед ним лежит его Августа, прекрасная, как во сне. Ее большие глаза открыты, но ресницы не трепещут, щеки застыли, платье не колышется. Он зовет ее:
О, Августа! Но тишь вокруг.
Ответ не прозвучит.
Без отклика печальный звук
В глухую даль умчит.
Однако, читатель, зачем я об этом говорю? Тебе уже все поведано слогом куда более возвышенным, чем я способен изобразить. Revenons a nos moutons![28]Довольно сказать, что эта нота для меня чересчур высока. Я не сумел ее удержать и вынужден сменить регистр.
Я устал от героики и вновь чувствую желание говорить с людьми, слепленными из обычного теста. К этой перемене меня отчасти толкнуло письмо, которое хозяйка принесла сегодня утром, пока я завтракал. Я тут же узнал руку: аккуратный почерк бывшего счетовода, что не чурался прежде писательских упражнений, ныне, впрочем, отброшенных с презрением и позабытых.
– Ах, сэр Уильям, – пробормотал я, беря конверт с оплаченной доставкой, – ваша эпистола пахнет конторой.
Жуя поджаренный хлеб и прихлебывая кофе, я прочел нижеследующее:
«Ну, Тауншенд, если я понимаю, что вы делаете на ферме в Арунделе, то пусть меня зажарят на угольях! Что за блажь – похоронить себя в глуши? С тем же успехом вы могли бы отправиться на остров Вознесения и стать новым Александром Селкерком. В конце концов, Заморна, Адрианополь, часть Арундела – лишь эти области нашего восточного королевства населены кем‑либо, кроме птиц небесных и зверей полевых.
Я сильно подозреваю, что вы влюблены. Некая заморнская красавица поразила ваше сердце стрелой Купидона, и вы, как раненый олень, забились в подлесок, чтобы тихо испустить дух.
Кто она? Быть может, наша общая знакомая, прелестная хозяйка Керкем‑Лоджа? Как вы помните, мы оба были сражены, когда она промчалась мимо нас на лошади в Хартфорд‑Дейл. Ах, Тауншенд! Эта длинная лиловая амазонка и шляпка для верховой езды на белокурой головке, такая кокетливая, такая дерзкая, слегка сдвинутая набок, чтоб видна была прядь светлых волос! И этот хлыстик, Тауншенд, и ручка, которая его держала, ручка дамы или феи! Мой бедный друг, мне кажется, вы ранены в сердце.