Д.Ружмон. Искусство любить и искусство воевать
Ружмон Д. ИСКУССТВО ЛЮБИТЬ И ИСКУССТВО ВОЕВАТЬ
Вторник, 29 ноября 1938 г.
ПРОБЛЕМА ДАТЫ
В 1968 г. Дени де Ружмон под заглавием «Летопись одной эпохи» («Journal d'une epoque», 1 926— 1946) собрал воедино работы, опубликованные им к тому времени: «Крестьянин из Данюба» («Le paysan du Danube», 1932), «Дневник безработного интеллигента» («Journal d'un intellectuel en chomage», 1937), «Немецкая хроника» («Journal d'Allemagne», 1938), «Хроника двух миров» («Journal des deux mondes», 1946). Между двумя последними разделами он помещает в качестве своего рода переходной работы несколько страниц, озаглавленных «К вопросу о войне» («Vers la guerre»,), где напоминает об обстоятельствах, в которых записал то, что осталось от его самой известной книги «Любовь и Запад» («L'amour et l'Occident»,). Именно об этом он сообщил в своем выступлении в Коллеже.
«В конце февраля или в начале марта я написал первые пять книг. В мае, как и предполагалось, я выступил с четырьмя докладами в Швейцарии, сделал сообщение о пятой книге „Любовь и война" в Коллеже Социологии Батая и Кайуа и написал объемную статью о гитлеризме, опираясь на заметки, сделанные во Франкфурте: это станет основным текстом моей работы „Немецкая хроника ". С конца мая по 20 июня в небольшом замке около Бруно были написаны шестая и седьмая книги, предисловие, а также в последний раз просмотрен машинописный текст. Вечером 21 июня — дата летнего солнцестояния, когда в последний раз День празднует победу над Ночью, царствование которой будет долгим даже в разгар лета, — в Гранд-Опера дают „ Тристана ". Я купил два оставшихся билета.
Везущее нас в сумерках такси пересекает площадь перед Лувром; внезапно проход во внутренний двор музея озаряется огромным пламенем. В Гранд-Опера, где, как всегда теперь, декорации ужасны, и, как и положено, звучит немецкая речь, возглас Бранжиены с высоты восточной башни: „Habet acht! Habet acht! — Schon weicht dem Tag — die Nacht" („ Берегитесь!Берегитесь! Уже ночь уступает дню!") — зазвучал с необычайной силой, все поглощая и все захватывая собой, — такого потрясения от встречи с искусством я никогда ранее не испытывал» («Journal d'une epoque». P. 366).
Эта хронология, восстановленная автором в 1968 г., неточна. Не исключено, что работу «Любовь и Запад» Дени де Ружмон написал в мае и тогда оке зачитал ее в Коллеже. Но это было после Мюнхена, после того как вышла его «Немецкая хроника», — конечно оке, после Мюнхена. На деле, он, как представляется, перепутал два выступления. Помнится, что впервые он выступал 19 мая (одновременно с Валем и Батаем), после того как Клоссовски зачитал свой перевод «Антигоны» Кьеркегора.
ПЕРСОНАЛИЗМ
Дени де Ружмон (1906 — 1985), швейцарец и протестант, является великолепным знатоком немецкой культуры. Он часто посещает N.R.F., где в декабре 1932 г. по предложению Полана составляет памятный «Список требований»: десять отчаянных антиконформистов, от Тьери Мольнье до Поля Низана и Анри Лефевра, предвещают знаменательные перемены режиму, называемому демократическим: претензия на радикализм. Среди них большинство составляют персоналисты: Арно Дандьё, Робер Арон, Пьер Шевалье, Эмманюэлъ Мунъе, Жорок Изар.
В одном из приложений к «Летописи одной эпохи», озаглавленном «Осень 1932 г., или рождение персонализма», мы найдем ценные описания обстоятельств, в которых происходило сближение с Коллежем. Ружмон, сотрудничающий с официальными персоналистскими журналами «Esprit» и «Ordre nouveau», совместно с Анри Корбеном и Алъбером-Мари Шмитом, идейно вдохновляют, создают и, «Hic et Nunc», финансируют орган экзистенциально ангажированной теологии, основателем которой является Карл Барт. «Политика личности» («Politique de la personne», 1934) и «Мыслить с помощью рук» («Penser avec les mains», 1936) делают его одним из самых значительных глашатаев персоналистского движения, которое, опираясь на понятие личности, намеревается создать третью силу, противостоящую одновременно либеральному обожествлению индивида и его всеобщему отвержению. Ружмон много пишет. Наряду с упомянутыми журналами его имя можно было встретить в оглавлениях изданий «Recherches philosophiques», «Vendredi», «La Fleche» и других.
ОДИН ГОД В ГЕРМАНИИ
Вынужденное пребывание Ружмона в Германии, давшее название его работе «Дневник безработного интеллигента» (написана в 1933 — 1935 гг., опубликована в 1937г.), завершается, когда Отто Абец, нацистский посол, курирующий парижских интеллектуалов, предлагает ему читать лекции во Франкфуртском университете в 1935 — 1936 учебном году. Ружмон пишет об этом в своей «Немецкой хронике», появившейся, как уже отмечалось, сразу после Мюнхена, в октябре 1938 г.
После года, проведенного среди нацистов, или, скажем иначе, из земного опыта — опыта жизненного, Erlebnis и дажеMiterlebnis (опыта сопереживания), который Ружмон сумел благодаря своей преподавательской деятельности почерпнуть относительно нацизма, он сделал вывод: интерпретация современной политики требует моделей скорее религиозных, нежели экономических. Блестящий отрывок из «Немецкой хроники», озаглавленный «Священная церемония» (11 марта 1936 г.), представляет собой описание политических эмоций, полностью совпадающее с тем, как это виделось в Коллеже. Немецкая армия только что вновь заняла левый берег Рейна. Гитлер, прославляя победное шествие своей агрессии, произносит одну из своих знаменитых речей. На затерявшегося в толпе Дени де Ружмона нисходит откровение: «То, что я сейчас испытываю, можно назвать не иначе как священный ужас» («Летопись одной эпохи»). Спустя два дня начинаются пасхальные праздники. Каникулы он проводит в Париже, где своим друзьям описывает то, чему был свидетелем. Однако некоторые факты не поддаются выражению на французском языке. Они недоступны пониманию. Ружмон пытается их растолковать. Его обвиняют в пропаганде.
В следующем году, когда начинает создаваться Коллеж, персоналисты с интересом наблюдают за его подготовкой (Батай был близок с Арно Дандьё, одним из основателей персоналистского движения, умершим в 1933 г.). Пьер Прево, входивший в инициативную группу, вспоминает об этом в своих мемуарах: «Я, как это порой случалось, обедал у Дени де Ружмона, на просторной вилле в восточном пригороде Парижа, которую предоставил в его распоряжение Шарль де Бос. Я напомнил ему о нашем недавнем визите к Жоржу Батаю, который, как он сказал, укрепил его в его оценке выпуска „Ацефала" под названием „Ницше и фашисты", который он только что прочитал. Он увидел в нем знак радикального антиэтатизма, то есть единственного подлинного антифашизма. Он заявил о своем согласии с Батаем» («Prevost». P. 15 —1 7).
ЛЮБОВЬ И ВОЙНА
Книга «Любовь и Запад», навеянная «Тристаном» Вагнера, представляет собой пространное рассуждение относительно мифа о Тристане и Изольде, в котором Дени де Ружмон увидел матрицу сумрачного эротизма прелюбодеяния, в течение восьми столетий выдаваемого европейской литературой за вершину любовной страсти. Любовь, которая воспламеняется, отворачиваясь от своего объекта, и достигает апогея в исступленном ожидании смерти. «Schon weicht dem Tag — die Nacht». В этой точке слова, которыми Батай 22 января 1938 г. закончил свое выступление «Притяжение и отталкивание», а именно: «Сущих объединяет то, что их разъединяет», — совпадают с главной идеей «Любви и Запада»; этому произведению, как известно, многим обязана работа Рене Жирара «Романтическая ложь и романтическая истина».
«Любовь и война» — в этой главе книги, представленной Дени де Ружмоном в Коллеже, выдвигается гипотеза о параллельной эволюции в нашем обществе эротического и военного: «Любое изменение в военной тактике, — пишет Ружмон, — соотносится с изменениями в концепциях любви, и наоборот». В аннотации к книге «Любовь и Запад», опубликованной в «Europe», Сартр замечает по этому поводу: «Глава о любви и войне мне показалась превосходной» («Situations I ». Р. 63).
Совращать или разрушать. Ружмон противопоставляет друг другу два типа войны, один из которых нацелен на победу над врагом, другой — на его уничтожение. Средние века культивировали первый тип войны, войны галантной, одновременно гуманной и мужественной: стремясь к овладению — в двойном смысле: военном и сексуальном, — война намеревалась добиться капитуляции объекта своих вожделений. В современной войне нет ничего подобного: ее насилие, одновременно демаскулинизирующее и садистское, имеет целью не завоевание желанного объекта, а разрушение объекта ненавистного. К этим словам примыкает и суждение Батая о фашизме, сводящем суверенность к экстравертному насилию воинствующего садизма. Таким образом, оно подтверждает проводимое Кожевым противопоставление разрушения совращению, животной потребности — жажде признания.
Начало изменения отношения между этими двумя военными режимами датируется Французской революцией: якобинцы фактически являются пионерами национализации аффектов; они положили начало овладению и монополизации с помощью политики либидинальной энергии индивидов, то есть десексуализации либидо. Национал-социализм лишь наследует от них эту десексуализацию. Под предлогом всеобщей мобилизации коллектив присваивает себе сферу чувственности; любое движение страсти, восходящее от частного пространства к публичному и идущее на пользу коллективного, признается законным только при условии, если оно выходит за пределы индивидуальной жизни, за которой признается одно лишь право на досаду: обратной стороной коллективного возбуждения является бессилие личности.
Клоссовски — который, как и Ружмон, сотрудничает и в Коллеже, и в журнале «Esprit» — развивает схожие мысли в статье «Сила ненависти», опубликованной в декабрьском номере «Esprit» за 1938 г. (р. 402—423).
ПАРАЛЛЕЛИЗМ ФОРМ
От желания через страсть к смерти — таков путь западного романтизма; мы все вовлечены в него, поскольку зависим — разумеется, бессознательно — от совокупности нравов и обычаев, символы которых создала куртуазная мистика. Страсть означает страдание.
Наше понятие любви, включающее в себя и любовь женщины, связано, таким образом, с понятием плодотворного страдания, которое приукрашивает или тайно узаконивает — особенно в западном сознании — тягу к войне.
Эта странная связь определенного представления о женщине и соответствующей ему войны имеет на Западе глубокие последствия для морали, воспитания, политики. Самого обширного труда не хватило бы, чтобы изучить ее различные аспекты. Можно желать, чтобы такой труд был написан, но нам не понять крайней сложности этой задачи. Ведь действительно, чтобы написать его со знанием дела, надо было бы основательно изучить материал, которого мы вкратце коснулись на предыдущих страницах, затем исследовать военную культуру и, наконец, проанализировать начиная с XIX в. психологические работы, касающиеся вопроса о «воинственном инстинкте» в его отношении с сексуальным инстинктом. Поскольку это находится вне моей компетенции, я ограничусь тем, что поставлю некоторые вопросы и буду исследовать их, в частности, с точки зрения мифа, что, собственно, и является предметом моего изучения.
Могут, впрочем, подумать, что в этой сфере рассмотрение форм не менее поучительно, чем исследование причин и, разумеется, не столь чревато ошибками. Например, нет необходимости обращаться к теории Фрейда, чтобы констатировать тот факт, что инстинкт войны и эротизм глубоко связаны между собой: более очевидно об этом свидетельствуют обиходные формы языка. Однако, оставляя в стороне многочисленные и изменчивые гипотезы, касающиеся происхождения инстинктов, я обращусь к некоторым формальным сходствам между искусством любить и искусством вести войну начиная с XII в. и по наши дни. Моя задача проста: отметить параллелизм между эволюцией мифа и эволюцией войны, не делая никаких выводов о приоритете той или другой.
ВОИНСТВУЮЩИЙ ЯЗЫК ЛЮБВИ
Начиная с античности поэты использовали военные метафоры для описания естественной любви. Бог любви — это стрелок из лука, пускающий смертельные стрелы. Женщина отдается мужчине, который завоевывает ее, поскольку он самый удачливый воин. Ставка Троянской войны — овладение женщиной. И один из древнейших романов, находящихся в нашем распоряжении, «Феоген и Хариклея» Гелиодора (III в.), уже повествует о «битвах за любовь» и о «восхитительном поражении» того, кто сдается под стрелами Эроса, коих не избежать.
Плутарх показывает, что сексуальная мораль спартанцев была подчинена военным успехам этого народа. Евгеника Ликурга и ее скрупулезно описанные законы, упорядочивающие отношения супругов, не имели никакой иной цели, кроме усиления агрессивности солдат.
Все это подтверждает существование естественной, то есть психологической, связи между сексуальным и воинственным инстинктами. Однако было бы напрасным искать черты сходства между тактикой древних и их пониманием любви. Обе сферы подчинены в корне отличным друг от друга законам, у них нет общего измерения.
В нашей истории начиная с XII — XIII вв. всё происходит не так. Любовный язык обогащается оборотами речи, которые не только обозначают элементарные жесты воина, но вполне определенно заимствованы из искусства баталий, военной тактики той эпохи. Отныне речь уже идет не о общем — более или менее смутно ощущаемом — истоке, а о явном параллелизме.
Возлюбленный осаждает Даму своего сердца. Он любовным штурмом берет ее целомудрие. Он преследует, домогается ее, стремясь побороть последний оплот ее стыдливости и внезапно разрушить его; наконец, дама сдается на волю победителя. Однако тут же, путем неожиданного превращения, типичного для учтивого поведения, именно влюбленный, выиграв сражение, становится пленником. Он, следуя правилам феодальных войн, превращается в вассала этого сюзерена, как если бы именно он потерпел поражение. Ему остается только доказывать свою принадлежность к мужскому роду и т. п. Все это достойно прекрасного языка. Однако солдатско-цивильный жаргон того времени дает нам немало других, еще более выразительных примеров. Позже изобретение огнестрельного оружия приведет к употреблению бесчисленных двусмысленностей. К тому же отмеченный параллелизм был с удовлетворением использован писателями. Это — тема неисчерпаемой риторики. Брантом 1 писал: «О, счастлив тот капитан, который сразил и поубивал стольких людей, врагов божьих, на полях сражения и в городах! О, так же и еще более счастлив тот, кто сразил и овладел в пылу других атак и штурмов прекрасной Дамой, водрузив свой флаг над вашей постелью!» Не стоит удивляться тому, что большое число мистиков вновь обращается к этим, ставшим банальными, метафорам и переносит их — в соответствии с описанным выше положением дел — в сферу божественной любви. Франциск Оссунский (один из учителей св. Терезы, наиболее преуспевший в куртуазной риторике) написал в своем «Ley de'Amor»: «Не думай, будто битва за любовь похожа на другие битвы, где всюду свирепствуют ярость и грохот войны, поскольку любовь борется исключительно с помощью ласки и нет никаких иных угроз, кроме ее нежных слов. Ее стрелы и удары благотворны, они — само дароприношение. Встреча с ней весьма полезна. Вздохи любви — ее артиллерия. Любовные поцелуи — овладение. Цель ее самоотверженности — дать жизнь тому, кого любишь».
*
Очевидно, что куртуазная риторика в основе своей означает борьбу Дня и Ночи. Смерть в ней играет главную роль: она есть крушение мира и победа светоносной жизни. Любовь и смерть связаны аскезой — так желание и война связаны инстинктом. Однако ни религиозного истока, ни психологического пособничества со стороны инстинктов борьбы и продолжения жизни недостаточно для того, чтобы определить точное использование военных выражений в эротической литературе Запада. Все объясняет эффективно действующее в средневековье правило, общее искусству любви и искусству войны, которое носит имя «рыцарство».
РЫЦАРСТВО, ЗАКОН ЛЮБВИ И ВОЙНЫ
«Стилизация любви» — таково, согласно Хёйзинге, высшее стремление средневекового общества в этическом плане. «Это — общественная необходимость, потребность тем более настоятельная, чем более разнузданными были нравы. Надо возвысить любовь до ритуала, чего требует бьющая через край неукротимая страсть. Если же чувства не заключить в определенные рамки, не подчинить правилам, мы вернемся к варварству. Церковь возлагает на себя обуздание грубости и распущенности простого народа, однако она не преуспевает в этом. Аристократия имела свою культуру, независимую от церковных предписаний, культуру учтивости, и именно в ней черпала нормы своего поведения». (На деле мы знаем, что куртуазность не только ничем не обязана Церкви, но что она противостояла ее морали. Вот что может побуждать нас пересмотреть большинство наших суждений о духовном единстве средневекового общества!) Однако если правда, что эта куртуазная мораль не смогла изменить приватные нравы высших классов, которые оставались «удивительно жестокими», то она по меньшей мере сыграла роль идеального творца прекрасных видимостей. Она восторжествует в литературе. К тому же она сумеет предъявить себя самой жестокой реальности своего времени — реальности войны. Исключительный случай, когда ars amandi привела к рождению ars bellandi.
Воздействие рыцарского идеала ощущалось не только в правилах индивидуальной борьбы, но и в самом ведении сражений, и даже в политике. Военный формализм в эту эпоху мечтает об абсолютных религиозных ценностях. Часто бывает так, что идут на смерть ради нелепых условностей, из сумасбродства. «Рыцари ордена Звезды дают обет в ходе битвы ни при каких условиях не отступать более чем на четыре арпана; в противном случае — либо умереть, либо сдаться в плен. Это странное правило, если верить Фруассару, с момента создания ордена стоило жизни более чем девяти десяткам рыцарей». Необходимость стратегии приносилась в жертву куртуазной эстетике или долгу чести. «Когда в 1415 г. Генрих V Английский шел навстречу французам перед битвой при Азенкуре, вечером он миновал деревню, которую его квартирьеры определили ему для ночлега. Король „как тот, кто более всего соблюдал церемонии чести", как раз накануне повелел, чтобы рыцари, отправляемые в разведку, снимали свои доспехи, дабы на обратном пути не выглядеть отступающими в полном боевом снаряжении. Теперь он сам, облаченный в воинские доспехи, не мог вернуться обратно и провел ночь там, где оказался, выдвинув караул в соответствии с новой обстановкой». Множество примеров говорит о бессмысленных смертях, вызванных обещаниями чванливых безумцев, которые они стремятся выполнить, идя на самый что ни на есть опаснейший риск. Идут именно на риск, поскольку не способны никаким иным путем отыскать предлог, чтобы уклониться от своих обязательств. Здесь как нигде уместна куртуазная казуистика. Эта казуистика «управляет не только моралью и правом; она распространяет свое влияние на все сферы, где главное — стиль и форма: церемонии, этикет, турниры, охота и особенно любовь». Любовь даже оказывает детерминирующее воздействие на права людей с момента их рождения. «Права на нападение, на трофеи, верность данному слову подчиняются тем же правилам, которыми руководствуются при проведении турниров и на охоте». 1 «Древо баталий» Оноре Боне — это трактат о праве на войну, в котором одновременно обсуждаются и библейские тексты, и работы по каноническому праву, посвященные этой проблеме: «Если при столкновении завладевают доспехами, считается ли, что их необходимо вернуть? — Позволено ли вести военные действия в праздничные дни? — Что лучше: сражаться после принятия пищи или натощак? — В каких случаях можно бежать из плена?» В другом произведении мы видим, как два капитана препираются по поводу пленного перед старшим по чину: «Это я, — говорит один из них, — первым схватил его за правую руку и сорвал с него перчатку. А мне, — утверждает другой, — он сам дал и свою руку, и обещание быть моим пленником».
Что касается политических идей, вдохновленных в средневековье рыцарскими представлениями, то, согласно Хейзинге, главные из них таковы: борьба за всеобщий мир, основанный на единстве королей, завоевание Иерусалима и изгнание оттуда турок. Это — химерическая идея, но империя будет испытывать ее на князьях вплоть до XV в., вопреки как всевозможным преобразованиям, происходившим в те времена в Европе, так и самым неотложным реальным интересам.
Именно здесь наилучшим образом проявляется особый характер куртуазного идеала, радикально противоречащего «суровой действительности» той эпохи: он является полюсом притяжения для попранных духовных устремлений. Это — форма романтического бегства и сдерживание инстинктов. Скрупулезный формализм войны противостоит кровавому феодальному насилию — так культ целомудрия у трубадуров противостоит эротической необузданности XII в. «В средневековом сознании формируются, так сказать, две противоположные концепции жизни: набожная, аскетическая концепция, подчиняющая себе все нравственные чувства; чувственность, уступившая дьяволу и отчаянно мстящая за себя. В зависимости от того, какая наклонность берет верх, мы имеем либо святого, либо грешника; однако в целом они находятся в неустойчивом равновесии, которое часто нарушается».