Ерман, Минин, Тулак и Ворошилов

Конец мая нового стиля. Наш специальный поезд, прибывший из Москвы, поставлен в тупик и до приискания помещений придется жить в вагонах.

Мы пошли знакомиться с городом. Приятное зрелище для только что изголодавшегося москвича. Горы хлеба, горы мяса, колбасы... Базар завален предметами довольствия, о которых в Москве позволительно только мечтать. Город оказался наполненным людьми в защитных одеждах. Вид самый боевой. В разных направлениях шныряют авто­мобили, поднимая тучи пыли.

Мы решили идти на Волгу. Посмотреть на ее ширь. В этот период Волга под Царицыном производит чарующее впечатление... Свыше двух верст шириною, без единой отмели, гордо катит она свои быст­рые воды. Поражает только почти полное отсутствие движения. Через несколько дней, когда я поселился у местного городского деятеля и старожила, я узнал, что эта безжизненность Волги есть результат большевистского владычества и их способа управления водным транспортом.

Да и не одна Волга являла печальную картину разрухи и застоя. Вся торговля, некогда бившая ключом, замерла и одни только базары жизненных припасов, казалось, продолжали свою прежнюю деятель­ность.

Более длительное знакомство с городом показало, что большевизм еще не в полной мере обрушился на головы его обывателей: видны были приличные чистенькие квартирки, по бульварам прогуливался обыватель, еще не до смерти перепуганный, одним словом, внешние признаки городской жизни давали знать, что если жизнь течет не осо­бенно нормально, все же обыватель дышит достаточно спокойно.

Итак, кроме значительного числа красноармейцев, крайне неряш­ливо одетых и без толку шатающихся по городу, Царицын в конце концов являл довольно мирную картину... Трамваи энергично кати­лись, электричество ярко светило, водопровод давал воду, люди... а люди, как всегда были заняты своими повседневными вопросами и злобами.

После знакомства с городом пришлось знакомиться с вершителя­ми его судеб.

Яков Зиновьевич Ерман - личность менее заметная, нежели Минин, но он скорее всех сошел со сцены, а потому будет удобнее разобрать его деятельность ранее других.

Он пришелец для Царицына. Его карьера началась с появлением большевизма. Он один из первых организовывал сопротивление на­ступлению каких бы то ни было врагов большевизма в городе.

Ерман начал свою карьеру на ораторской трибуне, где проявил не­дюжинные способности.

В конце мая и до начала июля, когда выстрел в затылок одного из его политических врагов прекратил его жизнь, Ерман занимал почти одинаковое по влиянию положение с Мининым.

В описываемый период эти два лица редко выступали совместно. Обыкновенно, когда один из них был в городе, другой находился в поездке и главным образом в Москве, где они оба были на особо хо­рошем счету в «совнаркоме».

Ерман, как я уже говорил в первой главе, был тип настоящего большевика и считался патентованным другом рабочих. Это, однако, не помешало ему, когда он затеял в середине июня, в виду прорыва казаками линии Грязи- Царицынской ж. д., мобилизацию рабочих французских заводов, отнестись к ним самым критическим и суровым образом, как только он увидел, что рабочие не особенно настроены беспрекословно выполнять его приказы, а симпатизируют эс-эрам и тогда Ерман при помощи самых радикальных и провокаторских игр совершенно разоружил их организации и во все дальнейшее время относился к ним с большим предубеждением.

Будучи совсем молодым человеком, 25-26-ти лет, обладая завидной энергией, Ерман оказывал большое влияние на все дела Царицына и был действительно одним из столпов большевизма в городе.

Все репрессивные меры, до прибытия Сталина, всегда исходили от Ермана, и «буржуазия», а вместе с ней и все те, кто имел несчастье подходить под термин контр-революционера, испытали не раз на себе силу Ермана.

По настоящему положению Ерман считался военным комиссаром Царицына, но в этой области, кроме нескольких неудачных попыток устройства мобилизации на чисто новых началах «Красной армии», его деятельность дальше не пошла.

Смерть свою он нашел на одном из рабочих митингов, где его вы­сокомерное обращение с рабочими-грузчиками вызвало недоразуме­ние, во время которого кто-то выстрелом в затылок убил Ермана.

Тело убитого Царицынского трибуна прибыло на траурном паро­ходе. В день похорон все магазины и правительственные учреждения были закрыты. С парохода было взято на особый катафалк и в тече­ние свыше двух часов возилось по всем улицам города. Но самым ис­ключительным образом вылилось внимание почитателей в том, что все венки, находящиеся в городе, были реквизированы, а когда для желающих таковых не хватило, то они, не задумываясь, отправились на кладбище и обобрали все венки с буржуазных могил, не стесняясь, украсили ими гроб и могилу, часто не сорвав старых лент.

В момент опускания тела в приготовленный для него склеп, в городе поднялась такая пулеметная и пачками стрельба, что свыше четверти часа стоял неумолчный гул от выстрелов. Между тем, на Волге по данному сигналу все пароходы принялись давать самые разнообразные и часто столь заунывные свистки, что казалось тысячи диких громад­ных животных ревели и выли в бессильной простой злобе. Ермана не стало. Пылкий трибун, достаточно яркий оратор, игравший значи­тельную роль в жизни «красного Царицына», сошел со сцены.

Со смертью Ермана в Царицыне из местных сил остался один Минин. Все остальные не могли играть большой роли: одни по их уму, а дру­гие, большая часть которых принадлежала к числу левых эс-эров, по тому недоверию, которое им оказывали большевики.

Минин, оставшись без своего помощника и отчасти без соперника по популярности и энергии не оправдал возлагавшихся на него на­дежд революционного царицынского элемента и в дальнейшем той роли, которую предсказывали и ожидали от него его почитатели.

Главной причиной этой в нем перемены было появление Сталина, борьба с которым была Минину не по плечу

Сколько раз приходилось, говоря с Мининым в надежде повернуть вопрос в желательную сторону, чувствовать, что сам Минин на сто­роне предлагаемого решения вопроса, и сталкиваться с тем, что Ми­нин с раздражением отзывался о Сталине, о его способе обращения с остальными членами тройки военно-революционного совета и невоз­можности для него, Минина, идти против всемогущего наркома.

Тем не менее, надо отдать справедливость Минину, что его рабо­тоспособность очень большого масштаба. Сколько раз приходилось наблюдать его за работой почти круглые сутки. Для него просидеть восемь-десять часов на коллегиальном решении какого-нибудь во­проса и немедленно отправиться на фронт или заняться чисто город­скими делами, которых он не покинул, не представляло видимой трудности. Кроме того, безусловно нельзя не отдать ему должного, что он несомненно по природе очень умный, решительный и гибкий человек.

Для царицынцев он хорош еще и тем, что как местный деятель, все-таки, так или иначе, но служит смягчающим элементом в кон­фликтах между властью большевиков и интересами населения, а так­же, что ясно из его местных интересов в большем масштабе, и потому он пользуется сравнительно большой популярностью и до появления Сталина безусловно был самой выдающейся фигурой в Царицыне.

Включение Царицына в Северо-Кавказский округ позволило Ми­нину выйти на широкую арену областной деятельности и вот, вероят­но, недостаток кругозора бывшего семинариста и стал причиной того, что Минин утерял свой вес и не мог справиться с выпавшей на его долю задачей.

Те или другие причины виновны, но Минин перестал играть вы­дающуюся роль. Ерман, Минин представляют собой, так сказать, гражданское управление Северного Кавказа. Приведенные типы бы­ли бы не полны. Дополняли военные деятели, на которых также сле­дует остановиться.

В июне и июле месяце таким военным деятелем являлся бывший унтер-офицер лейб-гвардии драгунского полка, «товарищ» Тулак. Этот «самородок-стратег» держал в повиновении весь царицынский округ и расправлялся с негодными для него элементами самым решительным и беспощадным образом. Царицыну не раз грозила опасность стать жертвой различных возвращающихся с фронта шаек, которые часто достигали внушительных размеров. Но Тулак, своеобразно понимая тактику и стратегию, тем не менее, всякий раз удачно справлялся с непрошенными гостями и спасал Царицын. В личной храбрости и воен­ном глазомере ему отказать нельзя и поэтому его популярность была значительна. Главной ареной его деятельности был фронт, начиная от станции Лог и кончая станцией Ремонтная. Способ управления был простой. Там, где было плохо, Тулак ехал лично и увлекал за собой отступающих красноармейцев. Но, что хорошо было ранней весной, то во время наступления значительных казачьих сил стало плохо, и на его месте появился недюжинный самородок - Ворошилов. Ворошилов - бывший слесарь, выдвинувшийся благодаря револю­ции и полной разрухе, в так называемых армиях южного Главковерха Антонова-Овсеенко1, которые отступали, теснимые немцами. Там он получает назначение командующего 3-й армией. После разгрома большевиков под Ростовом и Новочеркасском2 он объединяет под своей командой остатки своей третьей, первой армий, Морозовской и Донской революционных дивизий и ставит себе задачей пробиться к Царицыну, месту рождения всех остатков большевистских сил. Под станцией Морозовской его войска были окружены казаками со всех сторон, но благодаря его энергии и помощи Сталина он пробивается к Дону, восстанавливает связь с Царицыным, восстанавливает железно­дорожный мост и, наконец, соединяется с царицынским гарнизоном, приведя ему свыше 15-ти тысяч штыков и многочисленные запасы, награбленные в Ростове, Новочеркасске и в станицах по пути. Эти за­слуги, а вместе с тем ясный ум, здравые военные рассуждения сдела­ли то, что Ворошилов, через самое короткое время занимает выдаю­щийся пост в военном командовании не только Царицына, но и в большем масштабе, попадая в тройку военно-революционного Совета Северо-Кавказского округа, а вместе с тем на должность командую­щего 10-й армией южного фронта.

Надо отдать справедливость Ворошилову, что если он не стратег в общепринятом смысле этого слова, то во всяком случае ему нельзя отказать в способности к упорному сопротивлению и, так сказать, к ударной тактике.

Между прочим, учитывая способности в военном командовании наших противников, необходимо ввести весьма существенную по­правку на ту трудность, которую она встречают в смысле отсутствия повиновения в подчиненных им войсках и несмотря на отмену, про­должающийся митинговый способ выполнения приказаний.

Из остальных типов Царицына интересен тип левого эсэра Федо­това. Минин после московского восстания эсэров шутя представлял Федотова: «единственный надежный левый эс-эр, и действительно Федотов был единственный человек в городе. Он был всегда спра­ведлив, ровен и каждый данный момент, не думая о грозившей ему опасности, был готов заступиться за каждого несправедливо аресто­ванного или обвиненного. Но главная заслуга его состояла в том, что он всеми силами старался умерять дикий разгул большевиков и смягчать их огульные репрессивные меры.

Вот среди каких типов и в каких условиях протекала жизнь царицынцев летом 1918-го года.

Среди этих же типов, но близко с ним соприкасаясь, работая со­вместно с ними, но против них: на так называемый активный сабо­таж, на перемешивание их карт, находилась одинокая, почти отрезан­ная от своих, группа контрреволюционеров.

Тяжелая и мало заметная работа выпала на их долю. Многие из них не раз побывали в открытом бою против врага и в самые жесто­кие моменты боя, в самые опасные рискованные минуты атак на не­приступные позиции не испытывали таких жутких минут и такого нервного потрясения, как им довелось испытать во время исполнения ими этой задачи. Не преувеличивая можно сказать, что все время, проведенное среди большевиков, есть балансирование между стенкой для расстрела и веревкой для повешения.

 

Ноев ковчег

Вожди советской республики, «наркомы» и «главковерхи», в ко­миссариатах и штабах - это Ноев ковчег, где очень мало чистых и бесконечное число нечистых. О видных руководителях советской республики, на обязанности которых лежит «кидать толпе лозунги», как говорят в Совдепии, мне уже не раз приходилось писать в «Дон­ской Волне».

Теперь мне хочется рассказать о тех комиссарах, которые делают советскую погоду на местах и занимают более или менее заметные посты на юге России, направляя удары на Дон и Кубань.

Остановлюсь прежде всего на казаках-комиссарах. Казак Урюпин- ской станицы Хоперского округа Селиванов был политическим комис­саром южной группы советских войск. Алкоголик, эфироман и мор­финист - Селиванов всегда производил впечатление ненормального человека. Спирт и наркотика требовали денег, их черпал Селиванов без стеснения из советского денежного сундука. На обязанности поли­тического комиссара лежит надзор за административным аппаратом армии и к военным делам он отношения иметь не должен.

Но Селиванов ожидал бранной славы. В конце мая прошлого года казаки подошли к Урюпинской станице. Селиванов заявил о своем желании отстоять «родную» станицу. Взял сто тысяч рублей на орга­низацию обороны станицы, забросил за спину винтовку, запасся у доктора эфиром и уехал из Царицына к Урюпинской. И только недели через две после взятия казаками Урюпинской Селиванов1, вернулся в Царицын, развязно повествовал о своих подвигах, но отчета в израсхо­довании ста тысяч дать не мог, как не мог и объяснить, где он провел две недели после проигранных сражений около «родной» станицы.

Отчет у него требовали, но Селиванов пил, нюхал эфир и безобраз­ничал. Значительно позже выяснилось, что в Урюпинскую станицу Селиванов ездил для эвакуации своей семьи в Борисоглебск, где и пропьянствовал эти две недели.

После такого «конфуза» Селиванов взял еще несколько десятков тысяч рублей и с ними укатил в Москву. В Москве его приласкали в совнаркоме, и там он и доныне благоденствует.

Председателем донского исполнительного комитета - донского «цика», был казак Ковалев2 из Донецкого округа.

Ковалев был замечателен только громадным ростом и физической силой. Он держался скромно, чувствовал свою незначительность и в спорах всегда соглашался со своим оппонентом.

К власти его призвал съезд советов Донской советской республики3, бывший в Ростове в марте 1918 года. На съезде Ковалев произнес юмористическую речь о «зверствах» партизан, иллюстрируя ее таким примером:

- Забрались партизаны в дом и руками брали из банки варенье.

Этот же Ковалев ездил к германскому генералу фон-Арниму за­ключать мир от имени Дона с Германией.

После занятия добровольцами Тихорецкой донской «цик» утратил свое значение, и Ковалев остался в военной инспекции у Подвойского4 на ролях простого осведомителя по казачьим вопросам.

Наиболее яркой фигурой из казаков-комиссаров является Евгений Трифонов5. В марте 1918 года он, ловко обойдя «наркомов», получил у них около двадцати миллионов рублей на организацию борьбы на юге России. Понятно, деньги ушли без отчета со стороны Трифонова перед давшими их. Он организовал так называемый «центро-юг», просуществовавший до мая в Донской области, а затем перекочевав­ший в Царицын.

В Царицыне Трифонов пытался захватить власть в свои руки, но встретил энергичный отпор и повел интригу против северо-кавказс­кого комиссариата, настойчиво требовавшего у него отчета в двадцати миллионах.

Неудача в Царицыне не сломила энергии и жажды власти в Три­фонове, и он выехал к Подвойскому с новым проектом.

Трифонов решил создать в противовес большому войсковому кругу, пользовавшемуся авторитетом на Дону, походный войсковой круг при советских войсках. Попутно себя Трифонов выдвигал в председа­тели такого круга. Подвойский мечтал о победном шествии по улицам Новочеркасска, ему проект Трифонова понравился и стал заботиться о проведении его в жизнь.

Но к октябрю Дон был свободен от большевиков и необходимость такого круга стала под вопросом. А открытие круга должно было быть торжественным в присутствии самого Подвойского и других красных «генералов». Вторая неудача не остановила Трифонова, и в октябре он берется за организацию всей контрразведки на юге России, разгоняет бывшую контрразведку и прочно оседает на новом месте.

Вероятно теперь, когда красные снова на Дону, Трифонов играет не малую роль и, быть может, воскрешает свой проект походного войскового круга. Тем более, что этот проект встречал в советских кругах большой интерес, как ловкий маневр к завоеванию казачьих умов.

От казаков-комиссаров перейдем к комиссарам вообще.

Очаровывал даже арестованных помощник комиссара по обороне юга России Вейсман.

Но горе было тому, кто попадался в мягкие лапы «помощника спа­сателя юга России; чем ближе попавшийся знакомился с порядками группы «комиссара Вейсмана», тем меньше оставалось у него надеж­ды и шансов на спасение его жизни и тем яснее он видел, что не только юг России, но и она вся не выдержит стараний такого «спаса­теля».

Главной задачей Вейсмана было выпытывать пойманного или задер­жанного подозрительного человека. И в этом деле, как потом при­шлось убедиться, он соперников не имел. Придти к человеку, заочно приговоренному к расстрелу, убедить его, что он сейчас будет выпущен на свободу, добиться от него или не добиться своей цели, безразлично, но тут же вывести его к... стенке - это для Вейсмана было наслажде­нием, которого он не уступал никому.

В то время тактика вождей красной гвардии заключалась в заня­тии всех более или менее важных центров и разбойном в них поведе­нии. Причем, как правило: старшим комиссаром занятого центра ни­когда не назначался местный житель.

Так, например, в городе Лебедине в это время свирепствовал ко­миссар Губин. Кто он и откуда было покрыто мраком неизвестности для горожан.

Ражий детина с копной черных волос из-под набекрень одетой матросской шапки с георгиевской лентой ужасающей длины. Мат­росская шапка и прочий грим, под матроса, были пущены для страха и почтения обывательского. Вооружен Губин был с ног до головы: маузер и шашка болтались с боков, короткий русский карабин плотно прилегал к спине, а в правой руке комиссара на коротком ремешке висел браунинг. Арсенал дополняла внушительных размеров нагайка. Четыреста человек красногвардейцев, которыми командовал Губин, носили громкое название «армии».

Утром пятого марта 1918 года жители Лебедина, выведенные из терпения поборами и насилиями Губина и его «армии», услышав, что в 25-ти верстах появились группы гайдамаков, подняли восстание. Восстание было совершенно не организовано и потому в первый же день потерпело неудачу. Тем не менее Губин и весь его штаб были взволнованы и решили принять особенные меры охранения.

Сам командующий расставлял посты охраны и непосредственно записывал старших на постах. В воздухе стояла неумолчная брань командующего: - Товарищи, кто уйдет с поста, того немедленно рас­стреляю. Сам убью, на месте, как собаку!.. Кто старшие? Подходи, расписывайся!..

Расстановка постов продолжалась очень долго и в течение всего времени Губин сыпал ругательствами, подкрепляя их для большей убедительности выразительными жестами правой руки, на которой болтался привязанный браунинг. Нагайка тоже не оставалась в без­действии и, несмотря на полнейшую свободу в обращении подчинен­ных со своим комиссаром и их частый глухой ропот, она частенько прохаживалась по спинам неповоротливых «товарищей».

Одному из арестованных Вейсманом удалось избегнуть смерти, чтобы попасть в лапы Губина. Были основательно очищены карманы, хотя и при непременном заверении, что все будет возвращено полно­стью. Понятно заверения остались только словами...

Много месяцев спустя, тому же удачливому «контрреволюционеру» посчастливилось обмануть красных и даже занять у них вид­ный пост.

Губин оказался у него отчасти в подчиненном положении.

Испытавший в марте прелести губинского обыска и потерявший во время его очень хорошие часы, узнав Губина и будучи им тоже уз­нан, решил испытать память комиссара.

- Товарищ-комиссар, будьте любезны сказать, который час? У вас, кажется, очень хорошие и верные часы?

- Не у меня, ей Богу, не у меня, - заторопился с оправданием Гу­бин. Я сдал ваши часы в Харькове. Они, вероятно, там и пропали.

В конце марта один из контрреволюционеров, по понятиям боль­шевиков, отсидев положенное количество тюремного заключения и испытав на себе все прелести вывода «к стенке» и тому подобных со­временных удовольствий, случайно познакомился с комиссаром по эвакуации военных грузов Червовым.

Родом он из Сибири. Прибыв в Москву на какой-то большевист­ский съезд, он был оставлен при Подвойском, звезда которого только начинала тогда всходить. Сидели на вокзале в ожидании отправления поезда в Москву и мирно беседовали на злободневные темы.

- Но как вы попали из Киева в Харьков? - спросил комиссар только что счастливо избежавшего расстрела и выпущенного из тюрьмы «белогвардейца».

Спрошенный рассказал довольно подробно все свои мытарства. На глазах комиссара Червова он увидал неподдельные слезы сочувст­вия и соболезнования.

- Боже, сколько вам пришлось выстрадать, перенести и все это за что?

- Как за что? А идея величия Родины? А любовь к ней? А долг служения во имя ее славы?

Червов мгновенно преобразился. Куда девалось его сочувствие к страданиям, только что перенесенным говорящим. Глаза его высохли и зажглись недобрым огоньком.

- Вы говорите - родина. Кому нужна она, этот старый хлам. Нет никакой родины. Есть всемирный интернационал. Вот что должен видеть перед собой каждый человек...

Долго еще шли разговоры на эту тему, окончившиеся

Долго еще шли разговоры на эту тему, окончившиеся довольно неожиданным заключением Червова. Смысл его заключения был до­вольно ясен:

- Жаль, жаль, что вас не расстреляли, а то вы, вызвав у меня со­страдание, только напрасно расстроили мне нервы, а мне это вредно.

Еще один.

Его задача состояла в мелких боевых командованиях. Кроме того на его плечах, лежала забота непосредственного охранения всякого рода и достоинства штабов тогдашних многочисленных командую­щих и главковерхов. Это комиссар Иванов, бывший моряк Черно­морского флота, так приблизительно в чине прапорщика.

- Эй, товарищи, поднимайся. Сейчас шесть человек могилу ко­пать, да винтовки взять, жлоба закопать надо. (Жлобом на юге в это время красногвардейцы звали всякого подозрительного человека).

«Эй-эй, хлопцы, там четыре в кожаных куртках, (при штабе было таких четверо головорезов,) вали живей, тут есть, кого порешить надо», - кричал своим подчиненным Иванов.

И хлопцы быстро валили, вскинув да плечи винтовки. Через ко­роткое время раздавались выстрелы... Хлопцы приводили в исполне­ние приговор. А вслед за выстрелами раздавался звучный баритон комиссара Иванова, который прилично пел даже оперные отрывки...

- Онегин, я скрывать не стану, - напевал он после залпа хлопцев.

Описанные комиссары принадлежат к более низкой группе работаю­щих на месте, так называемых местных выборных, но конечно их ни­кто и никогда не выбирает, а они назначаются от партии коммунистов.

В Москве в самом скором времени пришлось встретиться с более высокой группой, она являлась контролирующим элементом дейст­вий только что разобранных типов, а вместе с тем и задающей тон всему советскому направлению в каждом округе.

Латыш Карл Иванович Зедин, бывший моряк Черноморского фло­та был назначен в первых числах мая нового стиля старшим комисса­ром северо-кавказского военного округа.

Едва образованный настолько, чтобы подписать свою фамилию, человек, который не мог сам составить, или понять составленную другим деловую бумагу, был призван вершить судьбой громадного округа, состоявшего из всех областей Кавказа плюс область Войска Донского, (частью занятой тогда большевиками), Бакинской, Ставро­польской Астраханской губернии и Царицынским уездом.

Первое впечатление, которое произвел Зедин было очень комич­ное. Только что получив столь ответственное назначение, он не яв­лялся несколько дней, так как вздумал писать проект всеобщей на­ционализации пароходных предприятий в России, и первоначально его излюбленнейшей темой была эта национализация. Но, несмотря на большое старание понять из его проекта сущность реформы, дол­женствующей обогатить Россию и принести неисчислимые выгоды ее транзиту, в голове оставалось лишь одно.

- Вы видите вывески: такое-то пароходство, такое-то...

Все долой и будет одна вывеска: ««Национальное пароходство». Каждый, кто хочет, берет билет в какой хочет кассе и на каком хочет пароходе, в которых не будет никаких разделений на классы. Видите, как это все просто. Только у меня сегодня болит голова, потому что я в эти три ночи написал мой проект и это очень утомительно.

Характера Зедин был решительного и в способах управления, до появления в Царицыне Сталина, мало отличался от сатрапов всех времен и разных государств. Он решительно расправлялся с каждым комиссаром, который осмеливался идти против его мнения. Он разо­гнал старую политическую организацию, так называемого, Центро- Юга, в котором главой был донской казак Трифонов. Но, по приезде Сталина, Зедин взял неверный тон лести в глаза и одновременно, на­чал скрытую закулисную борьбу, в которой, по своей ограниченности и упрямству, он заранее был обречен на неудачу и Сталин его быстро съел. Зедин получил другое низшее назначение.

Чтобы окончательно дополнить этот тип комиссаров надо упомя­нуть в нескольких словах о комиссаре из бывших телеграфистов Бубенкове. Яркий вырожденец с вечной улыбкой на лице, с растерян­ными, все время блуждающими глазами, Бубенков, кажется, был соз­дан для того чтобы делать одни глупости. Этот человек ни одного раза не только не провел ни одной своей идеи или не воплотил ни од­ной своей мысля, но, кажется, он был создан исключительно для того, чтобы ставить советскую власть в комическое положение.

Перед тем как появиться на юге он был на крайнем севере в Ар­хангельске и там своими бессмысленными, с точки зрения большеви­ков, поступками не только способствовал приведению в исполнение плана изгнания большевиков из Архангельска, но еще и благодаря его глупости, советская власть лишилась крупного числа миллионе­ров, которые достались в руки «белогвардейским» организациям во главе с генералом Потаповым.

Едва удравший из рук «белогвардейцев», Бубенков снова получает назначение на юг. Объяснение такого назначения может быть и есть в действительности только одно - абсолютное отсутствие в «совдепии» людей, которым можно доверить.

В одном любопытен Бубенков: ненормальный человек, он отнюдь не был кровожадный и, если большинство этого типа комиссаров считают особенным шиком хвастаться числом выстрелов, произве­денных в упор, то Бубенков являлся совершенно противоположным типом. Он конфузливо сознавался, что не подписал ни одного смерт­ного приговора и, уже, конечно, сам не произвел ни одного выстрела.

3. ВОЖДЬ КРАСНЫХ

И. И. ВАЦЕТИС и др.

Вацетис

И. И. Вацетис16 - бывший артиллерийский офицер. Он с высшим военным образованием. В 1909 году он окончил императорскую ни­колаевскую академию17 по второму разряду, т.е. без зачисления по генеральному штабу. Строевой его ценз также невелик: самая большая часть, которая находилась под его непосредственной командой, был латышский батальон еще во времена первоначального их комплекто­вания, при их возникновении на северном фронте, Внешность Ваце- тиса самая неказистая: маленького роста, очень толстый, настолько, что фигура его представляется совершенно четырехугольной, с ко­роткой совершенно заплывшей жиром шеей и микроскопическими постоянно воспаленными глазами, которые у него непрестанно бегают по сторонам. Одет он в костюм, представляющий нечто среднее между просто штатским и формой капитана волжского парохода. Держится главком чрезвычайно просто, особенно старательно подчеркивая про­стоту своего поведения в том случае, когда ему приходится встре­чаться по службе со старыми, так называемыми, бывшими генерала­ми, из которых некоторые, состоящие на службе у советской власти, с весьма ясной и бросающейся в глаза утрировкой подчеркивают остатки былой дисциплины. Приемная его всегда полна народу. Очередь в приемах соблюдается мало; независимо от времени, принимаются главным образом, различный депутации, которых в ставке, когда она находилась в Арзамасе, было достаточное количество.

Нынешняя карьера Вацетиса следующая: в марте и апреле 1918 года он развертывал в Москве первую латышскую бригаду в диви­зию. Эта работа длилась приблизительно до начала июня, когда обстоятельства, в связи с неудачами большевиков на среднем течении Волги, заставили совнарком для поправления их дел послать туда вновь сформированную дивизию латышей под начальством Вацетиса.

Всем известная неудачная попытка тогдашнего командующего вос­точными силами большевиков пресловутого Муравьева18 изменить советской власти, кончившаяся его самоубийством немедленно выдвинула Вацетиса на пост вместо Муравьева.

Причина попытки к измене Муравьева осталась тайной для многих.

Причины же, выдвинувшие Вацетиса на пост главнокомандующего большевистскими силами, ясны и понятны: как ни низко пал Муравь­ев в своих злодеяний, но все же он был русский человек и, в конце концов, не мог не видеть, в какую пропасть ведут Россию современ­ные ее правители из разного интернационального народа. Этот самый интернационал тоже отлично понял, что только нерусский человек может быть вполне надежен на таком ответственном посту и только нерусский человек будет в состоянии с легким сердцем бросать на русский народ латышей, китайцев и всякие другие интернациональ­ные войска.

Совнарком ценит Вацетиса, Совнарком отлично знает, что другого им не найти. Другой, если даже и продастся совершенно искренно, то все-таки ему не будет такого доверия, как злобному латышу, для ко­торого русский материал только материал, на котором он строит свое благополучие.

Совнарком может спать спокойно: Вацетис не изменит. Его не за­мучает совесть при виде разрушенной России, которую он ненавидит всей душой; его не замучают тени погубленных им десятков тысяч русских офицеров, как они замучили Муравьева и заставили в измене советской власти искать нравственного успокоения... Нет, ему все это нипочем. Что ему Россия, и что он России?!

Надо сознаться - советские власти сделали хороший и правиль­ный выбор. О его талантах, как военного человека, речь будет еще впереди, сейчас же надо сказать только о том отношении, которое он имеет к делам вообще и о тех лицах, которые его окружают.

Вацетис очень хорошо чувствует, насколько он нужен советской власти, и манера его обращения с отдельными лицами совнаркома достойна описания.

Для того, чтобы было понятным его поведение, необходимо пред­варить читателей, что в настоящее время военное управление в сов­депии сосредоточивается в руках троек, так называемых «военно- революционных советов» различных рангов. Сам Вацетис, как глав­ком, находится в военно-революционном совете республики. Этот совет состоит из большого числа лиц, но как и в низких, подобных ему советах, военный его член вполне самостоятелен в оперативных вопросах и никому в отдаваемых им распоряжениях отчета не дает, контролируясь остальными членами совета только со стороны, так сказать, контрреволюционности отданного им распоряжения. Это, между прочим, одна из причин того, что в настоящее время в совет­ских войсках стало несколько больше порядка и систематичности в действиях.

Однажды Вацетис отдал какое-то оперативное приказание, кото­рое не понравилось видному члену коммунистической партии. Член этот был в Москве. Он немедленно вызвал Вацетиса к прямому про­воду и стал ему высказывать свое неудовольствие по поводу того, что Вацетис распорядился, не посоветовавшись предварительно с ним. Этот нарком стал угрожать Вацетису партийным коммунистическим судом, на что Вацетис весьма в резкой форме ответил, что он их пар­тийных судов не признает и за свои распоряжения несет ответствен­ность лишь перед советом народных комиссаров и с ним больше раз­говаривать совершенно не желает. Конечно, так может говорить толь­ко Вацетис, который чувствует за своей спиной значительную силу латышских штыков.

Между прочим, Вацетис не коммунист, и как это не раз проскаль­зывало в его разговорах, не собирается быть таковым.

Но советская власть терпит его грубые выходки: он им необхо­дим...

Интересно привести и мнения Вацетиса о его подчиненных вроде Сиверса, Киквидзе, Мироновых и прочих этого ранга начальниках.

В то самое время, как посланный Подвойским военный руководи­тель приехал к Вацетису для своего и Подвойского обеления, туда прибыла и депутация Сиверса для жалобы на Подвойского и его бе­логвардейскую компанию.

Вот что там произошло:

В приемной все встретились: и жалобщики, и приехавшие оправ­дываться.

После получасового разговора сиверцы вышли от главкома с сияющими лицами победителей, гордо смотря на приехавшего обе­литься контрреволюционера.

Позванный военный руководитель был принят тоже очень ласково и тотчас увидел, что его дело будет выиграно. Выслушав доклад о Сиверсе в самых коротких чертах, главком немедленно перешел на общее положение дел на фронте. Здесь досталось и Сиверсам, и Кик­видзе, и Мироновым. Главком, не жалея образных сравнений, крити­ковал их действия: «Что же Сивере по-прежнему продолжает интере­соваться мануфактурой и сладким товаром, для спасения которого у него нет другого средства, как постепенное отступление с обвинением всех и вся в белогвардействе. Ну, а Киквидзе продолжает танцевать лезгинку от Елани до Мачехи и обратно?» Действительно, в то время Киквидзе раз десять наступал и отступал в этом районе, оправдывая свои бессмысленные передвижения какими-либо «стратегическими» соображениями, и, несмотря на категорическое приказание не посы­лать непосредственных донесений, главкому, все время беспокоил высшее командование своими собственными «стратегическими» пла­нами.

6.А что поделывает «безумный» войсковой старшина? Скоро ли надеется свергнуть своего соперника? Как его отношения с ближай­шим другом Киквидзе?

Те мнения, которые Вацетис высказывал об этих начальниках, по­казали, что он их знает достаточно хорошо.

В этой же самой беседе главком развил подробности своих страте­гических планов, которые были заключены следующими, с достаточ­ным пафосом сказанными словами:

7.Мы возьмем их в клещи. Покончим раньше с Доном - отдадим его трудовому народу. После покончим с добровольцами — сметем тех и других в море!..

В частной жизни Вацетис весьма прост и самым главным его раз­влечением состоит: хорошая выпивка и обильная еда. Причем время приема докладов, сочно при этом приговаривая: «Люблю поесть. Что же осталось теперь в этом мире как не одна еда».

Вацетис все время окружен латышами, и весь его конвой состоит исключительно из них. Чтобы попасть к главкому, надо пройти сквозь строй различных формальностей которыми заведывают ис­ключительно латыши. В самом Арзамасе в то время был порядочный латышский гарнизон, который держал город в строгом повиновении и подчинении к новой в России власти.

Странно и обидно было видеть их гордые лица. Наблюдать образцо­вый порядок их воинских частей, в то же время замечая отвратительное безобразие в русских красноармейских частях и, будучи настроенным в противную от этих красных банд сторону, все же становилось обидно видеть, что в нашем народе так мало любви к своему порядку, к своему родному укладу. От наших можно было слышать только брань и поношение всего, что было раньше дорого и свято всем. И в то же время, тут же рядом у латышей слышать дорогие слова: Родина, честь, долг порядок и т. д. и т. д.

Видеть почтение и любовь к своему на