Подоспел Крутогоров.
Гедеонов, закрыв лицо рукавом, подполз к Крутогорову:
— Прости-и…
Обхватил судорожно его ноги, трясясь и стуча зубами.
— Я сам себя проглотил… Я, железное кольцо государства! — взвыл он. — Да и… иначе и не могло быть…
— Ну… што ж? — грозные протянулись руки мужиков. — Што за комедь?
Ясные поднял Крутогоров в таинственном звездном свете глаза:
— Вы пришли в мир, чтоб гореть в солнце Града… А чем лютей зло, тем ярче пламень чистых сердец!
В рыхлой, шелохливой мгле насторожились мужики, как колдуны на шабаше, уперлись носами в густые, дикие, сбитые войлоком и развеваемые по ветру бороды. Нахлобучили на глаза шапки. Заткнули топоры за пояс, косясь в лунном сумраке на застывшего в ужасе Гедеонова и ворча:
— Знать, и гаврики льют воду на Божью мельницу?
А Гедеонов, точно комок, перевернувшись в горячке и упав к ногам Крутогорова, стучал загнутым костлявым подбородком оземь, хрипел глухо:
— А-га-х!.. Прости-и!.. По человечеству!
Из-за разорвавшихся над белопенным озером, рыхлых, опрокидываемых ветром туч вынырнуло бледное жуткое кольцо луны и облило зеленым сном сады, срывы, смятенные человеческие валы под горой, мертвые раскинувшиеся тела и среди них, в цепи бородачей, темно-красную черкеску Гедеонова.
— Переходи к нам… — веяли на Гедеонова дикими бородами мужики.
— Я? К вам? В пор-рошок, мать бы…
Зашабашили бородачи зловеще. Угрюмо и неотвратимо напосудили топоры, молча пододвигаясь к подхватившемуся вдруг Гедеонову:
— Ну… выгадывай…
— Пощадите… — жалобно заныл генерал.
И забился в горячке немо. Под бледным неживым огнем луны полы и рукава черкески трепались, как крылья мертвой птицы. По впалым зеленым щекам черная текла запекшаяся пена, будто заклятое колдовское снадобье.
— Отпустите… ду-душ-у… на покаян…
Крутогоров, подойдя к нему, наклонил голову:
— Русский парод не только народ гнева… но и народ всепрощения…
— А-га-х!.. — рыгал Гедеонов кровавой пеной. — Не- г-эт…
И, подхватившись, точно на крыльях, развевая полами черкески, помчался наискось, под гору. Плюхнул в ивовый куст проворно.
И, пригинаясь под ивняком, уже карабкался, точно кошка, над обрывом к хате плотовщиков, смутно светившей в ущелье, на песчаном откосе, красным окном. Но вдруг, сорвавшись, с грохочущим корнистым оползнем покатился вниз, к ухающим вспененным волнам.
Под обрывом, у берега хлопал и скрипел привязанный к березе плот из обаполок. Засыпанный песком и заваленный хворостом Гедеонов, выкарабкавшись, помчался к хате плотовщиков шибко и отчаянно. Но навстречу, от хаты, выползали из засады свирепые обормоты… Тогда Гедеонов, вернувшись, с разбега вскочил на плот, обрубил кинжалом веревку. Подхватил шест и, отодвинув плот от берега, поплыл, гонимый ветром и волнами.
Полная луна, выплыв из-за нагромоздившихся, словно горы, туч, обдала белым ярким серебром черный, захлестываемый волнами плот и согнувшегося, прыгающего дико по разъезжающимся доскам Гедеонова с длинным шестом.
Лунный шалый вихрь, подвернувшись, взрыл ворчливое, рябое озеро, захватил плот. Обаполки закачало дикими волнами, раздвинуло…
Провалился Гедеонов меж скрипучих набрякших обаполок. Застрял в них головой. Хряско под гул волн забился и захрипел…
Ухало озеро. Качала плот вспененная, пьяная рябь. Хлюпали и скрипели остроребрые обаполки, оттирая защемленную меж них, облитую зеленым светом луны и захлестываемую волнами круглую голову Гедеонова…
Мужики рубились.
VI
Под гул набата, лесной шум и смутные крики громад Мария пробралась с сатанаилами и обормотами в глухой, заколоченный сруб, в конце села, в старом дублистом саду. Заперла за собой крепкую тесовую дверь наглухо.
И открыла отверженцам великое свое сердце.
— Прокляли меня все… Как же ж мне быть?.. Помогите мне, злыдотнички. Как бы-ть?
И зарыдала неудержимо:
— Одна-а я на све-те…
В темноте Вячеслав, зажегши огарок, прилепил его к подоконнику. И закрутился, согнутый, по пустой полусгнившей хате. Завыл, точно бешеный волк, став на корячки:
— Кончено!.. Недостоен бо есть… и смер-ти! У-у-г… Жизнь отдал… гаду… Думал, богу служил… А вышло — смерду!.. У-у!.. Подметке!.. Смерть моя!..
Подполз к Марии ничком.
Охватил ее ноги:
— Конец мой!.. О-о-ох!.. Любил я тебя… Марьяна, до сме-рти!.. Дух живет… где хочет… Выше всех считал я… себя-то… Думал, сын Тьмяного!.. Сын бога! Ха-а!.. Гнус и!.. Недостоин бо есмь… и взглянуть… Великий род твой, Марьяна! Воистину божественный род! А я… Ко-не-ц!.. Все-о рухнуло!..
По углам при мертвом желтом свете свечи кружились уже в зловещей пляске смерти, дико водя круглыми совиными зрачками, сатанаилы…
Хрипло Вячеслав выл, распростертый в прах. Оглушенные воем, пятились немо в порог, приседали на корячки обормоты…
Бледный какой-то, с синими кругами у глаз послушник, смеркнув под красным кутом на жутком свете свечи жженым кудрявым золотом, ахнул тонко и нудно:
— А-а!.. Веревку-то и забыли… Постой…
Пошарив в карманах, достал крепкий шнур, сложил его в петлю. Вскочил на стол, прицепил наспех к крюку. И, просунув кудрявую жженую голову в петлю, вывернул дико круглые, вылупленные, налитые кровью белки:
— Эй, толкайте стол… и квиты!.. Порадуем Тьмяного!..
Вячеслав, расползшись как-то, обхватив красными волосатыми руками голомшивую голову, глядел узкими загноившимися прорезами на мертвый язык свечи и выл протяжным, безнадежным, диким воем.
— Сколько… душ спасено?.. — угрюмо гукнул из угла какой-то пузач.
— Не виляй… — ощерились на него смертные плясуны. — Должать должал Тьмяному… А теперь вилять хвостом?.. Зачинай хвалу!
Вдруг кто-то потушил свечу. В нудной тошной свалке полегли сатанаилы и захрипели хвалу черному царю, зловеще и глухо… Дух захватывало, и заходились сердца от жути смертной, от немого хрипа…
И вот все смолкло. В густой тьме полезли монахи по лавкам, по стенам, шаря около гвоздей и крючков, с разорванными рубахами.
— А-а-х! Что ж это! — всплеснула в темноте руками Мария. — Братцы мои!
— Ко-не-ц!.. — прохрипел Вячеслав тупо и дико.
— А Град?.. — запылала Мария. — Как же так?.. А Христос?.. Чуете — псалмы поют?.. Слышите звоны?.. Видите свет невидимый?.. Это солнце Града взошло! Идите же за мною в Град!.. — кликала она, вся — трепет, вся — огонь. — Браточки мои! Поцелуемся!
— А на костре нас там… не сожгут? — загудела толпа в темноте. — В Граде-то?..
— Недостойны бо есмь!.. — хрипел и маялся Вячеслав. — Аль пойти?.. Ать?.. Дух живет…
И вдруг заликовал, горя:
— Марьяна!.. Све-т!.. Све-т!.. Гляди, в окнах свет!..
В сплошном сумраке, чуть прорезываемом сквозь щели заколоченных окон зелено-алым светом луны и зорь, к пахучим, мягким Марииным кудрям в сладком священном трепете припали монахи, ликующе крича:
— Веди, заступница!..
В саду за сенями росли глухие гулы и трески.
В тревоге открыли монахи запертую наглухо дверь сруба. И застыли.
Отовсюду на низкие черетняные сети ползло свирепое, жуткое, буйно-смятенное пламя, облившее сараи, плетни и стены сруба запекшейся кровью…
Монахи, на чьи искаженные смертным ужасом лица кровавый лег отблеск гудящего огня, отшатнулись от двери и сбились кучей в углу сруба.
А пламя, охватив сени и сруб, перебиралось на тесовую дверь ревущим, бушующим ураганом, заплескивало багровыми косицами притолки.
В хату забил дым, застилая груди чадом и жаром. Сбросив с себя одежды, выпрямилась Мария неподвижная, строгая и грозная, глядя в глаза огня, охватываемая алыми его поясами.
— А-а! — раскрыла она черные, без дна, глаза. — Бери… Огонь! Бери!..
Упала ниц, так, что обожженные вороненые волосы ее разбежались по груди и плечам пышными волнами. А в бело-розовое крепкое, гладкое, словно выточенное из слоновой кости, тело кроваво-красный впился свет огня, захлестнувшего стены.
— Брата люблю! Бога! — билась Мария. — Как же мне разлюбить?.. Радость пришла! Солнце!..
Полуобернувшись, обжигаемая огнем, подняла безмерно раскрытые, бездонные глаза на окаменелых, строго молчаливых сатанаилов и обормотов, черных от жуткой смерти. Кликнула клич:
— А-х! За мною!.. Слышите звоны?.. Чуете песни?.. Радость пришла!.. Солнце обрел мир! А-х!.. Целуйте!..
Гудели и ломались под напором огня сени. Дикий вихрь остервенело рвал с крыши пылающие черетнины, бросал в залитые огнем окна.
Наддавшая буря обрушила стропила, латы и втулы. По разломанным простенкам, по вздыбленным и обугленным дрекольям кроваво-красная ползла гора, ревя, как тысячеголовое чудовище, забивая смертными валами окна.
В огне метнулась опаленная Мария под кут, полосуемая ножами пламени. Подняла глаза и сердце:
— Радость!.. Здра-вствуй!.. Солнце!..
За нею, упав на колени, подняли сердца и длани сатанаилы. Вячеслав, трясясь, задыхающийся, распростертый в прахе, забился в предсмертном бреду. И из груди его мутная вырвалась, безнадежная мольба, о чем — чернец не знал и сам…
— Не от-ры-ни!..
— Родные мои!.. Браточки!.. А… А… — задыхалась в дыму Мария.
Гудящий огненный ураган захлестнул все, круша и беснуясь. В дверь, в окна, цепляясь за втулки, били валы адова огня. Трещала и ломалась крыша.
В горячке Вячеслав, заползши под печку, хрипел одну только мольбу смерти:
— Не отвергни… Марь-я… на…
Смутно, словно сквозь сон догадалась Мария, придушенная огнем и дымом… И всем трепетным, обожженным телом, рванувшись туда, откуда шел Вячеславов хрип, распласталась, светлая и багряная, как бесплотный дух…
А Вячеслав в буром едком дыму, сжимая судорожно старый переплет, разгадывал древний вещий сон:
— А как же… Гедеоновский… дьяволов род наш?.. Гадово семя?.. Што это… такое?.. А-ть? Ду-х… а…
Сине-бурый, смрадный огонь искромсал его, проглотил. Перед вспыхнувшим, точно факел, сердцем земная юдоль черный развернула свиток. Слизлая, блудная юность, темный, бездомный омут пыток, смрада; поруганная и обманутая вера в Тьмяного — смерда! — чертов скит, кровавые жертвы…
Но благостный и огнезарный подошел Христос. Надел на всех светлые короны. И с нежной Марией, невестой неневестной, ввел отверженных в голубо-алый предвечный Град…
VII
В зеленом луче звезды, пышный раскинув по плечам водопад волос, охваченная белыми шелками, сходила с горы высокая, стройная красавица с жуткими зорями и сумраками в вещем сердце.
Глаза ее были бездонно расширены и страшно. Под нитью алмазов нежная грудь подымалась и опускалась мерно, дыша темным трепетом и огнем. Густой сумрак от волос закрывал лицо ночной волной. Но синие зрачки цвели, как бездны.
Со склоненной русокудрой головой и гибкими, белыми, простертыми руками подошла она царственной поступью к Крутогорову, обдав его шелестом шелка и цветов. Густые опустила, выгнутые ресницы, дрожа, молвила строго:
— Теперь мы с тобой… квиты.
А сердце Крутогорова, пьяное от бурунов и солнц, цвело и пело. И пытало незнакомку веще и глухо:
— Где я тебя видел? Когда? В снах?.. В зорях?.. В черном свете?.. И этот гул… И ты — вещая… Кто ты?.. Чего ты хочешь? Мести?.. Гибели?.. Пыток?.. Мы дадим тебе солнце!
Гордо сцепила незнакомка руки:
— Гибель! Ха-ха! Ты не видел, как я продавала себя. Ты бы…
Голубые горние светы все еще цвели и околдовывали. И полонили сердце темным. Но вот белые ночные ветры, загудев в вершинах, развеяли чару. Вещие сны разбудили сердце, взворохнули. И Крутогоров, приблизив взгляд свой к безднам незнакомки, сжал хрупкие ее пальцы, нежные, никогда не виданные… А солнечный голос его упал горько:
— Ты знала Гедеонова?..
— С тринадцати лет… — ударила незнакомка низко и глухо. — Со мною тогда он убил свою жену… многих убил. Но я любила только тебя… Теперь… нет.
Отступила назад, не подымая сурового, скрытого сумраком лица. Точеными повела грозно плечами, шелестя шелком и сыпля алмазные искры…
— Кто меня… не любил?.. Не было на свете души, что не любила бы… меня… А ты — проклинал… Но теперь мы с тобой квиты… — шла незнакомка в лунном свете, низко опустив голову и в гордом выгибе сомкнув руки.
Крутогоров, закаляя сердце, вещими охваченное зовами, близко и жутко настиг ее. Литую поднял прядь волос с наклоненного лица ее, пылающего глухим огнем.
— Кто ты?.. — падал его голос все ниже и ниже. — Где гы меня видела? Я не поверю!.. И ты продавала себя?.. Ты, что в шелках и алмазах?.. И с вещим сердцем?..
За садом страшное полыхало багряное зарево. Над крутым срывистым берегом гудели в огне хибарки мужиков, бросая кровавые бездны в шалое темное озеро.
— Горят — счастливые! Горят! — ликовала загадочно в белом шелку красавица, повернув лицо на огонь.
Крутогоров, спеша через пышные дикие цветники к гудящим в огненной буре хибаркам, молчал странно.
Но вдруг, из-за ночных призрачных цветов, обернувшись, окликнул незнакомку:
— Кто ты?
— Люда.
За Крутогоровым и Людой, в тайне древнего лунного сада, смутно гудел, как прибой океана, ветер. С зыбких, обрызганных темными зорями вершин падали колдовские, свежесорванные цветы, шумы… И жутко и молча шли поэт и Заряница, странно нежные, овеянные чарами и песнями ночных солнц…
В зеленой звезде голубой ветер разбрасывал волосы Люды — пышные волны огня.
Сад колдовал. В глухом огне Люда, обвив собой Крутогорова, исходила темной страстью и болью:
— Не так целуешь… Ох, не так!.. Вот как надо целовать!..
Душистая и беспощадная, вскидывая шелест тугого шелка, подводила нежными горячими руками пылающие губы Крутогорова к своим пьяным губам. Исступленно, яростно, немо рыдала, пила вино любви из его губ:
— И еще… вот как!..
Жуткими жгла хмельными устами закрытые, отуманенные его глаза, сердце, сладко и больно шепча:
— Ох, и еще вот как!
Древние сны разгадывались и хаосы. И шел в бездны огонь сердец…
Крутогоров, раскрывая вещее додневное сердце, поднял Люду, загадку и страдание, и отдал всего себя ее пыткам, жадным, ненасытимым устам-цветам… А Люда, муча его безжалостно, впивалась звездным огнем в его душу, прижимала горячую голову к своей скользкой груди… И вскрикивала радостно, светло, грозно:
— Я — лесная! я — вольная!.. Я люблю тебя, радость-солнце!.. Ох, да не так целуешь!..
За садом, у синей горы, в нежном сумрачном свете зарниц цветистые степи обдали вещих шалыми волнами ароматов и бурь.
В хвойном ущелье, над озером горели хибарки. Взметаемые ветром огни, качаясь, плавали над ущельем и падали в темную хвою багряными цветами…
А с горы сплошным солнечным гулом неслись радостные, светлые хвалы, песни победы…
И из-за синих лесов грозно шло росное, ясное солнце, раздувая гул в садах Града.
Но гул садов, шелест леса, движенье победного голубо-алого света, шум ароматов, рос и цветов заглушал вещий клич поэта и Заряницы…
— Я люблю тебя… песня моя!
— Я люблю тебя… радость солнце!
Над степью таинственные плыли звоны.
Из-за придорожной черемухи вышел вдруг темный и тревожный Никола с опущенной низко раскрытой головой и взглядом неподвижным, как смерть.
— Где любят всех… там никого не любят!.. — глухо и немо прошептал он за плечами Люды.
Но и в шепоте его слышны были безумные бури и жуть.
— Только тебя люблю!.. Да люблю! Да люблю ж я тебя!.. Да смучу ж я тебя!.. О-х!.. — сжимала Крутогорова страстно огненными руками Люда. И исступленно, мудро и вдохновенно целовала его в сердце.
— А меня?.. — встряхнул кудрями Никола, дрожа и жутко смыкая глаза.
Отступил назад. Медленно и со звоном вынув из-за пояса нож, ударил им молча, точно огнем, в сердце Люды. И та с легким мертвым криком повисла на руках оглушенного Крутогорова, обильно поливая алой кровью степные цветы…
Мудрый, еще ничего не поняв, преклонив колена, благоговейно положил Крутогоров на росные, обрызганные кровью цветы Люду. Открыл вещие, полные ужаса любви глаза свои. В росном солнце лежала Заряница, царственная и светлая, как сон, отдав сердце и глаза — они были все еще сини, все еще бездонны — солнцу.
— Про-кля-тая!.. — пал Крутогоров ниц, занесенный туманом…
Но вот, прозрев, встал он. Обвел загадочными глазами степь. Николы уже не было.
И пошел Крутогоров в Светлый Град.
В Град, над крутой, в древних садах горой, зацепливаясь за башню, низкая проходила, зеленая звезда утренняя, и голубой цвел свет неведомого солнца…
С цветами и радостью победные шли мужики из дольной хвои…
Синие сады, леса, и голубые ветры, и жемчужные волны, и белокрылые ангелы на золотых парусах, изогнутых полумесяцем, пели, светло ликуя: благословенны зовы, и бури твои, и ночи, благоуханное солнце! Тебе — сны и молитвы! Воскреси! Пошли бездны, все, что заклято тобою, грозы, ужасы и тайны, о солнце, о пребожественное светило! Да будут благословенны земля, и жизнь, и сумраки, что цветут, расточая ароматы и сладкие шелесты, и поют в веках победную, огненную песнь: Солнце! Солнце! Солнце!
1910-1913 гг.
СЕРГЕЙ
КЛЫЧКОВ
ПОСЛЕДНИЙ ЛЕЛЬ
Роман
Глава первая
В ЦАРСТВЕ СИНЕЙ ЛАМПАДЫ
ПЕТР ЕРЕМЕИЧ
Смерть!
Нужна она, желанна в свой час, и нет больше муки, если смерть в свой срок долго нейдет к человеку, уже сложившему на груди руки в переднем углу.
Тогда человечье сердце томится и тоскует по ней, как некогда оно томилось и тосковало, поджидая, когда постучится любовь черемушной веткой в окошко.
Хорошо умереть, коли в головах у тебя и в ногах теплятся тихо путеводные свечи, а у дома, плечом прислонившись к крыльцу, терпеливо дожидается сосновая крышка!
Тогда смерть похожа больше на заботливую, самую младшую внучку, которая закрывает деду нежной ручкой сгоревшие веки, тогда умереть можно с улыбкой, с хорошим неискаженным лицом…
Как умирают все мужики, вернувшись с пашни или покоса!
Но ничего нет смерти страшнее, и как не ужаснуться, не облиться холодом и трепетом с кончика волосинки и до мизинца, когда над тобой беззащитным, жалким, несмотря ни на какую силищу, кажется, с самого неба занесен нещадный чугунный колун, под которым сама земля дрожит и расступается, разлетаясь пылью и прахом, тогда… ничего нет смерти страшнее, тогда если и струсишь — будет не стыдно, потому… есть ли они на самом-то деле, эти герои?!.
Или выдумали их генералы?!
Вернее, что так!
* * *
Когда немцы прекратили стрельбу, Зайчик встал и отряхнулся.
Земля даже за ворот набилась, сползая щекоткой по телу, и пробкой сидела в носу, — ничего и никого вокруг было не видно, то ли оттого, что сразу так затемнило из тучи, то ли потемнели глаза и их земля запорошила, — ни нашего штаба, ни немецких окопов на том берегу Двины, похожих на тонкую бровку над хитрым глазком, — все, все пропало, прикрытое черной пеленой предгрозовой пустоты.
Зайчику самому было в диковину, что большого страху он на этот раз под немецкими ядрами не испытал, и даже про себя теперь счастливо улыбался, сладко поеживаясь и косясь в немецкую сторону, где уже привычно для глаза то и дело с одного и того же места поднимался кверху зеленый петух — оглядит, окинет далеко зеленым глазом, лопнет, и посыплется в разные стороны отливный хвост, и видно издали, как падают в темноту топыристые перья, а из- под самых ног у Зайчика, словно из земли, выпрыгнут темные тени и… в перебежку!.. И свежие ямы от немецких разрывов с лосной, еще не обветренной землей по краям поглядят на него, как большие пустые глаза человека, забытого смертью.
Стал Зайчик в этом призрачном, неживом свете оглядываться и вспоминать, как на штаб идти, где ему нужно было выправить отпускные бумаги, да, должно быть, немец все же с разума сбил.
Проплутал он сам не знает сколько времени по низовине, часто в непрогляди спотыкаясь и падая на торчки и то забирая куда-то в сторону, то опять подходя к самым нашим окопам.
Опамятовался Зайчик, только когда сразу чуть не по колено попал в холодную воду.
В это самое время с немецкой стороны пополам разрезало небо, разворотило на обе стороны, и из черной пазухи тучи на минуту повисла вниз золотая нитка, бабахнуло, и до самых немцев перед Зайчиком зачешуилась вода, с Двины понесся шум, как будто стояла не осень, а ударил первый весенний паводок, когда на больших реках ломается лед, из земли рвутся ключи и вода отовсюду юлит, суетится бесчисленными ручейками и спешит притоками рек омыть поскорее после зимней спячки земное лицо.
— Вода?.. Откуда тут вода? — схватился Зайчик за сердце.
До боли в глазах уставился он в темноту, и показалось ему, что вода крадется в темноте, догоняет его и вон там в стороне уже обегает его, забираясь в те самые ямки, по которым перебегал Зайчик во время обстрела.
Сорвался Зайчик и опрометью, наобум бросился напрямик, натыкаясь на кусты и деревья, в одиночку стоявшие за нашими окопами, к штабу; должно быть, только чутьем, внушенным смертельным страхом перед новой погибелью, выбрался на большую Тирульскую дорогу, по которой и попал в проливной, какого в жизни своей еще не видел, ливень все-таки куда надо — на станцию.
Никого не расспрашивая и уже не думая о бумагах, мокрый до последней нитки, вскочил Зайчик в товарный вагон и еще затемно укатил с одним приказом в кармане и солдатскими письмами за обшлагом.
Странное состояние было в дороге у Зайчика.
Сразу, когда он повалился в кучу храпевших отпускников, его бросило в жар, даже пригрезилась отцовская баня и покойная бабка Авдотья, со всего размаху бившая его голиком по горящим лапостям, а проснулся, и… как ни в чем: обсушился солдатским теплом, и только в голове туманило и ныло в затылке.
Потом всю дорогу шутил с солдатнёй и делал все, как и надо быть человеку с мозгой и смекалкой, деньги, какие были, зря не бросал, сдачу проверял и хоть натыкался неловко на людей и смотрел на них мутными, чудными глазами, а все же благополучно добрался до нашего уездного города Чагодуя, где и нанял Петра Годового, чертухинского троечника, у которого в ин-поры пятнадцать лошадей в Чагодуй ходило, а из Чагодуя куда только тебе надобно!
* * *
Вскочил Зайчик в кибитку, в кибитке сено набито в сиденье, покрытое дерюгой из цветистых тряпок, внутри коленкором или ситцем с набивными птицами бока и верх околочен, и на ноги застегнут кожаный фартук, чтоб седока не марали ошметки с дороги:
Сиди как за пазухой!
…И Зайчик сидит, заправивши руки в рукава, и в глазах у него — оттого ль, что попал к Петру Еремеичу в тройку, оттого ль, что перед глазами побежали родные места, — прочистилось, словно разошелся туман и так далеко-далеко просветлело…
В глазах замелькало село за селом, за деревней деревня, и вертится поле в глазах, как в нашем Чертухине в Ильин день карусель.
У карусели синяя, из синего атласа, крыша, по карнизам висят осенние быстрые тучки, как будто и впрямь размотано кружево с большого мотка и привешено низко над желтой жнивой, над лесом, лежащим вдали золотою каймой, над прозеленелым покосом — над черной, с лосниной на солнце морщиной мужицкой кривой борозды…
Крива борозда от мужицкого плуга, как крива и морщина на лбу с бисеринками пота — от думы, висящей, как птица за кормом, над этой кривой бороздой!..
Кое-где промелькнет вдали бугорок, покатый увал, едва заметный для глаза, как девичья грудь под рубашкой, а то — все равнина, равнина, равнина, а как поглядишь в эту равнинную ширь, и глаз не хватит, потому что конца ей не видно и нет.
Проезжал нашим полем когда-то большой богатырь но прозванью Буркан — сын мужичий, потерял он, должно быть, на Киев дорогу, а ехал из города Твери, — проезжал по нашему полю и в поисках верной дороги поднялся на стремя: хотел его край увидать, и не мог богатырь дотянуться до края глазами и полевую даль, Чертухино, наши покосы и поймы от всей души похвалил!
— Последний разок посмотрю, побываю, а там, может, закаюсь навек!
Луга покошены, нивы пожаты, и только кое-где, как диковину, увидишь средь сжатого поля кресты из снопов, стоят они солдатской шеренгой, расставивши ноги, и то ль их солдатка увезть не успела, то ль с горя, что мужа забрили в последний набор, об них позабыла совсем… стоят они, поджидая хозяйку, и с краю полос возле них — недожатый клин, свалявшийся с ветру и прибитый дождем, как грива на лошади, на которой катался всю ночь домовой.
“Идет на урон сторона, — думает Зайчик, глядя на эти кресты и на полосные борозды с краю, — идет на урон”.
— Луга-то, Петр Еремеич, убрали? — кинет Зайчик вопрос на подъеме — когда ямщик дает лошадям отдохнуть.
— В сарае! А сено нонешний год такое — только и есть самому!
Петр Еремеич ответит, спину ни накось, ни вбок не свернет и вожжи из рук ни на минуту не пустит, и спина перед глазами у Зайчика на облучке как щит широкий и крепкий, который разве на большом ухабе качнется вместе с кибиткой, а так — ни туда ни сюда!
Петр Еремеич ответит, только голову из ворота вытянет, повернув длинную шею, как гусь на кота:
— У нас, Миколай Митрич, теперь сено возят на бабах!
— Ну, скажешь ты, Петр Еремеич!..
— А ты что, не веришь?.. Мужиков да коней позабрали, остались кобылы да бабы!
— А как, Петр Еремеич, ты уцелел?..
Зайчик смеется, и Петр Еремеич чуть-чуть.
— Да я — то по косому объехал, кого на тройке, кого на катюхе гужом!
— Ладно, Петр Еремеич: хоть ты со скотиной!
— Ходят слушки, что скоро все заберут! Последняя!
Свистнет, ударит вожжой коренного по круглому заду, кибитку сразу так и сдернет с места, как будто оторвет от земли, а Петр Еремеич вперед протянет обе руки и вожжи напружит — всполохнутся и запоют колокольцы, и задымятся хвосты у пристяжек…
…И кажется Зайчику, что Петр Еремеич с такой широкой спиной, с плечами во весь облучок, с такой нарядной курчавой кромкой под войлочной шапкой, что совсем он, совсем не ямщик, а старинный, чудесно воскресший гусляр, который присел на дороге средь поля и в обе руки бьет по четырем туго натянутым струнам невиданных гуслей!..
…И слушает Зайчик его, и слушает поле, и поле как будто вот, подобравши зеленый с желтым разводом подол, начинает кружиться, кружиться, и кружится лес за полем, поодаль, и машет вершинами желтых берез на опушке, и хлопает будто в ладоши, ссыпая с них ворохом желтые листья; сидит крепко Петр Еремеич и только слегка перебирает ременные струны!
Эх, черт бы совсем распобрал, Петра Еремеича нет, а тройки вышли из моды!
Теперь, как слезешь с чугунки, так прямо-прямехонько — в лес; вытеши палку потолще да посукастее, чтоб не разлетелась об воровью башку, просунь промеж ног, да и трогай! Хочешь шажком, а коль очень уж спешно, так можно с притрухом: ты сам себе кучер и конь!
Эх, Петр Еремеич!
ЧЕРТУХИНСКИЙ ТУМАН
…Нагрянул Зайчик в побывку, заранее даже и вести не подал.
В аккурат как-то под вечер все чертухинские солдатки так к окнам и прилипли, еще издалека заслышав, что Петр Еремеич кого-то везет, за грудь держатся, без платков бегут на крыльцо, наплевать, что в углу ребятишки горло дерут: все вестей ждут от своих не дождутся!
Прокатил Петр Еремеич из конца в конец по Чертухину, инда только пыль на подсохшей дороге поднялась, и так никто и не разглядел хорошенько, кто это за пылью в кибитке.
А Миколай Митрич, радостный, светлый, словно видит впервые родное Чертухино, всем рукой машет и трясет боевой фуражкой, раскланиваясь, как именинник.
Встала тройка, словно в землю вросла, у самой что ни па есть лавки Митрия Семеныча Зайцева, так что коренник уперся высокой дугой в застреху домового крыльца; тут только и догадались, кто это нашим солдаткам в кибитке прибластился, бегут со всех концов, словно опоздать боятся, словно гость так завернул, на минутку, а вот маханут кони хвостом у крыльца, и поминай его опять как звали, — живо у крыльца бабы и девки сгрудились, локотками подперлись, то и дело ни с того ни с сего хватаясь и утирая глаза.
Вышел Митрий Семеныч на галдарейку, бороду гладит и не верит глазам, что сынок приехал, больно уж, де, не ждали да не чаяли!
Сестра Зайчикова, Пелагушка, из окошка высунулась — вот-вот упадет, а мать Фекла Спиридоновна как выскочила на крыльцо простоволосая, увидала, что Миколенька из кибитки вылезает и саблю в руке держит, так и уронила голову, как срезанную, в кубовый передник и на все Чертухино заголосила от избытка чувств.
Митрий Семеныч народ растолкал, бросился на Зайчика, словно бить его хочет, будто это и не Зайчик вовсе, — подбежал к нему с лицом страшным и радостным, положил ему голову на плечо и тоже заплакал…
* * *
Зайчик, как вошел в избу, в угол помолился, отвесил всем по поклону, и так, кажется, и поплыло все у него из-под ног, голову вдруг сильно закружило.
— Собери мне постель, матушка, в горнице, — сказал он Фекле Спиридоновне, — больно я уж умаялся.
Фекла Спиридоновна пугливо посмотрела на сына и побегла с самоваром за печку, а Митрий Семеныч мигнул Пелагушке на горницу.
— Сынок… ах, сынок, да господи боже!.. Вот уж не чаяли!
— Обыдёнкой, батюшка, вышло… я и сам-то не думал!
Постелила Пелагушка кровать в передней избе, а Митрий Семеныч чайный стол на маленьких колесиках к кровати подкатил.
— Ты, — говорит, — Миколенька, лежи, отдыхай с дороги, а мы с матерью около тебя посидим, чайку попьем да на тебя посмотрим: в кои-то веки видим тебя живого, слава богу, да в полном здравии… В последние разы ты и писем-то не писал… а ведь что не надумаешь!