Всякий покой для тебя _ избежен
… И вот я настраиваю, настраиваю для очередной – десятой, сотой, тысячной? – критической заметки привычный файл: 12 кегль, шрифт Arial, одинарный интервал (чтобы все вместить и при этом не выглядеть многословной) – настраиваю и понимаю, что это – спасительная отсрочка, маскирующая мое незнание, с чего начать. Честно говоря, я не могу хвалить Евгению Баранову, приводя цитаты, которые вполне могут быть афоризмами:
Мир для тебя был, конечно, создан,
Только его подарить забыли.
***
Ты себя у себя украл
и не смог никому продать.
На этом я закончу цитации, которыми так грешит критика, дабы подтвердить то или иное предположение… Так вот, я не могу хвалить поэта – технически и мировоззренчески состоявшегося творца, – как хвалят одаренных авторов, выпускающих первую ласточку. Евгения – СЛИШКОМ поэт, чтобы ее хвалить. То, что она состоялась, задолго до выхода в свет первого печатного сборника, – факт, выглядящий очень привлекательно для славянской души, – подобно тому, как привлекательно выглядел Владимир Семенович Высоцкий, собиравший тысячные залы и при этом не имевший возможности влиться в струю официозного литературного дискурса. Здесь видим нечто похожее (смотрите «Государство – это он», «Поэт в провинции», «Умер Егор Летов», «Максу Волошину – от меня»). Евгения, оставаясь бескомпромиссно храброй по отношению ко всем формам эстетской стадности, одновременно демонстрирует четкую социальную позицию некрасовского типа. Она, извините за гендерное выражение, показала и продолжает показывать мастер-класс «неженского» поэта, отсекая от тела своего текста пыльные сентиментальные завихрения и оставляя в нем живую окровавленную душу.
Поэтика Евгении (ломаю себя язык, нажимая на клавиши, чтобы не выпорхнуло предательски фамильярное для рецензии «Женя»), пользуясь ее же собственной метафорикой, – болевая и тщательная, как продуманный удар ножом. Вернее говоря, как жест скальпеля: ее эстетическая хирургия, построенная по катарсическому принципу «сначала больно, а потом хорошо», – свидетельствует о наличии у автора хорошей поэтической хватки. У меня есть соблазн сказать несколько слов о стилистике Барановой, поместив ее творчество (но при этом не найдя ему ниши, что вполне естественно для настоящего поэта) в текущую ситуацию эпохи после постмодерна и, в частности, эпохи расцвета всяческих арт-практик и визуальных экспериментов, под виртуальным напором которых изменяется реальная стихия Слова.
Что мы имеем в нынешнем состоянии русскоязычной поэзии в Украине? Отдельно стоит официально-академический лагерь поэтов старой гвардии, где все еще процветает салонность искреннего китча в стиле «В саду светила полная луна». Иногда подобное позолоченное мещанство дает свои неплохие плоды, но чаще всего оно занимается размножением штампов. Отдельно стоит так называемый «постмодернизм» - дряблые веб-потоки ассоциативных, намеренно визуализированных образов, без рифмы, ритма и смысловой наполненности, с а ля подростковой сексуальной откровенностью, доходящей до «три-четыре – ноги шире» – и не менее наивным бунтарством псевдоромантического типа «У меня депрессняк, не напиться ли мне?» Ясное дело, что и на этом поприще есть свои прозрения и удачнее находки, но по мере погружения в так называемую «актуальную» поэзию, все острее стоит вопрос к старым хиппи: а кого же они, собственно, породили, и не пришел бы тот же Сэлинджер в ужас, слушая все это?
То, что делает со словом Евгения, – не вмещается ни в одну из рамок стилистических классификаций. Во-первых, автор прекрасно владеет приемами использования образно-ассоциативных жестов. Будучи классиком, она великолепно подбирает рифму и строит ритм, выводя наружу темперамент стиха. Во-вторых, будучи частично футуристом, она безжалостно отсекает все вторичное, оставляя только шоковые (на маяковский лад) острые выражения и формулировки. Акмеистическое влияние улавливается в хорошем усвоении правил стихостроения Николая Гумилева, который уподобляет поэтический текст архитектурному сооружению: Евгения в лучшем смысле слова «строит» здание текста, не теряя при этом связи с живой пульсацией души. В третьих, Евгения проявляет в творчестве и постмодерные черты, демонстрируя способность играть интертекстами в новых контекстах, конфигурируя семантические фрагменты по морфологическим принципам «игры в бисер» Германа Гессе (стихотворения «Письмо полковнику, которому не пишут», «Реминисценции. Февраль», «Монолог Джима Моррисона»). Наконец, в ее поэмах эйдетика и стилистика «серебряного века» (ощущаются трансформированные мотивы цветаевских «Попытки комнаты», «Поэмы Конца» и «Поэмы Горы») переплетаются с реалиями информационного мира («Телефонограмм»). По психологизму, четкости композиции и философской глубине поэма «Человек, которого не было» (к ней приближается и уже известная в творческих кругах «Моя революция») - безусловно, вершина создания автором больших поэтических форм.
Можно еще долго рассуждать о стилевых особенностях текстов Евгении Барановой (на своем выступлении в киевском «Диване», она так и отметила: «Тексты, не стихотворения», намекая, видимо, на пафосную затасканность графоманами слова «стихи»). Кстати говоря, и на публике читает она свои тексты так, что ее психосоматические способности (голоса, мимики, жестики, всей одухотворенной телесности и «физиологии» автора, как говорил Николай Гумилев) органично выражают ее слова и смыслы.
… Можно рассуждать, но резюмировать хотелось бы следующим тезисом. Статус поэта как творца отличается от статуса пишущего стихи как ремесленника минимализацией зазора между теорией и практикой, словом и делом, мыслью и творчеством, творчеством и жизнью. Этот сократовский и одновременно христианский архетип – единства написанного и содеянного, написанного и пережитого – брали на вооружение все великие европейские поэты, начиная от Сафо и заканчивая Верденом, Рембо, Бодлером. Евгения в своем творчестве демонстрирует целостность духовности – себя как человека, себя как женщины и себя как художника.
Такая целостность создает ей и ее текстам ту жестокую неподражаемую харизму, немногословную и отчаянную, которая и определяет большого поэта. Но именно такая духовность и причиняет поэту больше всего страданий, исключая из его жизни бытовую сытость, заставляя его бежать, избегать покоя (я апеллирую к названию статьи, используя выражение Евгении). Текст, рождаясь из буйной пены реальности, обрастает дополнительными смыслами и отделяется от пуповины жизни, чтобы затем, действуя автономно и по собственной воле, начать влиять на судьбу поэта, программируя ее под себя, для себя и от себя. Так складывается правдивая «эстетическая видимость» (термин Фридриха Шиллера) – трагическая и полная очарования игра искусства.
Евгения – игрок опытный. В ее игре победителем является не она, не ее лирические герои, ни читатели, но только – стихия истинного Слова. По моему скромному мнению, Женя Баранова (пусть уже будет именно «Женя: любовь к автору развивает диалогичность по отношению к нему такой силы, что отношение модуса «Я – Ты» вытесняет все академически правильные обращения) – один из самых ярких авторов современной литературной Украины. И, к тому же, – мой любимый поэт. Заранее прошу прощения за выметающуюся из под метлы клавиатуры взъерошенную субъективность. Я пыталась писать о ней как критик. Пыталась как ученый. А закончилось все одним: поэт поэту говорит главное в своей сленговой прямоте заклинание: «Респект тебе и уважуха, Джен».