Муж ее был премилый человек, адвокат, культурный, с большим юмором и обожал свою Тюлю. Как еврей, он должен был скрываться. В деревне его никто и не тронул бы, туда ни один гитлеровец не заглядывал, но в Париже, как-никак, у него продолжалась практика, старые дела и т. д., так что он работал урывками, постоянно ожидая распространенных в то время доносов и ссылки в лагерь, поэтому они закрыли свою парижскую квартиру и кочевали по самым разным кварталам, нигде прочно не обосновываясь. Я провела у них тогда дней 10, и это было неописуемо удивительное время: полный выпад из настоящего в «эпоху на выбор» и в сказку. Я слушала целые повести об Эрмитаже, о художниках, об Академии, о театральной работе Тюли, а сама читала им обоим, при свечах, и стихи, и тогда еще неокрепшую прозу, а дом–то был у подножия замка, как я уже сказала, и замок был из «Спящей красавицы», с зубчатой башней, с подъемным мостом. Самое невероятное: в замке жил… немец! «Как же вы его не боитесь?» – спросила я, только что успокоенная было тем, что немцы сюда не доходят. Кремеры рассказали мне удивительную историю. Этот немец, самым странным образом поселившийся в замке (о его присутствии говорили только анахронические клетчатые занавески в одном из башенных окон), никогда никуда не выходил, кроме сада, откуда однажды отвесил Кремеру поклон и спросил, не прислать ли ему садовника, который работает, как артист. От садовника узнали, что немец тихий, читает целыми днями и курит фаянсовую трубку, а кроме того, что у него большие запасы муки. Население деревушки его, конечно, ненавидело, боялось и ждало от него всяких ужасов. Но вот, перед Рождеством, немец попросил садовника отнести в булочную всю его муку и напечь из нее булочек (около тысячи). Получив согласие булочника, он пригласил на елку в замок всех детей села. Стали говорить, что булки будут отравленные, но тут уж вступился булочник, не хотевший сходить за соучастника задуманного злодеяния, и дал пробовать булки. Никто не отравился. Тогда матери и отцы, разодевшись и напомадившись, повели разряженных ребят в замок, на елку, где взрослые получили вино, дети – жевали шоколад и все до одного наелись булок, елка была до потолка и горела свечами. Немец завел музыкальный ящик и все танцевали.
После этого разнесся слух, что немец только притворяется немцем, а на самом деле самый настоящий эльзасец, потому и булки без отравы.
Впоследствии, значительно после войны, снова обретя Кремеров, которые долго жили в Тунисе, где «Муня» защищал какие-то крупные процессы, я узнала, что немец так и живет в замке, и что никто его никогда не трогал, подав единогласное прошение властям и единодушно ручаясь за то, что он эльзасец, т.е. сам – жертва немцев. Хлопот деревни, плюс целого округа, было достаточно, чтобы власти, ничего не разбирая, «эльзасца» оставили нетронутым, и возможно, что он и сейчас еще курит трубку в башне замка, который никому не нужен и потому от него не отобран!
Были там и другие достопримечательности: мэр города и две старушки-близнецы, Виолетта и Бабетта, прозванные Тюлей «горбушками». Сначала о них.
Они были до неправдоподобности одинаковые, крошечные, в наколочках, делавших их похожими на старых кур. Обе горбатые, но одна кривилась направо, другая налево, и, когда держались под ручку, получался странный двуглавый орел. Бабетта носила на груди бантик, чтобы ее не принимали за сестру. Жили они в настоящей лачуге, куда надо было спускаться по скользким, шатким ступенькам, освещались самодельными лампадками и отапливались поленьями, которые получали в уплату за работу. Эта работа была самая нелегальная: они делали сахар из свеклы и выменивали его на заячьи шкурки. Шкурки сами дубили, шили из них одеяла, или, подбирая нужное количество, продавали на подкладки под шубы. Сами же ободранные зайцы были просто-напросто крадеными в разных крестьянских дворах. Бабетта и Виолетта ютились, как две старые мыши, среди нагромождения старой мебели, тюков со шкурами и обрезками, наваленных в кучу чуть ли не театральных костюмов и, почему-то, массы никуда не годных ламп и кувшинов. Говорили они жеманно, изысканно, и по всему было видно, что они «из бывших». В разговоре упоминали «милейшего Виктора Гюго» и какую-то мадам Адам, знаменитую спиритку, в салоне которой они бывали и вертели столы, вызывая дух Шарлотты Корде! Заказав им 60 белых шкурок, чтобы подбить ими халат. Тюля повела меня знакомиться с мэром города.
И его, и Бабетту с Виолеттой я описала в книге, которая называется «Пеньковая веревка», которую Вы когда-нибудь прочтете… Такие фигуры встречаются только в музее редкостей…
Мэр жил в ратуше, на границе, отделявшей деревню от города. Это был огромный дом эпохи Людовика XIV, совершенно пустой в день нашего посещения (праздник). На площадке мраморной, полукругами спускавшейся лестницы, выветривался тюфяк, на котором спал кот. Комнаты мэра были громадны, с так называемыми «французскими» окнами-дверьми, и совсем без мебели, если не считать двух кресел, в которых, перед аппаратом радио сидел сам господин мэр, с козлиной седой бородкой, в жилете, и держал руки как распялки, на которых его старшая сестра, в огромных очках, навесила шерсть и наматывала ее на клубок, да великолепного ампирного дивана с бронзовыми грифонами и львами, на которых, привязанные за веревки, лежали четыре тоже старых, жирных фокса в розовых, вязаных попонах. Тюля шла на все унижения, чтобы спасти диван и выменять его на холодильник и еще какие-то земные блага, сильно соблазнявшие сестру мэра, ибо Тюля видеть не могла, что такое произведение искусства отдано фоксам и вообще погибнет. Сестра мэра долго вздыхала, видимо умирая от желания получить холодильник, но не сдалась, сказав со вздохом, что не может лишить собачек обивки наполеоновских времен, зеленой с золотыми пчелками, так как они любят с ними играть, делая вид, что ловят их, как мух, а теперь такой материи не делают, и, если для них поставят новый «диванчик», то они заскучают. Позже этот самый мэр и выдал немцу из замка удостоверение в его эльзасском происхождении…
Были там и полуразваленная мельница, где Тюля «своими глазами» видела водяного, поросшего тиной, и леса вокруг, словом, я так насладилась, что уехала просто со слезами…
Тюля была талантлива вся насквозь. Пропитана талантом и, неменьшей доле, фантазиями, а кроме того обладала тем безупречным вкусом, который я встретила, в моей жизни, только у нее и у художника Лукомского. Художником она была оригинальным и очень тонким… Работала она по театральным декорациям вместе с Анненковым, которого знала со времен Академии, иллюстрировала книги, а последние годы делала модели для больших портных, причем создавала их внезапно, по какому-то неожиданному вдохновению: среди разговора вдруг хватала ножницы, стригла газету и объявляла: «А вот новая ночная рубашка, и сшить ее проще простого. Завтра ее будет знать весь Париж». Такую рубашку я, между прочим, тут же научилась делать очень быстро и нахожу ее красивой и удобной. Она превратила старый сарай в «Тюлине» в изысканный зал «в Онегинском стиле», по эскизу Бенуа, работая сама с рабочими… Тюля умерла в 1963 году, как раз, когда мы с Михаилом Максимилиановичем приехали из Америки в Париж
Я рада, что успела их познакомить…
…Вернулась из клиники. Крылатый с каждым часом прогрессирует в своем выздоровлении. Оба целуем и всегда с Вами, родной Вы наш человек!
Ваша Вега
30.
18 мая 1972
Дорогая Светлана, Ваша первая часть письма – о смоле и землянике – меня поразила, да и было, чем поразить! Не только из всего А. К. Толстого, но и вообще, кажется, из всего, что накоплено с детских лет как стихотворный багаж, я особенно помню, и всю жизнь повторяю, как заклинание, в любом лесу: «И смолой, и земляникой пахнет темный бор». И о гномах тоже удивительно, потому что гномы для меня очень близкие существа. Про землянику – фонарики гномов, как Вам увиделось, я говорила этими самыми словами. Сейчас же расскажу о гномах, – с чего началось.
Заболев сыпным тифом, который тем интересен, что бред, при этой болезни, последовательный и, если начался, то продолжается неделями, создавая какую-то вторую жизнь, идущую рядом с реальной, я однажды ночью, свесив голову с койки, ясно увидела под ней, на полу барака, как съезжаются крошечные кибиточки. Из них вылезли гномики в колпачках, похожих на лесную землянику, вытащили из кибиток корзиночки и развели на полу костер, сложив его из спичек. Было очень интересно смотреть, как они что-то жарят, едят, сидя вокруг костра, подогнув под себя ножки, и только их жены не показывались, но я знала, что они остались сидеть в кибиточках.
После этой ночи, которая не помню, чем кончилась, пришли меня навестить два знакомых мальчика и принесли мне мелкую клубнику. Как выяснилось потом, эти славные ребята нанялись поработать к каким-то буржуям в сад и вместо оплаты попросили дать им парниковой клубники, а затем удрали от родителей, страшившихся заразы, и, рискуя схватить тиф, преподнесли мне эти дары земли. Помню, что у ягод был ужасный вкус, и я стала плеваться, плакать и сказала, что не хочу «этих гномовых колпаков». И еще помню, что кибитки пришли и на следующую ночь, и, вероятно, еще раза три, и что мне становилось все хуже, и свесить голову я почти не могла.
У этого тифозного бреда весьма удивительное продолжение: однажды в Париже, году в 59-ом, была у меня актриса, игравшая в моей пьесе. Я не очень хорошо ее знала, только иногда встречала, чаше видела на сцене и ценила ее игру. Говорили мы с ней о пьесе я об ее роли, потом стали пить чай и почему-то заговорили о свойствах бреда и о том, что он иногда реальнее реальности, и вдруг она сказала, что в детстве, когда болела, то при сильном жаре, всегда видела одно и то же и, если это появлялось, она знала, что температура, конечно, сорок. И что же она мне рассказала? Слово в слово то самое, что я сейчас – Вам: также под кровать приходили крошечные кибитки и разводили крошечный костер. Это произвело на меня такое впечатление, что я просто не посмела рассказать ей о своих гномах. Получилось бы, что я возмутительно фантазирую, и мне оставалось только поахать сочувственно…
Тоскуйте, тоскуйте обо мне в Переделкине! Я ведь для того, чтобы тосковать, никуда не еду, хронически тоскую. А как я вспоминаю Ваше появление в Переделкине! А вкус вина был неповторимый, оно пахло всей переделкинской осенью. Помяните меня у Пастернака. Хоть бесчувственному телу равно всюду истлевать, мне хотелось бы истлеть на том кладбище.
Меня не удивляет замороженность «Аттилы» в холодильнике. Я его и не собиралась давать, но меня уговорили, торопя, и сказав, что немедленно начнут печатать, после чего, через три месяца, признались, что «еще не читали».
Гораздо больше меня волнует судьба Ваших книг, хочется их взять в руки, пока жива.
Знаете ли Вы, о заоблачный поэт, что Вы никогда не говорили мне, как зовут Вашу сестру, – зодчего голубых городов? Теперь я понимаю, почему Вам так близки ивы и почему они прорастают сквозь Ваши стихи! Старалась вообразить, от какого имени произошла Ива, и ничего не нашла, кроме французской Иветты, но в последней сомневаюсь. Из сказки?..
Так вот, – я только что вернулась из клиники, где Михаил Максимилианович рассказал мне про гномов, что они ведут свое начало с времен Рима, когда только образовалась Богемия. У женщин Богемии был способ, выращивать особенно крошечных детей, которые не росли (в нашем веке, чтобы вывести породы крошечных собачек, им прибавляют в пищу минимальные дозы медного купороса). Такие карлики очень ценились на рудниках: ища руду, они пролезали везде. Носили толстые чулки, кожаные башмаки, кожаные фартуки и красные колпачки. Для измерения углов имели при себе, помимо фонарика, кирки, молотка и проч., еще инструмент из палочек, назывался «ГНОМОН» – отсюда – гном.
Дорогая моя, гашу лампу и лезу в ванну, готовясь вообразить себя в Черном море. Оба Ланга целуют Вас со всей любовью и просят не замолкать на месяцы.
Ваша Вега
31.
26 мая 1972
Дорогая Светлана,
не могу с Вами не поделиться сном, который этой ночью мене посетил и был так реален, что невозможно назвать его сном. Можно только сказать, что это, действительно случилось и стоит перед глазами, заслонив всё на свете.
Было пространство. Мягко-голубое, бесконечное. Пространство искрилось фосфорическими точками и, сквозь мягкую, нежную, мерцающую пелену какого-то блаженно свежего воздуха, мы с Крылатым приближались к очень высоким, туманным, но светлым скалам, зная, что это – планета. Со скалы поднялся нам навстречу высокий, гибкий и тонкий человек, весь в белом атласе, одетый во что-то из эпохи Генриха II. Он протянул обе руки, приветливо, дружески, потом сел на скалу, опершись о камень ладонями. Руки были тонкие, с длинными пальцами, черные, а голова у него была оленья, тоже черная, с большими, точеными рогами. Он сидел, повернувшись в профиль, и у него был длинный, вавилонский и в то же время олений глаз. Из-за скалы, позади него, стала подниматься громадная луна и на нее легла его тень, и это било так прекрасно, и так спокойно, что мне и сейчас хорошо, пока я вижу эту луну, эти искорки света в голубом и эту прелестную, небольшую оленью мордочку, закинутую назад и купающуюся в лунном свете. Если в этом есть отголосок булгаковского Пилата, то как же он фантастично преобразился! Надо ли после такого оленя-человека, бросающего тень на луну, ходить в кино?! Будь у меня холст и возможность взяться за краски, не дрожа за хозяйские ковры, а, главное, время, – готова картина, но пусть она хранится в памяти.
32.
20 июня 1972
Дорогая Светлана, да послужит одним сплошным, громадным «спасибо» тот восторг и та радость, которые я испытываю, наслаждаясь Сомовым (ах, сколько в нем Тюлиного!) и Чурленисом, которым потрясена. Почти одновременно пришла и Кирилловская церковь от Алены, так мне буквально некогда было жить, и дотла сгорела кастрюлька, но туда ей и дорога.
Теперь о булгаковском Бегемоте: не думайте, что он не пошагает в Берне. Что он со мной вчера проделал! Вы уже знаете, что Михаилу Максимилиановичу необходимо специальное кресло на колесах, с тормозами, складывающееся, как конверт, словом чудо техники, которое стоит целое состояние, и что мне удалось заполучить эту роскошь за очень небольшую цену через «социальный отдел» больницы в Тифенау. Для этого я получила телефон какой-то секретарши другого страхового отдела и позвонила ей, чтобы сговориться. Фамилия ее – Шнеебергер, хорошо говорит по-французски, что мне приятнее немецкого, и вот назначает она мне 2 часа в понедельник, объясняя, что я доеду до улицы «Нового поля», вылезу рядом с фабрикой шоколада Тоблер, и там я ее найду в… тут она прибавляет дикое слово, объясняя, что оно снаружи написано, из чего я заключаю, что она сидит в шоколаде Тоблера, в социальной страховке, а как этот отдел называется, – неважно. Вот я и покатила в шоколад. Явилась в 2 ровно, обратилась в бюро, где сидела любезная блондинка, и спросила мою Шнеебергер. Вскоре явилась молоденькая девушка-тростиночка, в канареечных брюках и яркокрасном свитере и, вытаращив на меня глаза, спросила по-немецки, что мне от нее надо и кто я такая. «Вы так хорошо говорите по-французски», – начала я, но она меня перебила: «Простите, я по-французски не говорю… Я никогда с Вами не говорила вообще, и даже Вашей фамилии не знала. В чем дело?» «В кресле», — сказала я. Девушка стала беспомощно оглядываться. Стали объясняться. Наверно, я улицу спутала? Я чуть не кричу: «Ничего я не путала, улица "Нового поля", ясно?» Тогда бросились искать в телефонной книге Шнеебергер на улице «Нового поля» – очевидно, произошла какая-то путаница, и канареечная девушка хотя и Шнеебергер, но не та, что со мной разговаривала, – и тут же нашли: «Чуть подальше по улице "Нового поля", в номере 27, – Шнеебергер, государственная чиновница!» Руку мне жали могуче, желали удачи, и я пошла. Государственная чиновница живет на шестом этаже без лифта. Полезла. Звоню. Вылезает древняя мумия, опираясь на две клюки. – Вы фрейлен Шнеебергер? – нежно улыбаюсь я. – Простите, я фрау. А вы насчет чего? – Я пришла взять кресло на колесах, как было условлено. Мумия уронила обе палки и стала махать руками. – Ну, нет, – кричит она, – конечно, у меня есть кресло, как бы я без него обходилась, но с какой стати я буду Вам его отдавать?
Конечно, дома у меня был номер телефона настоящей Шнеебергер, которой я всё объяснила, к ее великому веселью, и выяснила, что слово, на которое я не обратила внимания (на вывеске, недалеко от Тоблера) – дикое слово «Проинфернисс», т. е. какая–то «Профессиональная Информация», – по-моему же, оно ясно происходит от «Инферно», т. е. – ада, и не менее ясно, что тут расписался Бегемот. Между прочим, в тот роковой понедельник он не ограничился шоколадными удушьями и древней мумией, но и напустил на меня невероятный ливень, так что, вернувшись, я не теряя времени проглотила аспирин под красное вино. А сегодня, поехав в «круг первый», получила-таки великолепное кресло!
Я очень горда моей бегемотовой историей, совершенно из серии Ваших! Пошлю Вам на днях шоколад, на память о Бегемоте, завлекшем меня к Тоблеру. Целую с любовью и огромной благодарностью за присылку чудес. Каролину Павлову с интересом буду читать, но стихи ее непреодолимы.
Ваша Вега
33.
1 августа 1972
Дорогая наша Светлана,
долго я Вам не писала, но у нас были большие и малые тревоги, связанные, конечно, со здоровьем Михаила Максимилиановича. Ко всем переживаниям надо прибавить и отчаянную жару, которая меня доконала, заодно изводя грозами.
Большая для нас радость – Ваш тесный контакт с милой Евгенией Александровной и оценка ею Вашего дарования. Ей, конечно, сейчас без Вас тоскливо. До каких пор Вы пробудете на Урале?
Пишу сегодня мало, – столько у меня всякого рода возни в Доме! Крепко Вас оба целуем.
Ваша Вега
34.
6 сентября 1972
Дорогая Светлана,
продолжаем проходить курсы терпенья. Постепенно, по зернышку по капельке здоровье Крылатого выправляется. Сейчас уже спала африканская жара и чудесно пахнуло осенью. По этому поводу обращаюсь к Вам с большой просьбой. Я нашла, совсем случайно, способ зарабатывать деньги, а именно: сделала декоративные панно под стеклами, употребив для этого осенние листья, часть которых была привезена с океана, из Флориды. Тона замечательные, и рыжие, и темно-кожаные, и золотые, но не менее удачно получились и переделкинские кленовые листья. Неожиданно для себя, я продала и эти два, и еще пару стекол, и теперь получила заказ от магазина декоративных вещей и должна сдать в середине ноября. Мне очень хотелось бы иметь русские листья, главное кленовые и непременно осенней расцветки, но и вообще интересные листья и даже травы. Между прочим нужны и листья дуба, которых мне тут не достать. Если же Вы опять попадете в Переделкино, то я помню самые удивительные экзотические листья в доме, по дороге в столовую, и жалею, что и свое время не отщипнула штуки три. Буду Вам благодарна, если соберете для моих декоративных достижений что-нибудь эффектное.
Несказанно радуюсь трезвой Вашей жизни среди капусты, смородины и малярных кистей. Как продвигается покраска дома-колокольчика?.. Я тоже занимаюсь садоводством, весь балкон в пылающей красной герани, да и в комнатах уже развелось, от зеленого Степки-растрепки, целое село Степанчиково.
Целуем Вас оба и неизменно любим, навсегда и навеки.
Ваша Вега
35.
24 января 1973
Дорогая наша Светлана,
пришла грустная записочка от бедной Евгении Александровны, подтвердившей наши предположения, что грипп не прошел мимо нее. Она пишет, как внимательна к ней и добра «наша Светланушка», но нам ли не знать!!! Михаил Максимилианович тут же возопил, что Светланушка, со своим самоотвержением, допрыгается в тонких сапожках до постели и разболеется, прибавив, что этот золотой человек – нам родной, член семьи и вроде как дочка, поэтому невозможно оставлять ее гулять по морозу без подходящих теплых ботиков. Я сейчас же понеслась на ловлю и уже сделала пакет. Мне сказали, что в Москве две ночи назад было 35 градусов ниже нуля, и я чуть не плакала, думая о Вас.
Вчера весь вечер читали Ваши стихи, Крылатый всегда просит «Усни лицом к закату…» и не менее им поражен, чем я. Сейчас вспомнила, что забыла Вам написать о Ваших новых рисунках. Знаете ли Вы, как в них выросли и окрепли? Предвижу, как мы будем всё развешивать в Москве! Впрочем, от мечты до реальности далеко, ответа о нашем переезде всё нет, хотя мой муж твердо уверен, что Берн уже отходит и прошлое… Я менее оптимистична… Любим Вас крепко и прочно.
Ваша Вега
36.
2 февраля 1973
Моя дорогая Светлана,
Опять был перерыв! Широко не использовала воскресенье, проведя добрую его треть в любимом углу, с «Детством Никиты» в руках. Вы мне доставили огромную радость, прислав эту милую книгу, которую я тоже могла читать без конца, и которую кто-то у меня похитил в Париже. Спасибо Вам за нее тысячу раз!
Сегодня какое-то подобие снега, но, конечно, это не продержится и двух дней.
С листьями вышла неудача: хозяйка моя, заказавшая панно, внезапно продала свое дело и уехала, и я осталась со всеми стеклами и с горой листьев. Впрочем, всему нашла применение, только рухнули надежды на заработок, но и это устроилось, благодаря урокам французского, и уже можно без страха готовиться к больничным счетам.
Несмотря на неудачу с листьями, любовь моя к ботанике не ослабела. Я, как и Вы, всегда хочу, чтобы в доме что-то зеленело и цвело. Крылатый говорит, что если уж у меня есть такая потребность, чтобы зелень оплетала все стены, грозя превратить дом в замок Спящей Красавицы, то он… предлагает отпустить бороду, а расти она будет быстро и буйно, без всякой поливки и пересаживаний. Я перепугалась этой бороды и перспективой видеть перед собой библейского патриарха!
А теперь – спокойной ночи, уже первый час воскликнул «Ай!». До завтра, надеюсь!
И вот, о ужас, восемнадцатое число! Мы, представьте себе, вдруг очутились в глубоких снегах, не хуже московского. В таком буране я и сама завертелась волчком. Фантастика самая натуральная: Берн пропал! Вчера слева и справа от моста шли огромные белые привидения, мчались мимо стекол, поглотив и город, и реку и Министерский собор, и между привидениями мелькали фонари, но уже не фонари, а то тут, то там, одна-две-три жемчужины. Это было путешествием в стране Грина, между землей и небом.
21 февраля 1973
Ну, и перерыв! Неистово устала от уроков, которые всегда требуют очень большого напряжения. В результате, приобрела головную боль, а вечер ушел на поиски какого-то потерянного адреса, и, посмотрев на себя в зеркало, я увидела зеленоватую личность с запавшими глазами. Тут же явился сосед, торжественно и мрачно заявив, что доллар упал и швейцарские банки не меняют доллары, так что нам осталось, после его ухода, запеть «А нам все равно, а нам всё равно», как неустрашимым зайцам в песне, хотя крах доллара, иначе говоря, пенсии Крылатого и планов, подрезал крыли обоим. Что день грядущий нам готовит – об этом лучше не думать. Сам великомученик Михаил, сын Максимилианов, в своем олимпийском спокойствии, верит, что выиграет в лотерею и тогда купит для Вас квартиру в Москве, поближе к нам.
Целую Вас, моя светлая Светлана, жду писем, стихов – живой воды.
Ваша Вега
37.
7 марта 1973
Какой Вы удивительный человек, дорогой мой Поэт, с Вашей жертвенностью! Боюсь, что если какая-нибудь симпатичная особа пожелает птичьего молока, Вы обегаете все рынки и лавки в поисках этого лакомства, теряя время, силы, пропуская нужные свиданья, не щадя здоровья. Это всё проделывает Ваше золотое сердце, но стоит ли тратить силы на чужие прихоти? Не лучше ли выкроить время, чтобы навестить моих старых ленинградских колдунов, Икара и Клевера? Об Оскаре Юльевиче Клевере я Вам уже рассказывала: только он и никто больше может передать Андерсена в акварелях. Полагаю, что, ознакомившись с ними, Вы, как и я, потом не захотите смотреть ничьих потуг в живописи или рисунке на полную слитность с Андерсеном. Вам непременно надо у него побывать, познакомиться с его друзьями, – ногой слона, скелетом крокодила и «Лягухой», да и вообще соприкоснуться с совершенно особым духом Савинского дома, похожего на музей, в котором хранятся музейные экземпляры, главные из которых – Клевер и мой престарелый Икар. Говорить об Икаре нельзя коротко, а на длинную повесть просто времени нет. Это выходец из затонувшей Атлантиды, проживший удивительную, как сложное вязанье переплетенную событиями и встречами жизнь, свидетель многого, о чем люди пишут, выкапывая документы по библиотекам, не задумываясь над тем, что склеенные по кускам «воспоминания» дадут нечто, вроде тех портретов, которые французская полиция составляет «по описанью»: «высокий лоб», «косые глаза» и прочие детали лица, которое, нарисованное, совершенно не схоже с настоящим. Когда сыщики бегают с таким портретиком в кармане, тот, кого по нему разыскивают, спокойно проходит мимо, неузнанным. Вся жизнь Икара, будь то театр, петербургское «Кривое зеркало», буквально его творение, вместе с Евреиновым (тоже выдающийся человек) или театр Маринетти в Италии, или страшная судьба в Париже, где он «играл», при самых фантастических обстоятельствах, невероятные роли, как будто творил сказки и превращался в сказочных героев, – вся эта книга жизни, – не может и не должна исчезнуть! Поймите меня правильно, я Вам его не навязываю, сами же Вы не пожалеете, что заглянули в этот страной и печальный мир. Напишите ему, что Вы та самая Светлана, о которой я так много говорила ему и Клеверу, и принесите ему ворох стихов. Он понимает и любит. Если он успеет подготовиться к встрече, будут и свечи, и кофе, и веера XVIII века, и маска Арлекина из Comedia del Arte.
На этом пока останавливаюсь, но удивительную повесть об Икаре еще продолжу, как-нибудь в другой раз. Крепко Вас целую огромный привет от Михаила Максимилиановича, верящего, что именно потому, что «у судьбы мы встречи не просили», она нам ее и пошлет.
Ваша Вега
38.
11 апреля 1973
Дорогая Светлана, наконец-то!!! Мы терялись во всяких мрачных предположениях, опасаясь, что, лишившись снятого угла. Вы живете под зонтиком, свернувшись улиткой от «вертикулита», и пишете стихи о бродягах. Но, благодарение небу. Вы вновь обрели крышу над головой! С наслаждением гуляю с Вами по Москве и по квартире, описанной с подлинным искусством. Вся она живая, включая кошку. Вот, кстати, еще одна общая черта: все звери всегда ко мне идут и не отстают. Так, однажды в горах, в кафе «Флорида», где внутри, за стеклянной стеной, – сплошной сад, с экзотическими деревьями и роскошными попугаями, как огромные хризантемы, вдруг один громадный попугай, огненный и синий, узрев меня с высоты своей ветки, полетел к стеклу и стал ко мне рваться, от досады долбя клювом запертую дверь, хлопая крыльями и очень смеша публику.
Таких случаев с самыми фантастическими зверьми у меня целая коллекция, включая обезьянку в зоопарке Парижа, перебежавшую через большую клеть, где их сидело штук двадцать, прямо ко мне, и начавшую мне отвешивать поклоны, к великой радости мальчишек, которые не преминули закричать, что обезьяна узнала родственницу…
Крылатый в восторге от присланного Заболоцкого, к чему я присоединяюсь, аплодируя этому прекрасному поэту, которого, конечно, более или менее знала, но «Снежного человека» судьба пронесла мимо меня. Относительно Николая Рериха и опять же Крылатого: он лучше нас с Вами знает Рериха, так как немало побродил по его великолепному музею в Нью Йорке. Он рассказал мне об автопортрете, где Рерих изобразил себя в одежде члена Белого Братства, в котором состоял… Я же знаю картину Рериха, которая в детстве произвела на меня большое впечатление. Это была башня, поднимавшаяся ниоткуда среди пустого, синего неба с луной наверху. На площадке стояли человечки, они были темно-коричневые, в колпаках, и все протягивали одинаковым жестом сухонькие ручки как-то вбок. Картина называлась: «Мехески, лунный народ». Никогда в жизни никто ничего не мог мне объяснить по этому поводу, даже такой эрудит, как С. К. Маковский, прекрасно знавший Рериха и имевший в Париже чудный альбом репродукций с его тибетских картин, изданный в Америке. Этот альбом гостил у меня целый месяц, но мехесков в нем не было.
Мы искренне веселились, читая описания «вечера поэзии» у Евгении Александровны, когда пиит с лихо задранной штаниной зачитал Вас своими творениями. Так как у меня на Ваши юморески всегда находится эхо, не могу не рассказать, как однажды, в Париже, опозорилась. Собрались поэты, в том числе остроумнейший и остроязычный старый сатирик, Мятлев, племянник того самого знаменитого Мятлева, которого все знают и поныне, как автора «Мадам де Курдюкофф» и «Фонарики-сударики». Пришел совсем некстати «на огонек» и некий скучный человек, мрачно погрузившийся в чаепитие. И вдруг этот непрошеный гость важно заявил, что прочтет нам «Заклинание» и завыл:
Шесть, одна, и два, и три…
Обернись и посмотри! –
и так страницы две, гуляя по всем цифрам. Из второго прочитанного им творения я запомнила две строчки, меня погубившие:
А вы смотрели на носок,