Диджей ставит танду Карлоса Ди Сарли, а это означает двенадцать минут сладкой музыки с привкусом горечи, с идеальной пропорцией бандонеона и скрипки, и в высшей степени танцевальной. Мой тангеро прижимает меня к себе, и мы сливаемся с толпой.
Его выпирающий живот мешает мне видеть собственные ноги. Но оно и к лучшему, потому что, оказывается, согласно этикету, смотреть вниз нельзя, сие оскорбляет партнера, рождая в нем неуверенность. Я парю в ночи, а вокруг, словно в тумане, танцующие пары и огни. Этот человек – плоть от плоти этой земли, в нем не меньше истории, чем в самом этом городе. Я чувствую, как музыка бежит по его венам, и понимаю, что он танцует всю жизнь.
Мы исполняем идеально симметричный стиль милонгеро – лаконичные движения, множество сдержанных хиро, большое количество шагов и близкое объятие – и ни разу не сталкиваемся с другими парами, хотя со всех сторон нас окружают люди. Все так ново и необычно.
К моменту окончания второй танды (в общей сложности семь танцев) я до такой степени взволнована, что почти жду от него предложения руки и сердца. Но он лишь благодарит меня, промокая блестящий лоб несвежим носовым платком, и галантно провожает на место. Мы так и не познакомились. Но после танца с этим сыном бедных итальянских эмигрантов, приехавших в Буэнос‑Айрес с огромными надеждами и крохотными чемоданами, я чувствую, что стала другой. Точнее так: я чувствую, что становлюсь собой.
К высоким сводам зала Армянской общины летит радостный хор двух сотен душ. Или, вернее сказать, сотни – потому что у истинной пары одна душа на двоих. И теперь меня инициировали, сделав частью этого мира.
Спустя сорок восемь часов после приезда устанавливается ежедневный или, точнее, ежевечерне‑еженощный график, потому что минимум по полдня я отсыпаюсь в своем похожем на пещеру номере, пока сушатся мои мокрые от танцевального пота вещи и обувь.
В светлое время суток я посещаю уроки молодой пары Габриеля и Наталии. Кстати, в мире танго преобладают имена без фамилий. Иногда – псевдонимы. Но имена Габриеля и Наталии – настоящие и, как оказалось, звездные. Они учат идеальному балансу традиционного танго и нуэво.
Класс состоит из постоянных учеников, а вдобавок к ним я и Иисус – самый стройный юноша на свете, попавший сюда так же случайно. Иисус родом из Рио‑де‑Жанейро. Худой и изможденный, внешне очень напоминает того, в честь кого назван, аккурат перед распятием. Как единственных иностранцев для разогрева нас ставят в пару – довольно комическую.
Ребра моего партнера выпирают сквозь футболку, худая ладонь дрожит. Я боюсь сломать ее, если схвачусь чуть посильнее, что частенько делаю, когда волнуюсь. На смеси испанского, португальского и английского мы выясняем, что Иисус автомеханик, но хочет стать учителем танго в Рио. Он уже год здесь учится, а это совсем не дешевое удовольствие.
– Я трачу деньги только на съем жилья и уроки танго. А из еды могу позволить себе лишь эмпанаду.
(Пауза. Эмпанада – национальное блюдо Аргентины и Уругвая – маленький пирожок с начинкой.)
Сегодняшний урок – танец милонга‑траспье.
Если можно так выразиться, есть «святая троица танго»: танго, вальс и дух святой – милонга. У каждого из жанров свой ритм и эмоциональный посыл.
Милонга (раз – два – три – четыре, раз – два – три – четыре с ударением на РАЗ и ТРИ) – дерзкая и заводная, заставляющая исполнителей под конец танца обессиленно посмеиваться.
Вальс (раз – два – три, раз – два – три) лиричен, вам хочется кружиться и мечтательно улыбаться.
Танго (раз – два – три – четыре, раз – два – три – четыре, с паузами) – что угодно, от легкой ипохондрии до суицидальной тоски.
Удивительно, но веселые милонга и вальс менее популярны, чем их «родственник». Возможно, это говорит о склонности танцоров к мазохизму. Да, во многом это действительно так, но об этом я узнаю позднее.
Вернемся на занятия, где с наших лиц уже ручьями течет пот.
Я никогда не училась танцевать милонгу раньше. Любители танго за пределами Аргентины не особо привечают ее. Слишком сложно. В итоге все, что мне известно: танец ритмичный, с неширокими шагами, самый характерный из которых траспье (быстрое удвоение).
Группа делится на мужчин и женщин. Я бросаю нервный взгляд на Иисуса и присоединяюсь к команде изящных газелеподобных созданий под предводительством их королевы Наталии, стоящей впереди и показывающей сложный шаг: комбинацию из… она двигается слишком быстро, и я не успеваю разобрать. Потом она начинает считать: «Раз, два, три и… »… и мы дружно повторяем. Девушки безумно быстро закручивают и раскручивают ноги по какой‑то неимоверной зигзагообразной траектории – туда‑сюда, туда‑сюда. Все, кроме меня, так как меня заносит то влево, то вправо. Я спотыкаюсь и пытаюсь не упасть. Стиснув зубы и затаив дыхание, стараюсь разобраться со своими ногами, хотя бы по очереди, но безуспешно. Видимо, где‑то в проводах моего мозга происходит короткое замыкание, и приказы сверху не доходят вниз.
Самое главное о танце милонга: он безжалостен. Своеобразная лакмусовая бумажка, проверяющая: 1) музыкальность; 2) координацию движений; 3) общую физическую подготовку и 4) психическую устойчивость.
В отличие от танго, где допустимы задумчивые паузы и несуетная томность, – особенно, если вы танцуете под музыку современного композитора вроде Пьяццоллы и вдобавок глуховаты на одно ухо, – милонга состоит из ритмичных движений, не дающих расслабиться ни на секунду. Пропустите один такт, за ним последует другой – и все, ритм вам уже не поймать. Все дело в старой дружбе милонги (с ее бойкими пружинящими движениями и быстрым темпом) с кандомбе: темным до черноты, сексуальным, одурманивающим и проникающим в кровь танцем под бой барабанов. Но о нем мы еще поговорим.
А пока я застыла посреди зала, в мокрой от пота одежде, не в состоянии пошевелиться: этакое живое воплощение неуклюжести и неповоротливости. Да, я сдалась и ретировалась к краю танцпола, наблюдая за тем, как грациозные газели выполняют изящные извилистые линии шагов и воздушные прыжки, и пытаясь не расплакаться от расстройства. К счастью, никто на меня не смотрит – кроме Иисуса, который тоже «сошел с дистанции». Милонга любит собирать неудачников вместе.
– Слишком тяжело для меня, – понуро говорит он.
– И для меня, – отвечаю я на ломаном испанском. – Неужели правда класс среднего уровня подготовки? Похож больше на продвинутый.
Иисус улыбается: «Не думаю, что они здесь используют это слово в танго».
Действительно, понятия «начальный уровень», «средний» и «продвинутый», на которых зациклены любители танго во всем мире, в Аргентине не имеют значения. Новички торопятся как можно скорее проскочить первую ступень и уже через два года приступить к замысловатым шагам «среднего уровня», а после пяти лет занятий перейти на головокружительный «продвинутый». По всей Европе и Северной Америке только и слышишь фразу: «растет как на дрожжах» – когда кто‑то берет уроки у знаменитых танцоров.
Но давайте начистоту: оттарабанив два года и две тысячи ганчо, вы все еще можете представлять угрозу безопасности на танцполе. И после пяти лет и пяти тысяч сакад можете, как поплавок, дрейфовать на неспокойных волнах трафика, врезаясь в другие суда. А если слуха нет и вы не в состоянии отличить вальс от головной боли – тогда горе беднягам, которые встают с вами в пару, пока вы «перепрыгиваете через ступени». Я танцевала с такими «карьеристами» и знаю, о чем говорю. Поистине продвинутыми танцорами могут считаться люди наподобие Наталии и Габриеля – люди, танцующие по двадцать лет или с детства (в зависимости от их возраста).
С Иисусом мы распрощались навсегда, так как я решила, что больше не пойду на занятия «среднего уровня», и отправилась есть эмпанаду в другое, более доступное заведение.
Но не абы куда, а в Confitería Ideal на улице Суипача – легендарное кафе и танго‑салон, уникальное место, которое можно сравнить с экономикой Аргентины, пребывающей в нескончаемом грандиозном упадке. Проходя мимо мраморного фасада и поднимаясь по лестнице в главный зал, вы созерцаете колонны, подпирающие роскошно декорированный свод, венские пирожные, заточенные в стеклянной витрине, наверное, со времен открытия кафе в 1912 году, и, разумеется, полуденный урок танго. По залу неспешно движутся пожилые официанты, облаченные в потертые красные жилетки и похожие на статистов из фильма Бертолуччи.
Я переобуваюсь и осматриваюсь по сторонам. Около десяти пар средних лет и старше либо танцуют, либо сидят за маленькими столиками. А вот учителей не видно. В Confitería царит потрясающая атмосфера праздности в духе бель эпок. Все вокруг словно говорит: «В жизни нет ничего важнее пирожных и полуденного танго».
Наконец я понимаю, что учитель – не кто иной, как приземистый парень по имени Диего. Но это не урок, а практика, как объясняет мне джентльмен с шелковой косынкой на шее и пигментными пятнами на руках. Хотелось бы поинтересоваться значением слова, но тем самым я расписалась бы в собственном невежестве и потому просто киваю – ну конечно, практика, я так и думала.
Меня приглашает галантный джентльмен, от которого пахнет листвой, парфюмом и прожитыми годами. Он почему‑то напоминает мне Хорхе Луиса Борхеса, но в отличие от великого аргентинца, писавшего о танго, но не танцевавшего, мой визави танцует и молчит. Его прикосновения деликатны, а чувство ритма безупречно, как сшитый на заказ костюм и торчащий из нагрудного кармана красный носовой платок. После трех композиций он спрашивает, откуда я, и, пораженный моим ответом, присаживается и обмахивает лицо носовым платком.
«Новая Зеландия», – делится он новостью о моем месте жительстве с проходящим мимо Диего. И тот, к моей радости, тут же увлекает меня на легендарный танцпол. Оказывается, практика – нечто среднее между уроком и милонгой.
Когда музыка стихает, Диего улыбается с такой теплотой, что хочется потеребить его пышные, как у настоящего гаучо, усы:
– Хорошо! Танцевать ты можешь. Музыку чувствуешь, попадаешь в такт, изящная! Но! Ты не идти! Ты не использовать пол! Ходить! Прямо сейчас!
Он указывает мне под ноги. Я разглядываю пол цвета ванильного мороженного. Никто раньше не говорил мне о том, как нужно ходить. Я проделала такой долгий путь из Болгарии через Новую Зеландию, чтобы танцевать танго в Confitería Ideal, и в итоге это все, что Диего может сообщить мне? Я не использую пол! Никто меня не понимает.
– Вы позволите?
Широкоскулый мужчина средних лет излучает обаяние, которому невозможно не поддаться. Гильермо д’Алио. Вряд ли хоть один человек мог бы назвать его внешность или манеру танцевать неяркой. Он учтиво повел.
– Я не хожу на уроки, – докладывает он. – Посещаю вечеринки, а иногда практики. Учусь самостоятельно.
Угу, это чувствуется. Не мне, конечно, судить. Меня только что вообще обвинили в том, что я даже полом не пользуюсь. Гильермо, напротив, специалист по этой части. Он рассказывает, что он художник‑танго. То есть он макает туфли в краску и танцует на холсте.
– Приходи ко мне в студию, покажу, – удивительно, но из его уст предложение не звучит непристойно.
– Мы с дочерью делаем арт‑шоу. Танцуем вдвоем, и получается живопись. Два искусства в одном. Часто ездим в Калифорнию, во Францию, в Голландию…
Я так заинтригована, что на следующий день вместо занятий отправляюсь посмотреть на работы Гильермо в его мастерскую в районе Ла Бока, названном так, поскольку он находится в дельте (la boca) реки Риачуэло.
Риачуэло с плавающими маслянистыми отходами заброшенных предприятий выглядит и пахнет так же неприглядно, как звучит само слово. Именно здесь начинались все те ужасы, которые сделали Буэнос‑Айрес городом богатства и сомнительной славы, – контрабанда, транспортировка грузов, мясо, деньги, работорговля, проституция.
Меня предупреждали, что не надо уходить далеко от местной достопримечательности – живописной и романтичной улицы Каминито («Дорожка»), которую окрестили так в честь известной в 1920‑е годы песни. Или наоборот, песню назвали в честь улицы? Музыка танго настолько неотъемлемая часть города, что для приезжего вроде меня эти понятия неразделимы.
Каминито – своего рода эксцентричный музей под открытым небом, где художники предлагают китчевые изображения уличного танго. А в Ла Бока прошлое действительно живет. Оно дышит вам в затылок ядовитыми испарениями реки, перемешанными с прокуренным дыханием моряков, авантюристов и дельцов, торгующих человеческими жизнями, – все они до сих пор населяют темные аллеи. По пути к дому Гильермо я где‑то на уровне подсознания ощущаю холодную сталь их ножей, гнилостный дух болезней, опасность темных делишек. Слышу, как шуршат наряды молодых девушек, которых погубил этот район; звон цепей миллионов рабов, чье кошмарное путешествие началось в далекой Африке, а закончилось здесь, в утробе голодного, алчущего наживы материка. Чую запах животных, которых забивали молотками на скотобойнях и на торговых судах отправляли на экспорт, что в свое время позволило Аргентине стать одной из богатейших стран мира.
Но здесь же из мяса и крови, из страданий и артистизма, из секса и насилия, контрабанды и изнуряющего труда, из тоски по Старому Свету и надежды на Новый, от детей африканских рабов и нищих итальянских и испанских эмигрантов родилось культурное чудо, имя которому – танго.
Потом, в конце XIX века танго перекочевало из трущоб в такие рабочие предместья, как Ла Бока. И, как сказал поэт Лорка, оказавшись здесь, в сумерках Буэнос‑Айреса танго распахнуло объятия великим фанатам скорби и слез.
– А, Капка, дорогая, ты все‑таки пришла! Как раз к обеду.
Гильермо встречает меня у двери своей студии. Я вхожу. Атмосфера, пропитанная парами скипидара и одержимостью творчеством. Странные танцоры с коренастыми фигурами и одинокие музыканты, играющие на бандонеоне, наблюдают с развешенных по стенам картин, как художник раскладывает на запачканном краской и накрытом старыми газетами столе салями, сыр и хлеб.
– Сколько у тебя уже длится этот роман? – спрашивает с набитым ртом художник.
– Какой роман? – я даже перестаю жевать.
– Ну, с танго. Самые серьезные отношения из всех возможных.
– Правда?
– Конечно, – продолжает он работать челюстями с комичной серьезностью. – Все остальные имеют обыкновение заканчиваться.
На какое‑то время мы замолкаем.
– Увидишь, – говорит он, собирая остатки еды. – Ты слишком молода, но возвращайся лет через десять, и поговорим. Посмотри вокруг, – он обводит рукой свою мастерскую‑алтарь. – Это моя жизнь, моя возлюбленная. Я не хочу умирать, лежа в кровати. Я хочу умереть на своих двоих. А теперь давай танцевать.
Он ставит мелодию Гарделя, отца вокального танго. Я узнаю с первого же слова – «Каминито…». Мы неуклюже толчемся по захламленной студии. Конечно, Гильермо не танцор, а художник. Поэтому я прощаю ему жесткую, как рычаг, руку на моей спине и бесконечные наставления. Песня рассказывает печальную историю маленькой дороги: время разрушало ее точно так же, как стерло из памяти прошлое героя, когда он прогуливался по этой самой тропинке со своей возлюбленной. В танго прошлое всегда самое счастливое время. Но Гильермо весь в настоящем и будущем.
– Тебе на память, чтобы не забыла меня до следующей встречи, – он берет салфетку и быстро изображает танцующую пару.
– Я не знаю, будет ли следующий раз, – говорю я.
– Почему? Ты думаешь вернуться в Новую Зеландию, выйти замуж за фермера и забыть Аргентину? – брови паяца Гильермо ползут вверх.
– Нет, – смеюсь я.
– И я так не думаю.
Он провожает меня до автобусной остановки, и мы обнимаемся, как старые знакомые.
Десять дней моего путешествия почти на исходе, и единственное, что я успела сделать, не связанное с танго, – это случайно подстричься в старейшей цирюльне в Сан‑Тельмо. Именно в цирюльне. Не нужно особых познаний в испанском, чтобы отличить брадобрея от парикмахера. Но я здесь, стою посреди старомодного салона с кожаными креслами начала прошлого века, и меня доброжелательно разглядывает пара очень пожилых мужчин. Я показываю на свои короткие волосы, давая понять, что хочу их постричь.
– Нет, – улыбаются они, качая лысыми головами, и я вспыхиваю от смущения. Из головы улетучиваются все знакомые слова, кроме muñeca, – «куколка», так в Буэнос‑Айресе ласково называют девушек.
– Танго, – твержу я, будто заветное слово способно помочь. – Я здесь ради танго. – Показываю на площадь, где высокий мужчина с «конским хвостом» на голове танцует с женщиной в черно‑красном. Это Индеец – известный городской милонгеро, предмет обожания местных дам. Лицо старика озаряет понимающая улыбка.
– А да, танго.
Я лезу за карманным словариком, но это лишнее, потому что один из братьев – ах вот кем они друг другу приходятся! – принимается за стрижку. Делает он это очень медленно, трясущимися руками, покрытыми старческими пятнами, и очень бережно, будто каждый волосок стоит целое состояние. Второй дремлет в кресле. Он похож на огромную ящерицу, нежащуюся под солнцем. Пробудившись, он отказывается взять у меня деньги и целует на прощанье руку.
Радость и благодарность переполняют меня, я мчусь в ближайший киоск, чтобы купить им цветов, но вернувшись, вижу запертую дверь. Я кладу цветы прямо на тротуар у входа, что выглядит диковато, словно возложение венка на могилу. Так что беру букет и иду по городу, сияя, словно женщина, которую любят, – и именно так, впервые за долгие годы, я себя ощущаю.
По пути в отель в магазине Favela покупаю две пары танцевальных туфель с закрытым носком. И те и другие не подойдут для моей узкой ноги и «подарят» ночи агонии. А еще я покупаю в одном из музыкальных магазинов на Авенида Корриентес (улице, где отовсюду раздаются берущие за душу, меланхоличные мелодии) набор дисков с композициями Пьяццоллы.
Тем же вечером нам с Джеймсом представляется редкая возможность послушать в театре «Колон» «Концерт для бандонеона с оркестром» Пьяццоллы. Мы сидим в позолоченном зале, в вечерних нарядах, источающих, правда, не совсем подобающий «аромат» (за десять дней непрерывных танцев у нас не осталось чистых вещей, причем не только у нас с Джеймсом, но у и всего нашего новозеландского десанта). Я и раньше слышала этот концерт, но слушать его вживую, наблюдать за сидящим в центре сцены музыкантом, играющим на черном бандонеоне, похожем на волшебное легкое, выдыхающее звуки… Невозможно передать словами это ощущение. Инструмент словно обращается ко мне своим почти человеческим голосом. Словно я разговариваю с душой Астора Пьяццоллы. Она понимает, какой путь я проделала и сколько мне еще предстоит пройти. Она чувствует мое одиночество, мою потерянность и страстное желание, которое я всегда ношу с собой в невидимом чемодане.
– Пьяццолла один такой, да, Капка? – Джеймс протягивает мне носовой платок.
Я и забыла про сидящего рядом друга, забыла вообще обо всем. Повернувшись к нему, вижу что‑то странное в его глазах. Да это же… слезы. Смотрю еще раз, чтобы убедиться, но передо мной все расплывается.
Обессиленные после музыкального крещения, мы бредем в наш убогий, далеко не ориентальный отель, вдыхая разносящиеся отовсюду ароматы жареного мяса и свежезаваренного мате.
– Хочу быть частью всего этого. Но знаю, что не суждено.
– Капка, да ты везде чужая.
– Ну, спасибо тебе. Знаешь, как ободрить.
– Обращайся в любое время.
Мы потерялись, точнее, понимаем, что идем не в ту сторону. Но заплутать в центральной части города – совершенно нормально, даже можно сказать, это туристическая традиция. Прогулка по нескончаемой Авенида Корриентес с ее светящимися афишами спектаклей и кабаре, огромными, залитыми светом и открытыми допоздна кафе с такими названиями, как El Opera, наполняет меня космополитическим трепетом. Чувством, в котором уживаются одновременно и счастье, и грусть, и настоящее, и прошлое.
Назову это тангизмом. Некоторые знающие люди утверждают, что танго – это не просто музыка и танец. Существуют эмоции танго, язык танго, места танго и даже люди танго. Не нужно даже знать танго, чтобы воспринимать мир таким образом. Это состояние души.
В последний день в Буэнос‑Айресе решаю спустить оставшиеся деньги на частный урок с преподавателем по имени Оскар – невероятно высокого роста и со свирепым лицом. В своей простой студии в Сан‑Тельмо он не тратит время на церемонии: сразу же после начала занятия достает четыре монеты и раскладывает их на полу так, что они образуют маленький квадрат.
– Танго кажется сложным, да? На самом деле все очень просто. Все крутится вокруг cuadrado, как вы это называете?
– Квадрат?
– Да, квадрат.
– Неужели все? – реагирую я скептически и, как всегда, категорично.
– Все. Смотри.
Он становится внутрь квадрата.
– Представь себе стул. Я – стул. Салида, – и он направляет меня в базовый шаг в сторону.
– Очо. – Выполняю очо.
– Очо назад. – Никаких проблем. Физически ощущаю тугие талии моих восьмерок – впервые. Самое женственное движение в танго.
– Хиро, – и я кручусь вокруг него – раз, два. Голова кружится, но и за эти несколько шагов я успеваю поведать учителю короткую историю.
Так мы и продолжаем какое‑то время: он стоит посредине квадрата, а я вращаюсь вокруг него. Впрочем, в моей голове танго – все еще набор разрозненных, подчас болезненных и опасных для ног элементов, которые необходимо зазубрить по частям, потом соединить вместе – и ура, хореография в духе Франкенштейна готова.
– А как насчет сакады? – подначиваю я.
– Сакада, – реагирует он, и мы с легкостью исполняем ее, при том что Оскар остается в квадрате.
– Для тебя сакада – всего лишь большое хиро. Хиро с adornos?
– С украшениями?
– Да, в танго каждый элемент является вариацией другого. Все взаимосвязано.
И мне открывается поразительная, кристальная простота танца: как он развивается, начиная с базовых шагов, как в этом кружеве каждая петелька зависит от другой, цепляясь за нее. В итоге получается восхитительный орнамент движений. С моих глаз спала пелена, и я, как в таинственной истории Генри Джеймса, увидела «узор на ковре».
Танго органично. Здесь нет заранее распланированной, заученной последовательности движений. Есть только шаг, который перетекает в другой, а затем в еще один и еще, – все происходит поразительно естественно и невымученно. Моя догадка кажется мне масштабной и при этом сокровенной.
Я бросаю взгляд на Оскара, собирающего монетки, и вдруг узнаю его. Это же человек с того видео, показанного Дэном Грином в его студии, тот самый гаучо, который танцевал с женщиной, садившейся на шпагаты. Вспомнилось и его имя, указанное в титрах.
– Еще вопросы? – спрашивает он, уловив мой вопрошающий взгляд.
– Ммм, да, – я думаю о тех фокусах, которые он «вытворяет» со своей партнершей. – Какое танго вам ближе: традиционное или нуэво?
– Потанцуем, а потом скажу, – отвечает он и ставит какую‑то ритмичную композицию, возможно, Освальдо Пульезе. И хотя Оскар возвышается надо мной и выглядит отрешенным, я скольжу, блаженствуя от ощущения ясности в голове и четкости движений, от всего происходящего в угасающем дне Сан‑Тельмо.
Буквально миг, и я уже отдаю учителю деньги, на которые могла бы питаться следующую неделю. На лице аргентинца появляется кислая улыбка, единственное выражение дружеских чувств. Вопрос повторять не приходится: то, как мы танцевали, – в традиционном близком объятии – говорит само за себя. Определенно никаких шпагатов.
– Вы собираетесь на бал Конгресса сегодня?
– Нет, – улыбка гаснет. – Меня не приглашали, да и не хочу. Я просто танцую танго. Все хорошо? Тогда adiós.
Он провожает меня и закрывает дверь. На следующий день Оскар и не вспомнит, как я выгляжу. Но его квадрат из четырех монет на скромном полу, как факел, будет освещать мой путь в течение следующих десяти лет и служить путеводной звездой в жизни, которая, к счастью или на беду, измеряется не календарными годами, а яркими танцевальными моментами – такими как занятие с ним. Подобно концерту Пьяццоллы в театре «Колон». Подобно студии Гильермо в Ла Бока. Подобно милонге La Viruta. Подобно встрече с братьями‑цирюльниками.
Бал Конгресса должен был стать кульминационным моментом в нашем путешествии. Но для меня он, скорее, оказался последним гвоздем в крышке гроба моей прежней танцевальной жизни. Той, в которой я мечтала ослеплять и быть ослепленной. Той, из‑за которой на вечер явилась в черном платье с бахромой, черных чулках и замшевых туфлях цвета бордо, уверенная, что именно этого требует танго. А разве нет?
Мероприятие организовано с блеском и размахом, как и положено крупнейшему международному событию начала нового века. Среди гостей и американки с фальшивыми жемчужными украшениями в волосах, живущие на танцполе по какому‑то своему экзотичному сценарию. И европейские джентльмены в расцвете лет, которые стараются соблюсти вежливость, обнимая иностранок с другого континента. Язык общения для всех – хиро, очо, сакады. А вот амбициозные молодые танцоры из Швейцарии, Голландии и Германии, мечтающие вернуться домой и вкалывать от звонка до звонка. И практичные шведы и датчане, осваивающие с таким трудом выученные на Конгрессе сложные шаги и пинающие стоящего сзади человека (меня).
Вроде все вместе, но не одно целое. Каждый из нас танцует собственную фантазию. Мы все хотим чего‑то от танго – блеска, меланхолии, эротических переживаний или чего‑то еще, не поддающегося определению.
– Добрый вечер, леди и джентльмены, – стучит по микрофону ведущий. – Добро пожаловать на Международный конгресс аргентинского танго 2001 года. Мы безумно рады видеть вас, приехавших на наш крупнейший мировой…
Елейная речь плавно течет еще какое‑то время, и наконец объявляют выступление пар.
И вот под аккомпанемент Пьяццоллы и под нашими ошарашенными взглядами Фабиан Салас и Густаво Навейра в компании наряженных дам представляют технически безупречные номера, исполняют захватывающие шаги, поражающие своей точностью. Изящные прыжки, пируэты, модные в том сезоне танцевальные комбинезоны – искусство танго высшей пробы.
Я сижу среди красиво причесанных и сверкающих украшениями женщин, наблюдаю за космическим уровнем мастерства на сцене и опять чувствую себя изгоем. Земля уходит из‑под ног. Все десять дней я тренировалась, танцевала как безумная, но сегодняшний «ключевой» вечер не имеет ничего общего с задушевным, непринужденным миром ночных милонг, приносящим такое удовольствие. Бал – своего рода шоу, куда приходят показать себя и посмотреть на других. Ярмарка тщеславия под саундтрек танго, хищный мир славы и гламура. Я в своем платьишке с бахромой явно не вписываюсь, олицетворяя не роскошь, а смущение и растерянность.
– Танцуете?
Слава богу, родная душа – Гильермо со своей неподражаемой улыбкой в клоунских полосатых брюках и поношенной живописной шляпе. Оделся он, явно желая привлечь внимание.
– Гильермо! Откуда ты? – спрашиваю я. – Местных здесь нет.
– Потому что они не могут себе это позволить. А я должен присутствовать ради новых знакомств и связей. Тут не милонга, а танго на экспорт! – он трагикомично приподнимает брови. – Но плевать, мы танцуем и наслаждаемся.
Да будет так! Пусть Гильермо и пришел на бал на пятьдесят процентов ради танго, он на сто процентов рядом со мной. Пусть даже наше исполнение небезупречно, зато мы искренни.
Мне все равно, хорошо ли я смотрюсь, ибо для танцующих люди вокруг не существуют, они – всего лишь приглушенные голоса, отдаленное «шебуршание», фон, на котором между партнерами происходит главное.
Вот он – самый важный урок, который я вынесла: танцуя настоящее танго, вы ощущаете особое пространство, объединяющее вас и вашего партнера, независимо о того, кто он и надолго ли вы вместе. Тем парные танцы и схожи с занятием любовью.
Но будьте внимательны: тут сходство и заканчивается. Боже упаси вас подменить понятия, запутаться и задурить себе голову. Если подобное произойдет (что практически неизбежно), вы обречены. Именно так и случилось со мной.
Кортина
Капка Кассабова: Итак, почему вы танцуете танго?
Американка, 37 лет: Потому что у меня есть секреты.
Немец, 35 лет: Потому что я хочу услышать себя.
Русская, 32 года: Потому что тело мое одиноко.
Итальянец, 48 лет: Потому что я дурачусь как ребенок и оттого счастлив.
Швейцарская француженка, 27 лет: Потому что с помощью тела я желаю выразить себя.
Голландец, 60 лет: Потому что на языке тела каждая женщина рассказывает мне свою историю.
Вторая танда
Сердце
В поисках близости
Четвертая минута
Всего лишь раз
Урок: Искушение
Путь из Буэнос‑Айреса в Окленд через Нью‑Йорк – явное отклонение от маршрута, впрочем, вполне оправданное для меня, учитывая размах здешнего увлечения танго. Говорят, это настоящая танцевальная столица – грандиозная, чарующая и пугающая. По крайней мере, была бы пугающей, если бы я только что не побывала в Мекке танго.