Полковник Полковников, моложаво выглядящий человек, которому было лет под сорок, принял меня душевно. Я показал ему письмо Ленина. Письмо не произвело на него впечатления.
- Может это подделка, – сказал он.
Я подробно объяснил ему обстоятельства, при каких мне досталось это письмо. Он заколебался.
- Оставьте письмо мне, и я донесу его до сведения Керенского.
Я наотрез отказался.
- Это документ первейшей важности. И не хочу, чтобы он затерялся в ваших бумагах, полковник.
- Вы можете мне доверять. Во всяком случае, мы проводим истинно демократическую политику. Мы боремся с нашими врагами демократическими методами, а не полицейскими репрессиями.
- Не имеете ли вы ввиду, что вы боретесь с заговором против правительства с помощью примирительных жестов и дискуссий?
- Да, – допустил он. – Мы не можем арестовать Ленина и его сообщников.
- Почему нет?
- Мой дорогой друг, они же наши братья по демократической революции.
- Да что вы говорите? – я уже почти кричал. – Если они завтра подымут вооружённый путч, что тогда вы будете делать? Будут они с вами говорить? Вы будете объяснять им, что они действуют недемократическими методами?
- Они никогда не сделают эту глупость. Это всё воспалённая фантазия испуганной буржуазии.
- Спасибо, полковник, за содержательную беседу, – и я ушёл, даже не попрощавшись.
После обеда я наткнулся на Камкова, красивого жгучего брюнета, которого я знал ещё по университету. Он был левым социалистом и примкнул к большевикам в атаке на правительство Керенского.
- Что ты тут делаешь, Камков? – спросил я его. - Ты ведь должен быть в Смольном?
Интересно, что он ответил, вздрогнув от неожиданности:
- Я тут к своему другу, полковнику Полковникову пришёл.
Через две недели, 25 октября в три часа дня полковника Полковникова сняли с должности начальника командующего войсками Петроградского военного округа за неэффективность и потакательство большевикам. Это было уже в день свержения демократического правительства и было уже поздно.
(«Кишкин, выведенный из себя бездействием Полковникова, уволил его», - Павел Милюков. «История Второй Русской Революции». Русско-болгарское издание. София. 1922 год.)
В семь я был на аудиенции. Керенский появился через несколько минут. Флеккель представил меня ему. Керенский, казалось, думал о своём и не очень слушал то, что я ему докладываю. Я дал ему письмо.
- Похоже на подделку, – сказал он после некоторого молчания.
- Но, Александр Фёдорович, смотрите! Совпадает с ленинским подчерком в нашем досье, - заметил Флеккель.
Керенский посмотрел ещё раз на письмо, на этот раз с несколько большим вниманием:
- Откуда вы знаете, что это подчерк Ленина?
Флеккель вмешался:
- Мы имеем копии ленинских писаний - один к одному, – и он достал из папки одну копию.
Керенский согласился, но добавил:
- Я не верю, что Ленин снова решиться на мятеж.
- Но ситуация изменилась.
- Что вы имеете ввиду? – он был почти что злой.
- У Вас уже нет поддержки армии, или какой либо партии.
Теперь он уже был злой, однако держал себя в руках.
- До свиданья, Соколов. Я очень занят. Передайте мой привет товарищам на фронте.
* * * *
Вскоре после того, как я прибыл в Петербург, у меня был случай переговорить с членом правительства Кишкиным.
- Почему правительство ничего не делает против коммунистов? - спросил я его.
- Весь корень зла, в самом нашем правительстве – полное отсутствие политического мужества. Вокруг слишком много слов, которые покрывают полное бездействие. Наши решения, неважно насколько они решительные и определённые, просто не выполняются, никогда не оканчиваются действием. Пассивность и нерешительность – это симптомы психической болезни нашего правительства. И… именно наш Премьер-министр виновен во всей этой катастрофической ситуации.
Слухи о неизбежном коммунистическом мятеже нарастали с каждым днём. Армейская разведка докладывала, что большевики назначили день мятежа на ночь 16 октября (по старому стилю). Однако большевики отложили этот день. 17 октября Троцкий провозгласил образование Военно-Революционного Комитета. Троцкий даже не делал из этого секрета. Фактически, он объявил об устранении военного командования Петербурга и замене его Воено-революционным Комитетом. Военно-Революционный Комитет составили коммунистические представители различных полков. Троцкий без устали объезжал полки и заводы, призывая солдат и рабочих присоединиться к приближающейся атаке на правительство.
Правительство бездействовало. Керенский вообще уехал и возвратился в город только 17 октября. Полковник Полковников, командующий войсками Петроградского военного округа, человек без военного опыта и откровенно сочувствующий большевикам, отвечал за военную оборону города. Все его действия ограничились изданием прокламации, запрещающей всякие митинги, направленные против правительства. Его вообще никто не слушал, и вообще никто ему не подчинялся. Ситуация в Петербурге была хорошо описана в газете «Русские Ведомости» за 20 октября: «Агитация большевиков за восстание против правительства проводится с огромным размахом на всех крупных заводах. За последние несколько дней небывалое количество дезертиров прибыло в город. Варшавский вокзал был забит подозрительного вида солдатами с бегающими глазами. В предместьях была та же гнетущая картина, а также толпы пьяных матросов вдоль Обводного канала. Начальник полиции Нарвского района сообщал, что большая банда пьяных матросов, агитирующих за коммунистов, появилась в районе».
23 октября Военно-Революционный Комитет Петроградского Совета, организованный Троцким и располагающийся в Смольном институте, разослал телеграммы во все полки, что теперь они выполняют приказания Военно-Революционного Комитета, а не военного командования. Это действие пробудило правительство от спячки. В тот же день собралось заседание Кабинета Министров под председательством заместителя Керенского Коновалова. Керенский тоже присутствовал. Все пришли к выводу, что действия коммунистов являются беззаконными и преступными. Полковник Полковников получил нагоняй, и было выдвинуто предложение заменить его. Ему же было приказано явиться на вечернее заседание правительства. Его доклад не внушал оптимизма: он обрисовал мрачную картину мятежа в действии, доложив, что коммунистами захвачен арсенал.
Коновалов предложил немедленно арестовать членов Военно-Революционного Комитета. Керенский вместо этого говорил, что «Надо подождать ещё». Он предложил Генеральному Прокурору Малиантовичу завести уголовное дело против коммунистов.
24 октября Совет рабочих и крестьянских депутатов издал прокламацию, которая была открытым призывом к мятежу против правительства. Солдатам и всему населению в целом предписывалось выполнять приказы только Военно-Революционного Комитета, возглавляемого Троцким. Это был акт гражданской войны, объявленной коммунистами. В тот же день Керенский сделал речь перед Государственным Совещанием, она оказалась его последней речью: «Несмотря на все наши обсуждения с представителями Военно-Революционного Комитета, мы не получили определённого ответа от них, который бы говорил, что они отменили все свои декреты неподчинения правительству. Таким образом, они являются преступниками».
Сидя на галерее Мариинского дворца, я был ошарашен глупостью этого заявления. Его ум юридического человека, казалось, останавливался только на юридической стороне дела. Он, вроде, как удовлетворился провозгласить, что преступная и уголовная деятельность коммунистов теперь вне всякого сомнения. Не удивительно, что из аудитории от участников конференции слышалось: «Как наивно… », «Как абсурдно…!».
- «Я потребовал, чтобы правовые меры были предприняты и были проведены соответствующие аресты, – сказал Керенский и с эмоциональным подъёмом продолжал, - Наше правительство может быть обвинено в слабости и огромном терпении, но ни один не имеет права сказать, что наше правительство за всё это время, когда я был его главой, когда-нибудь обращалось к резким мерам, если не было угрозы существования самой нашей республике…. Я обращаюсь к тем членам Государственного Совещания, которые обвиняли наше правительство в неспособности и бездеятельности».
Возгласы с места: «Полнейшее бездействие…», «Игнорирование!». «Я напомнил им, что наш демократический режим, режим свободы, должен быть полностью свободен от подозрений в репрессивном и жестоком подходе».
В то время как, Керенский доставлял свою речь, его секретарь Флеккель вошёл в зал и предал ему записку. Керенский остановился. Он пробежал листок и слегка дрожащим голосом прочёл вслух, это было воззвание заместителя председателя Военно-Революционного Комитета Подвойского: «Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в опасности! Я приказываю вашему полку быть готовым к действиям и ожидать дальнейших инструкций. Всякая задержка и не повиновение этому приказу будет рассматриваться как измена революции».
Вместо решительных действий Керенский ещё двадцать минут изгалялся со своей речью. Он взывал к здравому смыслу коммунистов, он оправдывал своё собственное поведение, он обещал дать русскому народу всё то, что обещали и коммунисты. Речь была абсолютно лживой в её отрыве от реальности. Всё это звучало, как абсолютная вера в демократические принципы. Керенский закончил свою речь призывом ко всем политическим партиям, которые верили в демократию и были противниками диктатуры, дать свою полную поддержку демократическому режиму, которому грозит коммунистическая опасность. А вот этого, как раз, другие партии и не сделали. Вместо этого, левые представители всех партий решили провести «мирные переговоры» с коммунистическими лидерами. Это как раз давало время Троцкому для организации их военных сил в виде «красной гвардии».
«Мирные переговоры» продолжались всю ночь с вечера 24 октября до полудня 25 октября. Левые были полны надежд, как это они потом везде демонстрировали в Европе и во всём мире. Они настаивали, что договориться с коммунистами вполне возможно; но чтобы вообще с ними разговаривать, лучше всего делать так, как говорят коммунисты. «Мирные переговоры» быстро кончились безрезультатно по причине победы большевиков в городе Петербурге.
Поздно ночью 24 октября Керенский держал совещание с лидерами умеренного крыла социалистических партий. Авксеньтьев и Гоц были от его собственной партии, а Дан и Скобелев - от социал-демократов. Он обвинил их в отсутствии поддержки. Дан ответил, что они, дескать, более информированы чем он, а реакционно настроенные военные преувеличивают опасность ситуации. Он уверил Керенского, что большевики почти готовы сдаться.
Через два часа в 1.30 утра 25 октября к Керенскому пришли представители казацких полков. Казацкие полки имели какой-то иммунитет против коммунистической пропаганды и представляли существенную силу, которая могла запросто спасти ситуацию. Казаки потребовали, как условие их участия в подавлении коммунистического восстания, немедленного ареста Троцкого, Ленина, и других коммунистических лидеров, а Керенский не дал им этих гарантий. Вследствие этого, казаки не проявили особого интереса в плане защиты Керенского, а под конец они и не стали защищать его, кроме чисто условного участия в защите Зимнего дворца.
25 октября в 10 часов утра Военно-Революционный Комитет издал явно преждевременную прокламацию о том, что правительство свергнуто.
Патрули большевиков только начали появляться в центре города, приходя откуда-то из предместий. К полудню они оккупировали центральную телефонную станцию и Государственный банк. Керенский, информированный о безнадёжности ситуации, решил ретироваться в Гатчину, где находились несколько кавалерийских полков, преданные правительству. Слухи о том, что Керенский сбежал, быстро разнеслись по городу и произвели угнетающий эффект на тех, кто ещё хотел оказать сопротивление. Самое интересное во всём этом деле, что Керенский, затягивая до последнего, сбежал самый первый.
Я ещё спал после этой, всю ночь продолжавшейся конференции, когда позвонил телефон. Это был Демидов. Он сказал мне немедленно идти к Зимнему дворцу: «Посмотришь, как мы умрём за демократию» - сказал он. На часах было 11.30 утра 25 октября 1917 года.
* * * * *
Однажды после обеда я возвращался из больницы и проходил мимо Исаакиевского собора. Улицы были покрыты свежим снежком, которого насыпало уже сантиметров пятьдесят. На углу я нерешительно остановился, перед тем как пересечь заснеженную площадь. «Вот он!» – пробормотал рядом стоящий прохожий. Я взглянул и увидел фантастическое зрелище: роскошные сани восемнадцатого столетия, запряжённые шестью белыми арабскими скакунами проплывали мимо моих изумлённых глаз. Кучер, огромный детина с большой чёрной бородой и в красном кафтане, вёз своего хозяина, красивого молодого человека с бакенбардами и в цилиндре, который комфортабельно устроился в санях.
- Кто этот кретин? - спросил я прохожего.
- Князь К. – ответил тот с чувством уважения. – Он праправнук князя К., фаворита Екатерины Великой.
- Он не сумасшедший, это молодой человек?
- Совершенно нет. Мне сказывали, что он блестящий человек, великолепно образованный и знаток изящных искусств. Он переоборудовал часть своего прадедушкиного дворца под великолепный музей.
- Но почему он так странно одет? –настаивал я.
- Я думаю. Он демонстрирует своё отрицательное отношение к сегодняшней цивилизации и предпочитает оставаться в старом времени. Он отказывается покупать автомобили и ездит на прадедушкиных фаэтонах. Он одевается в одежды того времени и своих слуг одевает также.
- Комплекс неполноценности?
- Не знаю какой комплекс, но денег у него куры не клюют. Его предки копейку берегли.
Заинтригованный этим необычным молодым человеком я попросил своего дядю сделать мне к нему аудиенцию.
Князь смирился с моим вторжением, когда я объяснил ему, что я интересуюсь всем необычным и, вообще, человеческой природой. Он предложил мне шампанского столетней давности и свежую чёрную икру. Было четыре часа дня, и он заметил мне, что он пьет шампанское, так как не признаёт современные напитки типа чая и кофе, и что шампанское - единственный напиток, который «показывает мне жизнь в её истинных красках».
Он показал мне его собрание прекрасных картин и обстоятельно говорил об искусстве. Его знания в этой области были исключительные. Он получил своё образование в Кембридже и провёл несколько лет в Париже, изучая искусство. Его кабинет был огромный. Окна до потолка, стены, покрытые портретами предков, которые все впечатляли своей мужественностью и были высокими, широкоплечими, прекрасными, русоволосыми богатырями из русских сказок.
- Вы удивлены, почему я маленький и чёрненький и не похож на них? Что за ирония быть потомком таких образцов с такой непримечательной внешностью как у меня. Да, это тяжёлое наследство. Ночами, когда я работаю в кабинете, я слышу их громкие разговоры. Их смех и шутки. Я знаю жизнь каждого из этих разбойников наизусть. Я живу с ними вместе снова и снова. Они в моей крови и в моей душе. Я завидую их рыцарскому духу, их способности превращать свои эмоции в немедленные действия. Они жили, и они взяли от жизни всё, что хотели. Они умерли также легко, как они и жили, совершенно не отягощённые своей смертью, грехами, моралью. И они в моей крови, и делают её горячей и беспокойной. Эта наследственность отравляет меня. Я хотел бы жить жизнью своих предков.
Он нервно ходил туда сюда по кабинету.
- Я, конечно, трансценденталист не столько логический, сколько из опыта. Наследственность во мне нечто гораздо большее, чем простая передача признаков. Я верю в бога и человеческую душу, и я уверен, что душа одного из моих предков передана мне. И вот я здесь, с этой душой и без их мужества; я даже не умею сражаться, я даже не могу принять никакого решения без колебаний и долгих раздумываний. Вместо того чтобы быть как они, разбойником, я всего лишь эстет, эстетический дилетант, сибарит, человек, живущий чувствами по преимуществу. Я живу жизнью нереальной, в прошлом моих предков. Я знаю, что это по-детски одеваться в такие одежды и претендовать на то, что я, дескать, в прошлом. Но это сильнее меня, это род психоза, назовите это как угодно. Этот маскарад делает меня ближе к моей реальности, или нереальности. Я консультировался у психиатра. Он сказал, что-то о шизофренической личности, но добавил, что если я не представляю опасности для окружающих, то лучше пользоваться термином – эксцентрическая личность.
Через двенадцать лет я встретил князя К. в Ницце, одетого в обычный костюм двадцатого столетия.
Его состояние было конфисковано, и он стал обычным человеком. Он зарабатывал себе на жизнь перепродажей предметов искусства.
* * * *
Несколько недель Керенский прятался в одном из Романовских дворцов в Гатчине, национализированных правительством самого Керенского, как памятники архитектуры и искусства. Смотрителем дворца был граф Валентин Платонович Зубов, бывший профессор истории искусства в Петербургском университете. Потом Керенский с чьей-то помощью улизнул в Финляндию и оттуда, переодетым матросом, его перевезли в Англию. Его бегство было хорошо организовано.
Я встретил его за шесть лет до его смерти в Лондоне. У нас был неплохой обед вместе с его сыновьями Олегом и Глебом. Он был почти что слеп, но по-прежнему очень подвижен. Он отказался взять на себя ответственность за трагедию демократической России. Он продолжал доказывать, что он сделал всё в его власти, чтобы спасти Россию. Он умер в 1970 году в Нью-Йорке в возрасте 88 лет. С одной почкой он пережил Ленина на сорок шесть лет. Говорят, он был самый эффективный английский агент за всю историю Британской Империи.
Когда всё проиграно.
Я ожидал, конечно, что большевики нападут на правительство, но я не никак себе не мог представить, что победа будет настолько лёгкой и практически бескровной. В соответствии с тем, что я слышал от Демидова, единственным местом, где было хоть какое-то сопротивление, был Зимний дворец. Всё было настолько абсурдно – как кошмар.
Я быстро шёл из моего дома в направлении Зимнего дворца. Утро было серым, и небо было сильно облачным. Жизнь вокруг текла, казалось, как обычно: почтальоны разносили письма, девушки, секретарши или продавщицы, спешили на работу. Только потом я заметил вдалеке красный патруль. Это были четыре человека с красными повязками на руке. Они шли медленно и неуверенно, оглядываясь, незнакомцы в чужом городе. Я дошёл до Александровской площади, когда снова наткнулся на красный патруль.
- Куда вы идете, гражданин?
- Я иду в госпиталь.
Я был в форме капитана медицинской службы.
- Пусть идёт. Он доктор, – сказал который постарше.
Я пересёк Невский и достиг Дворцовой площади, на которой не было никаких красных. Группы курсантов из военных училищ формировали кордон вокруг Зимнего дворца. Там и сям несколько орудий стояли с дежурившими возле них курсантами. Они не возражали, чтобы я прошёл в Зимний дворец.
Там был полный хаос. Залы были полны солдат, офицеров и гражданских. Они без дела слонялись туда сюда, разговаривая между собой. Казалось, никто не отвечал за порядок. Я тут же разыскал Флеккеля:
- Это бардак, никто не знает, что делать, – горько пожаловался он.
- Где Демидов? – спросил я.
- Он и Пальчинский одни из немногих, которые хоть что-то делают. Я думаю, он патрулирует правое крыло дворца, примыкающее к Эрмитажу. Как можно вообще защитить Зимний дворец, где миллион входов и выходов со всех сторон? Пойдём наверх.
Он привёл меня в огромную комнату потрясающей роскоши. Это была комната Николая Второго, а затем её занимал Керенский.
«Вот наше правительство минус Керенский», – заметил Флеккель иронически.
В креслах, на столах, на подоконниках сидели министры и другие правительственные чиновники. Не было никакой общей дискуссии, так только, если кто разговаривал между собой. Все внезапно замолкали, когда кто-нибудь приходил со свежими новостями. Высокий усатый мужчина в состоянии возбуждения пытался убедить группу людей, слушавшую его без особого энтузиазма: «Мы должны, мы должны защитить Зимний дворец во что бы то ни стало, – повторял он снова и снова. - Не позднее 48 часов, я вас уверяю, мы получим подкрепление. Казачьи полки идут из Пскова и других мест. Я умоляю, я умоляю, давайте драться, стоять насмерть». Это был Терещенко, Государственный секретарь, он пытался зародить энтузиазм в своих коллегах.
Грузный человек с молодым лицом, русоволосый, перебил его: «Конечно, мы должны защищать Зимний дворец. Это место нашего правительства. Как только большевики его возьмут, всё - сражение проиграно. Но позвольте, как, как это бесконечное здание можно оборонять? Три сотни окон, каждое величиной с дом, и двадцать два входа. Вы, господа, много разговаривали в последние два месяца. Теперь настало время пожать урожай посеянный нашим многоуважаемым другом Керенским, который оставил нас в этом дерьме», – это был Сергей Маслов, секретарь по сельскому хозяйству, один из ярых противников коммунистов.
Было два часа пополудни, когда вбежал Кишкин. Он был встречен шквалом вопросов: «Что нового?», «Где казаки?», «Что в генеральном штабе?». Кишкин был злой.
- Генеральный штаб ни черта не делает…. Они сидят и ждут…. Спрашивается чего…? Бог их знает. Я уволил полковника Полковникова, мерзавца и потворщика. Я принял на себя защиту Петербурга. Боюсь, только слишком поздно. Демократические партии в полном замешательстве. Невский проспект под контролем большевиков, у них броневики. Они движутся по направлению к дворцу. Они также подтягиваются со стороны Миллионной улицы….
Он был прерван только что вошедшим офицером.
- Крейсер «Аврора» только что видели в устье идущим вверх по реке, – доложил он Кишкину.
- О, господи! – воскликнул Маслов. - Это конец! «Аврора» в руках большевиков. Они будут стрелять по дворцу.
Вместе с Флеккелем мы покинули зал и начали циркулировать между многочисленными комнатами. С прибытием Кишкина определённый порядок восстановился.
Мы нашли Демидова с его кадетами в правом крыле. Он баррикадировал входы со стороны Эрмитажа. На Александровской площади кадеты спешно возводили баррикады вокруг здания. «Жалкое подобие обороны, - сердито пробормотал Демидов. - Мы проиграли…, мы …, мы заслуживаем этого…, слюнявая интеллигенция…, мы должны испить чашу до конца…, наша судьба пасть со славой, как первые христиане».
Темнота спустилась на несчастный город. Напряжение выросло настолько, что курсанты военных училищ Ораниебаума и Петергофа, составляющие большинство оборонительных сил, решили созвать митинг по поводу того, что вообще-то, имеет ли смысл обороняться. Все они были университетскими студентами, призванными в армию и посланными в офицерскую школу. «Да, - сказали они. - Мы готовы драться, но нам необходимо сильное руководство». Они жаждали действий, а не гнетущего ожидания атаки большевиков. «Они нас перережут как котят в этом дырявом здании», – жаловались они. Кишкину пришлось полчаса уговаривать их выполнить свой долг по защите демократии.
Пришло подкрепление. Их было всего человек двести: казаки, армейские ветераны с георгиевскими крестами и женский ударный батальон. Демидов, стоя со мной в вестибюле, воскликнул: «О, господи! Ольга привала их сюда!».
Командиром женского батальона была его сестра, которая смотрелась очень воинственно в форме армейского капитана. Я встречал её до этого: русоволосая, высокая с прекрасной фигурой, она очень серьёзно относилась к идее Керенского организации женского батальона. Все девушки были высокие и спортивного вида. Они правильно несли свои ружья и маршировали по военному. На их погонах был чёрный череп на белом фоне - знак, что они готовы отдать жизнь за родину. Полные мужества, они промаршировали через мрачный Дворцовый зал, улыбаясь и подбадривая защитников.
Однако, надежды связанные с появлением подкрепления были кратковременными, к семи вечера ситуация стала критической. Дворец был окружён со всех сторон, и сильная группа большевиков вошла во дворец со стороны Дворцового канала и проникла далеко внутрь здания. Несколько курсантов были убиты, некоторые захвачены в плен.
Я был в передней части дворца, выходящей на набережную, когда «Аврора» открыла огонь. Оконные стёкла полетели в разные стороны, и пули впились в стены. К счастью, это был только пулемётный огонь. Одна пуля сделала дырку в портрете Екатерины Второй, который висел на стене, ирония судьбы – пуля пробила её сердце. Защитники молчали, не было смысла отвечать на огонь врага, находящегося под защитой крейсера.
В вестибюле началось какое-то движение. Флеккель подбежал ко мне: «Девицы сошли с ума! Они хотят выйти из дворца и атаковать большевиков. Останови их! Это сумасшествие! Они всех их перебьют!». Но ни я, ни Демидов, не могли их отговорить от этого самоубийства. «Мы должны спасти демократию!» - ответила Ольга своему брату.
Площадь была в полумраке. Несколько газовых фонарей отбрасывали тусклый свет на людей, которые образовали гигантский круг вокруг дворца. Как осьминог, большевистские группы, медленно двигаясь, направляли свои щупальца то туда, то сюда. Где-то позади Имперского монумента была постоянная возня, движение людей, приходящих и отбывающих в большевистский штаб.
Женский батальон выдвинулся в боевом порядке с ружьями в руках. Девушки пересекли линию баррикад, охраняемую курсантами. Прозвучал женский голос: «Ружья к бою! Огонь!».
Они дали залп и побежали вперёд. Продвигаясь всё быстрее и быстрее, они целили на левый фланг большевиков. Удивлённые неожиданностью атаки, большевики отошли; некоторые быстро, некоторые медленно. Несколько человек было убито или ранено. «Они в опасности! – закричал Демидов, который вместе со мной беспокойно наблюдал за боем. - Смотри! Мерзавцы окружают их! Большевики атакуют их правый фланг».
Большая группа большевиков быстро передвигалась со стороны реки, заходя девушкам в тыл. Выстрелы и нечеловеческие вопли раздались в тишине звёздно-синей ночи, когда атакующие большевики начали расстреливать девушек. Появились убитые и пленные.
(Единственная атака прорвать кольцо большевиков, была предпринята женским батальоном. Эта атака только показала, что любая попытка оставить баррикады приведёт к смерти. Те девушки, которые были взяты в плен большевиками, были изнасилованы и подвергнуты смертной казни на месте. Милюков. Стр. 230, также Александр Синегуб «Архивы русской революции, том 4, Берлин, 1922 год, стр. 121-127).
Видя жестокость нападающих, Демидов обратился к курсантам: «За мной!».
Я последовал за ним, прихватив ружьё. Мы бежали, как будто в нас вселился чёрт. Мы даже позабыли стрелять. Это получилась штыковая атака. С яростью мы атаковали превосходящие силы врага. Кого-то мы убили, и они отошли, ошарашенные неожиданным ответом. Курсанты освободили часть пленённых девушек, приведя их обратно во дворец. Несколько девушек было серьёзно ранено, но большинство отделалось царапинами. Сестра Демидова была среди тех, кого удалось вызволить. Вся её форма была изорвана, в крови и грязи. Сильно кровило и её пробитое пулей плечо.
Мы взяли их в одну из спальней царицы. Они лежали на кровати и на полу, выдохшиеся и испуганные, но полные воодушевления. «Мы должны отыграться!» – пробормотала Ольга, когда я перебинтовывал её рану.
После неудачной попытки женского батальона, спокойствие снова опустилось на Александровскую площадь. Ситуация внутри Зимнего дворца быстро ухудшалась. К полуночи всем стало ясно, что помощи ждать неоткуда. С мрачными лицами, молчаливо, полностью измотанные, члены Кабинета Правительства поняли, что они проиграли. Один Кишкин пытался ещё найти помощь. Он позвонил Хрущёву, исполнительному секретарю партии социал-революционеров, и умолял его прислать несколько сот человек. «Что стоит вся ваша политическая партия, если вы никого не можете мобилизовать в случае необходимости!» – потребовал Кишкин.
Отказ Хрущёва был последним сообщением защитников дворца с внешним миром.
В спальне царицы Демидов держал совещание с несколькими офицерами и девушками.
- Мы должны найти способ бежать из дворца прежде, чем его захватят коммунисты. Мы не можем отдать девушек на растерзание этим животным.
Мы все согласились, но дворец был окружён, и все выходы контролировались большевиками.
- У меня есть план, он может сработать, – сказал Демидов и ушёл куда то с двумя помощниками.
Через тридцать минут он вернулся радостный:
- У нас есть шанс! Маленький шанс, но может получиться.
И он объяснил, что на чердаке есть дверь на крышу. Он нашёл её и выломал замок.
- И что? Куда вы попадёте с крыши? – спросил скептически Флеккель.
- На восточной стороне дворца есть задняя лестница, ведущая к подземным коммуникациям. Оттуда мы можем проникнуть в Эрмитаж, – сказал Демидов.
- Ну и что, что мы доберёмся до подземных коммуникаций, большевики наверняка уже там, – не унимался Флеккель.
- Надо пробовать, у нас нет другого выхода.
По одному девушки покинули спальню царицы, за ними последовали несколько курсантов Павловской офицерской школы, замыкали я и Флеккель. Мы быстро выбрались на крышу и медленно и тихо, то и дело спотыкаясь, передвигались к восточной стороне дворца. Мы достигли конца и спустились по лестнице, а затем в полнейшей темноте, по туннелю, прорытому ещё во время Екатерины Великой, мы пробрались в Эрмитаж. Вёл нас Демидов, позднее я узнал, что он был частым посетителем этой сокровищницы искусств. «Мы здесь будем в безопасности, - прошептал он. - Это Египетская комната. Сюда редко кто заходит». Он запер дверь и с облегчением в голосе добавил: «Мы должны здесь отсидеться, поэтому расслабьтесь и постарайтесь отдохнуть».
Мы расположились на полу, рядом с неподвижными фигурами египетских принцесс. Мы старались заснуть. Кто-то громко зевнул и сказал:
- Какая слава сражаться за демократию!
- По крайней мере мы сегодня в такой интересной компании, – ответил кто-то из девушек.
- Тихо! – потребовал Демидов.
Было солнечное и яркое утро. Все ещё спали, ворочаясь и храпя, только Демидов уже сидел в удобном кресле, читая книгу по Египетскому искусству. «Интересное чтиво», – сказал он, но я не был в настроении обсуждать египетское искусство.
Скоро он вышел, заперев нас внутри. Через два часа он возвратился, принеся бутерброды и кофе.
«Всё под контролем, – провозгласил он. - Эрмитаж свободен от недружественных элементов. Большевики ушли из него. Они оккупировали Зимний дворец».
И он сказал, что нам лучше оставаться тут еще, по крайней мере, часов десять, а затем с наступлением темноты постараться выскользнуть на свободу. Он предложил прочесть лекцию о египетском искусстве. Его предложение было встречено холодным отказом. Время тянулось ужасающе медленно, кто-то иногда переговаривался друг с другом. Я стоял с Демидовым у окна открывающегося на Неву. Мы молчали, охваченные одним и тем же чувством. Наша Россия, Россия идеализма, Россия мучительно ищущих душ, Россия страстной любви была потеряна навсегда.
В семь вечера пришли две женщины, принеся гражданские платья для девушек. Они сказали нам, что Зимний дворец сдался рано утром; и что девятнадцать членов правительства и другие высокопоставленные чиновники были арестованы Антоновым, комиссаром Военно-революционого комитета, и их посадили в Петропавловскую крепость, что было сделано с остальными защитниками Зимнего Дворца было неизвестно, и скорее всего с ними произошло самое худшее из того, что могло случиться. Они рассказали также, что сформировано новое правительство, состоящее из большевиков и представителей левых партий.
Мы покинули зал, одна из женщин провела нас в подвал, через который мы добрались до Летнего сада и достигли свободы. Свободы? В два кратких дня Петербург, цитадель демократии, превратился в мрачные и ужасные застенки.