пополуночи.
Переправа совершилась по тонкому льду. Мы прибыли в Ушу к ночи.
Двадцатого партия выступила в поход и ночевала у Борисовского мостового
укрепления. В сей ночи полковник князь Кудашев, проездом к Чичагову, пробыл
у меня два часа, взял с собою Мишо и отправился далее с прикрытием одного
из моих урядников и двух казаков, из коих один только возвратился, прочие
два были убиты поселянами. Это было лучшее доказательство истинного рубежа
России с Польшею и намек в умножении осторожности.
Около сего времени морозы, после несколькодневной оттепели, усилились и
постоянно продолжались. 20-го я получил повеление, оставя погоню, идти
прямо на Ковну[58], чтобы истребить в сем месте всякого рода неприятельские
запасы. Такое же - было послано и Сеславину; но ни он, ни я не могли
исполнить означенного предписания: я - по причине крутого отклонения моего
к Нижнему Березину, отчего отстал на сто тридцать верст от неприятельской
армии; а Сеславин - оттого, что, сражаясь с головой оной, чрез удаленность
свою от главной квартиры, не прежде мог получить повеление сие, как по
занятии Вильны и уже раненным.
Пока я шел от Днепра к Березине, все отряды, кроме графа Ожаровского, и все
партизаны, кроме меня, следовали за главною неприятельскою армиею.
Армия сия находилась 11-го в Бобрах, имея авангард в селе Наче, 12-го - в
Неменице, оставя арьергард в Лошнице. 14-го, в восемь часов утра, авангард
оной начал переправляться чрез Березину у Веселова, и 16-го, к вечеру, все
силы были уже на противном берегу. С нашей стороны отряд генерала Ермолова,
состоявший в четырнадцати баталионах пехоты, в нескольких полках линейной
кавалерии и в двух ротах артиллерии, преследовал неприятеля от Орши к
Борисову, куда прибыл 16-го числа.
Большой авангард генерала Милорадовича прибыл из Копыса в Глин 15-го, а в
Негновище 17-го числа.
Пятнадцатого числа генерал Бороздин сдал отряд свой графу Орлову-Денисову,
который 17-го поступил с ним в состав малого авангарда, порученного
генералу Васильчикову. Сей авангард был в Ухвале 16-го и в Вилятичах 17-го
числа.
Пятнадцатого отряд атамана Платова - в Колпенице, а 16-го - у самой
Березины, в пятнадцати верстах выше Борисова.
Пятнадцатого под Кричею Сеславин напал с успехом на польские войска графа
Тишкевича, множество поколол, набрал в плен и продолжал путь к Лошнице, где
снова имел жаркую схватку с неприятелем.
Шестнадцатого сей отважный и неутомимый партизан, открыв сообщение с графом
Витгенштейном, получил от него повеление во что бы то ни стало подать руку
адмиралу Чичагову чрез Борисов. Исполнение немедленно последовало за
повелением. Борисов был занят Сеславиным; три тысячи человек взято им в
плен, и сообщение с Чичаговым открыто[59]. 17-го французская армия тянулась
к Зембину, и Наполеон прибыл в Камень. Генерал Ланской, занимавший
Белорусским гусарским полком и казаками село Юрово, что на реке Гайне,
выступил 16-го числа чрез Антополье и Словогощь к Плещенице, куда прибыл
17-го в полдень.
Он имел благое намерение идти впереди неприятеля к Вильне и преграждать
всеми средствами путь головы его колонны, что мог исполнить
беспрепятственно, ибо в тот день Плещеницы заняты были одною только
придворною свитою Наполеона и конвоем раненого маршала Удино. Но в то время
обязанности партизана столь мало понимаемы были в нашей армии, что сей
известный неустрашимостию и отважностию генерал, быв атакован подходившими
от Каменя войсками, вместо того чтобы обратиться на Илие и Молодечну,
истребляя магазины и заваливая дорогу, отступил обратно к авангарду
Чичагова армии, тянувшейся на Зембин по пятам неприятельской армии, и
довольствовался взятием генерала Каминского, тридцати штаб- и обер-офицеров
и до трехсот рядовых.
Между тем граф Ожаровский получил повеление наблюдать за армиею князя
Шварценберга, находившеюся в Слониме. Вследствие чего он выступил на
Воложин, 26-го прибыл в Вишнев и в тот же день пошел на Трабы, Деневишки и
Бенякони - в Лиды, куда вступил 1-го декабря. Отряд генерала Кутузова шел
от Лепеля на Вышнее Березино н Докшицы, для наблюдения за Баварским
корпусом, находившимся в последнем местечке, и для преследования главной
неприятельской армии по северной стороне Виленской дороги.
Партизан Сеславин шел на местечко Забреж, которое 22-го ноября он занял с
боя. За малым дело стало, чтобы на другой день сам Наполеон не попался ему
в руки; во второй раз в течение сей кампании судьба спасла его от покушения
казаков, везде и повсюду ему являвшихся как неотразимые вампиры! О случае
сем говорено в вступлении сей книги.
Двадцатого партия моя обогнала отряд графа Ожаровского около Антополья,
21-го обошла кавалерию Уварова в Логойске, 22-го прибыла в Гайну, 23-го - в
Илию и 24-го - в Молодечну, где догнала хвост Чичагова армии, то есть часть
павлоградских гусар и казаков под командою полковника Сталя. Вследствие
повеления идти прямо на Ковну, мы свернули 25-го на Лебеду, 26-го пришли в
Лоск, 27-го - в Ольшаны, 28-го - в Малые Солешки, 29-го - в Парадомин и
30-го - в Новые Троки. Там я получил повеление остановиться и ожидать
нового направления.
Во время моего долговременного и бездейственного похода отряды и партии
наши ворвались в Вильну, заваленную несметным числом обозов, артиллерии,
больных, раненых, усталых и ленивых.
Впоследствии каждый отрядный начальник приписал себе честь занятия сей
столицы Литовского государства; но вот истина: пока Чаплиц жевал и
вытягивал периоды витийственной речи к жителям, пока Бенкендорф холился для
женщин и пока Кайсаров медлил у неприятельских обозов, - Тетенборн с
обнаженной саблею повелел редактору виленских газет объявить свету, что он
первый покорил город, и смеялся потом возражениям своих соперников.
Сеславин сделал иначе. Чтобы не обезобразить подвиг сей, я представляю
читателю донесение его, сколько память мне позволит; пусть различит он
самохвальство иноземца с геройским умалением истинного россиянина, едва
намекнувшего о жестокой ране своей в описании деяний своих сотрудников. Вот
оно:
"Генералу Коновницыну. С божиею помощию я хотел атаковать Вильно, но
встретил на дороге идущего туда неприятеля. Орудия мои рассеяли толпившуюся
колонну у ворот города. В сию минуту неприятель выставил против меня
несколько эскадронов; мы предупредили атаку сию своею и вогнали кавалерию
его в улицы; пехота поддержала конницу и посунула нас назад; тогда я послал
парламентера с предложением о сдаче Вильны и, по получении отрицательного
ответа, предпринял вторичный натиск, который доставил мне шесть орудий и
одного орла. Между тем подошел ко мне генерал-майор Ланской, с коим мы
теснили неприятеля до самых городских стен. Пехота французская, засевшая в
домах, стреляла из окон и дверей и удерживала нас на каждом шагу. Я
отважился на последнюю атаку, кою не мог привести к окончанию, быв жестоко
ранен в левую руку; пуля раздробила кость и прошла навылет [60]. Сумского
гусарского полка поручик Орлов также ранен в руку навылет. Генерал Ланской
был свидетелем сего дела. Спросите у него, сам боюсь расхвастаться, но вам
и его светлости рекомендую весь отряд мой, который во всех делах от Москвы
до Вильны окрылялся рвением к общей пользе и не жалел крови за отечество.
Полковник Сеславин. Ноября 27-го".
По прибытии моем в Новые Троки, я получил повеление от генерала Коновницына
следовать на Олиту и Меречь к Гродне, рапорты мои - продолжать писать в
главную квартиру, а между тем не оставлять уведомлением обо всем
происходящем адмирала Чичагова, идущего в Гезну, и генерала Тормасова,
следующего к Новому Свержену, что на Немане.
С сим повелением получил я письмо от генерал-квартирмейстера, в котором
объявляет он о желании светлейшего видеть войска наши в добром сношении с
австрийцами. Сии бумаги были от 30-го ноября. Мы уже сидели на конях, как
вслед за сими повелениями получил я другое, по которому должен был не
выходить из Новых Трок и прибыть особою моею в Вильну для свидания с
светлейшим. Немедленно я туда отправился.
От Новых Трок до села Понари дорога была свободна и гладка. У последнего
селения, там, где дорога разделяется на Новые Троки и на Ковну, груды
трупов человеческих и лошадиных, тьма повозок, лафетов и палубов едва
оставляли мне место для проезда; кучи еще живых неприятелей валялись на
снегу или, залезши в повозки, ожидали холодной и голодной смерти. Путь мой
освещаем был пылавшими избами и корчмами, в которых горели сотни сих
несчастных. Сани мои на раскатах стучали в закостенелые головы, ноги и руки
замерзших или замерзающих, и проезд мой от Понарей до Вильны сопровождаем
был разного диалекта стенаниями страдальцев... восхитительным гимном
избавления моей родины!
Первого декабря явился я к светлейшему. Какая перемена в главной квартире!
Вместо, как прежде, разоренной деревушки и курной избы, окруженной одними
караульными, выходившими и входившими в нее должностными людьми, кочующими
вокруг нее и проходившими мимо войсками, вместо тесной горницы, в которую
вход был прямо из сеней и где видали мы светлейшего на складных креслах,
облокоченного на планы и борющегося с гением величайшего завоевателя веков
и мира, - я увидел улицу и двор, затопленные великолепными каретами,
колясками и санями. Толпы польских вельмож в губернских русских мундирах, с
пресмыкательными телодвижениями.
Множество наших и пленных неприятельских генералов, штаб- и обер-офицеров,
иных на костылях, страждущих, бледных, других - бодрых и веселых, - всех
теснившихся на крыльце, в передней и в зале человека, за два года пред сим
и в этом же городе имевшего в ведении своем один гарнизонный полк и
гражданских чиновников, а теперь начальствовавшего над всеми силами
спасенного им отечества!
Когда я вошел в залу, одежда моя обратила на меня все взоры. Среди облитых
златом генералов, красиво убранных офицеров и граждан литовских я явился в
черном чекмене, в красных шароварах, с круглою курчавою бородою и
черкесскою шашкою на бедре. Поляки шепотом спрашивали: кто такой? Некоторые
из них отвечали: "Партизан Давыдов"; но самолюбие мое услышало несколько
прилагательных, от коих нахлынула на меня толпа любопытных. Не прошло двух
минут, как я был позван в кабинет светлейшего. Он сказал мне, что граф
Ожаровский идет на Лиду, что австрийцы закрывают Гродну, что он весьма
доволен мирными сношениями Ожаровского с ними, но, желая совершенно изгнать
неприятеля из пределов России, посылает меня на Меречь и Олиту, прямо к
Гродне, чтобы я старался занять сей город и очистить окрестности оного
более чрез дружелюбные переговоры, нежели посредством оружия. Если же найду
первый способ недостаточным, то позволил мне прибегнуть и к последнему, с
тем только, чтобы немедленно отсылать пленных в неприятельский корпус не
токмо ничем не обиженных, но обласканных и всем удовлетворенных.
Светлейший заключил тем, что, ожидая с часа на час рапорта от графа
Ожаровского в рассуждении движения его вперед, он полагает нужным, чтобы я
дождался в Вильне сего рапорта, дабы не предпринимать по-пустому ход к
Гродне. В случае же, что граф Ожаровский не двинется из Лиды по каким-либо
причинам, тогда только я должен буду идти поспешнее к назначенному мне
предмету.
Ожидаемый рапорт прибыл 3-го вечером. Граф Ожаровский писал, что 2-го числа
он занял Лиду и немедленно послал два полка занять Белицы, сам же
остановился в первом местечке. Прочитав донесение, я сел в сани и поскакал
в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,
пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В
сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,
который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского
драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,
препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное
мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.
Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,
взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно
отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим
в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.
Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей
поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними
завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать
город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои
вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал
ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет
только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое
дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему
угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми
запасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.
Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял
постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и
гошпиталях.
<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.
Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни
принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.
Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой
день и пехота генерала от инфантерии Милорадовича. Первому из них я сдал
магазины и гошпитали, находившиеся в этом городе, и, переехав к нему на
квартиру, остался в оной до моего выздоровления.
Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродну, все
поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества
своего, ни до подлости других: он в то время получил письмо с драгоценною
саблею от графини Орловой-Чесменской [62]. Письмо это заключало в себе
выражения, дававшие ему надежду на руку сей первой богачки государства.
Милорадович запылал восторгом необоримой страсти! Он не находил слов к
изъяснению благодарности своей и целые дни писал ей ответы, и целые стопы
покрыл своими гиероглифами; и каждое письмо, вчерне им написанное, было
смешнее и смешнее, глупее и глупее! Никому не позволено было входить в
кабинет его, кроме Киселева, его адъютанта, меня и взятого в плен доктора
Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев - как умный человек
большого света, я - как литератор, Бартелеми - как француз, ибо письмо
сочиняемо было на французском языке. Давний приятель Милорадовича,
генерал-маиор Пассек, жаловался на него всякому, подходившему к неумолимой
двери, где, как лягавая собака, он избрал логовище. Комендант города и
чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили
домой, не получа никакого ответа, от чего как корпусное, так и городское
управление пресеклось, гошппталь обратился в кладбище, полные хлебом,
сукном и кожами магазины упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими
чиновниками, поляки стали явно обижать русских на улицах и в домах своих,
словом, беспорядок дошел до верхней степени. Наконец Милорадович подписал
свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но - увы!
- кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и
ускакал на бал плясать мазурку, а я сел в сани и явился 18-го числа в
Тикочин, где ожидала меня моя партия.
Переступя за границу России и видя каждого подчиненного моего награжденного
тремя награждениями, а себя - забытым по той причине, что, относясь во всю
кампанию прямо или к светлейшему, или к Коновницыну, я не имел ни одного
посредника, который мог бы рекомендовать меня к какому-либо награждению, -
я не счел за преступление напомнить о себе светлейшему и писал к нему таким
образом:
"Ваша светлость! Пока продолжалась Отечественная война, я считал за грех
думать об ином чем, как об истреблении врагов отечества. Ныне я за
границей, то покорнейше прошу вашу светлость прислать мне Владимира 3-й
степени и Георгия 4-го класса".
В ответ я получил (в селе Соколах, 22-го числа) пакет с обоими крестами и с
следующим письмом от Коновницына: "Получа письмо ваше к его светлости, я
имел счастье всеподданнейше докладывать государю императору об оказанных
вами подвигах и трудах в течение нынешней кампании. Его императорское
величество соизволил повелеть наградить вас орденами 4-го класса св.
Георгия и 3-й степени св. Владимира. С приятностью уведомляю вас о сем и
проч. Декабря 20-го дня 1812 года. Вильна".
Уверяли меня, что если бы я тогда потребовал Георгия 3-го класса, то, без
сомнения, получил бы его так же легко, как и вышеозначенные награждения.
Поистине я сделал ошибку, по ошибке сей причиною было высокое мнение,
которое я тогда имел о сем ордене: я думал, что я еще не достоин третьего
класса оного! И как осмелиться было требовать полковнику тот орден, который
еще тогда носим был: Остерманом, Ермоловым, Раевским, Коновницыным и
Паленом!
В Соколах я принужден был остановиться вследствие повеления
генерал-адъютанта Васильчикова. Немедленно после сего получил повеление от
генерала Коновницына следовать в Ганьондз для соединения с корпусом
генерала от инфантерии Дохтурова и явиться в команду принца Евгения
Виртембергского, а вскоре потом дошло до меня и повеление от нового
дежурного генерала князя Волконского о том же предмете.
Двадцать четвертого вышло новое размещение войскам, и партия моя поступила
в состав главного авангарда армии, препорученного генералу Винценгероде.
Авангард сей состоял из следующих войск:
Корпус генерал-маиора Тучкова 2-го:
Число людей
Запасных батальонов 20
Пехота Рекрутских 4
Корабельный экипаж 4
Запасных эскадронов 20 1582
Кавалерия
Донских казачьих 6 1123
полков
Батарейная рота 12 орудий
Артиллерия Легких орудий 24 орудия 486
Цесарская 12 орудий
2-й пехотный корпус:
4-я дивизия: четыре полка по два баталиона
3-я дивизия: четыре полка по два баталиона
Батарейная рота 12 орудий
Две легкие роты 24 орудия 400
Конная рота 12 орудий
Два донских полка из авангарда
Милорадовича
Отряд генерала Ланского:
Двадцать эскадронов гусар
Полк уральский казачий 1812
Два уральских казачих полка
Мой отряд:
Два полка казачьих: Попова 13-го и
1-й Бугский 550
Команда гусар и сборных казаков
ИТОГО: 16 041 человек
Таким образом, поступя в начальники авангарда главного авангарда армии, я
сошел с партизанского поприща.