ОБ ОБРАЗАХ И ПОДОБИЯХ
Латинская - но Америка, Америка - но Латинская. В двух совершенно разных странах, в двух абсолютно не похожих друг надруга городах - Хорошего Воздуха и самого дурного в мире - действует этопротивопоставление. На площади Трех культур (ацтекская, испанская исовременная) в Мехико разговорился с гидом. Наверное, когда-то в стране былополно памятников Кортесу - не сохранился ли хоть один? В ответ услышал прокровавого палача - в общем, то, что сформулировал в "Мексиканскомдивертисменте" Бродский: Главным злом признано вторжение испанцев и варварское разрушенье древней цивилизации ацтеков. Это есть местный комплекс Золотой Орды. С той разницею, впрочем, что испанцы действительно разжились золотишком. Гид, распаляясь, сказал: оставить монумент Кортеса все равно каквозвести у вас памятник - вы откуда? из России? - так вот... Я замер: когоон назовет? На вид под шестьдесят, должен помнить войну, скорее всего будетГитлер. "Памятник Кортесу в Мексике - все равно как в Москве памятникамериканцам!" Как сошлись в этой фантазии стереотипы "холодной войны" и проекциясвоего отношения к Штатам: ничего гаже не представить. "В нищей стране никтовам вслед не смотрит с любовью" (Бродский). Тяжелый комплекс богатого северного соседа одолевает Латинскую Америку.Здесь никто не назовет жителей Соединенных Штатов американцами. Они -americanos del norte, с уточняющим и умаляющим дополнением: северныеамериканцы. Они хуже, но богаче и сильнее. Они опасны для американцевнастоящих, латинских. В Аргентине издеваются над действительно смешнымивывесками "Сандвичерия" и "Вискерия", но канью пьют в основном туристы.Официанты и таксисты охотно обсуждают вопрос с одним рефреном: "Неужелизабудем такос и эмпанадос и перейдем на гамбургеры и хот-доги". Примерно тоже пишут газеты: "Станем богаче, но потеряем самобытность". Узнаваемо. Утрата самобытности латиноамериканцев волновала и Маяковского: "Буржуивсе под одно стригут. Вконец обесцветили мир мы". И более конкретно - спереходом на мою "малую родину": "Что Рига, что Мехико - родственный жанр. /Латвия тропического леса. / Вся разница: зонтик в руке у рижан, / а умексиканцев "Смит и Вессон". / Две Латвии с двух земных боков / - различныесобой они / лишь тем, что в Мексике режут быков / в театре, а в Риге - набойне". Нет, не только в этом разница - свидетельствую как рижанин, бывавшийв Латинской Америке. "Россия без поэзии российской была бы как огромный Люксембург", -цветисто написал Евтушенко. Опасная для жизни поэтов гипотеза: как бы неповерили. Антибуржуазный пафос - красив и по видимости убедителен. Но именно еговсевременность убеждает в его несостоятельности. На иностранное засильежаловались все и всегда, но Буэнос-Айрес никогда не превратится вЛос-Анджелес, тем более Мехико не сблизится с Ригой, и Тимониха не сделаетсяМидлтауном, штат Коннектикут, пусть Василий Белов не боится. География -самая важная наука о человеке. Пампа - не степь, и степняк - не гаучо.Самогон под березой и пульке под агавой - только по видимости одно занятие:с похмелья встают разные люди. Можно развлекаться теоретическимипостроениями: Мексика, с ее стомиллионным населением, массой людей всельском хозяйстве, комплексом по отношению к богатым соседям, слабостьюсреднего класса, ностальгией по славному прошлому, с ее мощным культурнымпотенциалом, заметной интеллигенцией и установкой на духовные ценности -сравнима с Россией. Можно сказать и так: Мексика - светлое будущее России.Броско, даже заманчиво, но неисполнимо. Сходство на уровне геополитическом, иными словами, умозрительном -возможно. На человеческом, реальном - никогда. Человек в кирзовых сапогах икепке с пуговкой, с бутылкой портвейна в кармане тесного пиджака, с небритымлицом и тревожным взглядом, знакомый, родной и близкий человек - разве он незагадочней любого ацтека? Ни на кого мы похожи не будем, даже друг на друга. Е. и С. ГандлевскимСЕМЕЙНОЕ ДЕЛО
ФЛОРЕНЦИЯ - МАКИАВЕЛЛИ, ПАЛЕРМО - ПЬЮЗОИСКУССТВО ИСТОРИИ
Башни и купола - облик Флоренции. Башни изящны, романтичны,бессмысленны. Сторожевое их назначение в центре города неоправданно, да этои неправда. Сама Флоренция бунтовала, горела, воевала - в ней башен осталосьне так уж много, но есть в Тоскане места, долго бывшие не нужными никому,которые проясняют суть дела. Таков Сан-Джиминьяно в семидесяти километрах кюго-западу, прозванный тосканским Манхэттеном - за множество высоченныхквадратных в сечении башен. Там-то становится очевидным единственноеразумное объяснение - это знак престижа, вроде ворот у чеченцев и ингушей,отчаянно несоразмерных домам. Иное дело - купола, появившиеся на двести лет позже именно воФлоренции: имитация небесной тверди. Тоже знак престижа, но не человека. Человеческое участие в облике Флоренции вообще сомнительно: этот город- явление скорее природное, вросшее в пейзаж, точнее, из окружающеготосканского ландшафта вырастающее. Если башни - деревья, то соборы - горы.Особенно кафедрал Санта Мария дель Фьоре, и особенно когда смотришь из-забаптистерия: перед глазами пять уровней горной гряды - сам баптистерий,кампанила Джотто, фасад собора, купола абсид, большой купол Брунеллески.Бело-зеленый флорентийский мрамор - снег, мох, мел, лес? На всю эту каменную растительность смотришь снизу вверх. Улицы узки,площади тесны. Средневековые башни и ренессансные купола размещены так, чтос наблюдателя падает кепка, напоминая о необходимости смирения. Воспринять город как нечто, сотворенное вместе с рекой и окрестнымихолмами, - единственный способ спасения от "синдрома Флоренции": есть такойтермин в психиатрии, означающий нервный срыв от обилия произведенийискусства. Каждый год десятки туристов валятся в обморок или в истерикугде-нибудь на пути из Уффици в Академию. Чувство подавленности возникаетбыстро - вместе с чувством вины, когда в проливной дождь с досадой инетерпением ждешь автобуса или ловишь такси, просительно заглядывая вдаль, ивдруг понимаешь, что ты свинья под дубом: над головой башня треченто,укрывает тебя портал чинквеченто. Но жить в таком чириканье тяжко, и сновападает кепка. Соотечественник борется с "синдромом Флоренции" испытанным методом:оттопыренной губой и усталым взглядом. Видали. Конечно, флорентийскиепалаццо с высоким цоколем рустованного камня выглядят удручающе знакомо: нетолько Лубянка, но и простой жилой монстр где-нибудь на проспекте Мира неуступит палаццо Медичи-Риккарди. Видали. Но тревога не проходит, а отнебывалой густоты шедевров, от откровений за каждым углом, от жаренных нагриле с чесноком белых грибов за столом с клетчатой клеенкой, от мраморныхтабличек с цитатами из Данте на стенах домов, от самих кирпичей этих стен,от девяноста сортов мороженого на углу виа Кальцайоли и виа дель Корсо -только усиливается. Маленький (полмиллиона) город хочет быть первым и имеетк тому основания. Лучше не думать, во избежание комплексов, что все это рукотворно. Дажездешнюю казнь египетскую - мотороллеры - можно принимать как естественныйпротивовес непереносимой красоте, вроде мошкары на Байкале. "Это красивыйгород, / где в известном возрасте просто отводишь взор от / человека иподнимаешь ворот" (Бродский). Ощущения совпадают, и из всегобеспрецедентного обилия собранных в одном городе гениев самым подходящимгением этого места кажется тот флорентиец, который так блистательно "отводилвзор от человека". Никколо Макиавелли. Макиавелли - ключевое имя политической философии и политическойистории. Для новейшего времени тоже. Пытаясь разобраться в чехарде первыхпослесталинских лет, судьбе клана Кеннеди, стилистической революции Хрущева,жесткости Рейгана, упрямстве Буша, компромиссах Горбачева, этико-тактическихзлоключениях Клинтона, импульсах и поступках Ельцина, не обойти флорентийцаXVI столетия, не обойтись без него. Только в новейшее время речь стоитвести, строго говоря, не о самих принципах Макиавелли, а об их преодолении. Полтысячелетия царили его правила и инструкции в политике - и началиразрушаться лишь к концу XX века. Лишь начали - но наглядно. И если по однусторону Карпат еще считается, что цель всегда оправдывает средства, то подругую это уже вызывает сильные сомнения. Этика, не то что исключеннаяМакиавелли из политики, но целиком, без следа ею поглощенная, выбраласьнаружу и встала рядом с пользой и целесообразностью. Хитрость политикавызывает все меньше восторга, а обманщика в цивилизованном мире скорее всегоне изберут - даже не по тому рациональному соображению, что снова обманет, апо мотивам бытовой морали: из брезгливости. Построения Макиавелли, не теряя стройности, медленно перемещаются изполитики в историю - по мере того как государственные границы все чащеподменяются национальными различиями, а общество все явственнее предстаеткак сумма личностей, если и организованных, то максимум - в семью. Трактаты Макиавелли о государственном и общественном устройстве -"Рассуждения о первой декаде Тита Ливия" и "Государь" - с трудом поддаютсяцитированию: в них все настолько афористично, что хочется оглашать подряд.Язык ясен, стиль четок, композиция гармонична. "Ощущение такое, словнозаглядываешь в часовой механизм", - пишет историк Ренессанса Якоб Буркхардт.И вдруг на той же странице: "Вредила ему... пылкая, с трудом сдерживаемая имсамим фантазия". Какая фантазия может быть у часов? Но проницательный Буркхардт неоговаривается. Речь идет об интеллектуальном упоении, умственнойвседозволенности, безудержном восторге перед собственной мыслью, когдадоверие к ней становится безграничным. Каждому знаком этот феномен поповседневному общению с семьей, с приятелем, с самим собой - когда с такойдивной легкостью мимолетная гипотеза превращается на глазах в незыблемуюдогму. Как говорил Федька Каторжный Петру Степановичу Верховенскому: "Вычеловека придумаете, да с ним и живете". Макиавелли придумал государя, государство, государственное мышление - иэтот поэтический вымысел оказался настолько силен и убедителен, что в негоповерили все, пока не случилась цепь самоубийственных для целого мираиспытаний в XX веке. В поисках Макиавелли приходишь в его родной город - никогда не бывает,чтобы место не прояснило своего гения. Здесь, например, оно предлагает емупараллель - в лице другого создателя великих достижений, которые были ивеликолепными провалами. То, что не удалось флорентийцу Филиппо Брунеллескив градостроительстве, флорентийцу Никколо Макиавелли не удалось вжизнестроительстве - воплотить чистоту идеи, учесть народ, минуя человека. Макиавелли был моложе Брунеллески на век и жил в его городе. Именнотворец куполов в большей, чем кто-либо иной, степени отвечает за обликФлоренции - и сегодняшней, и тогдашней, XVI века. Создания Брунеллескиокружали Макиавелли. Дворец Питти стоял через улицу наискосок от его дома.Семейной церковью патронов - Медичи - был храм Сан-Лоренцо. Санта Мария дельФьоре примечательнейшим образом упоминается в начале комедии "Мандрагора"как путеводный знак для всякого флорентийца: "Вы ведь не привыкли терять извиду купол вашего собора". К "Мандрагоре" мы еще вернемся - комедия всегдаскажет об авторе больше, чем ученый трактат. Семья Макиавелли уже с XIII века жила за Арно, в кварталеСанто-Спирито, у собора этого имени, еще одного творения Брунеллески, окотором хроникер говорит: "Это было красивое здание, которое, со своимивыступающими наружу капеллами, не имело себе равных в христианском мире". Выступающие капеллы Санто-Спирито еще при молодости Макиавеллизастроили плоскими стенами, но здание - все равно прекрасное. Простойсветло-желтый фасад, похожий на осенний лист, смотрит на прямоугольный скверс платанами. Квартал Санто-Спирито вошел в пределы центра города еще вкватроченто, но за пятьсот с лишним лет центровым не стал: район этоплебейский и оттого родной. Турист, кроме специального архитектурного, сюдане добирается, поэтому с бутылкой на лавочке сидят местные. У церковногофасада, привалившись к стене, парень с красивой девушкой и аккордеономнаигрывает некоммерческую и знакомую здесь, кажется, только мне"Молдаванеску". Огромный собор причудливым образом кажется укромным: от центра к немунадо идти по узеньким кривым улочкам. А ведь Брунеллески все задумывал нетак. Он собирался повернуть храм на 180 градусов, как сибирские реки, лицомк Арно, чтоб расчищенная перед входом площадь выходила прямо к набережной."Так, - пишет с восторгом Вазари, - чтобы все проходившие здесь по пути изГенуи или с Риверы, из Луниджаны, из пизанской или лукинской земли виделивеликолепие этого строения". Сейчас к центру по Арно не проплыть: уже за мостом Америго Веспуччисделан порог. Заворачивают даже отчаянные байдарочники и, похоже, рыба - вовсяком случае, только возле этого моста выстроились под черными и зеленымизонтиками рыбаки с длинными удочками. Но редкая удочка дотянется до серединыАрно, и ведра стоят пустыми. Брунеллески хотел сделать красиво, но, досадует Вазари, "многие этомувоспрепятствовали, боясь, что разрушат их дома". Такая же история произошлас церковью Сан-Лоренцо: и там Брунеллески предлагал расширить площадь передхрамом, а поскольку в окружающих домах "живут люди недостойные инеподходящие для этого места... все здания, какие бы они ни были и чьи быони ни были, должны быть разрушены и сровнены с землей". Синьория уже далараспоряжение, и снос начался, но вмешался Козимо Медичи. Выставим плюспросвещенному самодержавию. Или - минус? Сейчас вокруг Сан-Лоренцо - рынок. Нет в Италии рынка великолепнеевенецианского Риальто, а второе место я разделил бы между падуанским напьяцца делле Эрбе, римским на Кампо дель Фьоре и флорентийским. Это кипящееи гудящее двухэтажное строение, с рыбой, мясом, сырами внизу, а наверху -овощами, фруктами и осенью грибами, таким количеством белых грибов такогокачества, что комплекс возникает неизбежно: что ж остается, господа, еслиминоги, борщ и шашлык оказались за границей, если водка лучше шведская,лососина норвежская, икра не хуже иранская, и вот теперь еще тосканскиегрибы; что остается, кроме осетрины горячего копчения, господа, ипереизданий микояновской книги? Помимо двух гигантских этажей, флорентийский рынок еще - множестволавочек в виде пещер и каверн в стенах окрестного квартала, палаток, лоткови прилавков под легкими навесами. Церковь Сан-Лоренцо словно затеряна внутриэтого безобразного торгового храма. Только к вечеру, когда торгующиесамоизгонятся, когда угаснет жизнь, возможно разглядеть великую базиликусемейства Медичи. Восторжествуй Брунеллески - и любоваться собором можнобыло бы с утра до ночи. Но это была бы не Флоренция. Сумей Брунеллески убедить обитателей Санто-Спирито пожертвовать своимидомами ради воплощения архитектурного замысла - в истории градостроительствапоявился бы первый ансамбль, вписывающий в себя как элемент, наряду с храмоми площадью - реку. Это было бы величаво и торжественно - и послужило быобразцом для городских зодчих будущего. Но у Брунеллески ничего не вышло:Арно во Флоренции - всего лишь одна из улиц, самая широкая, но улица,необычного цвета - желтого и зеленого в солнечный день, - но улица. Вазари бранит "зловредное влияние тех, кто, представляясь, что понимаетбольше других, всегда портит прекрасно начатые вещи". Что такое десятокснесенных жилых кварталов по сравнению с красотой навеки? Если бы жителиквартала Санто-Спирито ценили будущее больше, чем настоящее, город стал былнаряднее. Но это была бы не Флоренция. Единственный цельный городской ансамбль, реально созданный по проектуБрунеллески, - Воспитательный дом для сирот-младенцев на площади передцерковью Сантиссима Аннунциата. Здание замечательно простотой и изяществом -в чем заслуга не только архитектора, но и оформителя: на серо-желтом камневыделяются круглые бело-голубые медальоны работы Андреа делла Роббиа -детишки из терракоты. Так же придают живость и жизнь полихромные медальоныоснователя династии - Луки делла Роббиа - брунеллесковской капелле Пацци. Однако то, что выглядело - и было изначально! - дополнением скульптурык зодчеству, сделалось самодовлеющим. Если архитектурный облик Флоренцииобозначен средневековыми башнями и куполами самого Брунеллески и в стилеБрунеллески, то семейством делла Роббиа определен декоративный стиль - аэто, вероятно, существеннее, потому что человек, если он не человекдревнегреческого полиса, живет не на улице, а дома. Дома должно быть уютно, и внутри семейных стен торжествует подлинныйдемократический вкус, который всегда предпочтет геометрическому дизайну -полураздетую смуглую женщину среди тропической растительности. У людейВозрождения со вкусом было получше, чем у нас, - но, возможно, это толькокажется, и смуглянки из Вашингтон-сквера и Измайловского парка еще попадут вмузей, как попали туда разноцветные фаянсовые картинки делла Роббиа, передкоторыми берет оторопь. Если старшие представители фамилии еще былисдержанны в композиции и цвете, то ровесник Макиавелли - Джованни деллаРоббиа - в отличие от двоюродного деда Луки и отца Андреа, добавил к беломуи голубому зеленый и желтый, умножил число фигур, создав всемирное ивсевременное явление, повсеместно известное теперь как китч. Китч - это то, что нравится большинству и уже в силу этого не нравитсяначитанному меньшинству. Это побеждает в демократии и, значит, победит вовсем мире. Спилберг вместо Антониони, Дэниэла Стил вместо Борхеса, пестроевместо одноцветного, избыточное вместо лаконичного, румяное вместо бледного,и это справедливо. Макиавелли, равно безразличный к высоким и низким жанрам искусства,вообще не упомянул художников в своей "Истории Флоренции", но жизнь егогорода проходила не только под куполами Брунеллески, но еще больше - подсусальными пестрыми терракотами Джованни делла Роббиа на стенах комнат. Подсводом собирается сообщество, под картинкой - семья. Именно такиеобстоятельства, наряду с другими проявлениями демократического духа, иподсказывают разгадку невнимания к индивидуальной психологии в трудахМакиавелли. Вместо эстетики и этики у него - социология. Человек как общественноеживотное. В этом он понимал хорошо и формулировал навеки: "Толпа всегдаболее склонна хватать чужое добро, чем защищать свое, и легче возбуждаетсярасчетом на выигрыш, чем страхом потери. В утраты мы верим лишь тогда, когдаони нас настигают, а к добыче рвемся и тогда, когда она только маячитиздалека". Макиавелли отлично разбирался в психологии массы, но явно терялся передповедением индивидуума, досадуя на то, что оно так сложно и непредсказуемо:"Кто не хочет вступить на путь добра, должен пойти по пути зла. Но люди идутпо каким-то средним дорожкам, самым вредным, потому что не умеют быть нисовсем хорошими, ни совсем дурными..." Люди - разные, и ученому об этом никогда не догадаться. Люди слабы,жалки и несовершенны. Они поддаются учету и анализу в военном строю, в цеху,в соборе - в сообществе. Как только они прячутся в комнату и погружаются всемейный быт, то выпадают из чертежа. Шедевр Брунеллески - Воспитательный дом - сохранился как городскойансамбль, но внутри здание пришлось почти целиком перестроить. Великийзодчий забыл, зачем надобно это заведение, - вернее сказать, пренебрег,увлекшись идеей, - и не предусмотрел помещений ни для младенцев, ни длянянек, ни для стирки белья, ни для его просушки. О детях напоминали толькотерракотовые медальоны делла Роббиа на фасаде грандиозного здания. Детей пеленают те, кто вешает на стену разноцветные барельефчики ирепродукции из журналов, они же ходят на рынок, поглотивший базиликуСан-Лоренцо, и в кино на американские фильмы. За все это их презираетначитанное меньшинство, о котором упоминает Буркхардт: "О сильном влиянииполуобразованности и отвлеченных построений на политическую жизньсвидетельствует смута 1535 года, когда несколько лавочников, возбужденныеЛивием и "Рассуждениями" Макиавелли, совершенно серьезно потребоваливведения народных трибунов и прочих римских государственных должностей..." В современности Макиавелли искал и находил аналогии с Древним Римом:"Немалое время и с великим усердием обдумывал я длительный опыт современныхсобытий, проверяя его при помощи постоянного чтения античных авторов".Отсылы к римской истории - принцип шахматного мастерства: чем больше помнишьпартий прошлого, тем легче подбираются аналогичные варианты. Он дажебуквально наряжался в тогу, садясь за письменный стол, и заметнораздражался, когда фигуры на доске позволяли себе оживать. В предпоследней главе "Государя" есть поразительный пассаж, гдеобразцовые порядки Макиавелли вдруг ломают строй, логика отступает, речьстановится бессвязной, но при этом очень и очень понятной - потому чтообретает человеческую интонацию: "...Часто утверждалось раньше иутверждается ныне, что всем в мире правят судьба и Бог, люди же с ихразумением ничего не определяют и даже ничему не могут противостоять; отсюдаделается вывод, что незачем утруждать себя заботами, а лучше примириться сосвоим жребием....Иной раз и я склоняюсь к общему мнению... И однако, радитого чтобы не утратить свободу воли, я предположу, что, может быть, судьбараспоряжается лишь половиной всех наших дел, другую же половину, или околотого, она предоставляет самим людям". Мы с изумлением видим, как торжествует чисто художественное мышление.Во-первых, принципиальнейшее возражение против неотвратимости Божьегопромысла высказывается всего лишь как смутное, неуверенное пожелание: "радитого чтобы". Во-вторых - звучит простонародный говор, словно вдет торг уприлавка: "половина, или около того". Конечно, это не стилистический сбой - просто дело дошло до человеческойличности. В той же главе Макиавелли допускает еще большие противоречия,выказывает еще большую неопределенность - приводя доводы как в пользуизменчивости времени, так и в пользу неизменности природы конкретногочеловека. Шатается и дает трещину его важнейший постулат: правитель долженпоступать сообразно переменам обстоятельств. Так можно преуспеть государюили нельзя, коль скоро собственную натуру не превзойдешь? Иногда можно,иногда нельзя - "наполовину, или около того". Здесь схематические рядырасступаются, пропуская вперед здравый смысл, подобно тому как возноситсянад схоластикой советского "Строевого устава" гениальная формула: "Гдедолжен находиться командир при командовании строем? - Там, где ему удобно". Однако таких сбоев у Макиавелли ничтожно мало, его интерес к политике -тактический, методологический. Действуют не люди, а государства,политические массивы. Как там учили нас в школе: производительные силы,классовые интересы, историческая закономерность... В общем, цель оправдываетсредства - и нет резона освобождать Макиавелли от макиавеллизма, как нетсмысла и пользы напоминать, что муж Татьяны немногим старше Онегина. Еслимакиавеллизм таким сложился за века - значит, так и надо. Все правильно: воюют, понятные сообщества, а мирной семейной жизньюживут прихотливые индивидуумы. Христианским установкам на доброту,всепрощение, смирение Макиавелли предпочитал римскую этику, с ее упором наблаго государства и его граждан как на главную ценность. Война - не беда,потому что естественна и управляема. Вреден необузданный мир. "Злосчастья,которые обычно порождаются именно в мирное время" - его фраза из "ИсторииФлоренции". Вон даже сгорела от разгула родная церковь Санто-Спирито -почему ее и пришлось перестраивать Брунеллески. Зыбкие категории "здесь" и "сейчас" - удел тех, кто толчется на рынке.Макиавелли вырабатывал правила в жестких категориях "везде" и "всегда". "Мы почти не думаем о настоящем, а если и думаем, то лишь для того,чтобы в нем научиться получше управлять будущим. Настоящее никогда не бываетнашей целью....И таким образом, мы вообще не живем, но лишь собираемсяжить" (Паскаль). Макиавелли погружался в схемы до полного равнодушия к окружающему.Эстетика и этика у него подчиняются целесообразности. Его, можнопредположить, удовлетворило бы функциональное жилстроительство вместоизысков архитектуры. Он не замечает художества, которое цели не имеет,поскольку само - цель. "Государство как произведение искусства" - так называется первая глава"Культуры Италии в эпоху Возрождения" Буркхардта. Само такое словосочетание,не то что концепция, не могло возникнуть без Макиавелли. Ему искусство ненужно, так как пластично человеческое сообщество - это и есть настоящийобъект творчества. Отсюда - вопиющий парадокс макиавеллиевской "Истории Флоренции": дажеописывая двор Лоренцо Великолепного, он ни разу не называет ни одного именихудожника. Хотя труд начинается с распада Римской империи, в главной своей части -это история Медичи в XV веке. Напомним общеизвестное - просто чтоб еще разоторопеть от дерзости автора: кто жил и работал в этом городе, во Флоренциикватроченто. Кем пренебрег Макиавелли? Брунеллески, Гиберти, Донателло, Фра Анджелико, Микелоццо, Уччелло,Лука делла Роббиа, Мазаччо, Альберти, Филиппо Липпи, Гоццоли, Андреа деллаРоббиа, Вероккьо, Боттичелли, Гирландайо, Леонардо, Филиппино Липпи,Микеланджело. Нанизывать ли дальше имена? Любое из перечисленных составило бы славулюбого города на земле, и значит - гордость любого историка. КромеМакиавелли. В современной ему Флоренции - чинквеченто - жили сотни архитекторов,скульпторов, живописцев, тысячи приезжали сюда, и именно они задавали тонобщественного этикета, были на виду и на устах в тех кругах, к которымпринадлежал Макиавелли. Больше того, художникам словно было мало собственнохудожества, и они культивировали артистизм в повседневном быту. Ипполит Тэнописывает один из таких "кружков по интересам" - члены "Артели Котла"поражали друг друга кулинарными чудесами. Андреа дель Сарто, тот самый,кстати, который был сценографом первой постановки "Мандрагоры", "принесвосьмигранный храм, покоившийся на колоннах; пол его представлял большоеблюдо заливного; колонны, сделанные как будто из порфира, были не что иное,как большие и толстые сосиски; основания и капители были из пармезана,карнизы из сладкого печенья, а кафедра из марципана. Посредине находилсяаналой из холодной говядины с требником из вермишели..." И т.д. и т.п. - такчто после чтения успокаиваешься только в любимой, классической тосканской,траттории "Белый кабан" на Борго Сан-Якопо, возле церкви Санто-Спирито. Как же житель этого квартала Никколо Макиавелли умудрился пройти мимохудожественной жизни своего города? Не предположить ли, что это у него была борьба современника с"синдромом Флоренции", проявлявшимся уже тогда? Но если и так, что возможнопонять по-человечески, то как историк он потерпел поражение. Патетическая цель, провозглашенная в заключительной главе "Государя", -объединение Италии. Политически оно произошло в 60-е годы XIX века, и тогдаМакиавелли с благодарностью вспомнили (Кардуччи: "Я - Италия, великая иединая. И воспитал меня Никколо Макиавелли"). Но сейчас, когда связи междуитальянским Севером и итальянским Югом тревожно натянулись, грозя разрывом,когда во всем мире господствуют центробежные, а не центростремительные силы,если что-то объединяет Италию - это ее искусство, которого Макиавелли незамечал. Что делать, если имя Руччелаи осталось не из-за крупнейших банкиров ипосредственных писателей этой династии, не из-за Садов Руччелаи, гдесобирались интеллектуалы, возрождавшие Платоновскую академию, которымМакиавелли читал свои "Рассуждения", а только благодаря семейному дворцу -палаццо Руччелаи, построенному Альберти неподалеку от церкви Санта-Тринита,где пела в хоре мать автора "Рассуждений". Такое натуральное переплетение жизни и искусства составляет феноменФлоренции. "Синдром"? - пусть синдром. С ним нельзя бороться, ему нужноподдаться, воспринять как естественное явление - тогда головокружение отсверхсгущенного города превращается в легкое долгое возбуждение, как послевторой рюмки, когда за столом хорошая компания, много выпивки и закуски иеще рано. Сентябрьским полднем, выйдя из дома Данте и завернув за угол, яоказался в Бадья Фьорентина - старейшей церкви Флоренции, бывшем аббатстве Xвека, с самой элегантной в городе башней. Как обычно в воскресенье, прихожанбыло много, но уж очень много, и они были странны. То есть - ничегоособенного: может быть, чуть моложе средней церковной толпы, чутьчерноволосее и смуглее, чуть неряшливей. Южане? Калабрия, Лукания, Сицилия?Я стал вглядываться, ловить ответные взгляды и вдруг почувствовал, чтонепонятно как и откуда повеяло страшненьким своим. Полузабытой окраиной -Ростова, Новороссийска, Махачкалы, что ли. Дуновение угрозы тут жеулетучилось, но, заинтересованный, я обратился к продававшему свечислужителю. "Албанские беженцы", - сказал он. Албанцы сидели кто на скамьях,кто на полу, дружно разом вставали по команде, неуклюже крестились - виднобыло, что многие едва ли не впервые. Служитель пояснил: сюда по воскресеньямпривозят из беженского лагеря неподалеку желающих, среди которыхестественным образом есть и мусульмане, и атеисты. Слева от входа, строгопод квадратной картиной Филиппино Липпи "Явление Богоматери св. Бернарду",сидел длинноволосый красивый юноша с лицом, в точности повторявшим обликтого ангела, который с краю выглядывает из-за рамы. Только кудри быличерные, а не золотые, а вид - такой же простодушный и внимательный. Онвертел в руке загашенный окурок и вслушивался в непонятное. Поднимем глаза к перечню флорентийских художников, представим на минутумощь и многообразие этого потока, в котором учтены все извивы человеческогобытия и более того. "...Смерть - это всегда вторая / Флоренция сархитектурой Рая" (Бродский). Искусство - "умная бомба": проникающаянацеленная апелляция, диалог всегда непосредственный и прямой, один на один.Счет на единицы - то, что не заботило Макиавелли. Можно даже догадаться - почему. Для этого, помимо трактатов, есть егокомедия - "Мандрагора". Стандартный ренессансный сюжет о соблазнении замужней женщины поражаетполным нравственным релятивизмом. Конечно, это бытовой вариантмакиавеллневской политической философии, и важный персонаж, монах ФраТимотео, прокламирует: "Главное при оценке любых поступков - конечная цель".Но главное то, что аморальные и святотатственные действия совершаются снеобыкновенным простосердечием: нет сомнения, что все герои связаны некимобщественным договором, который знаком и приемлем, между прочим, и зрителю. Человек мудрый, по Макиавелли, поступает исходя из условий. Герой"Мандрагоры" сам создает условия, исходя из которых он должен будетпоступать. Это некое художественное уточнение политических трактатов автора.Влюбленный говорит, что страдает и "лучше смерть, чем такие муки". А кольнадежды нет, следует: "Раз уж я приговорен к смерти, то ничего мне более нестрашно, и я готов решиться на поступок самый дикий, жестокий и бесчестный".Теперь путь открыт, и действительно совершается дикий и бесчестный поступок. "А кто уговорит духовника?" - волнуется один персонаж. - "Ты, я,деньги, общая наша испорченность", - легко отвечает другой. Героиня, только что бывшая опорой семьи и эталоном верности, не простоизменяет мужу под давлением обстоятельств, но без перехода делаетсяразвратницей с готовой психологией развратницы - ничуть не теряя при этомобаяния и привлекательности. Все все равно. Тут Макиавелли приближается к черте, за которой -бездна. По этой грани в XX веке двигался Беккет, еще раньше - Чехов. Однакобессмысленность человека как вида ярче проступает на фоне не трагедии, недрамы, а комедии, фарса - и здесь в первую очередь надо назвать гоголевскую"Женитьбу", "Cosi fan tutte" Моцарта, написанную полтысячи лет назад"Мандрагору". Где психика (псевдоним - душа) пластична до неузнаваемости иисчезновения, где взаимозаменяемость одного человека другим происходит беззатруднений и потерь, где нет никакой связи между мыслями и словами, словамии поступками, поступками и последствиями. И все - под задорный добродушный смех: потому что ничего другого неостается, когда жизнь заставляет усомниться в самом смысле Творения. Такова "Мандрагора", и написавший ее человек видел резон полагаться нена отдельных людей, а на их организованное сообщество, вершина которого естьуправляемое государство. Оно и призвано было стать подлинной семьей дляиндивидуума. Это уж должен был прийти и пройти XX век, чтобы сильнейшиесомнения возникли в действиях какой бы то ни было массы, тем более -построенной в ряды под развернутым знаменем. Макиавелли выносил мораль как категорию индивидуальную за пределыобщественного явления - политики (или растворял одно в другом без остатка).Практически так же ему удавалось существовать в личной жизни - сочтем этосвидетельством его органичности. Почтенный кормилец, отец пяти детей, он бывписался в свою "Мандрагору", и многотысячный эпистолярий Макиавелли трудноиздавать не только из-за колоссальных объемов, но еще из-за непристойности. Почитав такие, даже с купюрами, письма, вглядываешься в узкоетонкогубое лицо на портретах в Уффици, в Палаццо Веккьо, в Барджелло - снекоторым даже восторгом: стало быть, это и есть то, что именуется "человекВозрождения". Определить методы мировой политики на пять столетий - и в подробностяхописывать, как вырвало от отвращения при виде женщины, какой-то прачки вВероне, которую он разглядел на свету после соития в темноте: "Желудок, небудучи в состоянии вынести такого удара, содрогнулся и от сотрясенияраскрылся". Желудок у него, правда, всегда был слаб, что не мешалосексуальной активности, о которой Макиавелли сообщал друзьям внестеснительных деталях. Друзья в этом отношении ему цену знали. Однаждыгильдия шерстянщиков попросила Макиавелли порекомендовать им проповедника,на что Франческо Гвиччардини откликнулся: это все равно как попроситьприятеля-педераста выбрать жену. "Человек Возрождения", Макиавелли наизусть знал Тита Ливия, Цицерона,Вергилия, почитал и восхвалял стоиков - и униженно волочился за певицей всвои пятьдесят пять, что для той поры было предсмертной старостью. Он и умерв пятьдесят восемь, завещав в последнем семейном письме: "Живите счастливо итратьте как можно меньше". Похоже, к браку и семье он относился как кнеизбежному институту, однажды высказавшись об этом недвусмысленно - всказке "Черт, который женился": "Неисчислимые души несчастных смертных,умерших в немилости Божией, шествуя в ад, все, или же большая часть их,плакались, что подверглись злополучной участи лишь по причине женитьбысвоей". Во всей его огромной переписке нет ни одного слова о жене. Впрочем, уэтого неутомимого любовника и слово "любовь", как в советском анекдоте,встречается лишь в словосочетании "любовь к родине". Судя по веронскойпрачке и пр., количественный фактор преобладал. Макиавелли признавался вписьме другу: "Я верю, верил и всегда буду верить в то, что Боккаччо сказалправду - лучше сделать и пожалеть, чем не сделать и пожалеть". При всем этом откровенная теплота звучит в меланхолическом описаниидомашней деревенской жизни, которую во временном изгнании Макиавелли вел всвоем поместье под Сан-Кашьяно. Туда добираешься из Флоренции минут за сорок по дороге No2 наПоджибонси и дальше на Сиену. Это центр Тосканы - и ничего в мире непридумано красивее сине-сиреневых холмов с городками на вершинах. Все обычнов Сан-Кашьяно: площадь с баром и крепостью, церковь Misericordia. По склонам- ниже серых корпусов типографии - тоже все tipico: кипарисы, оливы,виноградники. О местном вине напоминает единственное шикарное здание -"Банко де Кьянти". Конечно - афиша бейсбольного матча. Конечно - траттория"Макиавелли". Он вел тут пасторальную жизнь, с утра гуляя по лесу с книгой, болтая спроезжими на постоялом дворе, возвращаясь туда после домашнего обеда, чтобыпоиграть в карты и трик-трак с мельником и мясником, а к вечеру уединиться втоге за письменным столом. В знаменитом письме к Франческо Веттори с этимописанием сельского быта звучит искренняя умиротворенность, хотя Макиавеллиписал тому же адресату: "Уже много в