Я был знаком с одной женщиной по имени Бенедикта, которая казалась воплощением идеала, чьи глаза пробуждали стремление к величию, красоте, славе и всему тому, что заставляет верить в бессмертие.
Но это чудесное создание было слишком прекрасным, чтобы жить долго; и вот она умерла, всего лишь несколько дней спустя после того, как я познакомился с ней, и я сам предал ее земле, в день, когда весна размахивала своим душистым кадилом даже над кладбищами. Я предал ее земле, в плотно закрытом гробу из благовонного дерева, неподвластного тлению, подобно индийским ларцам.
И вот, когда глаза мои все еще были устремлены на то место, где я зарыл свое сокровище, я внезапно увидел маленькую женщину, которая была необычайно похожа на усопшую; топча ногами свежую могильную землю с истерической, непонятной жестокостью, она говорила, хохоча во все горло: «Это я — истинная Бенедикта! Я, известная мерзавка! И в наказание за твое безумие и за твою слепоту ты будешь любить меня такой, какая я есть!»
Но я в гневе отвечал: «Нет! нет! нет!» И чтобы еще усилить свое отрицание, я с такой неистовостью ударил ногой в землю, что она по колено ушла в только что насыпанный могильный холм, и, подобно волку, пойманному в капкан, я так и остался прикованным, быть может, навсегда, к гробнице Идеала.
XXXIX. Породистая лошадь
Она крайне дурна собой. И тем не менее она восхитительна!
Время и Любовь прошлись по ней своими когтями, оставив ей жестокие отметины, напоминающие о том, что каждая минута и каждый поцелуй уносят частицу молодости и свежести.
Она и впрямь дурна собой; она похожа на муравья, на паука, даже на скелет, если хотите; но при этом она — хмельной напиток, она — владычица, она — волшебство! одним словом, она великолепна!
Время не смогло разрушить ни чудесной гармонии ее походки, ни непревзойденного изящества ее стана. Любовь не повредила детской свежести ее дыхания; и Время не вырвало ни единой пряди из роскошной гривы ее волос, откуда разливается в знойных ароматах вся неистовая жизненная сила французского Юга: Нима, Экса, Арля, Авиньона, Нарбонны, Тулузы — городов, благословенных солнцем, любящих и прекрасных!
Время и Любовь напрасно впивались в нее своими острыми зубами; они ничуть не уменьшили смутного, но неизменного очарования ее отроческой груди.
Потрепанная, но все же неутомимая и всегда готовая к новым подвигам, она заставляет вспомнить тех чистокровных лошадей, которых глаз истинного любителя тут же распознает, даже если они впряжены в наемную карету или в тяжелую повозку.
И к тому же она такая нежная и пылкая! Она любит так, как любят осенью; приближение зимы словно разжигает в ее сердце новое пламя, и ее покорная нежность никогда не бывает докучной.
XL. Зеркало
Входит уродливый человек и смотрит на себя в зеркало.
— Зачем вы смотритесь в зеркало, если то, что вы там видите, явно не доставляет вам удовольствия?
Уродец отвечает мне:
— Милостивый государь, согласно бессмертным принципам восемьдесят девятого года, все люди равны в своих правах; следовательно, я имею право смотреться в зеркало, а что до удовольствия или неудовольствия, это уж пусть останется на моей совести.
С позиции здравого смысла я был, без сомнения, прав; но, с точки зрения закона, и он не был так уж неправ.
XLI. Гавань
Гавань — спасительное прибежище для душ, уставших от схваток с жизнью. Необъятный простор неба, подвижные контуры облаков, переменчивые краски моря, вспышки сигнальных огней на маяках словно в единой необыкновенно ясной призме образуют зрелище, которое радует взгляд и никогда не утомляет. Стройные очертания кораблей с полной оснасткой, чуть покачивающихся на морской зыби, пробуждают в душе стремление к ритму и красоте. И еще, помимо всего этого, существует особый вид таинственного и утонченного наслаждения для того, у кого не осталось больше ни любопытства, ни честолюбия, — лежа на террасе или облокотившись на каменную ограду набережной, наблюдать за суетою тех, кто отплывает или возвращается, кто еще сохранил в себе силу стремиться к чему-то, страсть к путешествиям или обогащению.
XLII. Портреты любовниц
В мужском будуаре, иными словами, в курительной комнате модного игорного дома четверо мужчин пили и курили сигары. Все они были ни молоды, ни стары, ни красивы, ни уродливы; но все обладали одним отличием, которое выдавало в них ветеранов любовных сражений, — тем почти не поддающимся описанию выражением холодной и насмешливой грусти, которое ясно говорит: «Мы довольно пожили в свое удовольствие и сейчас ищем то, что могли бы любить и почитать».
Один из них повернул разговор на женщин. Более разумным было бы вовсе о них не говорить; но многие умные люди за бокалом вина не чуждаются банальных тем. Тогда рассказчика обычно слушают так, как слушали бы музыку, доносящуюся из бального зала.
— Все мужчины, — говорил он, — пережили возраст Керубино: то время, когда за неимением дриад обнимают дубовые стволы, и даже не без удовольствия. Это первая ступень любви. На второй становятся более разборчивыми. Способность выбирать — это уже признак упадка. Именно тогда упорно ищут красоты. Что до меня, господа, я давно достиг переломной эпохи, ведущей на третью ступень, когда красота сама по себе уже недостаточна, если ее не обрамляют ароматы, роскошные уборы и прочее в том же роде. Должен признаться, что я порою стремился, словно к неизведанному счастью, к некой последней, четвертой ступени, которая должна была принести полное успокоение. Однако всю свою жизнь, за исключением возраста Керубино, я был чувствителен более кого бы то ни было к несносной глупости, к раздражающей посредственности женщин. Что мне нравится в животных, так это их простодушие. Судите сами, сколько мне пришлось претерпеть от моей последней любовницы.
Она была незаконная дочь какого-то князя. Красавица, само собой; иначе зачем бы мне с ней сходиться? Но это великое достоинство она портила неуместным и непомерным честолюбием. Это была женщина, которая постоянно хотела играть роль мужчины. «Вы не мужчина!» — «Ах, если бы я была мужчиной!» — «Из нас двоих мужчина — это я!» — такой нескончаемый припев постоянно звучал из этих уст, из которых мне хотелось бы слышать только песни. Стоило мне похвалить какую-нибудь книгу, стихотворение или пьесу, она тут же возражала: «Вы и в самом деле полагаете, что это необыкновенно сильно? Да что вы понимаете в силе?» — и принималась спорить.
В один прекрасный день она решила заняться химией, так что между нашими губами зачастую оказывалась стеклянная маска. И при всем том она была невероятно жеманной. Если порою я оскорблял ее какой-нибудь вольностью излишнего любовного пыла, она вся содрогалась, как задетая мимоза.
— И чем все закончилось? — спросил один из трех слушателей. — Никогда бы не подумал, что вы столь терпеливы.
— Бог, — отвечал его приятель, — саму отраву делает лекарством, спасающим от яда. Однажды я застал эту Минерву, столь жаждавшую идеальной силы, наедине с моим слугой, и в такой ситуации, которая вынудила меня немедленно удалиться, чтобы не заставить их краснеть. В тот же вечер я дал отставку обоим, заплатив им жалованье сполна.
— Что до меня, — снова заговорил другой, — мне приходится жаловаться только на себя самого. Счастье пришло ко мне, но я его не узнал. Некогда судьба даровала мне наслаждение женщиной, которая воистину была самым нежным, самым покорным и самым преданным созданием на свете, и всегда готова была отдаться! и всегда — без малейшего проблеска страсти! «Хорошо, я согласна, если вам это будет приятно», — таков был ее обычный ответ. Колотя палкой по этой стене или дивану, вы смогли бы извлечь из них больше стонов, чем пробуждали в груди моей возлюбленной мои самые неистовые любовные порывы. После года совместной жизни я должен был признать, что она никогда не испытывала удовольствия. Мне наскучил этот неравный поединок, и сия несравненная девица вышла замуж. Несколько лет спустя мне вздумалось повидать ее, и она сказала, указывая на шестерых прелестных детей: «Так вот, дорогой друг, супруга все еще остается такой же девственной какой была ваша любовница». Ничто не изменилось в этой особе. Порой я жалею о ней: мне бы следовало на ней жениться.
Остальные, переглянувшись, рассмеялись, и третий рассказчик начал в свою очередь:
— Господа, я знал наслаждения, которыми вы, быть может, пренебрегали. Я говорю о комическом в любви, причем комическое не исключает восхищения. Восхищение, которое вызывала у меня моя последняя любовница, было, я полагаю, несравненно большим, чем любовь или ненависть, которые вы испытывали к вашим. И все окружающие восхищались ею вместе со мной. Когда мы приходили в ресторан, то через несколько минут все вокруг забывали о еде и во все глаза смотрели на нее. Даже официанты и буфетчица за стойкой до такой степени заражались всеобщим восторгом, что забывали о своих обязанностях. Короче говоря, я прожил какое-то время бок о бок с живым феноменом. Она ела, жевала, перемалывала, поглощала, пожирала, но с самым невинным и беспечным видом, какой только можно вообразить. Долгое время я был без ума от нее. У нее была особая манера произносить, мечтательным, нежным и романтичным тоном: «Я голодна!» И она повторяла эти слова днем и ночью, показывая самые очаровательные зубки на свете, трогательные и забавные одновременно. Я мог бы сколотить себе состояние, показывая ее на ярмарках, как «всеядное чудовище». Я хорошо ее кормил; и тем не менее она меня бросила.
— Ради поставщика съестных припасов, надо полагать?
— Да, что-то в этом роде, он был каким-то чиновником в интендантстве и, с помощью взяток, обеспечивал бедняжку ежедневным рационом за счет множества солдат. По крайней мере, я так полагаю…
— А я, — послышалось вдруг, — я претерпел жестокие страдания от некоей противоположности того, что обычно называют женским эгоизмом. Я нахожу, что у вас не было никаких оснований, счастливые смертные, жаловаться на несовершенства ваших любовниц!
Эти слова произнес, очень серьезным тоном, человек мягкого и спокойного вида, с лицом почти одухотворенным, на котором, однако, резко выделялись светло-серые глаза, из тех, чей взгляд словно говорит: «Я хочу!», или: «Так нужно!», или: «Я никогда не прощаю!»
— Если бы вы, G…, со своей нервозностью, о которой мне известно, или вы оба, K… и J…, с вашими слабостями и легкомыслием, связались с одной знакомой мне женщиной, то вы бы или спаслись бегством, или были бы уже мертвы. Что до меня, как видите, я выжил. Вообразите себе особу, не способную ошибиться в чувстве или в расчете; вообразите себе удручающую безмятежность характера; преданность без ломанья и напыщенности; кротость без слабости; силу без жестокости. История моей любви напоминала нескончаемое путешествие по гладкому и ровному, словно зеркало, пространству, головокружительно однообразному, которое отражало все мои чувства и движения с насмешливой точностью моей собственной совести, так что я не мог позволить себе ни единого неправильного чувства или жеста без того, чтобы не заметить в ту же секунду немой упрек моего неотступного двойника. Любовь стала для меня опекой. Сколько было глупостей, которые она помешала мне сделать и о которых я потом сожалел! Сколько долгов было выплачено против моей воли! Она лишила меня всех выгод, которые я мог бы извлечь из своего безрассудства. С холодной и неумолимой последовательностью она преграждала дорогу всем моим прихотям. В довершение всего, она не требовала признательности, когда опасность исчезала. Сколько раз я едва удерживался от того, чтобы схватить ее за горло и закричать: «Будь же несовершенной, проклятая! и тогда я смогу любить тебя без гнева и без мучений!» Многие годы я восхищался ею, с сердцем, полным ненависти. Но в итоге не мне пришлось из-за этого умереть.
— Ах! — воскликнули другие, — так, значит, умерла она?
— Да! так не могло больше продолжаться. Любовь превратилась для меня в гнетущий кошмар. Победить или умереть, так требует Политика, таков был выбор, который судьба поставила передо мной. Однажды вечером, в лесу… на краю болотистого пруда… после меланхолической прогулки, во время которой в ее глазах отражалась небесная кротость, а в моем сердце неистовствовал яд…
— Что?!
— Как?!
— Что вы хотите сказать?
— Это было неизбежно. Во мне слишком сильно чувство справедливости, чтобы избить, оскорбить или уволить безупречного слугу. Но наряду с таким чувством нужно было принять во внимание и ужас, который мне внушало это существо; нужно было избавиться от него, не забывая при этом о почтении. Что, по-вашему, я должен был с ней сделать, если она была совершенством?
Трое остальных посмотрели на своего приятеля неопределенным и слегка недоуменным взглядом, как бы притворяясь, что не поняли его, и в то же время тайно признаваясь, что со своей стороны не чувствуют себя способными на поступок столь суровый, хотя, впрочем, вполне объяснимый.
Затем приказали принести новые бутылки, чтобы убить Время, которое так живуче, и ускорить бег жизни, которая тянется так медленно.