Известно, насколько живуча человеческая надежда. На фронте она сохранялась обычно даже тогда, когда, казалось, уцелеть уже невозможно. Но была у меня и у части моих однополчан ночь, вернее, половина ночи, когда пришла беспощадная уверенность, что жить нам осталось только до утра. Завтра придется умереть, конечно, как можно дороже отдав свою жизнь. Трудно передать, насколько тяжелым и давящим было это ощущение надвигающейся черной пустоты.
Было это вскоре после того, как мы покинули Житомир.
На рассвете наш батальон, вернее, его остатки добрались до Млынищ. Был объявлен привал. Комбат Набивич позвал несколько человек, в том числе и меня, пройти к хате, около которой уже ходил хозяин. Попросили разрешения войти в нее, чтобы позавтракать. Только мы начали свою нехитрую трапезу, как появился хозяин.
— На шоссе якись танки. Мабуть, нимци?
Комбат послал кого-то проверить. Тот быстро вернулся и подтвердил, что на шоссе, по которому мы только что пришли, то есть в тылу у нас, действительно немецкие танки.
Батальон быстро перешел маленькую речку, протекавшую на окраине села, и стал двигаться к высоте, с которой открывался обзор во все стороны. И тут мы увидели, как примерно в километре от нас по шоссе движется в сторону Житомира, то есть опять-таки с тыла, огромная колонна вражеских танков, бронемашин, артиллерии, мотопехоты. Она растянулась на 1,5 — 2 километра, если не больше.
Батальон быстро занял на высоте круговую оборону и стал окапываться. Тем временем от немецкой колонны отделились две или три машины и двинулись к селу. Приблизившись к крайним хатам, они сделали по нескольку выстрелов зажигательными. Хаты загорелись одна за другой. Танки присоединились к колонне. Когда она приблизилась к Пискам, произошло то же самое. Та же бессмысленная, чванливая жестокость. Через какое-то время несколько танков уже с другой стороны приблизилось к нам. Прозвучал ряд залпов. Затем они развернулись и исчезли.
Немецкая колонна уходила к Житомиру, но оставила напротив нас мощные заслоны.
Мы оказались в окружении.
В течение дня мы оставались на месте. Когда стемнело, батальон перешел в Писки, где находилась другая часть полка. Там стало известно, что командир полка связывался по рации со штабом дивизии, просил разрешения прорваться и выйти к другим полкам, но получил отказ. Между тем на шоссе шло беспрерывное движение. Немецкий заслон был усилен. А с другой, противоположной стороны проходил основной фронт противника. Рассказывали, что вечером оттуда было несколько вылазок. К утру следовало ожидать ударов с нескольких сторон, причем силами, многократно превосходящими наши. А нам оставалось, выходит, только стоять на месте. Большинство из нас еще никогда не бывало в таких переделках. Отчасти поэтому и пришла холодная уверенность, что завтра предстоит умереть.
Сейчас, задним числом, кто-то может спросить, а не оставалась ли возможность попасть в плен. Тогда же подобная мысль даже не приходила в голову. Плен казался предательством, верхом бесчестия. К тому же ненависть к гитлеровцам была так сильна, что плен представлялся унижением, избежать которого можно было только собственной смертью. Той ночью я еще не знал, что не пройдет и суток, как обстоятельства заставят меня понять: в плену можно оказаться нежданно-негаданно.
Однако тогда во второй половине ночи мы все-таки вырвались из окружения. И мы были обязаны этим нашему командиру полка майору Литвинову.
Как много зависит на войне от командира!
Когда наш полк формировался в балке "Гнилуша", Литвинов был заместителем командира полка по политчасти. Кажется, на Днепре, а может быть и раньше, когда погиб командир полка, Литвинов принял на себя его обязанности. При форсировании Днепра он действовал в этой роли настолько удачно и смело, что получил звание Героя Советского Союза. Его утвердили в новой должности. А здесь, в Писках, он еще раз показал, что человек он решительный и отважный. На свой страх и риск принял решение прорываться. И не только: он сумел переломить то подавленное настроение, в котором все находились.
Был отдан приказ: перейти речку и по небольшому оврагу, который вел в сторону шоссе, приблизиться к немецкому заслону, а затем по сигналу атаковать его. Пехота подошла к краю оврага. Мы за ней установили минометы и приготовились к стрельбе, приблизительно представляя себе расстояние до скопления гитлеровцев. Но все находились пока в состоянии некоторого оцепенения, старались не проронить ни звука. И тут появился Литвинов. Он заговорил во весь голос:
— Так вы выполняете мой приказ? Что же вы притихли? А ну, приготовиться к атаке!
Это сразу же сняло напряжение. Все заговорили и стали готовить оружие. Мы открыли огонь из минометов, расходуя последние мины. Вскоре пехота бросилась вперед. Мы пошли вслед за ней. Поистине, бывают же удачи! Приблизившись к шоссе, мы увидели брошенные фашистами бронетранспортеры, машины и пушки – их было довольно много, несколько вражеских трупов и рядом с ними знакомые воронки от разрывов наших мин. Значит, и мы, возможно, помогли пехоте.
То, что мы сумели прорваться, как бы прибавило всем сил и мужества. А они были очень нужны, ибо самые большие испытания были впереди.
Мы перерезали шоссе, но удерживали его недолго, хотя и успели подбить несколько вражеских машин. Появились танки, и нам пришлось отойти к железнодорожной насыпи.
Прошел слух, что Литвинов снова связывался по рации со штабом дивизии и ему вновь было приказано оставаться с полком (его остатками) на месте. Он якобы сказал, что в таком случае они его больше не увидят. Этот слух, увы, вскоре косвенно подтвердился.
Пока было темно, мы только слышали, как нарастает гул многих тяжелых танков. Немцы начали обстрел наших позиций. Особенно запомнились рыгающие звуки шестиствольных минометов. С рассветом обстрел усилился, а затем танки медленно двинулись на нас, поливая все вокруг пулеметным огнем.
Литвинов был на некотором расстоянии от нас с остатками другого батальона. Мы видели, как он и группа людей поднялись, чтобы идти вперед, потом залегли под сильным огнем. Позже рассказывали, что Литвинов сам со связкой противотанковых фанат пошел навстречу танку и погиб. Он, видимо, не видел для себя другого выхода. Для него исчезла всякая надежда. Но мы этого уже не видели, так как получили приказ отходить. Нам отдал его комбат Набивич. Но он, конечно же, выполнял последнюю волю Литвинова.
ЛЮДИ ДОРОЖЕ!
Позади наших позиций был, как помнится, молодой березняк. А за ним поднимались высокие деревья, сквозь которые проглядывали крыши каких-то построек. Нам нужно было добежать до них. Но сделать это было нелегко, так как огонь противника был прямо-таки ураганным. Пули срезали тонкие стволы березок, и лесок редел на глазах. Редела и цепочка бегущих людей. К счастью, пули летели в основном поверх голов, поэтому поражали немногих. Но вот наконец те, кому удалось проскочить это гиблое место, укрылись за деревьями и домами. Тем временем уцелевшие офицеры собрались вместе. Инициативу взял на себя командир первого батальона. Он сказал, что самое разумное в сложившейся обстановке отойти к мосту через реку Тетерев — он показал его на карте - закрепиться на ее правом берегу. В это время кто-то крикнул:
—Немцы!
Обернувшись, мы увидели, как со стороны шоссе на нас надвигается довольно плотная цепь вражеских автоматчиков. За ней был слышен шум моторов. Последовала команда:
—Быстро к мосту!
Пожалуй, нигде так не переплетается трагическое, драматическое и комическое, как на фронте.
Мы кинулись к берегу реки. Наше небольшое прикрытие на время остановило гитлеровцев. Но они, хотя и издалека, метров, может быть, с трехсот, стали нас поливать огнем из автоматов. До моста было, наверное, километра полтора-два. Так, во всяком случае, мне запомнилось. И вот мы бежим, обгоняя друг друга, по берегу реки. Наши минометы разобраны. Один несет ствол, другой — плиту, третий — двуногу-лафет. А каждая из этих "деталей" весит около 20 килограммов. Один из солдат на бегу приближается ко мне:
—Товарищ лейтенант, я больше не могу нести ствол, кому бы его передать?
—Давай сюда.
Бежать со стволом стало еще тяжелее. А тут пристраивается рядом другой солдат:
—Кому передать плиту? Больше не могу нести.
Я подбегаю к тому, кто поближе, и прошу взять плиту. Он отвечает, что не может, так как у него автомат и взводный сухой паек, да и что-то с ногой, трудно бежать. Так повторяется еще с одним-другим: людей во взводе, как и в роте, осталось совсем мало. Тогда я из последних сил догоняю комбата Набивича и спрашиваю у него, что делать с минометами.
—Бросай их к чертовой матери, нэхай, — отвечает он. — Люди дороже!
Жалко было расставаться с минометами. Но выхода не было. И стволы, и плиты, и особенно неудобные двуноги-лафеты полетели на землю. Оставили только прицелы: авось пригодятся.
Наконец впереди показался поворот реки. А вот и мост, ведущий в деревню. Мы пробежали мост и по приказу комбата тут же рассыпались по берегу и стали окапываться. Минометов у нас больше не было, и мы заняли места в общей цепи тех, кто уцелел.
...Потом мы много раз вспоминали и обращения Литвинова в штаб дивизии, и равнодушную непреклонность этого штаба, и бессмысленную гибель Литвинова, и слова мудрейшего капитана Набивича: "Люди дороже!"
Много лет спустя, где-то на рубеже 70 — 80-х годов, мне довелось вновь побывать в Писках и Млынищах. Кроме моих друзей из Киева там был также офицер ГАИ из Житомира. Когда я им рассказал, как мы целый день просидели, ничего не предпринимая, на высоте около Млынищ, а потом вырвались из окружения, не имея на это, по нашим сведениям, прямого разрешения штаба дивизии, офицер ГАИ как бы между прочим спросил, а когда был издан приказ Сталина "Ни шагу назад". Значит, про себя он нас осудил. Приказ "Ни шагу назад" он понимал буквально: стоять насмерть там, где стоишь.
К сожалению, и во время войны немалая часть командиров, политработников, штабистов понимала его так же. Тут сказывались и боязнь ответственности, и перестраховка. В результате то, что было правильным и необходимым применительно ко всем войскам, к фронту, к армии, будучи обращенным к нижестоящим звеньям, вплоть до полков и батальонов, становилось нелепостью. Низовые командиры лишались возможности маневрировать, находить наиболее целесообразные решения. Армия несла ничем не оправданные потери, которых можно было избежать.
Конечно, ни тогда, ни сейчас я не знал и не знаю, какие задачи были поставлены в тот момент перед дивизией. Может быть, имела значение даже самая кратковременная задержка контрнаступления противника на этом участке. И с этой точки зрения потери, понесенные нашим полком", не были напрасными. Хотелось бы верить, что это было так. Но тогда нас никто не мог в этом убедить. Мы считали, что людей надо было беречь гораздо больше. Ведь когда было нужно, наши люди шли на все, не щадя себя.
"ТАК ПОПАДАЮТ В ПЛЕН"
Мы еще не успели как следует окопаться на берегу Тетерева, как на противоположный берег стали надвигаться вражеские танки. За ними следовали автоматчики. Завязалась перестрелка. Но силы были совершенно несопоставимы. Хотя комбат отдал приказ зажечь мост, чтобы задержать противника, было ясно, что огнем танков и с того берега нас быстро размечут.
Я лежал в неглубоком окопе и стрелял из автомата, когда замечал на том берегу появление пехотинцев. Вдруг кто-то тронул меня сзади за рукав. Я обернулся и услышал, что поступил приказ отходить. Справа от меня лежал в окопе один солдат, который пришел в мой взвод совсем недавно. Он тоже не слышал команды. Я несколькими прыжками приблизился к нему и крикнул: "Отступаем!" Он вскочил, и мы побежали вместе. Но при этом мы увидели, что уже отстали от остальных метров на двести. Все бежали к домам начинающейся деревни и карабкались вверх по крутому склону. Немцы заметили это и стали бить по ним из танков. От домов только бревна летели. Бежать туда было бессмысленно. А тут неожиданно через горящий мост проскочила наша автомашина, и мы увидели, что дорога уходит чуть влево и врезается в бугор выемкой. Я махнул солдату рукой, и мы вскочили на боковое крыло машины.
Могло ли мне в тот момент прийти в голову, что, оказавшись в этой машине, я оторвусь от своего полка на три или четыре дня? А произошло именно так.
Когда машина выскочила на бугор, оказалось, что слева по полю, примерно в полукилометре, движутся вражеские танки. Они открыли огонь по машине. Опытный шофер стал маневрировать и повернул вправо. Машина прошла около километра параллельно полю, по которому бежали остатки нашего полка. Она достигла деревеньки или хутора и остановилась. Мы с солдатом решили бежать наперерез нашим, чтобы присоединиться к ним. Но в этот момент неожиданно появилась группа вражеских штурмовиков и начала бомбить и обстреливать бегущих по полю. За ней вынырнула и другая группа самолетов и направилась к деревеньке, где мы стояли. А там кроме нашей машины остановилось еще несколько машин артиллерийского полка нашей же дивизии. Знакомый офицер, заметив меня, крикнул:
— Если не хочешь дождаться самолетов, быстро садись к нам! Мы едем как раз наперерез вашим, и сойдешь, где будет нужно.
Раздумывать было некогда, и мы с моим единственным солдатом забрались в крытый кузов американского "студебекера". Там уже сидели женщина-врач и двое или трое легко раненных.
Не успели мы проехать и полукилометра, как вражеские штурмовики появились над дорогой и стали пикировать на машины артиллеристов. Водителям пришлось поворачивать то туда, то сюда, искать укрытия в лесу и т.д. Так продолжалось сравнительно долго, и, поскольку перед этим мы две ночи совершенно не спали, я уснул, притулившись к ящикам со снарядами и положив под голову автомат.
Это была середина ноября. Дни были уже короткими. Словом, когда я проснулся, было уже темно. Машина стояла в густом лесу. В кузове, кроме меня, никого не было. Я выглянул из машины и увидел, что впереди нее сидит группа, человек 6 — 8, в стороне еще стоят 3—4 человека, а чуть поодаль — часовой.
Я выскочил из машины и тут услышал, что часовой что-то крикнул не по-русски. Ему ответили так же. И когда кто-то в группе, стоявшей в стороне, заговорил, я с ужасом понял, что это немцы. Я вспомнил, что во время сна мне слышалось, как кто-то кричал: "Немцы! Немцы!", как шла стрельба. Но я решил, что все это мне снится. Ведь на фронте и сны фронтовые. А оказалось, что все это было наяву, что немцы захватили машину, в которой я спал. Вот тогда-то я и подумал: "Так попадают в плен. Даже без всякого ранения".
Но я, слава Богу, в плен все-таки не попал. Немцы, захватившие машину, в темноте не заметили меня в ней. Стоя около кузова, я быстро прикидывал, что мне делать. Автомат остался в машине. Лезть за ним рискованно. Противотанковая фаната, которую все мы обычно носили с собой, заткнув за борт шинели, выскользнула, когда мы с солдатом прыгали на крыло машины. Оставались только четыре противопехотные гранаты-"лимонки", которые мы также всегда таскали с собой в карманах шинели. Я вынул одну из них и, пользуясь темнотой, пошел между деревьями. Ни окрика, ни выстрела. Дальше, дальше. И когда стало ясно, что меня уже не могут увидеть от машины, я осмотрелся.
Ночь была холодная и ясная. Небо было усыпано звездами. Я нашел Большую Медведицу, Полярную звезду, узнал, где восток, и пошел в этом направлении. К утру после некоторых приключений я вышел на шоссе Киев — Житомир в том месте, до которого гитлеровцы еше не дошли.
Как, видимо, обычно бывает при отступлениях, перемешались не только полки и дивизии, но даже и армии. Поэтому понадобилось несколько дней, чтобы отыскать своих.
Когда наконец я прибыл в свой полк, ряды которого еше больше поредели, был уже получен приказ о том, что 23-я дивизия выводится из боев и будет переформировываться.
"ЦАРИЦА ПОЛЕЙ"
Пехота и в Великой Отечественной войне, которая была во многом войной моторов, оставалась самым многочисленным родом войск. И самым обездоленным. Нигде служба не была так тяжела, как в пехоте. Никто не нес потерь больше, чем она. Основную часть "похоронок" родные получали из стрелковых частей. И никому не доставалось так мало внимания и благодарности, как "царице полей". И, к сожалению, это было в большой мере неизбежным.
После тяжелых боев в стрелковых ротах нередко не оставалось никого, кто мог бы представить наиболее отличившихся к наградам или хотя бы рассказать о них. Это горько признавать, но большинство из тех, кто вытащил на своих плечах основные тяготы фронта и нанес самый большой урон врагу, обеспечив тем самым победу, погибли в боях, оставшись в полной безвестности.
Нелегкой была фронтовая жизнь, скажем, танкистов и летчиков. Многие из них погибали. От них требовалось огромное мужество. Однако, проведя операцию и оставшись в живых, они пусть ненадолго, но возвращались в тыл. А потеряв машины, нередко ехали сами на заводы получать новые. Им удавалось иногда даже выскочить в короткий отпуск. Пехота же знала только передний край и кратковременные переформирования. Так, во всяком случае, складывалась судьба нашей 23-й стрелковой дивизии.
После того как дивизия была выведена из боев между Киевом и Житомиром, ее перебросили на 1-й Белорусский фронт. Очень недолго мы стояли в белорусском селе Борхов, недалеко от Гомеля, пока получали пополнение и недостающее вооружение. Затем снова вступили в бои. В составе 61-й армии участвовали в операциях "по очистке от противника южного берега Припяти к востоку от Сталина". Они закончились в конце марта 1944 года. Наступила относительная передышка. Дивизия держала оборону на широком фронте. Действовали только небольшие группы, в основном разведывательные. Одновременно дивизия получала пополнения и готовилась к летнему наступлению.
23 июня 1944 года началась знаменитая операция "Багратион". Дивизия участвовала в освобождении городов Туров, Лунинец, Пинск, Анатополь, Кобрин. Под Брестом ее вывели из боев и после быстрого переформирования перебросили на 3-й Прибалтийский фронт. Недалеко от эстонского города Вал га мы вновь включились в боевые действия, наступая на Рижском направлении. Из-под Риги дивизия безостановочным маршем (привалы делались только для того, чтобы накормить людей и подтянуть обозы) в обход Курлян-дской группировки противника перешла на 1-й Прибалтийский фронт, в район городка Вайньоде, недалеко от Шяуляя.
Во всех этих боях и переходах доставалось, конечно, всем. Но больше всех — пехотинцам.
В начале августа 1944 года я был назначен на должность с очень длинным названием: адъютант старший — начальник штаба стрелкового батальона. Мне часто приходилось вести батальон во время передвижений и испытывать на себе судьбу пехоты. Вот довольно показательная картина, которую иногда можно было наблюдать.
Противник отступил. Наши войска преследуют его. Впереди идет пехота. Но ее постепенно начинают настигать машины артиллеристов, тыловиков. Ее оттесняют на обочину шоссе или на боковые, неудобные дороги. Кроме того, что идти становится тяжелей, приходится остерегаться мин, которые гитлеровцы расставляли всюду, где только успевали. Но так продолжается лишь до тех пор, пока колонна не наталкивается на неожиданный заслон противника и он не открывает огонь. Тут машины артиллеристов и всех остальных, естественно, разворачиваются и быстро исчезают. Пехота остается одна. Она ворчит: "Всех как ветром сдуло. Опять мы одни". Но принимает на себя удар. Ей деваться некуда.
СЕКРЕТЫВЫЖИВАНИЯ
Когда я слышу, как о ком-то говорят, что он провел всю войну на передовой, я знаю, что так могло быть только на каком-то очень спокойном участке фронта, например на Севере, где войска стояли на одном месте и где даже обычная перестрелка была событием. А чтобы кто-то прошагал в общих рядах пехоты от Москвы до Берлина, о чем иногда можно услышать, — ничего подобного просто быть не могло. В активных наступательных операциях срок жизни у большинства из тех, кто был действительно на передовой, а не в штабах и не в тылу, был, к сожалению, очень коротким. В стрелковых ротах он составлял часто лишь недели, а во время трудных прорывов — даже дни. И очень многие погибали или получали ранения в первом же и единственном для них бою.
За то время, что я провел на фронте в составе 3-го батальона 225-го стрелкового полка 23-й стрелковой дивизии, погибли, насколько я знаю, один командир дивизии, три командира полка и сменилось четыре командира батальона. Из офицеров, пришедших в батальон на первой его формировке, ко дню моего второго (и последнего) ранения (27 октября 1944 года) кроме меня остался только командир минометной роты Евгений Жебалов. Сохранилось также несколько солдат и сержантов-минометчиков. Мы оказались самыми живучими. А в стрелковых ротах таких просто не было.
В том, что я продержался около полутора лет, было прежде всего везение. Но не только. Около года я был минометчиком, а последние месяцы — в составе командования батальона. Там и здесь выживаемость была гораздо выше, чем в стрелковой роте.
Любой минометчик оказывался более живучим не только потому, что находился несколько позади пехоты и мог стрелять из укрытия, но и потому также, что ему удалось уцелеть в первых боях. Он становился, что называется, обстрелянным. Приучался лучше ориентироваться и лучше владеть собой под огнем. У него появлялся опыт. Отрабатывались реакции. Они приобретали нужную быстроту и точность. Это в большой мере относится ко всем, кто в первых боях не должен был находиться впереди и подниматься первым. А в таком положении было и командование батальона. Обстрелянность, опыт в конечном счете существенно повышали способность к выживанию.
Для выживания имели значение, бесспорно, и, так сказать, индивидуальные данные. Прежде всего быстрота реакции, порой умение сориентироваться первым и... хорошие ноги. Могу сказать, что меня ноги выручали много-много раз. И все-таки никакие личные особенности не спасали надолго того, кто попадал в стрелковую роту во время наступления. Об этом говорит неумолимая статистика.
Мне приходилось встречать людей отчаянной храбрости, которые долго оставались на фронте, постоянно участвуя в активных операциях. Но не в стрелковых ротах и батальонах, а в разведке, полковой, дивизионной и выше. Они были в особом положении. Они не шли в обшей цепи наступающих на виду у противника, обстреливаемые из всех видов оружия, а передвигались чаше всего скрытно, сами выбирая момент для нападения. Они действовали дерзко, рисковали жизнью, но, проведя операцию, отходили в тыл.
Продолжительность жизни на фронте во время наступлений, естественно, резко возрастала по мере удаления от переднего края. В артиллерии, кроме противотанковой (ее судьба была невероятно тяжелой), в штабах и тылах, начиная от полка и выше, многим действительно удавалось пройти всю войну, даже без царапины. Гибли командиры, которые часто находились близко от боевых порядков, но штабисты, многие политработники оказывались в большей безопасности. Поэтому, как, видимо, во всякой войне, "чистые фронтовики", те, кто был на переднем крае, относились к любым тыловикам, штабистам, даже полковым, с явным холодком, а порой и с некоторой долей враждебности. В них видели людей, которые прячутся за чужими спинами и присваивают себе чужие заслуги.
Такое отношение к штабистам, тыловикам, политработникам часто было несправедливым. Тылы и штабы на всех уровнях, особенно на уровне фронтов, армий и дивизий, выполняли огромный объем работы. Они действовали, как правило, с большой четкостью. Множество дивизий и полков наступало на обширном пространстве, обстановка постоянно менялась, но в нужное время и в нужное место доставлялись и продукты, и боеприпасы, и почта. Тянулась связь, восстанавливались дороги. А многие политработники находились в боевых порядках, вовремя сообщая о последних событиях и поддерживая словом настроение бойцов. Но нельзя сказать, чтобы отношение к ним было лишь простым отражением извечной неприязни "фронтовиков" к "тыловикам".
Вскоре после окончания войны я оказался в Москве на одном из вокзалов и случайно столкнулся с бывшим парторгом нашего полка, возвращавшимся домой. Вся его грудь была увешана орденами. Он держался героем. Родственники и друзья смотрели на него с восхищением. Он действительно прошел с полком, кажется, весь его фронтовой путь. Но я-то знаю, что во время боев в стрелковых батальонах его никогда не видели: "секрет" его выживания был очень прост. Однако должность у него была "орденоносная". А штабисты, свои люди, аккуратно представляли его, как и себя, к наградам при любом удобном случае, тем более что человек он был веселый, общительный и умел неплохо рассказывать анекдоты.
ФЕВРАЛЯ
В жизни каждого человека есть дни, которые он и много лет спустя помнит почти целиком, час за часом. У фронтовиков их, наверное, больше, чем у других. У меня один из таких дней — 19 февраля 1944 года.
Я запомнил это число, так как был день рождения моего друга Евгения Жебалова, которого я уже упоминал. Он был единственным, с кем я прослужил в армии вместе с первого до последнего дня. Он был родом из Ижевска. Мы оказались в одном военном училище и в одном взводе. Вместе отправились в Действующую армию. Командовали взводами в одной минометной роте. Когда я был в госпитале после первого ранения, он стал командиром роты. И выжил, оставаясь в этой должности до конца войны.
А день остался в памяти как самый трагический за все время моего пребывания на фронте.
Полк проводил операцию в знаменитых белорусских болотах. Ночью нас скрытно вывели на большое замерзшее болото. Кругом был гладкий лед, хоть на коньках катайся. Из него торчали только редкие кусты, кочки и стога, вернее, копны сена. Наш батальон подошел к зарослям кустарника, за которыми начиналась небольшая высотка. На ней был противник. Мы ожидали, что будет внезапная ночная атака с рукопашным боем, и настроились на нее. Но оказалось, что у командования другие планы. Оно решило дождаться рассвета, чтобы, прежде чем атаковать противника, провести артиллерийскую подготовку. В ней должен был участвовать и артиллерийский полк дивизии. Из этого можно было заключить, что планировалась операция в штабе дивизии.
Мы, как говорится, не поверили своим ушам, когда услышали о принятом плане. Такое не могло прийти в голову никому, кто имел хоть какое-то представление о том, что значит оказаться на виду у противника и попасть под огонь, находясь на льду. План был сугубо канцелярский, тыловой, бездумный.
Едва начался рассвет, гитлеровцы заметили нас. И довольно скоро поднялась стрельба из всех видов оружия. Мы лежали на льду, как на зеркале. Окопаться нельзя. Можно укрыться только за кустами и кочками. Спасало лишь то, что снаряды и даже некоторые мины, легко пробив тонкий, податливый лед, уходили вниз, в трясину, и там разрывались. Поэтому осколки летели в основном вверх, не рассеиваясь. Когда появились воронки от разрывов снарядов, мы стали укрываться в них. Но они быстро наполнялись водой, и их приходилось менять.
Похоже, что наше командование начало артподготовку раньше, чем намечалось. Но все равно было уже поздно. Стрелковые роты нашего батальона понесли серьезные потери еще до того, как пошли вперед. А когда они поднялись, их встретил такой шквал пулеметного, автоматного и минометного огня, что атака захлебнулась. Артиллеристы и мы пытались подавить огонь противника и поддержать стрелковые роты. Но стрельба из минометов шла плохо: плиты проваливались в болото после каждого выстрела, даже если их устанавливали на кочках, выбрать сколько-нибудь выгодный наблюдательный пункт, чтобы корректировать огонь, было негде.
Полк вышел на эту операцию, имея почти полностью укомплектованные роты и батальоны. А уже около 10 часов утра через наши огневые позиции потянулись в тыл раненые, и, как помнится, в нашем батальоне погиб один командир стрелковой роты и выбыло несколько командиров взводов. К 12 часам потери в ротах, судя по всему, достигали почти одной трети их состава. Командиров стрелковых рот и взводов к этому времени почти не осталось. Примерно в 14 часов погиб наш командир батальона. А около 15 часов, как рассказывали, прямым попаданием артиллерийского снаряда был убит командир полка.
Взять высотку наш батальон так и не смог. При поддержке артиллерии мы "просуществовали" до конца дня. С наступлением темноты поступил приказ отойти на "сушу" на другой стороне болота.
Пришла кухня. Привезли водку. Все это было рассчитано еще на тот состав батальона, который был утром. Ешь и пей — сколько можешь. Но к еде многие лишь едва притронулись: что называется, кусок застревал в горле. Я, как и некоторые другие, оставил нетронутой и водку, лишь пригубив кружку по случаю дня рождения Жебалова. Перед глазами стояли те, с кем прошли столько дорог и боев и кто так нелепо погиб или был искалечен сегодня. Не давала покоя мысль, что из-за безответственности и бездарности нескольких человек, наделенных властью, ни за что ни про что отдано столько бесценных человеческих жизней, что все это скорей всего сойдет им с рук, будет списано на войну, на сложность боевой обстановки и, следовательно, может повторяться и впредь.
Утешало отчасти лишь то, что мне удалось в этот ужасный день сохранить почти весь свой взвод: только один солдат был ранен. Будучи уже опытным минометчиком, я, естественно, мог "разгадывать ближайшие ходы" артиллеристов и минометчиков противника и вовремя переходил со взводом в сторону от того места, куда вот-вот должны были обрушиться и вскоре обрушивались снаряды и мины. Кстати, дважды в течение этого дня я помог Жебалову вовремя сменить укрытие, сначала кусты, затем воронку, куда две-три минуты спустя летели снаряды. Как он сам сказал, я дважды спас ему жизнь в день именин. Но мне не удалось, к несчастью, несмотря на все мои старания, побудить только что прибывшего к нам в роту неопытного командира взвода вывести своих солдат с того места, на которое уже, как было очевидно, нацеливалась вражеская батарея. Взвод был вскоре накрыт огнем. Погиб его командир, половина солдат и сержантов были убиты или получили ранения.
В числе тех, кто был ранен, оказался очень опытный и великолепный воин сержант Саяхов из Башкирии, один из старожилов нашей роты. На него страшно было смотреть: перебиты ноги, осколки попали в голову и грудь, весь в бинтах, перемазанных кровью. Он молчал и, казалось, был без сознания. Его увезли на волокуше. Мы боялись, что он не выживет. Но вернулся увозивший его санинструктор и рассказал, что, когда он доташил Саяхова до безопасного места, куда уже не долетали снаряды, тот вдруг открыл глаза и произнес: "Плевал я сейчас на немцев!" И мы поняли, что он выживет.
А полк и батальон зализывали раны и делали дальше свое фронтовое дело. Ведь война продолжалась.
РЕКА АМАТА
Из всех боев, в которых участвовал наш батальон после 19 февраля 1944 года, особо остановлюсь на одном. О нем стоит рассказать как о примере того, насколько оценка проведенных боевых действий могла зависеть иногда от случайностей, от задетого самолюбия начальства, от слова, им произнесенного и подхваченного нижестоящими.
Это было где-то в середине октября недалеко от Риги. Утром к нам в батальон приехал заместитель командира дивизии гвардии полковник Серегин. Я был знаком с ним, так как незадолго перед этим, в мае — начале июня, около месяца временно исполнял обязанности адъютанта командира дивизии и в дни отсутствия своего непосредственного начальника (он уезжал на армейские сборы) сопровождал его заместителя. Мы исколесили тогда с ним на его "виллисе" многие десятки километров трудных дорог, объезжая опорные пункты, на которых дивизия держала оборону.
Полковник Серегин был доволен тем, как действовал наш батальон в последних боях, и решил поручить нам серьезную самостоятельную операцию. Силами одного батальона мы должны были как можно быстрее двигаться лесами в Рижском направлении, опрокинуть заслоны противника, достигнуть реки Амата, при возможности — форсировать ее, закрепиться на противоположном берегу и удерживать плацдарм до подхода основных сил.
— Сделать это очень важно. Выполните задачу, получаете по Золотой Звезде, — сказал он командиру батальона капитану Ларину и мне как начальнику штаба батальона.
Батальон в это время был почти полностью укомплектован людьми, в нем было около 500 человек, и мы, естественно, располагали немалыми возможностями, тем более что нам на время проведения операции был придан дивизион артиллерии.
Мы быстро продвинулись на 10 — 15 километров, легко сбив два заслона гитлеровцев, и подошли к реке. Там мы натолкнулись на сильную и хорошо организованную оборону противника. Положение осложнялось тем, что он находился на опушке леса и имел хороший обзор, а мы были в лесу, который хорошо укрывал нас, но лишал наблюдения. К тому же скоро обнаружилось, что враг располагает более крупными силами, чем мы, хотя по азбуке войны наступающая сторона должна иметь значительное превосходство и в численности людей, и в технике. Тем не менее, в конце концов, уже ночью, после многочасового боя, фашисты отошли. Скорее всего под воздействием меняющейся общей обстановки на этом участке фронта. Но мы, бесспорно, приложили руку, чтобы ее изменить, и ускорили отход гитлеровцев. А прежде чем покинуть свои позиции, они не только отчаянно сопротивлялись, но и пытались нас контратаковать. Вот в связи с этим и возникли у нас серьезные недоумения с начальством.
ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ
Сначала скажу, что весь наш батальон дрался в этот день по-настоящему. Но мы действовали одни, с открытыми флангами, и противник, сил у которого было больше, старался, понятно, это использовать.
Где-то в середине боя фашисты попытались обойти наши стрелковые роты справа. Наш батальонный командный пункт — несколько окопов в ирригационной канавке — оказался как раз у него на пути. Мы заметили движущуюся на нас цепь автоматчиков, когда она была уже приблизительно в трехстах метрах, может быть чуть больше. Как минометчик я сразу понял, что остановить их можно заградительным огнем артиллерии и минометов. Я крикнул находящемуся поблизости командиру артиллерийского дивизиона, чтобы он перенес огонь одной или двух батарей на вражеских автоматчиков. А пока он связывался со своими огневыми позициями, я принялся сам корректировать огонь нашей минометной роты, быстро вывел разрывы ее мин на цепь наступающих и стал переносить их все ближе и ближе к нашему командному пункту. Одновременно все, кто был на этом пункте, — капитан Ларин, я, связные от рот, связисты — взялись за автоматы и открыли огонь по гитлеровцам. Как ни трудно было артиллерии стрелять в лесу, но она также смогла наконец обрушить свой огонь на атакующих, все больше приближая его к нам. Последние снаряды и мины уже едва перелетали нашу канавку. Когда огонь остановили, мы увидели лишь несколько небольших групп убегающих фашистов.
Правда, вскоре противник решил провести "карательную акцию": на наш командный пункт обрушились многие десятки мин и снарядов. Нас "месили" в несколько приемов с полчаса. Но канавка и окопы спасли. Все были несколько оглушены, один связист был ранен, а остальные уцелели.
А слева обстановка была еще напряженнее. Одна из наших рот по неосмотрительности ворвалась в траншею противника, которая оказалась ложной и, естественно, простреливалась с фланга. Ее пришлось оставить и укрыться в карьере, нах