Элизабет Леба (урождённая Дюпле)

Был тот самый день, когда Марата с триумфом внесли на рукахв Собрание, когда я впервые увидела своего возлюбленного Филиппа Леба.

В этот день я находилась в Национальном Конвенте с Шарлоттой Робеспьер. Леба подошёл её поприветствовать; он долгое время оставался подле нас и спросил, кто я такая. Шарлотта сказала ему, что я одна из дочерей хозяина её старшего брата. Он задал ей несколько вопросов о моей семье; он спросил Шарлотту, часто ли мы ходим в Собрание, и сказал, в какой день может быть наиболее интересное заседание. Он горячо уговаривал еёприходить сюда.

Шарлотта попросила у моей доброй матери разрешения брать меня с собой. В то время моя мать её очень любила; и эта любовь ещё не тяготила Шарлотту.

Моя мать была столь добра, что никогда не отказывала ей ни в чём, что могло доставить ей удовольствие. Она мне позволяла множество раз сопровождать её.

Итак, я была с ней в Конвенте.

Она занимала квартиру, выходящую окнами на дорогу,в доме моего отца, на улице Сент-Оноре. Я испытывала к ней дружеские чувства, и мне доставляло удовольствие часто бывать у неё; иногда мне даже нравилось причёсывать ей волосы и заниматься её туалетом. Она тоже выказывала мне большое расположение.

Моя мать с радостью наблюдала, как мы проявляем привязанность к Робеспьеру и его семье. Что до нас, то мы любили его, как доброго брата! Он был таким хорошим! Он был нашим защитником, когда мать нас ругала. Это иногда случалось: я была очень молода, немного легкомысленна; он давал мне такие хорошие советы, что всякая юная девушка слушала бы их с удовольствием.

Когда я бывала опечалена, я рассказывала емувсё. Это был не строгий судья; это был друг, очень добрый брат; он был таким добродетельным! Он выказывал почтение моему отцу и матери. Мы все очень нежно его любили.

Словом, Шарлотта пришла меня искать, чтобы присутствовать на заседании, которое должно было быть шумным. Леба подошёл ко мне; в первый раз он обратился ко мне со словами, чтобы сказать весьма хорошие вещи. Он сказал Шарлотте, что здесь будет ночное заседание, которое будет таким интересным, что следовало бы попросить разрешения, чтобы я пришла вместе с ней.

Шарлотте нетрудно было его получить. Она была сестрой Робеспьера, и моя мать видела в ней как будто ещё одну дочь. Бедная мать! Она верила, что Шарлотта так же чиста и так же искренна, как и её братья. Великий боже! это было не так!

Итак, мы пошли на это заседание. Мы принесли апельсины и немного сладостей. Шарлотта предложила их Леба и своему младшему брату. Эти господа, побыв подле нас некоторое время, покинули нас, чтобы пойти проголосовать. Я спросила у Шарлотты, могу ли я предложитьодин апельсин Леба; она ответила согласием. Я была счастлива иметь возможность выразить ему своё внимание. Он принял фруктс удовольствием. Каким он был по отношению ко мне добрым и уважительным!

Как я уже говорила, мадемуазель Робеспьер, казалось, нравилось быть со мной.

На другом заседании Собрания, где мы такженаходились вместе, она взяла у меня кольцо, которое было на моёмпальце. Леба заметил это и попросил его у неё посмотреть, что и позволила ему сделать. Он посмотрел на выгравированный знак, но тут жебыл вынужден удалиться, чтобы подать свой голос, не имея времени вернуть кольцо, что стало для меня причиной больших терзаний; из-за того, чтоон не смог мне его вернуть, я испугалась, как бы мать не заметила, что у меня больше нет его на пальце. Мы все дорожили нашей доброй матерью и боялисьпричинить ей горе.

На этом же самом заседании Леба приготовил для нас бинокль – для Шарлотты и для меня. Он на мгновенье вернулся, рассказать м-ль Робеспьер о том, что происходило на заседании; я хотела вернуть бинокль; он не захотел взять его обратно и сказал, что он нам ещё понадобится. Он меня попросил оставить бинокльсебе. Он снова удалился, и, в этот момент, я попросила Шарлотту спросить обратно у него моё кольцо; она пообещала мне это, но мы больше не видели Леба.

Он поручил Робеспьеру-младшему принести нам извинения и сказать нам, что чувствуетсебя нездоровыми что, кбольшому сожалению, вынужден уйти. Я также чувствовала сожаление, что у меня не было моего кольца, и что я не имела возможности вернуть ему бинокль. Я опасалась рассердить мою мать и что меня отругают; это очень мучило меня. Моя мать была доброй, но очень строгой.

Шарлотта сказала,чтобы утешить меня: "Если твоя мать спросит тебя о кольце, я ей скажу, что произошло". Всё это сделало меня очень несчастной; впервые со мной происходило подобное.

С того времени у нас не было больше случая вернуться в Конвент. Шарлотта сказала мне успокоиться по поводу того, что меня так сильно мучило. Она также сказала мне, что г-н Леба очень болен и не может больше вернуться в Собрание.

Признаюсь, что эта новость произвела на меня большое впечатление. Я не могла отдать себе отчёт в этом; я, такая юная и весёлая, стала грустной и мечтательной; все заметили мою печаль, вплоть до Робеспьера, который спросил меня, не огорчает ли меня что-либо; я уверила его, что ничего такого, только то, что мать моя меня выбранила, ибо я не могла отдать себе отчёт в том, что испытывала. Он с добротой сказал мне: "Малышка Элизабет, смотрите на меня, как на вашего лучшего друга, как на доброго брата; я вам дам любые советы, в которых есть нужда в вашем возрасте". Позднее он увидел, какое доверие я к нему имела.

В течение долгого времени я не слышала больше разговоров о Леба, и я не знала, к кому мне обратиться, чтобы узнать какие-либо новости.

В то время мы часто ходили с семьёй прогуляться по Елисейским полям; обычно мы выбирали самые удалённые аллеи. Робеспьер часто сопровождал нас на этих прогулках. Таким образом, мы проводили счастливые мгновения вместе. Мы всегда были окружены бедными маленькими савоярами, танцы которых очень нравились Робеспьеру; он давал им деньги: он был таким добрым! Для него было счастьем делать добро: он никогда не был более весёлым и более довольным, чем в такие моменты. У него была собака по кличке Броун, которую он очень любил; бедное животное было к нему очень привязано.

По вечерам, по возвращении с прогулки, Робеспьер читал нам произведения Корнеля, Вольтера, Руссо; мы его слушали всей семьёй с большим удовольствием; он так хорошо чувствовал то, что читал! После часа или двух чтения, он удалялся в свою комнату, пожелав нам всем хорошего вечера. Он питал глубокое уважение к моему отцу и к моей матери; они видели в нём сына, а мы - брата.

Через некоторое время моё здоровье ухудшилось; мои родители заметили это и приняли решение отправить меня провести месяц в деревне, у м-м Панис (в Шавиль). Она окружила меня по-настоящему материнской заботой; она водила меня гулять в очень красивые сады.

Однажды, среди остальных, она привела меня в Севр, в деревенский дом, где жил Дантон. Я его никогда не видела; но великий Боже! как он был уродлив! Мы его нашли гуляющим в очень красивом саду с большой компанией. Он подошёл к нам и спросил у м-м Панис, кто я такая, на что на ему ответила, что я одна из дочерей хозяина Робеспьера.

Он сказал ей, что я выгляжу больной, что мне нужен возлюбленный, который мог бы вернуть мне здоровье. У него были те отталкивающие черты, которые внушают страх. Он приблизился ко мне, хотел взять меня за талию и поцеловать. Я с силой оттолкнула его, хоть и была ещё очень слаба.

Я была совсем юной; но его лицо внушало мне такой страх, что я настойчиво просила м-м Панис больше не приводить меня в этот дом; я сказала, что этот человек вёл со мной ужасные разговоры, такие, каких я никогда не слышала. У него нет никакого уважения к женщинам, а ещё менее к юным особам.

М-м Панис, казалось, сожалела, что привела меня в этот дом и сказала мне, что не знала этого человека с такой стороны; она уверяла меня, что мы больше не вернёмся к нему и просветила меня тогда, что представляет из себя Дантон; она взяла с меня обязательство не говорить матери о том, что произошло, потому что это могло причинить ей горе, и потому что она не пожелала бы больше отпустить меня к нейв гости. Признаюсь, что это наставление мне не понравилось, так как наша добрая мать обычно учила нас ничего от неё не скрывать.

Я даже не хотела дольше оставаться в деревне; но мой брат приехал меня повидать, и мы провели там ещё несколько дней; затем мы уехали обратно в Париж.

Боже, как я была счастлива снова увидеть моих родителей! Мне так нужно было всё рассказать матери! Ужасное лицо этого человека преследовало меня повсюду.

Моя мать не нашла улучшений в состоянии моего здоровья; она задала мне множество вопросов, спросила меня, что я делала в Шавиле и развлеклась ли я там, много ли я гуляла и где мы бывали. Бедная мать! Я не смогла ничего от неё скрыть, и я рассказала ей о том, что произошло в Севре; она выглядела очень расстроенной из-за этого случаяи спросила у меня, хотела бы лия ещё раз вернуться в Севр; но я ответила ей нет с таким рвением, что она больше ничего мне не говорила.

Я всё время была очень несчастна; наш добрый друг Робеспьер искал всяческие средства, чтобы узнать, что со мной, он сказал мне, что эта печаль неестественна для моего возраста, тем более, что до сих пор я всегда была весёлой.

Что было ему ответить? Я не могла рассудить, как объяснить ему причину моей печали!

По моём возвращении я пошла повидать Шарлотту; я опасалась говорить с ней о Леба; я боялась, как бы она не подумала, что это на тему кольца. Казалось, она была рада меня увидеть и также нашла меня изменившейся. Тогда я спросила её, давно ли она не бывалав Конвенте; она мне ответила, что давно, и я не могла узнать больше.

Как я хотела бы попытаться поговорить с Леба! Боже! как я страдала! Никто не произносил его имени; прошло около двух месяцев, как он не появлялся ни в Конвенте, ни у Якобинцев.

После двух месяцев отсутствия я снова увидела моего возлюбленного. Моя мать, как-то раз поехав на обед в деревню с Робеспьером, оставила нас (меня и мою сестру Викторию) домаи велеланам пойти и занять для неё места в Якобинском клубе на вечернее заседание, где, как предполагалось, Робеспьер будет говорить (в те дни, когда проходили его выступления, всегда было такое большое стечение народа, что приходилосьзанимать места заранее). Я пошла туда одна и пришла пораньше, чтобы ничего не пропустить

Каковы же были моё удивление и радость, когда я заметила своего возлюбленного! В его отсутствие я заливалась слезами. Каково же было моё счастье, когда я его узнала!

Я нашла его очень изменившимся; он сразу узнал меня и почтительно приблизился ко мне; он спросил у меня о новостях про меня и всю мою семью, а также справился о Робеспьере, которого не видел долгое время, и к которому питал большую дружбу. Наконец, после долгих минут молчания, которое он первый прервал, он задал мне множествовопросов, желая меня узнать получше.

Он спросил у меня, не должна ли я вскоре выйти замуж, какие туалеты и развлечения мне нравятся, и, если я выйду замуж и стану матерью, хотела ли бы я сама кормить своих детей.

Я ответила ему, что следую примеру своей доброй матери и всегда спрашиваю совета у неё.

Тогда он сказал мне, что, видя, что я очень хорошая, он хотел бы меня попросить найти ему очень весёлую женщину, любящую удовольствия и туалеты и не желающую самой кормить своих детей, чтобы это не превратило её жизнь в подобие рабства и не лишило бы удовольствий, которые должны нравиться молодой женщине.

Боже! как обидела меня такая манера выражаться с его стороны! Как! говорила я себе, так вот образ мыслей человека, которого я считала таким рассудительным и таким добродетельным!

Тогда я захотела удалиться; но он попросил меня остаться, говоря, что он хотел бы ещё кое-что мне сказать; я сказала ему, что если у него нет ко мне иных просьб, то я желала бы уйти, так как его взгляд на жизнь очень отличается от моего, я не могу согласиться на поручение, которое он пожелал мне дать и найти ему женщину. Я попросила его возложить эти заботы на кого-нибудь другого.

Я стала серьёзной; ибо я никогда не испытывала такой печали; для меня было мучительно обнаружить такие чувства в человеке, которого я втайне обожала, которого я считала таким хорошим во всех отношениях. Признаюсь, видя, как он был полон уважения и внимания ко мне всякий раз, когда я его встречала, будучи в компании Шарлотты, как упорно он хранил моё кольцои не требовал обратно свой бинокль, бывший для меня драгоценным воспоминанием во время его болезни, признаюсь, что всё это заставляло меня думать, будто между нами была некотораясимпатия.

Также этот разговор оставил у меня такое впечатление, что я почти чувствовала себя дурной. Я говорила себе: "Боже! какой я была неблагоразумной, думая о нём! Как я должна была бы краснеть, мать моя, если бы вы узнали о моей слабости! Как я заслужила бы, чтобы вы меня отругали! Но как ваша дочь была несчастна! Я любила, и я хотела скрыть это от вас!"

Тогда я отлично видела свою ошибку и хотела в то же мгновенье уйти от него; но он настойчиво просил меня остаться и догадался о боли, которую мне причинил. Он сказал мне: "Добрая Элизабет, я причинил вам большое горе, но простите его мне. Да, я признаюсь вам, я хотел узнать ваш образ мыслей. Что ж! та, кого я просил вас найти для меня, моя дорогая Элизабет, это вы; да, мой друг, это вас я нежно люблю с того дня, как увидел вас впервые. Итак, я нашёл ту, которую так искал! Да, моя Элизабет, если ты хочешь, этим вечером я мог бы попросить твоей руки у твоих родителей. Я буду умолять их тотчас же устроить наше счастье".Тогда он взял меня за руки и сказал мне: "Но ты не отвечаешь мне? Разве ты не испытываешь ко мне то же, что я чувствую к тебе?"

Я была так охвачена радостью, что не могла ему ответить; я считала это невероятным. Он продолжал держать меня за рукии умолял меня ответить. Боже! как я ликовала! Тогда я сказала ему, что, если бы мои родители согласились на наш союз, я была бы счастлива.

Он нежно сжал мои руки и сказал мне: "Я тоже люблю тебя; ничего не бойся; ты имеешь дело с порядочным человеком" – "Я тоже люблю вас, Филипп, с того дня, когда я увидела вас в Конвенте с Шарлоттой, на том вечернем заседании… У меня всё ещё ваш бинокль". "А у меня, - говорит он, - твоё кольцо; оно не покидало меня с того дня, как я заболел и больше не видел тебя снова. Боже! как я страдал, лишённый в течение столь долгого времени дорогих мненовостей от тебя! Не имея больше возможности надеяться видеть тебя иногда вновь с м-ль Шарлоттой, я был охвачен всеми этими мыслями, не помогавшимиускорить моё исцеление. Десять раз на дню я писал тебе, но не осмеливался отправить своиписьма из страха навлечь на тебя неприятности, добрая Элизабет. Многие друзья приходили меня повидать, но никто не говорил со мной о тебе; суди о моей печали! Наконец, однажды пришёл Робеспьер; он был единственным человеком, от которого я мог узнать новости о тебе; но как я был несчастен! Я не знал, как мне взяться за то, чтобы его спросить. Наконец, мне пришлав головумысль поговорить с ним о его хозяевах; он очень хвалил всю семью, говорил мне о счастье, которое он испытывает, находясь рядом с такими чистыми, такими преданными свободе людьми. Я уже знал об этом от множества моих друзей; но, моя Элизабет, он не говорил мне о тебе. Боже мой! как я страдал в течение долгих дней. Это время было таким долгим… Наконец Робеспьер младший пришёл меня повидать. Какая радость для меня! Я был более раскован в его присутствии:мы ровесники. Мы поговорили о твоём брате. В конце концов, я не смог больше сдерживаться; я заговорил с ним о твоей семье, о твоих сёстрах; я заговорил с ним о тебе, моя Элизабет. Он мне хвалил тебя, сказал, что питает дружбу к твоему брату, что ты весела, добра, что именно тебя он любит больше всех, что твоя мать превосходна, что она вас хорошо воспитала, как женщин, умеющих вести домашнее хозяйство, что ваш домашний очаг превосходен/идеален/совершенен и напоминает золотой век, что всё в нём дышит добродетелью и чистым патриотизмом, что твой добрый отец – самый достойный и великодушный из людей, что вся его жизнь проходит в стремлении к добру. Он сказал мне, что его брат очень счастлив находиться у вас, что вы стали для него семьёй, что он вас любит, как сестёр, и видит в твоём отце и твоей матери своих собственных родителей. Если бы ты знала, моя Элизабет, как я был счастлив услышать, что так говорят о семье, которую я уже чтил, и которая своим поведением по отношению к Робеспьеру, по отношению к другу свободы, мне внушала признание и уважение.Я мечтал, чтобы моё здоровье восстановилось, чтобы иметь возможность встретить тебя, как раньше, с Шарлоттой…"

Наконец после долгой прогулки и разговора в саду клуба Якобинцев, мы увидели, что пришла моя мать.

Как я уже говорила, мы ожидали, что Робеспьер будет сегодня читать речь, но заседание было перенесено на следующий день. Тогда мой друг отошёл, чтобы найти мою мать на трибуне и попросил её о беседе; моя мать сказала ему: весьма охотно; и мы вернулись в Тюильри.

Стояла прекрасная погода. После множества прогулок по аллеям, мой друг предложил моей матери присесть, она согласилась; тогда он попросил у неё моей руки. Моя мать, удивлённая этой просьбой, ответила ему, что она не имела намерения выдать замуж самую младшую из своих дочерей преждестарших, и что у неё ещё две, которых надо выдать замуждо меня. (В то время моя сестра Софи уже была супругой г-на Оза).

Тогда между моей матерью и г-ном Леба произошёл довольно оживлённый разговор; он сказал ей, что любит вовсе не моих сестёр, Элеонору или Викторию. Именно Элизабет, сказал он, та, кого я люблю в течение долгого времени. Он прибавил, что, проболев два месяца, он был очень несчастен, не видя меня, и что, узнав новости обо мне только однажды, от Робеспьера-младшего, он хотел написать мне, но побоялся навлечь на меня неприятности; что он слишком любит меня, чтобы причинить мне боль, что, наконец, по счастливой случайности, он встретил меня, пришедшую занять места для заседания. "Я умолял Элизабет, - сказал он, - пожелать выслушать меня хоть минуту; она не желала, боясь, что вам это не понравится; я так упрашивал её, что она закончила тем, что осталась. Тогда я сказал ей, что люблю её, что для меня было бы счастьем видеть её своей женой. Сегодня обстоятельства сложились в мою пользу, и я очень счастлив, гражданка, иметь возможность просить у вас руки моей Элизабет. Если бы я медлил попросить её у вас, я чувствую, что я бы употребил все средства, чтобы видеть её как можно чаще; я мог бы её скомпрометировать и послужить причиной её печали; я слишком люблю её для этого; к тому же поступать так не значило бы поступать, как честный человек.

Моя мать, которая желала бы выдать замуж моих сестёр раньше меня, сказала Филиппу, что я ещё очень юная и немного легкомысленная.

"Я люблю её такой, какая она есть, - ответил он; я стану её другом и её наставником".

Было поздно; пришли закрывать Тюильри; моя мать, не желая высказаться определённо, сказала, что она не может ничего обещать без согласия моего отца, и пригласила Леба прийти завтра утром, к девяти или десяти часам; она прибавила, что, если мой отец согласится на этот союз, то она сама согласилась бы на него от всего сердца. Судите обо всём, что я испыталав течение этого разговора!

Нам следовало разлучиться до завтра. Я провела очень неспокойную ночь; вернувшись домой, моя мать обсудила с моим отцом разговор, который у неё был с Леба; признаюсь к своему стыду, что из соседней комнаты я подслушала их беседу. Мой отец казался довольным, но мать придерживалась намерения выдать замуж моих сестёр раньше меня. Наконец, я услышала, что мой отец позвал нашего доброго друга; он был таким хорошим, что мы любили его больше, чем брата. Мой отец сообщил ему о теме разговора и сказал ему: "Мой друг, именно нашу легкомысленную Элизабет г-н Леба просит отдать ему в жёны". "Я поздравляю вас, - ответил он, - я рад этому. Элизабет будет счастлива; мой дорогой друг, не стоит колебаться ни мгновенья: Леба во всех отношениях самый достойный из людей; он хороший сын, добрый друг, хороший гражданин, талантливый человек; он выдающийся адвокат".

Добрый Максимилиан казался счастливым видеть меня желающей бракас его соотечественником и проявлял настойчивость ради нас перед моими родителями; он прибавил: "Я думаю, этот союз сделает Элизабет счастливой; они любят друг друга; они будут счастливы вместе".

Он похвалил меня и моего доброго друга; моя мать высказала ещё несколько возражений о моём легкомыслии; но наш друг заверил её, что я буду хорошей супругой и хорошей хозяйкой.

Был почти час ночи, когда он удалился в свою комнату, пожелав доброй ночи моему отцу и моей матери. Тогда я услышала, как мой отец сказал: "Не нужно колебаться после похвалы, которую Робеспьер только что произнёс перед нами в адрес своего друга".

Наша добрая мать одинаково любила своих детей; она опасалась, выдав замуж самую младшую дочь первой, навредить своим старшим; мой отец думал иначе и сказал: "Если они любят друг друга, следует ли откладывать их счастье! Нет, жена, нужно отбросить предрассудки в сторону и согласиться на этот союз". Тогда моя добрая мать оказалась обезоруженной и сказала моему отцу: "Что ж, мой друг, до завтра; он придёт, чтобы просить твоего согласия". Я не подслушивала больше разговор и пошла укладываться спать, но была очень опечалена, так как я боялась, как бы не возникли какие-нибудь трудности. Я долго не спала, и эта ночь показалась мне очень длинной; я встала затемно.

Ровно в девять часов я увидела, как прибыл мой друг. Боже! как билось моё сердце! В тот момент я была занята глажкой в столовой. Он прошёл вблизи от меня и сказал мне, взяв мою руку, которую он нежно сжал: "Мужайтесь, мой друг". Он вошёл в гостиную, где мой отец ждал его. Я услышала только эти слова: "Вы знаете, гражданин, что мне доставляет удовольствие видеть вас. Вам сказали о пожелании, которое я выразил, чтобы выйти в вашу семью; вы знаете, что та, кого я люблю, младшаяиз ваших дочерей; если бы не долгая болезнь, которую я недавно перенёс, я мог бы просить вас об этом раньше. Имея случай несколько раз встретить вашу дочь, мне показалось, я заметил, что она понимает и разделяет мои чувства; но, заболев, я не видел её больше. Судите о том, как я должен был страдать в течение почти двух месяцев отсутствия".

После долгого разговора, продолжения которого я не слышала, мой отец позвал меня и сказал мне, что, по причине моего недоверия к матери, он никогда не согласится на мой брак; он прочёл мне долгую мораль, заставившую меня рыдать. Наконец мой возлюбленный подошёл к мне и сказал мне, чтобы я так не беспокоилась, утешилась, что мой отец мог бы меня простить и что мои нежные родители согласились на наш союз.

Судите о моём счастье! я не могла в него поверить; мой друг был таким хорошим, таким мягким, таким ласковым, что мой отец сказал ему: "Идите, я хочу устроить счастье моей дочери, я отдаю её вам от всего сердца: это добрая маленькая девочка; я надеюсь, она сделает вас счастливым". Какая радость для меня! Мы бросились на шею моему отцу и моей доброй матери, которая растроганно плакала.

Добрый Робеспьер пришёл разделить нашу радость; этот добрый друг сказал мне: "Будьте счастливы, Бабетта, вы этого заслуживаете; вы созданы друг для друга".

Тогда мой отец, Робеспьер, Леба и моя мать вместе принялись за шоколад; за это время я вернулась к моей работе; разговор длился дольше, чем до одиннадцати часов. Я ещё была столовой, когда Леба прошёл через неё, чтобы выйти; он взял мою руку и сказал мне: "До свидания, моя возлюбленная, я обедаю с тобой, твоей семьёй и нашим другом Робеспьером".

У последнего не иссякали похвалы в адрес Леба; он много говорил о его уважаемой семье, которую очень хорошо знал; в ней было тринадцать детей, всего же членов семьи было двадцать один; их матери было только пятьдесят лет, когда она умерла от потрясения; в стране прошёл слух, что испанцы у границ, и она была так поражена этой ужасной новостью, боясь не за себя саму, но за свою многочисленную семью, что ничего не могло вернуть её к жизни. Её любимый сын Филипп был безутешен. Близкие захотели узнать причину такой жестокой смерти и сделали вскрытие её тела; было обнаружено, что печень и сердце были поражены.

Это была очень жестокая потеря для семьи: это была женщина, нежно любимая своим мужеми детьми, добрая и человечная; она была женщиной, щедро подающей милостыню.Её сын Филипп оплакивал её очень долгое время, и у него не иссякали похвалы для этой превосходной матери. Отец г-на Леба был управляющим имуществ герцогини де Берг и де Раш; он был также бальи Фревана. Он был любим и почитаем по всему краю.

Г-н Леба продолжал частобывать у моих родителей. Однажды вечером он показался мне печальным, он, который до сих пор всегда выказывал себя таким весёлым и счастливым подле меня. Он был встревоженным и несколько холодным. Я захотела узнать причину этой перемены и спросила у него, не болен ли он всё ещё; он мне ответил, что нет, но одна вещь, которую он недавно узнал, очень огорчает его; он колебался, доверить лимне её, однако я этого добилась, благодаря настойчивости. И тогда я узнала, что один его знакомый рассказал ему очень много плохого обо мне и живо отговаривал его жениться, стремясь заставить его поверить, что у меня есть возлюбленные, и что один из них даже должен на мне жениться, прибавив, что в доме моего отца нет никакого состояния, что, к тому же, я не получила образования, что, наконец, как соотечественник, он должен сказать ему всю правду, и что, в его жеинтересах, он советует ему не делать такую глупость, как жениться на мне, и что он мог бы ему легко найти получше, чем я, повторяю, что у меня есть интрижки, и говоря ему, что он хорошо бы сделал, не доверяя мне.

Было видно, что эта клевета произвела большое впечатление на ум моего друга.

Я была этим глубоко огорчена и сказала ему: "В том, что касается обучения, если я его и не получила очень обширного, то природа дала мне чистое сердце, и добрых и нежных родителей, которые нас разумновоспитали, нам дали образование, способное сделать из нас добродетельных женщин". Что касается гнусностей, которые ему наговорили насчёт меня, я ему сказала, что очень огорчена видеть, что мой Филипп мог этому поверить, и я горько плакала, говоря с ним.

Тогда он стал искать любые средства меня утешить, сказав мне, что не верит этой клевете, но что, вопреки себе самому, он испытывает большую печаль, думая, что ту, кого он избрал в супруги,можно заподозрить в способности обмануть его. "Вы причиняете мне большое горе", - сказала я ему, заливаясь слезами. Тогда я потребовала, чтобы он открыл мне имячеловека, от которого он набрался всех этих ужасов: "Если вы откажетесь мне его назвать, - сказала я ему, - я всё расскажу нашему доброму другу Робеспьеру. Он будет очень огорчён узнать, что вы можете верить дурным вещам, которые вам обо мне говорят. Он знает, насколько наши родители добрые, но строгие, и как они нас воспитали".

Он видел мою печаль и наконец назвал мне Гюфруа; это был владелец типографии.

Он покинул меня этим вечером, уверяя меня, что желает верить только мне, и обещал мне завтра прийти спозаранку, чтобы просить моих родителей поженить нас так скоро, как только возможно. Я стала менее несчастной, хотя всё ещё была печальна. Он сказал мне: "Прощай, моя возлюбленная; главное, забудь печаль, которой я был причиной; прости мне её, ибо я был очень несчастен". Он пожелал доброй ночимоей матери, которая пригласила его прийти завтра на семейный обед; казалось, это доставило ему удовольствие; он поцеловалменя, сказав: "До завтра".

Моя добрая мать, работавшая с моими сёстрами в комнате, соседней с кабинетом, где мы беседовали, слышала несколько слов из нашего долгого разговора и заметила, что я была заплаканной. Она полностью доверяла Филиппу после того, что о нём сказал Робеспьер, к тому жемы были помолвлены. Добрая мать сказала мне пойти поговорить с ней в её комнате перед тем, как ложиться спать. Итак, я нашла её и рассказала ей всё, сказал мне Филипп. Она предложила мне поговорить с нашим другом и сказала мне: "Не стоит ничего от него скрывать; он знает Филиппа и скажет нам, знает ли он негодяя, который держал эти отвратительные речи; это нужно прояснить; речь идёт о твоей чести". Я видела, чтовсё это сильно огорчило мою мать, и я боялась также причинить боль Робеспьеру.

Моя мать поцеловала меня и сказала мне с добротой: "Не печалься; всё будет хорошо". Я покинула её и, несмотря на её утешения, провела очень плохую ночь. Я беспрестанно возвращалась к мысли, что мой Филипп мог поверить тем гадким словам, которые ему наговорили обо мне. Если бы он любил меня, как я его люблю, говорила я себе, он не мог бы поверить тому плохому, что ему сказали обо мне! В конце концов, я видела плохие сны и была несчастна до того момента, как увидела его снова.

Он пришёл на следующий день и заметил, что я была печальна и холодна; он упрекнул меня в этом, сказав мне: "Ты мне обещала больше не огорчаться, а я вижу, что ты плакала этой ночью; это не хорошо, моя Элизабет; я люблю тебя больше жизни, ты хорошо это знаешь; итак, хватит печалиться; я многое хочу тебе сказать".

Какую радость я испытала, снова увидев его! Как он и обещал, он пришёл спозаранку и не знал, что сделать и что сказать мне доброго и ласкового, чтобы заставить меня забыть прошлое; но ему трудно было добиться этого, так как у меня кошки скребли на сердце. Он сказал мне, что желал бы узнать в этот же самый день время нашей свадьбы. "Я хотел бы, - сказал он мне, - чтобы это было скорее сегодня, чем завтра. Какой прекрасный день для твоего друга и для моей Бабетты!" Тогда моя мать сказала ему: "Вы доставили большую печаль вашей Элизабет; я захотела узнать о её горе; она мне его доверила; знаете, сын мой, это ужасно, нападать на честь молодой девушки; это чудовищно!"

Он ответил, что это, в самом деле, было ужасно во всех отношениях, и сказал моей матери, что он хотел бы на минуту поговорить с ней наедине. Он обнял меня, сказав мне: "Я поговорю с нашей матерью о вещах, которые тебе, мой друг, не стоит слышать, и о которых я расскажу тебе позже".

Тогда он рассказал моей матери (как я об этом узнала потом), что он пошёл в тот же самый день к Гюфруа, и спросил у него, откуда он узнал всё, что сказал обо мне, что он хочет знать всю правду, и что, если сказанное им о моём поведении верно, он на мне не женится и никогда меня больше не увидит. Тогда Гюфруа сказал ему: "Послушайте, у меня есть старшая дочь, которая очаровательна, получила образование, и которой я дам неплохое приданое; к тому же, это была бы соотечественница; мой дорогой Леба, женитесь на моей дочери, и мы будем рады приветствовать вас в моей семье".

Филипп, насколько я слышала, узнал из верного источника многое о поведении этой молодой особы, и узнал даже, что она была беременна, имея связь со старшим мастером в типографии своего отца. Он ответил с иронией: "Гюфруа, вы слишком сильно желаете мне добра; я благодарю вас за то плохое, что вы сказали мне о м-ль Дюпле, но я хочу быть творцом только моих собственных созданий".

Гюфруа, взбешённый отказом, приложил позднее все усилия, чтобы расстроить наше счастье, но это ему не удалось. Беременность его дочери была слишком очевидна, так как она родила через четыре месяца после моей свадьбы.

Этот коварный человек был известен с неблагоприятной стороныболее, чем в одном отношении; он только и знал, что злословить обо всех; он был презираем и был на плохом счету у всех своих коллег. Насколько мне известно, он был депутатом от департамента Па-де-Кале, но я никогда не видела его у моего отца. Братья Робеспьеры питали к нему большое презрение.

В тот же день, во время обеда, Филипп рассказал Робеспьеру обо всём, что произошло. Наш добрый брат отчитал Филиппа и сказал ему, что он совершил большую ошибку, что не сказал ему первому, потому что он мог бы избавить от печали нас обоих: "Бедная малышка, - сказал он мне, - вернитесь к вашей весёлости, всё будет хорошо. Филипп вас очень любит; он счастлив, что у него есть его Элизабет".

Он взял наши руки, одного и другого, и сжал их; казалось, он даёт нам своё благословение. Бедный друг! ты питал к нашим родителям нежность хорошего сына, а к нам нежную дружбу доброго брата; мы отвечали тебе тем же, так как искренне любили тебя!

После обеда я услышала, как Филипп попросил моих родителей назначить время нашей свадьбы, сказав, что, чем раньше это станет возможно, тем счастливее он будет. Робеспьер поддержал эту просьбу и сказал: "Он прав; следует наконец заключить этот брак".

Мои родители предложили, чтобы это случилось через две декады, чтобы иметь время подготовить моё приданное и наше жилище. Мой отец, бывший в то время владельцем нескольких домов, имел в тот момент один свободный, на улице Аркад; он нам отдал его в качестве жилища, и всё было вскоре закончено к назначенному времени.

Но, великий Боже! какая печаль вскоре поразила нас! В момент, когда мы должны были быть едины, мы были разлучены. Мой друг обязан был скоро вернуться в армию. Комитет общественного спасения только что назначил его и предписал ему отправляться в тот же день; у него едва нашлось время собрать вещи и взять с собой какую-то пищу; он в спешке пришёл попрощаться с нами; почтовая карета стояла у нашей двери.

Он уехал со своим кузеном Дюкенуа, человеком чистым и порядочным, самоотверженным патриотом. Судите о горе моего любимого и о моей! оказаться разлучёнными накануне того, как стать едиными! Я не могла удержаться от того, чтобы сказать Робеспьеру, что он причинил нам великую боль."Моя добрая Элизабет, - ответил он, - отечество прежде всего, когда оно в опасности; этот отъезд необходим, мой друг; нужно мужество; он скоро вернётся; его присутствие необходимо там, куда его посылают. Вы будете ещё счастливее, вы, такая патриотка, увидеть его вернувшимся после того, как он окажет великую услугу своей стране".

У меня было такое горе, что я не хотела больше быть патриоткой. Я упрекнула Робеспьера в отъезде моего Филиппа; он ответил, что для него будет честью выполнить такую миссию, особенно вовремена, подобные нынешним, что в такой момент, как этот, нужны такие люди, как он. Он пытался, как и мои добрые родители, утешить меня, но это было бесполезно; я была безутешна.

Мой здоровье серьёзно пострадало от этого; это тревожило мою семью и нашего друга, который обещал мне поймать благоприятный момент, чтобы вернуть Леба. До этого было ещё очень далеко, но нужно было подождать; я верила в нашего друга; я знала, что он сделал бы всё, что мог бы сделать, чтобы вернуть Леба в Париж и заменить его одним из своих коллег.

Филипп часто писал мне и поручил сказать Робеспьеру, чтобы тот не искал средств вернуть его; он думал о том, что будет вынужден отсутствовать несколько дней, чтобы приехать в Париж,жениться на мне и увезти меня с собой, ибо для него было невозможно дольше выдерживать нашу разлуку, что он мог бы заболеть, не в силах больше так жить.

Я так часто обращалась к Робеспьеру, так часто одолевала его, что этот добрый друг вернул моего Филиппа, который написал мне, чтобы я попросила своихродителей приготовить всё к моменту его возвращения.

Он приехал, и, так как всё было готово, нас поженил Лебер в Ратуше; это было 10 фрюктидора (26 августа 1793). Какая радость для нас, и как я была счастлива! Я думала, что никогда больше не разлучусь с моим мужем; но увы! нам было суждено иначе.

Через несколько месяцев нужно было, чтобы он снова удалился; мой друг уехал с печалью в сердце и попросил мою мать быть рядом со мной. Добрая мать нашла мне маленькую квартиру недалеко от собора Успения,и, через день после отъезда моего мужа, я находилась рядом с родителями. Они были огорчены моим одиночеством так же, как и наш друг; но последний, будучи пылким другом родины, ставил превыше всего долг доброго гражданина. Он сказал мне: "Ты сердишься на меня, бедная малышка, но ты неправа. Я вижу в твоём муже одного из самых самоотверженных представителей страны, он один из тех, на ком держится в это ужасное время спасение отечества. Нам угрожают со всех сторон, сегодня мы нуждаемся